После первой смерти
Роберт Кормер
(перевод с английского)
1.
Мне всё продолжает казаться, что у меня в груди есть туннель. Дорожка, которую проделала пуля, прошедшая через плоть, сухожилия и мышцы. А я не слишком мускулист, и мой рост – всего пять одиннадцать [174см.], и вес – сто восемнадцать фунтов [56кг.]. Так или иначе, пуля прошла мою грудную клетку и вышла наружу. Она была раскалена, и я не почувствовал никакой боли. Оба конца туннеля закрылись, хотя и заросли сморщившейся кожей, образовав красноватые пятна. Сморщенность ощутима на ощупь, и выглядит так же, как и старый шрам от прививки на руке у моего отца. Возможно, в ближайшие годы я буду изранен так же, как и он на фронте в годы Второй Мировой. Мать всегда шутит, говоря об этих ранах: «О, не сами раны, а лишь факт их существования подтверждает погоду, предсказываемую фантомной болью и судорогами в руках и ногах».
Интересно: когда мне будет столько, сколько ему сейчас, мои раны также будут давать о себе знать?
И я смогу предсказывать дождь или бурю, когда боль будет со свистом проноситься через туннель у меня в груди?
Я, конечно, шучу, но мои шутки совсем не похожи на тонкие шутки моей матери.
Я шучу, потому что я не собираюсь стать барометром или другим инструментом, прогнозирующим погоду.
Но кто шутит?
Первый из многих вопросов о моём присутствии здесь.
Не сбейтесь со счёту.
Сегодня отец собирается меня навестить.
Он навестит меня впервые после той истории с автобусом на мосту прошлым летом.
Я печатаю в комнате на верхнем этаже замка, и в это время снаружи очень красиво. Через окно, я могу увидеть квадратную площадь и парней, забавляющихся игрой в снежки. Первый снег за эту зиму. Снег в конце года. До рождества осталось лишь две недели. На День Благодарения было сухо и холодно, а в небе висело бледное солнце, и было безветренно, и это очень подходило для игры футбол, для традиционной игры между «Замком» и «Академией Пехоты». «Замок» победил со счётом 21 - 6, и по поводу этого в нашем кампусе был настоящий праздник. Элиот Мартингал притащил ракеты для фейерверка, оставшиеся у него с летних каникул; они не были использованы на праздновании Дня Независимости, отмечаемого его семьёй дома на мысе Кеп-Код, и он сказал, что запустит их, если мы выиграем большую игру, намеченную на День Благодарения. Мы победили, и он устроил фейерверк. Это было красиво. Это было именно тогда, когда я пошел в туалет, где проглотил четырнадцать таблеток снотворного. Затем я лёг в постель, слушая разрывы вишнёвых ракет, сперва взлетающих и оставляющих за собой сизый след, и затем разлетающихся на множество маленьких огоньков, по очереди лопающихся со звуком, напоминающим стрельбу из миниатюрного пулемёта. И было приятно лежать, уплывая вдаль, а затем я вдруг подумал о ребёнке из автобуса, лежащем на крыше фургона, словно сломанная игрушка. Когда взрывы ракет прекратились, меня затошнило. Я вскочил и помчался в ванную, чтобы меня не вырвало прямо в комнате.
Пожалуйста, не смотрите на это, как на исповедь жалеющего себя наркомана, нуждающегося в услугах психиатра.
У меня нет к себе ни малейшей жалости. И это не донос на кого-нибудь в полицию.
Или это даже не прелюдия к чему-либо из описанного выше.
Когда настанет время исполнить этот акт, я это сделаю без какой-либо прелюдии или вводной части. И просто в какой-нибудь день, гуляя по набережной, можно будет дойти до моста Бримлер-Бридж, спокойно подняться на парапет, или на что-нибудь ещё, и нырнуть в кипящую внизу водную пучину.
Я вспомнил тот автобус, и лучше было бы попробовать отмотать рулон этой смертельной киноленты назад. Поэтическое правосудие, видите ли. Возможно это – то, что я должен был сделать, когда меня отправили к автобусу, застрявшему на том мосту. Наверное, тогда стоило бы совершить решающий шаг вперёд, чтобы нырнуть с высоты. Мост, на котором застрял тот автобус, был даже выше чем Бримлер-Бридж. Только подумайте, что в тот день меня тогда спасло, и как.
И мой отец больше всего.
