Странствия и приключения Петро Зимбабве

Иллюстрация(одна, к сожалению) - Игорь Бутырин, позывной ingvar13 на сайте neizvestniy geniy.ru


СТРАНСТВИЯ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПЕТРО ЗИМБАБВЕ

          Аркадию Дмитриевичу Северному и всем родившимся с упрямой верой в справедливость  посвящается
               
                Часть 1. PARA  DIGВA

Глава 1. Первая суббота апреля

                Хотите – пейте, посуду бейте,
                Мне все равно, мне все равно…

                ( Цитаты для эпиграфов в  первой
                главе, а равно и в других главах
                взяты из предвыборной программы
                Петра Ивановича Зимбабве)
               
               

   Бедный, бедный Петр. Петро…
   Думаете, он нефтяник? «Ничего себе» и прочая лабуда? Нет, бедный он по другой причине.
В казарме, где жил Петро во время армейской службы висел одно время плакат: «Юноше, обдумывающему житие. Делай жизнь с маршала Ворошилова». Сказали, что плакат  прислало Главное Политическое Управление Советской Армии и Военно-морского Флота, ГлавПУР.

   Клим на фото был, натурально, первым глянцем в уже мертвом СССР. Кавалерийская шашка смотрелась артефактом из романов братьев Стругацких, усики маршала предвещали скорую эру Дудаевых и прочих мачо.

   Зимбабве не хотел делать жизнь с маршала Ворошилова.  И не сделал. Теперь, в новой реальности, ему хотелось, чтобы в хате висел плакат «Делай жизнь с Эдуарда Лимонова».
Бедный, бедный Петр.
   А еще, иногда Зимбабве пританцовывал. Не то, чтобы он был шаманом или профессиональной черной подтанцовкой, нет. Он просто чувствовал ритм. И считал, что этот ритм разбивает извечную российскую блюзовую основу.
   Как это? Петро не мог ответить. Тут Чернышевский какой-нибудь нужен. Или Познер. Познер даже лучше. Познер очень умный.
    Ему бы еще «Сектор Газа» послушать…
Итак, ритм. Сначала Петро думал – лезгинка.
   «Наверное, я горец».
    Потом узнал – не совсем лезгинка. Дигба. Из Африки. Звуки.
    Заходите, добрые колонизаторы, заходите. И злые тоже заходите. Милости просим. Нового мирового порядка просим. Заходите скорее. Будут вам отравленные стрелы, автоматы Калашникова и кубинцы из Анголы. И лихорадка будет. И вирусы.
    Хорошо!
    Но – к делу.
 
    Петро Зимбабве – человек дела. И, по совместительству, лиловый негр.  Так, по крайней мере, считал он сам.
    Обычно так он считал в конце недели, начиная где-нибудь с четверга и заканчивая ночью с субботы на воскресенье. В воскресенье Петро становился ленив, временами набожен и если не был пьян, то его охватывала вялость, которую он сам считал негой, зная, что обманывает себя.

    В воскресенье Петро можно было найти лежащим под каким-нибудь деревом на Дубинке и пытающимся строгать ножичком палочку. В толстой книге с красной обложкой Петро вычитал, что так когда-то проводили время храбрые воины черкесы.
    Строгание палочки оказывалось занятием утомительным и неинтересным, это случалось каждый раз, поэтому Петр с большим удовольствием предавался размышлениям. Это занятие было, бесспорно, легче – ножичек, к тому же, у Петро был так себе, им только консервы открывать, когда живешь на море в палатке и только, – а главное, не только легче, хотя и это важно, главное – размышление более соответствовало статусу Петра Зимбабве, его бесценному и единственному внутреннему статусу. Другого такого статуса просто нет, хорош он или плох, нет другого и все. Это постулат, как ни крути, а в размышлении очень важно на что-нибудь опираться, от чего-то отталкиваться, это Петро знал хорошо, в свое время они не зря учился в Университете на историческом факультете и неплохо его закончил, написав диплом все о тех же воинах-черкесах, которые любили – если верить историческим книгам – лежать под деревьями и строгать палочки.

    В последнее время появились сомнения на этот счет – а соответствует ли эта историческая правда исторической действительности – ведь сколько ни пытался открыть в себе любовь к строганию палочек ножичком Петро – до сих пор не получалось, а возраст – уже под сорок.
   Может, ножичек был не тот, – на настоящий кавказский кинжал денег как не было, так и нет – может не хватало компании таких же вольных джигитов, замышляющих набег на русские владения, этого Петро не знал и теперь уже не думал, что когда-нибудь, пусть на краю могилы, узнает.
   Да и на хер ему уже не нужно было такое знание.

   Если кто-то думает, что Петро не лежал под деревом, а валялся, он ошибается. Петро именно лежал, это он умел, временами у него получалось даже возлежать, как получалось это у людей Древнего Рима. Чтобы это получилось, надо владеть кое-какими секретами, знать, что можно пить, а чего нельзя. Например, нельзя пить порошковое вино – никакого Древнего Рима не получится, ни патрициев, ни гетер, хотя сначала может и показаться, что получается, кроме этого надо знать, как напитки следует смешивать, это уже высшая школа, мастеров этого дела не так много, хотя пытаются смешивать все, даже водку с хересом мешают и с портвейном, а потом, несчастные, вынуждены переходить на героин.

   Так что прохожие, люди, без всяких кавычек порядочные, не замечали Петро под деревом (кстати, обычно это был дуб) вовсе не по той причине, что он валялся – мало ли, что там валяется под деревом? – просто Петро как всегда одет бывал в старый камуфляж и был от этого незаметен.

   Тут следует сказать, что Петро одевался в камуфляж не тогда, когда в него была одета половина России, когда пятнистое х/б стало русской национальной одеждой, – помните, тогда еще никто ни с кем не собирался воевать? Было такое время…
   Петро оставался в стиле «милитари» и после миллениума, когда страна, да и не только она проснулась в перманентной рождественской сказке.
   В сказки-то Петро верить не перестал, наоборот, вы убедитесь впоследствии, что он только в них и верил, особенно, если сказка относилась к дохристианской эпохе. Скорее, весь этот камуфляж  у Петро был вызван ощущением, что теперь любой перманент – липа.
   И сказка – липа.
   И Рождество – липа.
  «Рождество – 2000», разумеется.

   Конечно, некоторые думали, что не видят человека под деревом из-за того, что он закамуфлировался в грязи, что маскировочные пятна на самом деле – грязь. Это не так. Петро следил за чистотой своей одежды, эта привычка завелась у него со времен армейской службы. Там, в армии, как и тысячи лет назад, если не умеешь, так научат, даже такого научат, как Петро Зимбабве. Правда, тогда еще его называли просто Петром, не Зимбабве, хотя негром он уже был.
   Его тренер по боксу, Евгений Николаевич Давыдов, как-то раз сказал Петро, что грязь к нему не пристает. Не к самому Евгению Николаевичу – к Петро. Разговор запомнился как важный. Петро тогда еще задумался – а почему это ко мне не пристает грязь? А к кому тогда пристает? Хорошо это или плохо? Ну да ладно, хорошо хотя бы то, что даже после этого разговора Петро не перестал стараться содержать себя в чистоте.

   Вспомнив Евгения Николаевича, старшего преподавателя кафедры бокса, борьбы и тяжелой атлетики Академии физической культуры Петро Зимбабве, конечно, не мог не вспомнить о половом движении на Кубани. Поскольку Евгений Николаевич был ветераном этого движения, о чем не забывал никогда напомнить в присутствии незнакомых ему женщин. Со знакомыми женщинами он был скромнее.

   Размышляя о половом движении на Кубани, о его истоках, движущих силах, организационной структуре, Петро совершенно случайно вышел на такую проблему – а почему, собственно, древние джигиты строгали всю жизнь ножичками палочки, а не рассматривали, к примеру, порнографические журналы? Ведь это несравнимо интересней. Спорить с этим никто не станет, разве что какой-нибудь мулла или священник, и то вряд ли.
   Скажете, что во время Кавказской войны не было порнографических журналов? Глупости. Порнографические журналы были всегда, они были уже у библейского Адама и даже раньше, в этом Петро не сомневался, он за то время, пока лежал под дубом, достаточно насмотрелся на человека и хорошо его изучил. Итак, порнографические журналы у джигитов имелись, это, считай, бесспорный исторический факт. Пусть он с позиций замшелого академизма и других «измов» кажется малозначительным.

   Джигиты доставали журналы во время набегов, похищая их у тургеневских барышень, выменивая у русских офицеров на шкуры диких зверей и драгоценное оружие, выписывали из Константинополя и их привозили на фелюгах через Черное море торговцы-турки. Иногда журналы похищались вместе с тургеневскими барышнями, русскими офицерами и торговцами-турками.

   Петро оставлял место для научного спора, для дискуссии о том, как много находилось тогда вблизи кордонных линий на военной границе тургеневских барышень и в какой степени их можно было признать тургеневскими – Петро, как видим, был достаточно толерантен. Но в главном вопросе – что лучше – строгать палочки или рассматривать порножурналы – Петро оставался непреклонен и, разумеется, делал из собственных рассуждений выводы, весьма смелые, ибо был Петро смел и пытался заставить себя быть еще более смелым.
   Он пришел к выводу, что вся официальная историческая наука – чепуха и, прямо сказать, – дерьмо, поскольку даже капля лжи отравляет правду и мед, измеряемые бочками, а историческая наука лжива насквозь, – официальная наука, – всегда уточнял Петро Зимбабве, а лжива она хотя бы потому, что ни слова в ней нет о порножурналах, которые пролистывали джигиты, лежа под теми самыми деревьями, где возлежал в новом времени он, Петро Зимбабве.

   Официальная наука продолжала твердить о палочках, строгаемых ножичками. Она эти палочки считала историческим фактом.
  «А я сам хочу быть историческим фактом! – твердил Петро так, будто стоял не  перед зеркалом, а перед  тусовкой академиков РАН, – Я хочу быть просто фактом, не совсем историческим… самой упрямой  в мире вещью… как товарищ Сталин. Почему Джугашвили можно, а Зимбабве нельзя?»

   Едва появлялись эти вопросы, сформулированные заморенным сознанием, как показывался  Максим Горький в какой-то серой хламиде, грозил пальчиком и ворковал лукаво про то, что ты, Петро, не вещь, а человек. А человек, Петро, звучит гордо!..

