В этой лавке можно было купить всё. От блестящих игрушечных презервативов до заскорузлой ревности. Там даже шили на заказ молодое терпкое вино на дорогой подкладке, с ветром вместо этикетки. Там было всё, кроме первого февральского снега.
- Не сезон, - сказал мне одноглазый продавец без видимых признаков восторга. Признаков возраста на нём не наблюдалось также.
- А сигареты есть? - поинтересовался я.
- Какие угодно, - то ли спросил, то ли возгордился тот.
Уходить из лавки не хотелось. Я купил пачку облегчённого Житана, вышел под солнце, примостил свой сухощавый зад на горячий парапет, закурил, посмотрел на море и забыл туда дорогу.
В километре от берега блики солнца особенно ярки, и почти нет дерьма. По крайней мере, на поверхности. И людей тоже почти нет. Это хорошо.
Я плыл на чемодане, а на мне – Длинный. Длинный был тяжёлым, как тонна, и я вместе с чемоданом периодически погружался под воду. В воде плавали забавные морские огурцы и торсы загорелых мужчин в плавках. Один из торсов обладал неимоверно огромными яйцами. На это дело не без заинтересованности взирали из-за занавесок своих окон любопытные, обутые в валенки прохожие. Подошёл Денис и со всего своего юношеского максимализма зарядил торсу по яйцам. Яйца скорчили обиженную добродетель и взвыли белугой. Печальную песню белуги мне слышать не довелось. Торс не шелохнулся, но, кроме загара, обрёл ещё и голову. Голова была бритой до самого мозга, и я с некоторой анатомической опаской дал ей подзатыльника.
Тут необходимо лирическое отступление:
- Ты чего рожи корчишь? - спросила меня голова.
- Кто? Я? - ответил я и посмотрелся в зеркальце, по случаю спижженое у леди Ди.
А ведь, действительно, корчу. Если не рожи, то всепрощение – точно. Иисус итиомать.
- Чем это пахнет? - поинтересовался торс с яйцами.
- Временем.
- А как тебе моя новая песня?
- Никак.
- Гавном пробьём себе дорогу в андеграунд, - утешил он себя.
- Чего её пробивать-то, когда мы и так там, как в заднице. ****и! Разобрали все любимые песни на цитаты. Что открыть ни попытаюсь, болт с шурупом-саморезом тебе, золотая рыбка, а не песенку.
- Может, это оттого, что сегодня пятница 13?
- А мне пох. Я не всуеверный.
- Я тоже, но Джейсоны все-таки есть!
- Есть-то они есть, но не про мою честь. Пойду съем кого-нибудь.
- Давай.
- И что, тебя совсем не интересует, кого именно я буду кушать?
- Видишь ли, всё дело в том, что я либерал-демократ проповедующий буддизм.
- А если тебя?
- Тогда мои политические убеждения неизбежно изменятся в сторону вялотекущего национал-большевизма. Мы мирные люди, но без пива не дадимся.
Лето 1917 года. Через несколько месяцев Питер станет колыбелью революции. Приплюснутая коксом матросня хором поёт какую-то песню Майка. Молодые ветреные кокетки мечтают стать кокотками. Но на всех не хватает.
По тротуару вдоль вереницы пыльных домов идёт Графиня. Она одна знает о несовершенстве пирамиды Хеопса, потому что форма той испорчена отсутствием содержания. Вернее, лишь частичным присутствием такового. Пирамида была заполнена только на две трети. Куда подевалась ещё одна треть, не знал никто.
…кроме жемчуга. Он собран на коралловых коранах Карибского моря и подарен Графине тайным поклонником. Как она не силилась, вспомнить его лица не могла. (...вот, кстати, одна из метод найти себя (на самом деле, наоборот) – выковыривать из памяти чудесные стальные вещицы и смотреть на солнечные блики отражаемые ими. Извини, но не об этом ли свидетельствует твоя забывчивость?). Помимо нитки жемчуга на шее Графини болталась старая, но исправно работающая "Лейка".
- Привет, - разбудила она меня.
- Привет.
- Ты что!? На самом солнцепёке.
- Сморило. А ты?
- Вышла на охоту за пеклом, - Я не стал спрашивать, каким образом можно с фотоаппаратом охотится за пеклом. Всё равно ничего не пойму (эти папарацци не от мира сего). Вместо этого прозвучал более практичный вопрос:
- Сигарету хочешь?
- Курить не курю, а вот рюмашку хряпну.
- Это в такую жару-то? - я достал из заднего кармана плоскую фляжку с коньяком и протянул ей.
- Жара – не мороз, - возразила Графиня, принимая ёмкость, - напейся хоть в усмерть, всё равно не замёрзнешь.
- А это что за раритет?
- Дурак. Это Лейка.
- А как же Кодак, Никон, Минолты там всякие?
- Это для лохов продвинутых, - дама вытянула вперёд руку, проверила на ощупь отсутствие дождя, поморщилась и продолжила: - я снимаю только Лейкой.
- Сними меня.
- Как?
- Как-как. Раком.
- Становись.
- Ты это серьёзно? - я огляделся. Никого. Даже окна не смотрят. Жара. Снял штаны и нагнулся.
Щёлк. Кадр века готов. Осталось проявить, напечатать, отсканировать и повесить на каком-нибудь пидарском сайте.
- А ты чего сидишь тут, неприкаянный? - без участи спросила Графиня.
- Жду, когда снег пойдёт, - ответил я: - первый. Февральский.
- Пойдём, - оживилась она.
- Куда?
- Пойдём-пойдём.
Мне ничего не оставалось. Я встал с охлаждённого своим телом парапета и последовал за ней.
Снега в старом колодце домов не было. Там вообще не было ничего, кроме стен (над одной из них измывалось солнце).
- Смотри, - сказала мне Графиня и кивком головы указала на север.
Там находилась одна из кирпичных преград между жизнью и свободой. На ней синей, как снег, краской красовалось:
Сначала Снежана снежинки снарядила в путь.
Снежок слепила. Слепила луна.
Она отошла от окна.
Над белым февралём пролетел барс снежный с нежным когтем и уснул.
На стене улеглась его тень. Упруго.
14.03.2009 г. Ялта.