Но сколько раз человеку дано умереть?
Так или иначе, мои родители собрались приехать сюда под конец этого утра.
В одиннадцать часов, чтобы быть точным.
Как я уже сказал, это будет первый визит моего отца после той истории с автобусом на мосту.
Для моей матери посещение было святым делом. Она любезна, остроумна и элегантна. Она – по своей сути любящая жена и мать, и обладает поразительной силой – внутренней силой, не имеющей никакого отношения к игре мускулами. Я всегда это ощущал, даже когда был совсем ребёнком. Мой отец – он также не из робкого десятка. Но он всегда был излишне скрытным, чтобы можно было сполна оценить его силу. Особенность его профессии, я это понял лишь теперь. Его профессиональная любезность, которая не только маскирует человека, но также является и серьёзным инструментом. И его семья. Даже моя мать, при всей её силе.
Когда в сентябре она в первый раз меня посетила, сразу, в первые же дни после того, как я сюда поступил, она сохраняла хладнокровие и спокойствие – то, чего всегда так не хватает мне.
- Ты не хочешь говорить об этом, Марк? - спросила Она.
Меня зовут Бен, а Марк – это имя моего отца. Если бы эта оговорка была сделана не ей, а кем-либо другим, то я обозвал бы это «оговоркой по Фрейду». Но она слишком открыта и проста для того, чтобы такое ей сказать.
Меня удивило, как много она знает о том, что произошло тогда на мосту:
- Я бы не хотел об этом говорить, - сказал я. - И не только об этом.
- Ладно, - важно сказала она, расправляя платье у себя на коленях. У неё красивые ноги, вдобавок к её потрясающей женственности. Она никогда не носит джинсы или костюмы с брюками, а всегда лишь юбку или платье, даже когда она занимается уборкой дома. Она стала расспрашивать меня о школе, уроках, об одноклассниках, и я механически отвечал ей, словно мой рот не имел никакого отношения к моему расслабленному телу. Я рассказал ей о мистере Чатхеме, который преподавал математику ещё у моего отца. Когда ещё я только сюда прибыл, мать мне сказала о том, как хорошо, что я попал в Альма-матер своего отца, здесь очень долгая и красивая осень. Она сказала, что здесь я многое ещё смогу услышать и узнать о своём отце. Я не сказал ей, что мистер Чатхем уж очень стар, и для всех является предметом насмешек, и все, кто попало, над ним всячески шутят.
«Меня зовут Бен Марченд», - как-то сказал я ему. - «И мой отец учился здесь в «Замке» ещё до Второй Мировой Войны. Вы его помните?»
«Конечно, милый мальчик», - ответил он. - «Конечно».
Но я ему не поверил. Его взгляд был тусклым и направленным в никуда, его рука начала трястись, и, кажется, от него всегда можно получить какую-нибудь гадость в ответ на всё, что угодно. В последнее время Элиот Мартингал и Биф Донателли, как и многие другие, не дают покоя старому Чатхему. «Он у нас будет ходить на носочках, по лезвию ножа, чтобы совсем состарился и больше уже не преподавал», - как-то сказал Элиот. - «Он долго не продержится, если будет думать, что в его штанах любую минуту может взорваться петарда».
Так или иначе, я начал врать своей матери о мистере Чатхеме и о его несуществующих воспоминаниях о моём отце:
- Он помнит папу как хорошего ученика, - сказал я. - Как очень серьезного. На уроках он никогда не валял дурака, был очень застенчивым, отзывчивым и послушным – его точные слова, - я пытался подражать ржавому старческому голосу мистера Чатхема. - Излишне худым для своего роста юношей, но можно было видеть, как он набирал вес и становился настоящим мужчиной…
И я тут же видел, что она мне не верит. У неё множество замечательных свойств, но актриса из неё бы не получилась. В глазах и в выражении её лица недоверие было очевидным.
- А разве папа не был послушным и старательным учеником? - спросил я. - Конечно же, был. Он же теперь генерал, не так ли?
- Ты же знаешь, что твой отец не любит, когда его называют генералом, - ответила она.
- Правда, - сказал я, и мои мысли повлекли меня куда-то очень далеко от неё, к тому, что я делал недавно и давно, туда, где я когда-то мог побывать, в тот огромный мир, который был словно огромная промокательная бумага, впитавшая меня целиком. - Но он же – генерал, не так ли? - спросил я, упорствуя, вдруг не желая куда-то улетать, не в этот особенный момент, лишь, когда будет поставлена точка. Какая ещё точка?