   Хламида при этом  выглядел совсем не гордо. А звучал и вовсе плохо.

   Иногда возникало сомнение весьма странного характера. Странного, если не сказать больше – Петро вдруг начинало казаться, что он ошибается и древние черкесские воины были столь нравственными людьми, что порножурналы их не могли заинтересовать, они с негодованием отшвырнули бы такую печатную продукцию обратно гяурам – русским офицерам, тому же поручику Лермонтову, которого чуть не убили в Тамани. Джигиты при этом плевались бы и поражались, откуда на земле берутся такие дьявольские отродья, - помесь шакала и ящерицы, ни дать ни взять, - еще и в золотых погонах, сверкающих на черкесском солнце!
   Впрочем, джигиты, – считал Петро, – плевались бы в сторону русских и без порножурналов, они плевались не только в сторону русских, но и в любую другую сторону. Но речь не об этом – имелось еще одно подтверждение, что Петро правильно смотрел на мир.

   Он хорошо помнил черкешенку Фатиму, свою однокурсницу и свою возлюбленную. Фатима была родом из города Туапсе, работала в детском садике и чтобы впоследствии стать в этом садике директором, училась на заочном отделении исторического факультета. Она научила Петро правильно произносить ее имя, ставить ударение на среднем слоге, до этого у Петро были знакомые девушки, тоже носившие имя Фатима, и, оказалось, всех их он называл неправильно. А они почему-то молчали.

   Все в Фатиме было необычным, каждая черточка в ней выражала непокорность и сдерживаемую до поры до времени резкость. Плоть от плоти диких черкесских гор, сама она выбегала из них прозрачной рекой, но прозрачной, когда ее грело солнышко. В глазах у ней могло и помутиться и могла она стать бушующей и полноводной, как весной. Тогда Фатиму ничего не смогло бы удержать.
   Петро чуял в ней эту силу и подозревал, радуясь, что Фатима, наверное, амазонка, ведь она родилась как раз в тех местах, где в древности жили амазонки. Да она сама была доказательством, что амазонки действительно существовали!

   Петро как-то сразу потянулся к ней, а она к нему. Возможно, это случилось еще и потому, что Фатима смотрела на мир прямо и наивно, глубина и наивность сами смотрели на мир из ее серых глаз, а Петро бывало все ждал, когда ее глаза начнут зеленеть. Случалось и такое. Вы видели горную реку после осеннего дождя? А летом? Почти пересыхающую и скрывающуюся в тени старых деревьев? Бегущую от зимы в Черное море в надежде уплыть поближе к теплым краям, к городу Константинополю, откуда сейчас везут кальяны и кожаные плащи и куда ездят челноки и проститутки? Вы видели, как оживает речка весной и, бывает, наделает всяких глупостей? Видели? Тогда вы знаете Фатиму.
 
 Кроме всего этого она была эффектной девушкой, умеющей себя преподнести, она появляется на факультете в настоящих парижских платьях и туфельках-лодочках, фасон которых лишь много позже являлся знаменитым кутюрье  только в их самых смелых снах.

 Откуда она брала эти вещи? Петро не знал. Он мало думал о том, где и как женщины берут красивые вещи. Мужья, любовники и прочие лица мужского пола не существовали для него, для Петро проще было думать, что Фатима вступает в отношения с черкесским Марсом – богом войны Зейгутом или, не исключено, с морским богом  Кодесом.  В ее движениях, кстати, Петро ловил что-то почти русалочье.
 Эти боги осыпали Фатиму жемчугом. Осыпали, правда, недостаточно. Фатиме приходилось иногда совать преподавателям деньги, и денег этих у нее было не так много, Петро видел.

 Как-то раз, после семинара по Кавказской войне, где преподаватели и студенты пытались разобраться в куче былей и небылиц этой войны, Фатима яростно принялась защищать своих соплеменников от каких-то неясных и даже невысказанных обвинений то ли в варварстве, то ли в глупости.
 
– Вы что, думаете, у черкесских девушек и любовников не было?! Как же они жили тогда, если у них любовников не было? – спрашивала подруга Фатимы Саида, а та ее поддерживала взглядом. Петро помнил глаза этих двух черкешенок, он тогда начал высматривать свободную аудиторию, чтобы тут же попытаться стать любовником, жаль университетский коридор никак не походил на задний двор глинобитной черкесской сакли.

 Этот незначительный разговор, обычный студенческий треп в коридоре Петро зачислил в свою систему доказательств, где было место и мифическим порножурналам, и морскому царю и еще многому другому. Дело в том, что выводы у Петро следовали часто впереди этих самых доказательств, а бывало и впереди того или иного вопроса, который ни с того, ни с сего вдруг возникал в голове и начинал терзать эту голову, как хищник свою жертву. С этим Петро ничего не мог поделать. Да и не собирался, он врожденным знанием видел, что официальная историческая наука – дрянь. Амазонки помогали ему утвердиться в этой уверенности.

 Тяжко, тяжко жил Петро. Горе от…ума? Вряд ли. Где он, ум?
 Тяжко жил Петро не по этому. Просто не мог иначе. Вот и историческую науку обидел, родную. Такие дела.
 И, главное, никакая наука не помогала.

 Прежде всего, потому, что ей не было никакого дела до человека по имени Петр Зимбабве. Кто он для науки? Никчемный гражданин с пустым карманом, затерявшийся среди слов и букв ученых фолиантов, один из многих миллионов неизвестных, что пылятся там под названием «население».
 Этого не хотелось. Податься, само собой, некуда. Что удивительного в том, что, в результате, у Петро открылся третий глаз?

 Петро часто вспоминал Университет, когда лежал под деревом… Может создаться мнение, что Петро Зимбабве только и делал в жизни или как сейчас говорят все, даже миллионеры, – «по жизни», что лежал под деревом.
 Это не так.
 Это просто у автора не хватает умения изобразить все, как на самом деле.
 На самом деле у Петро было много дел, он, как известно, был человеком дела, но только не в субботу и воскресенье. По субботам Петро часто вспоминал, как товарищи говорят между собой, что он пьяница, а незнакомые люди говорят иначе – «пьянь» и от этого Петро сам начинал думать, что он – алкоголик. В воскресенье почему-то на него нападала прострация или, возможно, депрессия, короче, – русская хандра и он, чтобы спастись, могучим усилием разума, спящего под густой шапкой черных курчавых волос, переносил себя в студенческие годы, в тот, обычно, момент, когда рассказывал Фатиме про Берег Слоновой Кости.

 Берег Слоновой Кости… Что рождают эти слова? Какие виды? Прежде всего, саму слоновую кость. Бивень. Окрашенный кровью врага. Конечно, потом этот самый бивень окрасится твоей собственной кровью, его вырубят топорами из черепа и сделают трон для Ивана Грозного. Или для Царя Давида. Или для тех, чьи имена не принято произносить.
  Однако, надо вернуться на Берег. Что еще чудилось Петро, когда он слышал о своей далекой и незнакомой родине?
 Представьте себе, негры.
 Негры. 
 Все, как один атлеты, кожа блестит, зубы сверкают, вызывая ассоциации со сладким словом «свобода». Негры на морском берегу. Они купают в лазоревых волнах детей, будущих борцов с империализмом, фыркают и брызгаются. Тридцать три богатыря.я
 Как раз те богатыри, которых не хватило Илье Муромцу для борьбы с империалистами.
 В сущности, рассуждал Петро, Илья это Че Гевара, только не в берете, а в шлеме. А Черномор – академик Сахаров.

 Даже когда пришла политкорректность, Петро не стал пугаться слова «негры». Он считал, что если уж кем и быть, так только негром или русским. Русским, униженным и обобранным или негром, закабаленным и не принятым в общество приличных людей. Кстати, именно по этой причине Петро никогда не пойдет в лакеи или в прислугу, носящую белые перчатки. Еще он считал, что можно быть евреем – тоже прикольно.
 И, потом, товарищи – джаз. Джаз!
 
 Пальмовое вино… Ну, это нечто столь загадочное, что, когда русский человек его, наконец, попробует, тут тебе и конец глобализму по-американски.  Тогда для американцев – Америка. И то не вся.

 Женщины. В Черной Африке должны быть страстные женщины, не зря же говорят про африканские страсти. Но здесь наш негр ничем похвастать не мог. Так получилось. А если бы и мог, то не стал бы. Ему повезло – он жил на Русской Земле. И, соответственно, знал о женщинах то, чего не знали другие, те, кому не повезло.
   
 Вот, собственно, и весь Берег Слоновой Кости в представлении Петро Зимбабве. Немного, но вполне достаточно, чтобы достойно жить.

 Но Петро достойно жить не мог. Он и про Африку-то помнил только, когда был пьян. Или, как уже было сказано, по воскресеньям.

 Это если не было похмелья. Если этот ужас имел место, то, дорогие товарищи, говорить тут нечего – Петро лечился как все нормальные люди и поэтому, сами понимаете, понедельник всегда рисовался ему днем ядовитым, отравленным, лучше бы понедельников не было совсем.

 В понедельник его не спасало даже разыгрывание в лицах перед зеркалом диалога двух русских мужиков о колесе, которое доедет до Москвы. Известный диалог из гоголевской поэмы. Его терапевтический эффект известен – попробуйте, не смотрите, что он не признан официальной наукой, посмотрите на эту науку с точки зрения Петра Зимбабве, в ином ракурсе, так сказать, лежа под деревом, пусть вы академик, член-корреспондент или даже учились в каком-нибудь Гарварде.

 Итак, злые языки говорили, что по понедельникам Петро Зимбабве нетрудоспособен, но речь ведь не об этом, надо, наконец, разъяснить, почему этот добрый казак имел такую странную фамилию. Фамилия пытливому исследователю должна рассказать много, она, по идее, может унести в глубь веков, к самым далеким предкам обладателя той или иной фамилии, не к неандертальцам, разумеется, – представители знатных неандертальских фамилий истреблены давно или, в крайнем случае, ассимилировались потихоньку среди русских и других народов. В том числе и казачества.
 Неандертальцы – это слишком глубоко, это чуть ли не архетип, темный и подсознательный, лучше искать истоки среди князей. Рюриковичей, Долгоруких, например, или знатных князей черкесских племен – Темрюков, Иналов, а то и самого Редеди.