И тогда сила моей матери напомнила о себе:
- Бен! - прикрикнула она, её голос хлестанул меня, словно прут орешника, что напомнило мне старое кино по телевизору, когда кто-то истерично кричит, затем ещё кто-то бьёт его по щеке, и истерика затихает. Ладно, я не кричал, но я должен признать, что я был глубокой истерике. Можно быть в истерике без того, чтобы кричать, биться головой о стену или разглагольствовать и нести всякий бред. Можно тихо сидеть в комнате общежития и разговаривать с матерью, наблюдая через окно сентябрьское солнце, карабкающееся по стенке, словно по лестнице, просачиваясь через ослабевающие ставни, и при этом быть в глубокой истерике. Удар может и не быть физическим воздействием – им может быть одно лишь слово: «Бен» - твоё собственное имя, выплеснувшееся наружу. Всё же она это делала с любовью. В чём я всегда был уверен, так это в том, что она меня любит. И даже, когда я среагировал на её окрик «Бен», отшатнувшись назад и вернувшись в реальный мир, я всё ещё продолжал твердить себе: «Но он – тот чёртов генерал, нравится ему ли это или нет, и это то – почему я здесь».
И наша спокойная беседа продолжилась. Мы говорили об уроках, о моих одноклассниках: «Да, Ма, они – хорошая команда. Я пока от них в стороне, главным образом, потому что я слишком поздно появился на их сцене, и им трудно меня принять (они мне не братья, в конце концов), но они ведут себя тактично, что на самом деле меня удивляет. Я имею в виду, что Элиот Мартингал – он выделяется на фоне всех и ведёт себя как клоун, и всё же он подошёл ко мне на днях и сказал: «Марченд, ты – старый ублюдок, на днях я просмотрел твои бумажки и понял, что ты отнюдь не дурак».
Я почувствовал нечто похожее на крик младенца или на смех безумного. По-любому, он думал, что я полный идиот. Мне хотелось кричать, потому что это были первые слова, произнесённые в «Замке» непосредственно в мой адрес, и они подтвердили мне то, что всё-таки я ещё существую, в чём, кажется, я начинал сомневаться. До того момента, я мог бы быть невидимым или не быть вообще. И я испытывал желание безумно смеяться, потому что слова Мартингала звучали до такой степени нелепо. О том, что Элиот Мартингал читает в моих записях: обо мне, об автобусе и об инциденте на мосту, что если было на миллион миль в стороне от правды, то уж точно не ложью. Но это была информация, которая вводила в заблуждение, а в ней было столько неясностей, и столько было ещё не определенно, не установлено, столько было непонятного, связанного со временем и местом. Иннер Дельта здесь очень даже к месту.
Как я сказал – Иннер Дельта.
Это напоминает снятие повязки с гнойного воспаления.
Или извлечение замученного кролика за уши из мятой шляпы фокусника.
Что, конечно же, является предательством с моей стороны, как сын предаёт отца, или как гражданин свою страну.
Но на самом ли деле у меня есть эта страна?
Или гражданство какой-нибудь ещё?
Я – скелет, грохочущий своими костями, призрак, шевелящий пустотой рукавов своего савана, чучело, чья солома пропитана кровью.
Боже, какая драма.
Меня зовут Бенджамин Марченд. Я сын бригадного генерала Марка Марченда и мисс Маркус Л. Марченд. Хотя я временно расквартирован в Академии Бронетанковых Войск в Пампи – Нью-Гемпшир, мой реальный адрес: 1245 Иво-Джима Авеню, Форт Дельта, Штат Массачусетс.
Вокруг столба.
Теперь можно спокойно разглядеть каждую картинку на открытке.
* * *
Эти звездочки обозначают время, прошедшее с 8:15 утра, когда я начал это печатать к данному моменту: 10:46 утра. Не спрашивайте о том, что я делал эти два с половиной часа (чуть больше или чуть меньше).
Но я всё равно расскажу вам.
После того, как я писал, я оделся и пробежал весь путь до моста Бримлер-Бридж, чтобы увидеть замёрзшую под ним пустошь, но по какой-то непонятной причине я решил, что хотел бы повидать отца до того, как совершу что-нибудь из ряда вон выходящее. Возможно я – мазохист.