 Петро Зимбабве лучше себя чувствовал, когда слышал звучание этих фамилий, даже по понедельникам. У тех, кто знал Петро поближе, не возникало сомнений, откуда у казака, пусть и чернокожего, такая странная фамилия. Конечно - считали они - Петро получил ее от небезызвестного атамана Федора Бунина.
 Они ошибались.
 А Федя Бунин, это тот самый атаман, который в пламенном порыве к своим казачьим кровным корням объявил реку Лимпопо притоком Кубани.
 Пытливый исследователь при кропотливом изучении проблемы рано или поздно обнаружит, что реки Лимпопо и Зимбабве где-то рядом, и таким образом ему останется сделать только один шаг, чтобы выяснить, откуда на свете берутся такие странные личности, как Петро Зимбабве или тот же Федя Бунин.

 Великий русский Иван Бунин, с которым в повествовании обнаружилась некая перекличка, можно даже сказать, преемственность не должен мешать продвинутому читателю. Иван Бунин, приведись ему узнать Петро Зимбабве, непременно обозвал бы того страшным типом.
 Разрушитель. Ни чего уж тут не поделаешь -  разрушитель. И вдобавок, борец за всеобщее счастье. Иван Бунин таких типов ненавидел.

 Петро Зимбабве разрушал себя, свою семью, свое здоровье, а также разнообразные устои, встречающиеся на жизненном пути. Государство называл Ментом. Притом, что, будучи негодяем, числил себя в патриотах. Естественно, числил он себя таковым только пока патриотизм был последним прибежищем негодяев. Потом в патриотизме стало тесновато.

 Петро пытался разобраться в себе. Вот зеркало. Там Зимбабве. Курит. Пьет. Иногородний.  Не хочет быть менеджером. Экстремист. Иуда. Никуда не годится.
Инопланетянин? Пришелец?

Нет, сам себе говорил Зимбабве. Просто мудак. Из под пера его выходят лишь манифесты придурка.
А кто еще будет на досуге размышлять о семье, частной собственности и государстве? За исключением семьи, все остальное ведь только предмет иронии. Правда, Зимбабве симпатизировал некоторым государствам. Тем, которые использовали в своей символике автомат Калашникова. Есть такие государства.


           Г л а в а  2. Окончательное возрождение казачества

                Враг очень испугался стремительной
                атаки и выскочил он голым на мороз.               

 Федя Бунин, конечно, знаменит не только своими южноафриканскими пьяными демаршами. В те времена, когда никто ни с кем не собирался воевать, никто не собирался на нас нападать, Федя уже точил дедовскую шашку и появлялся в городе завернутый в черную бурку. Федя был каланча, как говорится, и картина впечатляла. Один раз он прямо на стадионе «Кубань», где проходил концерт эстрадного исполнителя и вроде бы даже барда Александра Розенбаума, возложил на голову вышеупомянутого Розенбаума огромную казачью папаху. В знак благодарности за его песни о казачестве. Тогда казачество возрождалось…
В один из осенних дней самого конца второго тысячелетия по Р.Х. мрачный город Краснодар был шокирован непонятно откуда взявшимся шествием тысячи людей в черкесках и папахах, с невиданными кинжалами, похожими на мечи гладиаторов и на исполинские финки. Вместо газырей у некоторых торчали охотничьи патроны, на головах сидели тысячелетней давности папахи, иногда скрывавшие половину лица. Медвежьи шапки английских гвардейцев – пляжные кепи по сравнению с кавказскими папахами. Кто думает иначе, тот агент международного империализма.
 Из-под густой шерсти на публику, замиравшую по обеим сторонам тротуара, смотрели прозрачной черноморской водой глаза, в которых читалось все, что угодно, кому что нравится: удаль, ненависть, гордыня, отчаянная решимость, презрение, смущение. И прочно забытое ощущение радости единения.
Прохожие замирали. Замирали цеховики, все как один похожие на «нормальных пожилых евреев», замирали с авоськами в руках  женщины в полувоенных пальто, не знающие что и думать, замирали  секретари первичных партийных организаций, имя которым – легион, замирали первобытного вида хулиганы, позабыв на минуту, как правильно «ботать по фене».
 Шарахались от невесть откуда взявшегося казачества немногие. Разве, какой-нибудь выживший из ума ветеран партии. Или обделенный властью казнить и миловать ветеран органов – они, ветераны органов, любят почему-то Краснодар, может из-за того, что здесь живут русские люди, а у них растут персики, ведь в Гулаге персики не растут, – такой ветеран начинал дергаться, плеваться, прямо как древний черкесский воин при виде порножурнала или как танцующий дервиш, мечтающий о газавате. Потом, наплевавшись, человек с проспекта Чекистов быстро уходил с улицы, не в силах вынести столь жуткого зрелища.
Люди были слегка перепуганы и размышляли, что теперь с ними будет. Теперь, когда появилась эта орда с древними замашками и нагайками из новенькой кожи. Тогда еще в ходу была шутка, как правильно расшифровывать фамилию Горбачев – «граждане, обрадовались рано, Брежнева, Андропова, Черненко еще вспомните». Вот и вспомнили. Ведь это Горбачев отвинтил гайку.
 В конце концов решили, что казачество – это неплохо, это неплохо потому, что теперь будет «кому нас защищать». А защита уже требовалась. Самый слепой видел, как начинал волноваться весь Кавказ, выбрасывая в город волну за волной скопища джигитов призывного возраста в черных кожаных куртках, спортивных штанах с лампасами и армянских туфлях турецкого фасона под белый носок, требующий ежедневной стирки. Но разве до стирки было в те времена?
Нужно было спешить на равнину. Там ходили белые женщины, тысячи белых женщин, на равнине были сберкассы и магазины, там какие-то бараны, говорят, строили коммунизм и от этого совсем перестали соображать, еще там ночью бродили шатающиеся прохожие, которых никто дома не ждал и многие из которых не знали, куда шли, потому что кругом продавался спирт  “ROYAL”.  На равнине, скрытой облаками, происходил передел крупного достояния – общенародного, и все народы выпускали маленькие ватаги энергичных и предприимчивых, которым нужны были заводы, кают-пароходы и целые отрасли промышленности в вотчину. Следом шли куда более многочисленные ватаги, эшелоны собственно, людей не столь энергичных и предприимчивых, отравленных не тем воспитанием или вовсе не имевших такового; эти были не в обиде, если удавалось урвать мешок муки или бидон подсолнечного масла.
 А что удивляться, если совсем недавно на базаре продавали окурки? Измеряя их стеклянными банками: пол-литровая банка окурков, банка ноль-семь, литровая и, наконец, властелин Кавказа -  трехлитровый баллон, полный замечательных окурков, среди которых, случалось, отыскивали фрагменты невиданных ранее сигарет  «Muratti», которые очень нравились появившимся чуть ли не одновременно с торговцами окурками новым русским. Сколько стоило удовольствие, Петро уже забыл, он был курилка, любил, как известно, лежать и курить люльку; он, кстати, когда увидел на базаре эти пепельницы, живо напоминающие о заплеванных тротуарах, революционной шелухе от семечек и туберкулезном кашле, взял и слепил себе нечто вроде люльки из глины , а так как нрава он был веселого, то раз и навсегда плюнул на властителей, сподобившихся устроить так, чтоб в их стране повсюду торговали окурками. И детям своим Петро наказал знать и помнить про гнид, которые нами правили, правят и будут править. Будут пытаться править, точнее.
Торговать окурками – это «чересчур». Это перегиб. Тошнота. Нонсенс. Довести кого-либо до этого – преступление. Так заявлял Петро Зимбабве с трибун, на которых время от времени оказывался. И, кажется, был прав. Если кто-то думает, что это тетя Маша виновата, которая как раз этими окурками торговала, пряча под прилавком обрез, то Петро так не считал, он не считал, что тетя Маша виновата, все же он был не совсем глуп, а временами, проблесками, так сказать, умен.
Пришельцам тоже требовалось курево, нужно было много денег, чтобы уши не пухли, пачка «Примы» стоила три рубля, это была еще та трешка, с парой которых совсем недавно легко можно было зайти в провинциальный ресторан и не чувствовать себя там бедным студентом. Так что место под солнцем требовалось всем, всем представителям всех народов, которых не бывает плохих или хороших, как уверяли настойчиво в те времена какие-то дяди, знавшие, очевидно, побольше того же Петро Зимбабве. По крайней мере, про хорошее и плохое и про разные народы.
Разумеется, надо было защищаться от гостей. Для того чтобы понять эту маленькую истину, не нужно было быть фашистом, расхаживая как мрачная коричневая туча над Кубанью, тем более, что Петро Зимбабве никогда не любил коричневый цвет, – странно, правда? – ему больше нравились яркие солнечные краски черной-черной Африки и, конечно, голубой цвет нежаркого майского неба.
 А голубые небеса постепенно перестали быть голубыми. В Антарктиде размечали участки вдоль нового Рублевского шоссе. Налаживали производство пробковых шлемов. Склонялись к тому, что родина слонов все-таки РФ.  Жара уже начиналась, лопались термометры в июльские полдни, все, кому не лень, говорили, что если температура выше 40 градусов, то должны выплачивать нечто вроде северного коэффициента, только наоборот. По телевизору болтали о глобальном потеплении и, конечно, о том, что беспокоиться нет причин.
Причем, как водиться, по одному каналу говорили, что нет никакого потепления, а людям (ударение на первом слоге) просто жарко, в то же время на другом канале с потеплением вполне определились и рассказывали, какие участки суши будут вскоре затоплены наступающими океанами и морями и где, в следствие этого, станут расти кокосы и бананы, а где появится новая пустыня Кара-Кум.. И карты показывали. Близился конец второго тысячелетия по Рождеству Христову или, иначе, конец ХХ века.
Петро, полагая, что находится в очередном сиянии истины, и без Глоб совершенно не беспокоился о смене эпох, учил страждущих тому, что денег за температуру +40 по  Цельсию им никто платить не будет ни за что на свете. Учил, что теперь вообще абсолютно незачем смотреть на термометр, так как ни один термометр в России отныне никогда не покажет +41, разве что какой-нибудь антидемократический, сработанный врагами-коммунистами в застойные времена.
О том, что во время службы в СА у самого Зимбабве в казарме висел термометр пружинного типа, зимой и летом показывающий +18 – уставную температуру, при которой солдату хорошо служится, (особенно хорошо конспектировать ленинские статьи,) – Петро умалчивал, не зная, как с научной точки зрения объяснить противоречие, в котором фигурировали коммунисты, изготовившие оба термометра. А просто лгать, даже красиво и размашисто, Петро не хотел. Из-за этого, кстати, его уволили недавно из газеты.
 Так что глобальному потеплению Петро Зимбабве не очень-то доверял, однако собирал косточки от фиников и высаживал их в горшки и консервные банки, украшенные изображениями красных-прекрасных помидоров, которые были похожи на турков с черными усами. Петро мечтал вырастить на Дубинке пальмы. Так, чтобы было похоже на Сочи или лучше на острова Карибского моря. Особенно на остров Куба, где все еще сидел курилка Фидель со своей сигарой, сидел и  не переставал плевать на ботинок поганым янки, превратившим всю планету и Кубань в Соединенные Штаты. Петро любил сигары. А после тюрьмы отрастил себе бороду.
Может быть, он был красно-коричневым? Надо быть слабоумным, чтобы использовать такое сочетание слов по отношению к Петро Зимбабве, да и по отношению к кому-либо или к чему-либо. Видимо, Петро был слабоумным, немного, самую капельку. Капелька молока, попавшая в чашку черного кофе, – вот цвет кожи Петро Зимбабве, таким он видел себя в зеркале и, конечно, не сомневался – никакой он не красно-коричневый, а кофе с молоком, похож на Александра Сергеевича Пушкина, национального гения и идеолога будущего режима.
 Но даже если ты не красно-коричневый, - хоть газеты и доказывали обратное всем, кто их читал, - то защищаться все равно надо. Исходя из принципа, сформулированного некими сладострастно настроенными гражданами: «если каждому давать – поломается кровать». Люди, стоящие по тротуарам во время шествия казаков, сами не собирались ни от чего защищаться, это должен был сделать кто-то другой, но «давать» тоже не хотелось. Короче, люди просто стояли, смотрели и молчали, подозревая в происходящем даже не театр абсурда, а дурной театр комсомольских собраний, захудалой партийной жизни и опереточный марш неухоженных отставной козы барабанщиков. Нечто вроде даже не клуба «Кому за 30», а клуба «Кому за 50».
Причем шествие, по мнению стоящих вместе на тротуаре, было разрешено месткомом. Иначе просто не могло быть, чтобы этот балаган не разрешил местком. Тогда вообще немногие знали о том, что жизнь на Земле, а равно и на других планетах произошла  без разрешения месткома и вышестоящих органов.
Петро Зимбабве подозревал, что с этой штукой – жизнью не все гладко, он даже подозревал чудеса, чувствуя в такие мгновения себя романтиком, столбовым дворянином и самым прекрасным человеком на Земле: хорошим, добрым, храбрым без удержу и, разумеется, самым красивым. Не говоря о том, что никто не мог сравниться с ним в уме и всяческих талантах. Недаром ведь в школе на уроке физики учитель как-то отобрал у него «Евгения Онегина». Петро запомнил удивленный взгляд учителя. Но все это было давно, в ранней юности, когда вино еще только начинало бродить, полисахариды разные только начинали превращаться в градусы в неокрепших сосудах головного мозга. Взрослея, Петро все больше интересовался другими вопросами. Например, познаваем ли мир? Или отчего это так, что глянешь кругом, а там сплошное рабство? Ну, посмотрите сами – идут-бредут мужички с уровнем и отвесом. Есть в них немного рабства? Есть. Вот едет дядечка в джипе, он эффективный собственник. Скажете, не раб? Раб. К тому же, бывший марксист. Вот что-то в черной одежде, бритое наголо, пальцы веером, говорит по-английски. Это крутой раб, крутизна. А вот чудо с саксофоном, пьяный, с бородой, денег нет. Раб? Нет.
Здесь Зимбабве замирал. Понимал, что все хорошее и доброе – правда. Но тотчас начинал в этом сомневаться. Успокаивался немного, лишь сравнивая окружающих его людей с племенами банту.
А и то, посмотрите на наших русских колдырей. Блюзмены. Негры. Похожи на негров. И никакого марксизма, кстати, химия одна. В любых значениях этого слова.
А негры, играющие блюз? Это же наши колдыри. Еще короче – наши. В кармане плаща у тех и у других флакончик «Шипра», одеты словно из «магазина готового платья», ухмыляются. Рожа крива. А кепки7 Кепки эти никто не шил. Их Бог создал на пятый день творения.  Носи, человек! Носи на здоровье.

Вы видите, в каком бреду жил Петро Зимбабве. Главное, что жил он на Земле не год и не два, а гораздо больше, Земля почему-то не разверзалась под ним и не поглощала такое вот никчемное существо, которое, между прочим, как-то раз три года не имело прописки. Может, Земля не хотела принять в себя Петро Зимбабве? Иногда он сам так думал, так что, может быть, дело было именно в этом. Особенно обострялся мыслительный процесс к выходным, к уик-энду, тут начиналась просто беда. В пятницу вечером Петро просто не находил себе места, разрываемый на части некой силой, плавившей его мозг и выуживавшей из его пылающей болезненным огнем массы все новые и новые вопросы бытия, от которых зависела жизнь. Познаваем ли мир? Познаваем ли мир, а? Где взять деньги на выпивку? Познаваем ли мир? Кто я? Что я? Познаваем или нет этот чертов мир? Кто его придумал? Кто меня создал? Кто???

 Глава 3.  Немножко много пьянства.

                Какая ночь, какая пьянка!

Деньги всегда находились. Было у них такое странное свойство. Для того чтобы их найти, нужно было сначала отыскать брюки. Или джинсы. Вытрясти из карманов мелочь, собрать около четырех рублей, затем пересчитать десятикопеечные монеты, годами лежащие в шкафу, в коробке из-под монпансье.  Трясущимися руками собрать те монеты, хождение которых отменено Центробанком России. Понятно, что путаницы здесь предостаточно. Могут попасться монеты московского государства ХVI века. Но искать все равно надо – кто ищет, тому откроется. А то, что руки дрожат, – не беда, товарищи.
 Обычно пробный поиск давал около семи рублей. Вместе с четырьмя, извлеченными из брюк. Тут можно было и перекурить, разломив пополам «Приму».
Физически не так устаешь, когда собираешь спьяну мелочь, но вот морально… Состояние у Петро в такие моменты характеризовалось абсолютным нервным истощением, будто он копошился не у себя на Дубинке, а работал в открытом космосе, устраняя последствия смертельно опасной поломки на советской орбитальной станции. Но дело происходило не в открытом космосе – червонец всегда получалось занять у соседа, если, конечно, удавалось поднять того из небытия, в котором сосед пребывал со дня медика. Петро даже помнил, когда случился тот день медика – в 1993 году, еще задолго до Буденовска. Сосед, естественно, звался Серегою…
Итак, в руке, потевшей и ощущавшей липкую грязь денег, собиралось семнадцать рублей. До двадцати не хватало, как всегда, трех рублей.
 Тусклая субстанция, налитая в поллитровку с разными вариациями этикетки «Водка русская», стоила в этот исторический период двадцать рублей. Цифра двадцать тогда стала для Петро мистической - некоторые знакомые просили занять им именно эту сумму, часто приходилось выбирать между бутылкой  катанки и пачкой сигарет. Да так чтобы остались деньги еще и на проезд, надо было иногда ведь и на работу ездить и с нее возвращаться, а в доме были как раз эти двадцать рублей и все. Все!
 Случалось так, что в разгар дикой пьянки, когда у Петро собирались собутыльники, когда рушились миры, трещали стулья и соседи подавленно затворяли ставни, не хватало ребятам как раз бутылочки, чтобы догнаться, чтобы все расставить по своим местам. Одной-единственной бутылочки не хватало на всю компанию. Одной не хватало чтобы каждый ощутил себя хорошо, а ведь когда каждому хорошо – это так хорошо, это Город Солнца, заветная мечта всего человечества, пусть оно и состоит из отдельных злыдней, которые не хотят, чтобы каждому было хорошо.
 Итак, не хватало на бутылочку. Легко можно было затосковать, тем более каждый из собутыльников Петро Зимбабве давно свыкся в душе своей с мыслью, что он – грязь и все они – грязь, а грязи что делать, как не тосковать? И тут волшебство! О, славный час, о, славный миг! У кого-то из пьяниц неожиданно отыскивалась требуемая мистическая сумма. О ней он (пьяница), оказывается, просто-напросто позабыл, и вот, случайно зазвенев в кармане во время падения со стула или танцевального па, деньги напомнили о себе. А если это были вялые затертые червонцы, все равно они звенели или давали о себе знать иным образом, телепатическим, может быть.
Но не это заставило Петро перестать считать себя материалистом. Он так и сказал друзьям: прошу не считать меня больше материалистом. Но это случилось не тогда, когда Петро Зимбабве кружил в мистических двадцати рублях, выговаривая каждый раз с трудом словечко «трансцендентально», а когда рядом в скверике открыли ночной магазин, где паленая водка продавалась в чистых бутылках, а главное – круглосуточно.
 Магазин имел название, и не какое-нибудь «Сусанна» или «Нью-Джерси». На магазине было написано: «Двадцатка». Как говориться, просто и ясно. Двадцатка.
Не Шамбала, нет. Не «пиво-воды». И даже не вот это вот – Л Е Н И Н. Двадцатка.

 Тут Петро понял, что спивается. Понял также, что мистики всякой в мире более чем нужно. Кроме того, было еще множество незначительных выводов, сформулированных классическим умом Петро Зимбабве под вывеской магазина «Двадцатка». Один из них – то, что несчастные мятые червонцы, которые хочется просто взять и выбросить, самые настоящие рейхсмарки, как называли эти деньги знакомые Петро сотрудники спецслужб, (точнее одной из них – Федеральной службы безопасности, а, может быть – контрразведки, потому что, например, в милиции слово «рейхсмарки» скорее всего будет понято только в одном значении – буквальном), так вот эти рейхсмарки в количестве двух червонцев играют некую отведенную им роль во всей экономике России. Кто-то считал двадцатки в кармане Петро Зимбабве и других алкашей. Строил на этих червонцах свой бизнес. И как писали газеты, будущее России.
Петро почти всегда сам себя одергивал, когда в голове начинали бродить такие мысли – что может знать о России какой-то негритос с неясной родословной, которого по ошибке приняли в казачество? К тому же пьяница и поэт? Ну что такой тип может знать о России? Стоишь перед шикарным ночным магазином «Двадцатка» в святую ночь – и стой себе.