По пути назад, я встретил Бифа Донателли. Он спросил меня, не желаю ли я присоединиться к ним на экскурсию по окрестностям Пампи, где избранной группой рыцарей был найден этот собачий янтарь. «Рыцарями из нашего замка, понятно?» - и Донателли так и сказал: «Этот собачий янтарь». Хотя, при всём своём запанибратстве он напоминает убийцу, тёмного и волосатого. Как из книжной иллюстрации. Это приглашение заставило меня остановиться, что я почти и сделал, усомнившись во всём, словно в кино.
- Может быть, - сказал я.
- Это – первое полное предложение, произнесённое тобой, которое я когда-либо от тебя слышал, - спешно проговорил Донателли, вся его куртка была запятнана размазанными снежками. Я позавидовал ему. Этакие притворные ранения.
И я снова почувствовал себя невидимым и оглянулся, чтобы увидеть, оставляю ли я за собой на снегу следы.
Назад к беседе с матерью.
Напоследок, или даже постскриптум.
Она сказала:
- К описанию твоего отца. Так, как описал тебе его старый мистер Чатхем, то ты должен понимать, что ты описал самого себя?
- И отца тоже?
- Это ты так решил, Бен.
На столе около окна лежит ежегодник Замка. Год, в который мой отец окончил это заведение. «Рыцари и Их Доспехи». Я его даже не открываю. Там, конечно же, есть фотография моего отца и фотографии всех его одноклассников, но я не хочу снова увидеть его портрет. Не сейчас. Я не видел отца ещё с истории на том мосту, потому что я не хочу его видеть. Я боюсь его увидеть даже на фотографии, потому что его глаза будут изучать меня изнутри. И я знаю, что я не могу оказаться перед этими глазами, сверлящими меня даже со страниц старых снимков из школьного ежегодника.
Мне больше подходит идея открыточных картинок. Даже словесное их описание.
Первая из них: Форт Дельта.
Вид сверху, словно со спутника, из космоса: Форт Дельт, он расположен почти в географическом центре Новой Англии. Посмотрим ближе: казармы, пропускные посты, общежития и т.д. Те же самые здания, будь то кинотеатр «Святой Улис» или центральная школа имени Джона Дж. Першинга, которую я тогда посещал. Они выглядят всё также серо и невзрачно, как и остальные здания, словно из игры в Монополию.
Дельта – старая армейская база, известная ещё с Испано-Американской Войны. У меня совсем нет времени, чтобы баловаться историей, и всё же важно понять саму Дельту, чтобы потом рассказать об Иннер Дельта.
Форт Дельта сыграл важную роль во всех американских войнах, будь то Первая Мировая, Вторая, Корейская, Вьетнамская. И даже в мирное время. Так как это центр подготовки бойцов воздушного десанта и других военных специалистов.
Дельта для меня всегда была тёплым домом, в котором мать пекла что-нибудь вкусное и сладкое. Несколько лет тому назад все говорили, что Форт Дельта скоро будет закрыт по экономическим причинам. К тому времени в американском обществе заметно выросли антивоенные настроения.
Я приближаюсь к отцу, и это меня страшит.
Если ребёнок вырос в Нью-Йорке, то никто бы не стал закрывать Нью-Йорк, не так ли? Или Бостон? Или даже Халловел, что на пути к Дельте? Но это был мой дом, где я играл в мяч, ходил в школу, в кино, в часовню два раза в год – на Рождество или на Пасху, где работал мой отец, где моя мать была активистом Ассоциации Офицерских Жен, где она сажала цветы и развешивала выстиранную одежду на верёвке позади дома. Как можно было бы подумать о закрытии всего этого?
«Не волнуйся, Бен», - сказал мне отец.
Но я всё равно волновался.
Отец был прав. Дельту не закрыли, и всё в ней осталось по-старому.
Он мне сказал: «Вот, видишь?» В его голосе проскользнула нотка еле заметного триумфа.
Теперь я знаю то, о чём знал он, и о чём он не мог бы мне рассказать. Форт Дельта не мог быть закрыт, потому что был ещё Иннер Дельта. Кроме того, содержание Форта Дельта не имело никакого отношения к Особому Экономическому Постановлению, выдвинутому Отделом Обороны, и не подпадало под действие Президентского Декрета, основанного на «Утверждении к Исполнению». Об этом ничего не писалось на первых страницах газет и не упоминалось в речах, произнесённых конгрессменами в Вашингтоне. Иннер Дельта был ключом, хвостом, который вилял невидимой собакой, о которой никто не знал. Разве что несколько человек, среди которых был мой отец. И Иннер Дельта был причиной, по которой я чуть не отдал концы на том мосту, по которой пуля проделала туннель у меня в груди, и по которой я ночью во сне вижу плачущих детей.
Другая открытка: Мой отец. Генерал, который не хочет, чтобы его называли генералом.
Мой отец – патриот.
Я видел его в униформе лишь раз, когда он вызвал меня к себе в кабинет. Его грудь была увешана орденами, он стоял позади стола, и в первый момент я его не узнал. И мне тогда показалось, что отца у меня не было вообще, что он перестал существовать, а на его месте был какой-нибудь актер, пожилой актер похожий на Грегори Пека из старого черно-белого телефильма. Он сказал: «Садись Бенджамин». Всё выглядело очень странно и формально, потому что он никогда меня так не назвал, и никогда прежде я не был у него в кабинете. Я мог почувствовать, как сердце у меня в груди забилось изо всех сил, словно китайский гонг, потому что должно было произойти нечто важное. Я что-то знал о его работе за исключением того, что держалось от всех в строгом секрете, и я, как и моя мать, предполагается, не задавал лишних вопросов. Я знал, однако, что у него была особенная работа, не такая как у всех других живущих и работающих на Форт Дельта. И что же я мог знать? Что-то случайно соскочившее с языка? Или что-то услышанное из его разговоров по телефону? Мой отец часто говорил своего рода шифром, часть которого со временем я для себя расшифровал. Например, иногда, говоря по телефону, он произносил слово: «Периферия». Через какое-то время, я понял, что это значит: «Я где-то рядом, близко, но не могу вслух сказать – где».
Мне также была ясна природа его профессии, но не её детали. Психологическая теория вторжения и захвата – что бы это значило? Я как-то листал его старый университетский журнал, в котором он описывал какие-то свои теории, и хотя для меня всё это выглядело двусмысленно, я обратил внимание на предисловие, в котором он был представлен пионером в этой области, возможно, даже когда-нибудь удостоенным Нобелевской Премии. Чтобы сделать окончательный портрет, надо сказать, что мой отец был профессором Новоанглийского Бостонского Университета ещё до того, как он получил полномочия и забрал меня с матерью на Форт Дельта, мне тогда было лишь три года отроду.
Как бы то ни было. Я сидел у него в кабинете, и он начал обращаться ко мне. Не говорить, а обращаться. Будто я был не его сын, а какой-то незнакомец, зачем-то вдруг ему понадобившийся. Я никак не связывал его кабинет с тем мостом и заложниками, пока он не начал говорить. И пока он говорил, я чувствовал, как капли пота скатываются вниз у меня из подмышки, словно маленькие холодные шарики. Но в то же самое время я был счастлив и возбуждён. Конечно, я был напуган, но всё равно счастлив, осознавая, что внезапно стал частью секретной жизни своего отца.
С этой особенной открытки исчез кабинет отца.
Назовём это амнезией.
Эмоциональной амнезией, может быть.
Или чем угодно, чего не пожелаете.
Кто ты вообще такой, и какого чёрта заглядываешь ко мне через плечо, пока я это пишу?
Я своей спиной чувствую твой взгляд, твоё ожидание момента, чтобы войти.
Ты или кто там ещё?
Как-то раз мне довелось читать самый короткий рассказ в мире, самый короткий из ужасных. Я не знаю, кто его написал.
Это было что-то вроде того:
Последний человек, оставшийся на земном шаре сидел у себя в комнате.
В дверь постучали.
Кто ещё может постучать в дверь?
Когда он придёт – мой отец, на нём будет униформа? Проверка: Да… Нет… Не думаю…
Смогу ли я посмотреть ему в глаза? Проверка: Да… Нет… Не думаю…
Сможет ли он посмотреть мне в глаза? Проверка: Нет… Нет… Нет…
Возможно, мне нужно в последний раз прогуляться на Бримлер-Бридж прежде, чем он придёт.
И ощутить стремительное падение в никуда, чтобы ветер засвистел в туннеле, проделанном пулей у меня в груди, и в отверстии, что у меня в сердце.