А Россия на самом деле строилась. Зимбабве всегда подчеркивал разницу – что на самом деле, а что не на самом. Чувствовал разницу не он один. Да вы сами знаете. На вашей памяти неопределенный артикль «бля» в русском языке был заменен вполне определенным артиклем «на самом деле». Язык сам по себе произносил его. Иначе терялся смысл сказанного. И так никто никого не слушал, а без «на самом деле»…
 Со скоростью прямо-таки невероятной кругом вдруг возникли православные храмы. Золотые купола засверкали там, где раньше не было ничего кроме плакатов «Слава КПСС» и «Нет, нет, да, да». Это происходило на самом деле. Кто их так быстро строил, оставалось для Петро загадкой. Он, конечно, видел на экране телевизора крепких мужиков в блатных кожаных кепочках, настоящих хозяйственников, плодотворно суетящихся на восстановлении разрушенных большевиками храмов. Но, все равно, Петро предпочитал, чтобы дело мгновенного восстановления храмов оставалось загадкой.
 Петро в некоторых храмах-новоделах чувствовал себя как внутри египетской пирамиды, поэтому лучше пусть все это остается загадкой.
А вот возле магазина «Двадцатка» церковь не помешало бы построить. В этом районе города церквей не бывало никогда. Есть такие районы. Солнце здесь не всходит даже днем, а о луне известно только то, что так называется игровой клуб – ларек на углу «1-го Зароя». «Зароями»  называют здесь что-то вроде переулка.
 Здесь всегда тихо, как в гробу, если не стреляют, не ругаются или не ремонтируют старый мотоцикл. Американцам стоило бы задуматься, прежде чем оккупировать такие вот территории. Задуматься о душевном здоровье в любом понимании этого слова. Потому что с душой в таких местах происходит одно – она сжимается до невиданных размеров, становится серой, у человека возникает кривая ухмылка, любовь к золотой фиксе, а у некоторых граждан даже появляется террористический настрой и они становятся уже не обычными гражданами, а террористически настроенными.
Не помогут ни британский юмор, ни англосаксонский закал, позволяющий плыть через любые моря и идти на приступ Севастополя, не поможет даже возложение во гроб во время студенческих мистерий.
От тех, кто родился и вырос в России  жди беды. Такие люди здесь живут. И не важно, отовариваются они в  «Двадцатке» или в каком-нибудь другом магазине. Понятно, это суждение на «Елисеевский» не распространяется.
 А в  «Двадцатку» потоком идут покупатели: сотрудники тюрьмы, работники мясокомбината, обитатели городской свалки. Может быть, они пошли бы и в церковь, кто знает? Но откуда у Церкви деньги на постройку такого храма? Это же надо понимать. Петро раз видел в своем храме книжку с нужным названием, что-то вроде «Откуда у Церкви деньги на постройку храмов». Книжка была тонюсенькой и выглядела стыдливо. Чрезмерно крупные буквы заставляли думать, что аргументы в них рассчитаны на тех, кто только что отложил букварь. Или на тех, кто слишком много читал в темноте и от этого у них ослабло зрение. Зрение у Петро и, правда, ослабло, только он книжечку ту даже не стал смотреть. Как ни крути, хоть был Петро лжец, а ложь не любил.
Но надо ведь дорассказать, что делал Петро с теми двадцатью рублями, которые наскребал в поте лица своего. Деньги деньгами, но надо на них приобрести товар. Товар – деньги – товар, так, кажется, товарищи? Или нет -  господа?
Для того чтобы приобрести водку на постсоветском пространстве в любое время эры Водолея, необходимо сделать от десятка до сотни шагов до двери  или калитки, которые известны всем. Там живет тетя Клава или какой-нибудь Михалыч. Не исключено, что Марья Ивановна. Следует постучаться, и вам откроют. Кто нашел требуемую сумму, тому всегда отворят. Ах, да, перед тем как вы доберетесь до дверей Тимура, возможно, придется пройти сквозь осуждающие взгляды знакомых пенсионеров; люди среднего возраста и молодежь вам никогда не встретятся, у тех и у  других кризис. Им нет дела до бродяг, бредущих по улицам с судорожно зажатыми в кулачках двадцатью рублями.
С вами поздороваются и спросят, сколько надо. Могут потребовать деньги вперед, могут почти ласково назвать пропащей душой. Но как только из-под несвежего халата или телогрейки сверкнет заветная бутылка и вам резанут по глазам красные буквы «Русская», разговор закончен, получил свое и вали отсюда, как при команде «воздух». Ведь при покупке паленой водки нет ничего личного. Умные люди называют это бизнесом.
Но сегодня, в первую субботу апреля (весеннего месяца нисан – как всегда поправлял себя Петро) не было никакого желания идти до знакомой калитки. Чудным образом на протяжении последних нескольких лет Петро Зимбабве оказывался в утро первой субботы весеннего месяца нисан совершенно трезвым, не имел синяков и арестов, а имел хорошее настроение. Парадокс этот, безусловно, имел мистический характер. В апреле почти все имеет такой характер. Но задумываться об этом у Петро не было времени. Пока тебя никто не имеет – а это, по мнению Петро, главная причина его хорошего настроения, – надо было иметь самому. Иметь эту самую первую субботу весеннего месяца нисан.

Глава 4.  Приближаясь к дому Улагая. 
 
                Есть в Италии маленький дом,
                он стоит на утесе крутом

Петро подошел к зеркалу, примеривая к пиджаку медаль. Пиджак был куплен накануне дефолта 1998 года и поэтому имел не малиновый, а изумрудно-зеленый цвет. Медаль на таком фоне смотрелась довольно смело. «Маскхалат менеджера» – так называл свой пиджак Петро в редкие минуты хорошего настроения. Он действительно трудился менеджером накануне дефолта, но, как видит читатель, не имел никакого отношения к организации этого самого дефолта, Петро был менеджером без размаха, так себе, таких менеджеров приглашают на работу тысячами и на этой работе они не особенно нужны. Вернее, совершенно никому не нужны. Не нужны даже на органы.  Даже для сексуальных услуг не нужны. Неудачники. Лузеры. Избыточное население.
 Медаль сверкнула в зеркальном отражении, и Петро решил, что наденет ее позже, когда будет на месте. Стеснительность, бывало, заливала все его существо, и тогда ему приходилось отыскивать у себя пушкинские черты, то есть находить сходство собственного лица с лицом Александра Сергеевича Пушкина. Стихи, которые до сих пор писал Петро Зимбабве, не давали возможности обнаружить какое-либо сходство между двумя личностями, и поэтому обычно нужно было еще и вспоминать проказы русского поэта, занесенные в исторические хроники. После этого Петро всегда удавалось преодолеть стеснительность, успокоить воображение и тонкую нервную систему.
Петро всегда находил нужные примеры из книжек, чтобы не терзаться, если что-то внутри него и вокруг было не так. Петро много читал, болезненно много, и в детстве и сейчас. Читал все подряд, что попадалось под руку: «Аэлиту» Толстого и сборники англо-американской фантастики, биографию И. В. Сталина, изданную в 1949 году, и журнал «Юный техник»,  толстую книгу Ник. Шпанова о том, что будет, если завтра война, и рассказы Ивана Ефремова о коммунистах на звездолетах. Книги Петро, как говорится, проглатывал, исключение составляли «Война и мир», а также избранные речи Пельше. Да разве что в материалах ХХVI съезда КПСС Петро вяз как в белорусском болоте, не говоря уже про ХХVII съезд.
 Сравнение КПСС с белорусским болотом, по мнению Петро Зимбабве, не было достаточно корректным, но тут уже что поделаешь – любил Петро Белоруссию. Этому имелись свои причины – на заре туманной юности Петро проходил службу в рядах СА на территории Белорусской ССР и сохранил об этом периоде своей дурацкой жизни наилучшие воспоминания.
Затем Петро Зимбабве, как и полагается неудачнику, принадлежал к антиглобализму и вообще был противником прогресса и демократии. Не мог не симпатизировать Президенту Белоруссии Лукашенко. Впрочем, чтобы симпатизировать этому человеку, не стоило морочить голову разными политическими штучками, надо было просто услышать, как Лукашенко говорит.
Однако следовало преодолеть политизированность собственного сознания, забитого разным газетным мусором, и оторваться от созерцания пушкинских черт на своей бандитской роже, тем более что их там не было, честно говоря. А было утро первой субботы апреля и Петро Зимбабве предстояло выдвигаться через город Краснодар к дому Улагая.


Дом находился на улице Рашпилевской, в самом центре города. Раньше улица носила имя Шаумяна, какого-то чекиста, но до этого тоже была Рашпилевской. Для тех, кто не знает, – Рашпиль был в свое время казачьим атаманом. Короче говоря, дом Улагая помещался не на улице Роз. Такой улицы в Краснодаре нет и никогда не было. Очень возможно, что и не будет. У города, к сожалению, несколько иной характер. Улагай тоже был атаманом, к тому же сражался против большевиков.
В конце восьмидесятых годов ХХ века в его доме располагалась неясная контора, то ли по перекладыванию бесполезных бумажек со стола на стол, то ли еще какая контора. Дом Улагая был так хорошо построен, что даже после этого не стал ветшать и клониться к земле, ждал, наверное, своего настоящего хозяина. Но не дождался – с разрешения отмирающих советских органов здесь расположился штаб казачьего возрождения. Сюда-то и направлялся Петро Зимбабве, пересчитав деньги в кармане и неуверенно предостерегая самого себя от пьянки. О том, что творилось в этот момент у него на душе, лучше не писать – считайте Петро просто алкоголиком. Это удобно. Это комфортно.

Глава 5. Перечень автомобилей
                Люди ходят вольно по земле…

Конечно, так должна называться первая глава, вернее песнь, канон есть канон, но, как видите, так называется глава пятая. И это не песнь.
Автомобили у дома Улагая нуждались в художественном описании. Вздрогнув, Петро решился его сделать.
Первой привлекла внимание «двадцать первая» «Волга», настоящая шаровая молния, как называли подобную машину в фильме Барри Левинсона про сумасшедшего (подхватившего аутизм), подобного самому Петро. Как, кстати, не любить после этого шаровые молнии?
 «Волга» цвета кофе с молоком (тоже немаловажное обстоятельство) смело вторглась в третье тысячелетие прямо из свободно дышащих шестидесятых. Шестидесятые еще верили в мечту, конструкторы «Волги» тоже. Если бы им партия доверила собрать звездолет, способный долететь по решению ЦК до Туманности Андромеды, - тут же, не отходя от кассы, из подручных материалов, - они бы его собрали, не сомневайтесь. Ах, не доверили, не доверила партия нашим инженерам, не доверила собрать им свои звездолеты, не доверила…
А сомневаетесь вы, господа, зря, это уже ваше – сомнение. Впрочем, даже не сомнение ваша беда, - сомнение это нормально, это полбеды, вы же не сомневаетесь, что вы куда как  к о н к р е т н е й  того же Петро… -  дело, господа, в том, что скучно. Скучно без звездолетов. Расстрелами их не заменить.
«Волга» чем-то походила на выброшенного к дому Улагая кита, она, конечно, попытается еще сползти с тротуара обратно на асфальт, но все равно дороги уже заняты жутковатыми черными иномарками, элегантными изданиями все того же воронка, что идут по шоссе ромбом, окружают как касатки и отхватывают от тебя куски живого мяса. «Волга» – большая машина, чего не отхватить. В ней может поместиться целый курень. Похоже, он в ней и поместился. Петро наблюдал, как из салона выбираются на свет казаки, все как на подбор пузатые, как сама машина, как сам Тарас Бульба. Казакам этим не нужны были шаровары, чтобы подметать мотней Рашпилевскую, ноги их сами по себе годились для монумента. Какой-нибудь Бисмарк в тяжком прусском сапоге – сущий цыпленок в сравнении с титаническими фигурами наших казаков, казаки одеты были в черные черкески , воинственное и подчеркивающее мускулистый стан одеяние, несколько, правда, не сходившееся на пузе.
Древняя боевая одежда, пугавшая в былые времена аргонавтов, вовсе не смотрелась анахронизмом, особенно в сочетании с кроссовками. Наиболее колоритно выглядел один толстяк из «Волги», увенчавший свой боевой наряд широкополой соломенной шляпой. Многочисленный курень, продолжавший выбираться из салона автомобиля, разминался после поездки, прикуривал, гудел, скользил короткими резкими взглядами по стоявшему рядом Петро Зимбабве, в котором казака, судя по всему, не признавали. Зеленый двубортный пиджак без признаков нагайки – это не та форма, в которой следовало ходить в дом Улагая. Казаки затеяли свой любимый разговор, всегда  случающийся, если нет никаких более важных тем, – о том, кто биробиджанский казак, а кто нет. Выходило, что все – евреи, особенно тот, что был в черкеске и шляпе. Казачество выступало в данном случае бескорыстным хранителем знаменитого местечкового времен первого, второго и третьего разделов Польши языка, сдобренного элементами одесской философии.
- Вы, господин хорунжий, давно Талмуд перечитывали? – спрашивал казак казака, стараясь, чтобы звучало как можно более по-ленински.
- Все гроши приходится зарабатывать, все гроши… некогда читать, к тому же шовинизм, господин есаул, зоологический такой, видите ли, зоологический, совсем зоологический…
- Так у вас курень палестинский!
- Так от тож…
Особого смысла Петро в этих разговорах не видел, старался всматриваться в лица, пытаясь понять сквозь треп кто перед ним и какому султану в конце концов будет написано долгожданное письмо. Бывало еще, что казаки любили вспомнить какие-то «шашки атамана  Межакова» и обсудить гипотетический поход на Москву, который должен вот-вот состояться, но сегодня было не до этого.
             Потолковав еще немного о своем еврействе, голова куреня потянулась в ворота дома Улагая, затаптывая окурки начищенными по-генеральски сапогами, а хвост колонны все еще продолжал выбираться из авто. Вот показалась длинная нескладная фигура в бурке, словно бы циркуль, раскладывающийся по мере появления своего из машины. Разогнувшись, разложившись, фигура взгромоздила себе на голову папаху знатной высоты, было даже непонятно, как папаха вообще поместилась в машину, потом фигура прокашлялась сурово и сверкнула очками. Петро узнал Федю Бунина.
Федя сморкался, поглаживая то ли казачьи, то ли гусарские, рыжие усы, готовясь по своему обыкновению произнести речь. Речи его были подобны грому в небесах, главным образом из-за тембра голоса, посвящены были речи исключительно славному прошлому казачества. Настоящее не интересовало Федю, поскольку сильно отличалось от этого прошлого. Шитье мундира русского гренадера 1812 года  для Федора Бунина было важней атаманства в созданном им же самим казачьем военно-историческом клубе, что, конечно, очень быстро поняли члены клуба, большинство которых смотрело не назад, а вокруг. Были и те, кто смотрел вперед, так что Федю довольно скоро оттеснили от всякого руководства, не доверяя начавшееся возрождение казачества человеку, собиравшему оловянных солдатиков. Возрождение взяли на себя прокуроры и советские работники. Так оно надежней.
Тем не менее, те, кто знал Федю, уважали его, а всякую зависть оставляли как раз бывшим партийным и советским работникам, всякая зависть по праву принадлежала им, они-то ведь знали, что возрождение казачества прежде всего возрождение их почти умерших устремлений к власти и деньгам, устремлений, от которых советская власть мало что оставляла. Власть, товарищи, власть, какие уж тут оловянные солдатики и мундиры двенадцатого года.
Федор, после того как сверкнул очками, заметил Петро и, как под черными развернутыми парусами в своей бурке, шагнул к нему, обнял. Петро ощутил холодную щеку, колючие усы, твердую дужку очков. Слова приветствия потерялись в круговерти чувств, среди которых выделялись взаимная симпатия и ностальгическая безнадежность.
Последние годы Федя Бунин не появлялся на казачьих раутах, парады он не любил и раньше. Ходили слухи, что он сильно пил и, соответственно, переместил свою военно-историческую деятельность в пивную, рассказывал косо смотрящим посетителям о жизни и смерти генерала Корнилова и тайнах происхождения казачества. Усы шевелились в пене, стены пивной палатки с надписями «Будвайзер» раздувались ветрами неизвестного Евразийского континента, по которому неслись орда таких же неизвестных кочевников. Посетители смотрели на Федю как на дурака. Кажется, он был не прочь побыть дураком, если это так, Петро его в этом поддержал бы, поскольку давным-давно для самого Петро волшебной музыкой звучали такие пословицы, как, например: «Пока умный раздевался, дурак речку перешел». Для некоторых Федор Бунин был дураком уже потому, что надевал бурку, черкеску и папаху. Петро знал множество таких людей. Интересно, что именно для таких людей атаман Ромов, нынешний глава казачества, дураком уже не был. Видимо потому, что кроме бурки и папахи имел доступ к денежным средствам, выделяемым администрацией на окончательное возрождение казачества. А денежные средства, то есть попросту говоря – баксы, – это святое. Тут вырядишься не только в папаху и бурку, а даже в шоколадный батончик «Mars». Тем более, что сейчас вырядиться в батончик «Mars” более чем естественно. И дураков нет.
Петро, надо сказать, совсем не думал встретить здесь Федю. Сегодня здесь играли в солдатиков по-другому. Однако Федя Бунин был личностью легендарной, даже, можно сказать, мифической, и мог позволить себе появиться где угодно и когда угодно, тем более в доме Улагая. Про Улагая он знал, между прочим, побольше остальных. Исключая, разве что, атамана Ромова, который был ученым-историком и знал, наверное, про Улагая такое, о чем другие и не догадывались. Не зря ведь Ромов сидел в его доме. И чувствовал, по-видимому, себя неплохо.
О Феде ходила молва, что он, как говорится, режет правду-матку, невзирая на звания и эполеты. Петро плохо представлял, что такое правда-матка, считал, что тому же Феде ближе  все-таки понятие «библейские истины». В крайнем случае, сгодилась бы газета «Правда», а вот с правдой-маткой были трудности в понимании. Но помог случай.

Глава 6.  Правда-матка, как это ни печально.
               
                Помнишь, как по селам дальним
                мы дрожали пред квартальным.
                Как с тобой боялись мы его…

Давным-давно, когда в Краснодаре создавался казачий корпус (учебное заведение для подростков, а не воинское формирование), Петро был вызван на собеседование в Казачью Раду. Шел разговор о том, чтобы предоставить Петро Зимбабве место курсового офицера. Тогда еще не было заметно, что Петро не совсем вменяем, а если что и понимает, то понимает по-своему. Лет тридцать тогда было Петро.
Перед дверьми атаманского кабинета в доме Улагая собрались соискатели преподавательских должностей в корпусе, главным образом женщины, числом около десятка. За дверью их ждал какой-то загадочный «Совет стариков», который должен был утвердить их на должности или, наоборот, отвергнуть. Женщины страшно волновались и буквально дрожали. Учительница русского языка и литературы запомнилась Петро, – но не своими ножками и прической, она дрожала крупной дрожью. Следует напомнить, что происходила организация корпуса где-то в середине девяностых, и, конечно, найти в это время преподавательское место, даже в школе, было весьма непросто. Россию тогда словно пылесосом высасывали, последнюю соринку вытягивали, если соринка эта хоть чуть-чуть похожа на денежку. Так что можно было не только крупной дрожью дрожать, борясь за место под русским солнцем, – Россия ведь самая большая, однако солнца в  ней не всем хватает, солнце здесь для кого-то и вовсе никогда не выходит, не Британская империя Россия и все тут – так что не только дрожали по поводу работы у нас люди, люди копались в мусорных баках и навытяжку стояли, ожидая, когда незнакомый прохожий выпьет свое пиво, купленное по дороге домой, и поставит бутылочку на тротуар, люди отыскивали корни съедобных растений и жарили их на сковородке, отрывались только затем, чтобы посмотреть по телевизору, как в нефтяных Эмиратах государство кладет на счет каждому родившемуся младенцу по двадцать тысяч долларов. Или по двести тысяч.
 Ну, есть же разница! Доллары. Тысячи. Или – на тебе, сука, ваучер. Распишись!
Итак, народ дрожал, соискатели мужского пола, все бывшие офицеры, хмуро молчали, прохаживаясь от окна к окну.
Обстановка была несколько удручающей и настраивала Петро, который не считался с такой вот действительностью, на особый лад, он видел, что чужой здесь. Чувствовалось, как идут последние минуты перед стартом, хотя за резной атаманской дверью, стоящей, наверное, годовой заработной платы всех собравшихся соискателей, было по-прежнему тихо. Вдруг появился еще один чужой – Федя Бунин, один из начинателей дела  возрождения казачества. Чужой он был хотя бы потому, что не дрожал и не вздыхал, а сразу направился к атаманским дверям, успев поздороваться с Петро и мгновенно оценив ситуацию.
Федя прошел в кабинет, преподаватели начали тревожно переглядываться. Возможно, они поняли, что пришли сегодня в неудачное время. Аура у Феди была такая, тревожная.
Шум за дверью был слышен хорошо. Сначала просто громовые раскаты и топот. Федя, как известно, обладал командирским голосом. Затем явственно стали слышны матерные ругательства. Петро не понимал, что происходит, – не было ведь лучшего кандидата на должность преподавателя истории, чем Федя. Если только не профессор истории атаман Ромов… Но тот, как видно, знал своего бывшего студента очень хорошо. И студент его знал. Вот и поговорили. Соискатели в приемной совсем сникли. Презрение в глазах бывших офицеров, появившееся при виде Федора, сменилось отвращением. Военные вообще всегда презрительно смотрели на атамана военно-исторического клуба, еще бы, им ведь форму выдавали материально ответственные лица из вещевой службы, они расписывались за нее в ведомости, а этот каланча пошил себе форму сам. Они принимали воинскую присягу на верность Советскому Союзу, а этот ни дня не служил в армии, да еще нацепил себе погоны. Презрение к Федору как-то не давало подумать о том, куда, собственно, делся Советский Союз, которому они присягали, да и не до присяги было – сейчас Совет Стариков мог разозлиться в полном составе, нарушилось бы благочиние и могли не взять на службу. И все из-за этого придурка!
Страсти за дверью быстро закончились, не добив до конца учительницу русского языка и литературы, которая сворачивалась как ежик при каждом матерном слове, раздававшемся из кабинета. Федя вышел из дверей, став еще выше ростом, с гордо поднятой головой, явно удовлетворенный конструктивным диалогом с представителями казачьей Рады. Оказывается, Федя Бунин – нонконформист.
 Кивнув Петро, никому не нужный атаман удалился, не желая ничего обсуждать. Петро, между прочим, тогда уже прекрасно знал, что и ему здесь нечего делать, но, верный привычке повиноваться и слушаться старших, остался в приемной.
Преподаватели шептались, обмениваясь впечатлениями и взвешивая свои шансы попасть теперь в корпус. Странным образом они очень хорошо чувствовали, что их перспективы оказались в некоторой степени в зависимости от жуткой и никчемной личности, только что вышедшей отсюда.
- Ну, кто? – из-за двери высунулся черный ус, затем красный нос и наконец, добродушный, хитрый глаз.
Соискатели и бывшие офицеры постарались раствориться среди портретов Антона Головатого, Захария Чепиги и Саввы Белого. А также вице-адмирала де-Рибаса. Все напоминало очередь к зубному врачу. На удаление. О, как нужен был сейчас князь Потемкин, как нужен!
 Разумеется, Петро зашел в кабинет. Он ощущал солидарность с Федором Буниным. Кстати сказать, Петро любил подарки, а Федор в свое время сделал ему подарок. Кажется, единственный подарок, который получил Петро за несколько лет. Это была книга Федора Щербины «История кубанского казачьего войска». Та самая книга, где черкесские воины строгали ножичками палочки. Имелась дарственная надпись «Петро Зимбабве в ознаменование ратных трудов по отражению иноземного нашествия. Приднепровье, март – апрель 1992 года». Конечно, следовало читать «Приднестровье», Днипро здесь был совершенно ни при чем. Ошибка писаря. Писари тоже люди. Вы бы посмотрели во что превращалась в исполнении различных писарей фамилия Зимбабве…
А с берегов Днепра в Приднестровскую Молдавскую Республику мало кто приехал. В газетах, правда, писали об «УНА-УНСО», но Петро их там не видел.
Итак, Петро оказался в атаманском кабинете перед Советом стариков. За длинным почти правительственного вида столом сидели довольно симпатичные персонажи. Интересно, что, несмотря на значительную длину стола, все места за ним были заняты, присесть даже с краешка было невозможно.
Тут Петро вдруг ни с того ни с сего подумал, что так и не понял, о чем беседовал Бунин с этим синклитом, в чем состоял, так сказать, предмет дискуссии. Мат был, матка-правда, надо думать, тоже была, другим словам, кажется, даже не было места. А еще Петро подумал, что социальная справедливость, кроме всякого прочего, состоит в том, чтобы каждому пенсионеру дать возможность позаседать в каком-нибудь правительстве. Стоило посмотреть – как все довольны самими собою за этим длинным столом. Только такая возможность должна быть у каждого и не на словах, а на деле. К тому же, это будет способствовать снижению риска сердечно-сосудистых заболеваний, (об этом, кажется, без конца пекутся в субботних выпусках газет), социальная справедливость  это когда человеку дана возможность быть довольным собой. Так думал Петро Зимбабве.
И вот стоит такой дурак перед правительством войска, перед Советом стариков, видит приветливые улыбки, слышит одобрительные восклицания, когда из характеристики присутствующие узнают, что Петро воевал в Приднестровье, стоит этот Зимбабве и хочет по-дружески послать все это подальше: и стол, и портреты, и даже членов правительства. За что? Почему? Дурак потому что и бешеная собака.
- Вы какие газеты читаете? – спрашивает у него Виктор Захарченко, руководитель Кубанского казачьего хора. – Какую газету можете назвать нашей, патриотической направленности?
А перед Виктором Гавриловичем на том самом столе развернуты «Кубанские новости».
- А все газеты одинаковы, – отвечает Петро. – Лгут.
Ну не идиот?
Виктор Гаврилович морщится – нельзя же так, вот рядом сидит Придиус, главный редактор «Кубанских новостей»… Но этот не морщится, ну, всем здесь приходится лгать, ну так что же… зачем же так?..
Какой-то неизвестный в белоснежном кителе со множеством наград ободряюще кивает головой – ничего, вы посмотрите, каким он буде примером для казачат, крест «За оборону Приднестровья», медаль. И историю знает, университет закончил. Мы должны кадры ковать из своей среды.
- Да, историю он знает… – задумчиво и не очень весело тянет атаман Ромов.
А Петро чувствует легкость необыкновенную и в теле и в мозгах. Прекрасно знает, что он чужой здесь. В принципе, ясно даже становится, о чем говорил с ними Федя Бунин, ясно становится, из чего состоит правда-матка. Пора прекращать этот балаган.

Хороший китель у того, белоснежного. Только дело все в том, что китель этот задумывался совершенно точно в сталинские времена, причем где-то в конце сороковых, в таком кителе хорошо появляться на балконе дворца, вместе с победоносной Советской Армией, принесшей долгожданное освобождение очередному угнетенному империализмом народу где-нибудь на берегах Лимпопо. К такому кителю полагается танк ИС -3 и отделение  парашютистов-десантников, призванных из Тулы, Новочеркасска и Донецка. А также поддержка с моря в виде дредноута «Советская Намибия».
Фантазия у членов правительства Кубанской Рады подсознательно работала именно в этом направлении. Только Иосиф Виссарионович Сталин давно умер, дважды оплеван, так что фантазии казачьих стариков были бесплодны, да даже не в этом дело, а в том, что на берегах Лимпопо после эйфории освобождения  будут издавать газету «Кубанские новости», вот в чем дело. И организуют правительство, в котором мест для всех не хватит, тем более для тех, кто интересуется униформой и играет в оловянных солдатиков. Кстати, в этом кабинете без какой-либо фантастической военной формы, созданной по индивидуальным проектам, были только Петро и Федя Бунин. У Петро хоть была, кажется, куртка-афганка, а Федя, тот вообще походил на мастера по ремонту и обслуживанию лифтов: джинсовая куртка, колючие усы, пачка «Marlboro» в кармане и взгляд, присущий научно-технической интеллигенции низшего ранга. Такие глаза всегда можно увидеть в трамвае, зимой и летом. Ну, если не хочется смотреть в глаза, смотрите на одежку и узнаете их. Только помните -  когда холодно, то присутствует еще шерстяная мастерка синего или черного цвета. И постарайтесь представить себе белоснежный мундир бананового диктатора просталинской ориентации.
 Вот и судите, кто и как играет в солдатиков.

Глава 7. Появляется Аполлон.

                Придавили, суки, придавили…

Сейчас Петро Зимбабве смотрел вслед черной бурке и не знал, что думать. Думать, наверное, ему и не стоило. Однако и другим не надо давать думать за себя. Так что Петро Зимбабве решил быть самим собой. И продолжить рассматривать автомобили.
Что, интересно, «Волга», в которой прибыл Бунин, делала в конце восьмидесятых? Что вообще это было за время? – задумался Петро. Крупный бизнес тогда проявлял себя только глобальным исчезновением мужских носков в отдельно взятой стране, мелкий и средний потихоньку налаживал производство кустарных изделий народного, так сказать, потребления. Петро вспомнил, как в городе тогда появился даже ларек, грубо сваренный из металлических листов, на котором появилась табличка умильного содержания «Товары для народа». Как тогда было не разглядеть лживости и мерзости начинающихся реформ? Товары для народа…
Скорее всего, на «Волге» тогда возили арбузы с собственной бахчи на рынок, чтобы заработать копеечку, а может, она пылилась в гараже, не желая выезжать на дороги, по которым двигались новые машины и новые люди в них, крутолобые, жестоковыйные, похожие на Минотавров. Минотавров, предавших, к тому же, Родину.
Петро Зимбабве не был похож на Минотавра. Это он знал точно. Одни ботинки чего стоят… Петро заставил себя взглянуть вниз, на эти самые ботинки и вместо высокохудожественного описания автомобилей, на которых народ съезжался к дому Улагая (описание не удавалось), сосредоточился на своей обуви. Вот это была вещь. Какой простор! Ботинки Петро купил в 1991 году в Румынии, когда добрая власть разрешила своим гражданам попробовать себя в роли купцов. Автобусы и поезда с варягами из разных стран колесили по всему континенту, разве что в Афганистан не заезжали, из них выходили учительницы начальных классов с сумками «мечта оккупанта», инженерно-технические работники, поставившие на себе крест еще несколько лет назад, какие-то дамы хамского вида с хищными глазами и предлагали на продажу лампочки Ереванского электролампового завода, презервативы, более известные под названием «изделие № 1», алюминиевые ложки, раскладные детские коляски и прочую дребедень, приобретенную в советских еще магазинах, потому что в «Товарах для народа»  все такое не продавалось, там все больше продавали садовые ножики и стоили они так, что никакого гешефта с них не получишь. Таких «товаров для народа» тогда по всей социалистической Европе хватало, так что Европа бродила по рынкам, цивилизованно-блошиным. Русские продавали полякам, поляки – немцам и румынам, у тех и других покупали цыгане, находили монголов, а монголы в свою очередь перепродавали все подряд венграм, у венгров перекупали турки (турки располагали валютой), затем товарооборот шел между сербами, хорватами и словенцами и так без конца. С гор даже спускались гуцулы. Поучаствовать в процессе товарооборота и прицениться к алюминиевым ложкам, в которых русские непонятно зачем просверлили много мелких дырочек.
На рынках в разнообразных вариациях слышалась фамилия «Горбачев», причем немцы обычно поднимали вверх большой палец, а русские, в большинстве, матерились, так, чтобы было понятно европейцам.
В общем, тогда было весело, многие впервые оказались за границей, в виде той же Румынии, до этого приходилось обходиться газетой «За рубежом», тяготы и лишения многодневных автобусных путешествий вовсе не казались тяготами и лишениями. Петро помнил одну девушку, очень красивую, она в одном румынском городке выбрала из зимбабвиного барахла игрушечного розового медвежонка. Медвежонок так понравился девушке (кстати, сделана была игрушка в ГДР), что она прижимала его к щеке и, кажется, что-то ему говорила. Надо было подарить ей медвежонка, жалел и сейчас Петро, безнадежно и устало. Он продал его девушке за сто пятьдесят лей.
Но Петро слишком отдался воспоминаниям – надо было сосредоточиться на ботинках. Вот в 1991 году он привез из Европы эти ботинки. Настоящее чудо: желтые, с высокой шнуровкой, на каучуковой подошве. Почти что «Маде ин ЮСА» в лучшем смысле этого слова, то есть этих слов. «Почти что» из-за того, что выпускало их совместное штатовско-румынское предприятие. Кто тогда знал, что теперь весь мир одно совместное предприятие? Контора.
 И шагнул Петро в этих ботинках через рубеж тысячелетий, хоть предупреждали его, счастливого обладателя невиданной обуви, что лопнет подошва, сразу предупреждали, только пощупав товар. Не лопнула подошва. СССР лопнул вместе с организацией Варшавского договора – это да, все вокруг изменилось до неузнаваемости – это да, бывшие преподаватели марксизма-ленинизма стали священниками и стали варить вишневое варенье не на сахаре, а на меду – это да, только подошва все не лопалась. Задумаешься про общечеловеческие ценности…
А вот об этом задумываться как раз-таки не стоило, сумел остановить себя Петро, он даже смог оторвать взгляд от ботинок, своей единственной обуви, в конце концов, он стоял перед воротами дома Улагая, было утро первой субботы апреля, да, кажется, кто-то собирался художественно описать стоявшие кругом автомашины.

Рядом остановилась темно-зеленая «семерка». В таких обычно передвигаются майоры запаса, которые во всякое время суток подтянуты, аккуратны, одеты в белые рубашки и черные кожаные жилеты, делающие их похожими на барменов. Впрочем, майоры запаса почему-то похожи на барменов и без черного жилета, возможно, из-за своего внимательного и вдумчивого взгляда. А, вот, например, полковники запаса, те похожи, конечно, на генералов.
За рулем «семерки» действительно сидел отставной майор (ну, может быть, полковник, ну, может быть), он не заинтересовал Петро. Зато, кто бы вы думали, полез с заднего сиденья? Сам Миша Варавва, саксофонист.
 Миша Варавва являл собой настоящий казачий дух, даже с большой буквы – Дух. Именно такой казак послужил прототипом для герба Всевеликого войска Донского – бесшабашный, голый, плюющий на мещанский уют и рыночные отношения. А также на священное право частной собственности и «новых русских», похожих на засучивших рукава Минотавров. Вы видели этот герб? То, что казак пропил все, но оставил у себя саблю, всегда беспокоило милицию. И милиция, в конце концов, арестует казака, хоть за появление на гербе в нетрезвом виде, за что арестовать – найдется, милиция на то и милиция.
 Арестовали несколько лет назад и Мишу Варавву, держали в тюрьме, шили убийство. Продержав три года, выпустили, так ничего и не доказав, но успев продать через подставных лиц Мишину квартиру. Самое время играть на саксофоне…
 Ведь Миша был музыкант, играл в ресторане «Пилот», уже будучи атаманом своего собственного удалого куреня. Он и вид имел настоящего ресторанного блюзмена, любящего и любимого женщинами, увешанного золотыми цепями и печатками, очень походил на увлекшегося крепкими напитками бога Аполлона, любил жизнь, где шумит ночное море, шевелят ветвями пальмы и кругом продается доброе вино. Нос имел, разумеется, боксерский, сломанный. Вообще с первого взгляда на Мишу становилось ясно, что с ним нельзя садиться играть в карты. Или, наоборот, именно с ним и стоит играть.
Когда-то Петро считал, что Миша склонен к театральности, что прозвище «саксофонист» полно презрения; потом пришлось задуматься, а что, собственно, означают эти слова – «склонен к театральности»? Когда же Варавву посадили в тюрьму и промучили там несколько лет, а Петро, тем временем, смотрел на жизнь, «склонность к театральности» стала уже желанной для Петро, мало того, он увидел в этой несколько неясной склонности единственный достойный способ жить в окружающей мерзости.
Потом, как не сказать немного о фамилии Миши. Не могла не быть такая фамилия не знаменитой. Разумеется, это была казачья фамилия, кроме того, так звали разбойника, которого должны были распять вместе со Христом. Петро готов был еще поразмышлять об этой странной фамилии, только с сожалением понял, что ничего больше ни о ней, ни о людях к ней принадлежащих не знает. Ну, вот… а ведь не зря говорят, скажи мне свою фамилию, и я скажу, кто ты, жалел Петро. Ему вдруг стало ясно, что тот самый разбойник, помилованный во время Распятия, несомненно, выглядел точно так же, как Миша. «А вот на кого похож ты, Петро Зимбабве?» – спрашивал он себя. С фамилией твоей все ясно. Зимбабве – это прежде всего географическое название, Африка… не ходите, дети… гориллы, злые крокодилы, борьба за свободу и независимость, вот, собственно, и все. Короче, Лимпопо есть Лимпопо. Интереснее другое - к примеру, откуда взялась фамилия Ромов? И что она означает?
Миша улыбнулся Петро, и тот увидел, что в этой улыбке нет никакого лукавства, затаенного изучающего внимания и нет никакой театральности, если понимать под театральностью фальш. Они поздоровались, обменялись парой обычных ничего не значащих фраз, и Миша, как всегда, заторопился. Таких, как он, называют «шебутной».
- Ты идешь? – спросил он Петро, пытаясь увлечь в глубину двора.
- Нет, еще здесь постою, покурю…
Тогда Миша, опять же по своему обыкновению, выдал краткий всеобъемлющий анализ политической ситуации. Напоследок.
- Они из казачества козлячество делают, – сказал он. – Я им говорю, зачем вы из казачества козлячество делаете, а они… они…
- Они это они, – без какого-либо душевного движения продолжил Петро.
- Да. Ну, приходи, уже время…
Миша в сопровождении незнакомых Петро казаков направился в дом Улагая, туда, где сверкало много золотых погон, орденов и медалей, ходили люди в черкесках и черных мундирах и  можно было встретиться глазами с таким же, как ты.
Однако казак Зимбабве не спешил идти туда. Он видел, как в толпе исчезла высокая фигура Бунина, которому приходилось склоняться, чтобы обнять друзей, и подумал, как хорошо было бы, если назвать когда-нибудь в будущем именем Феди какое-нибудь судно, лучше танкер, такой же длинный. Или еще лучше назвать так корабль, линкор. Линкор «Федор Бунин». Куда идти такому кораблю по нынешним морям и волнам, Петро не знал. Он знал только то, что все современные моря – внутренние, все волны – убийцы, а стоянка для линкора «Федор Бунин» будет только в Новороссийске, в Цемесской бухте, на дне которой среди кораблей русского флота лежит кортик адмирала Колчака. А именем Миши Вараввы следует назвать торпедный катер. Правда, им не присваивают имен, только номера, почти как у з/к. Но будь у Петро Зимбабве воля, он все-таки назвал бы какой-нибудь черноморский катер, может быть ракетный, способный нанести по противнику очень болезненный удар, именем этого божественного уркагана. Места на дне Цемесской бухты хватит всем.

Петро снова опустил глаза  к своим опоркам  и принялся мечтать о реставрации монархии. Видимо, апрельское утро способствовало тому, что монархия представлялась Петро Зимбабве прозрачным полотном Ильи Глазунова, где у любой маркизы все хорошо, солдатики маршируют, облачка плывут и премьерствует сам Петр Аркадьевич Столыпин, которому нужна была великая Россия. Похоже, Петру Зимбабве нужны были великие потрясения. Иначе он здесь бы не оказался.
Странным образом ему сейчас показалось, что из времени куда-то исчез изрядный кусок, с 1919 года по сию минуту, и дом Улагая с прилегающей улицей вырвался из пространственно-временного континуума.
Пусть читатель простит Петро этот «пространственно-временной континуум»; любил Петро Зимбабве в редкие минуты досуга вспомнить какое-нибудь необычное словцо. Просто показалось ему в эту минуту, что не было двадцатого века, что казаки, прохаживающиеся по двору в старинных мундирах, примут вот-вот верное решение, совершат подвиги и настанет небесно-голубое царство с картин Глазунова. Сейчас, в две тысячи каком-то году…
Откуда эта муть голубая? Откуда? Может она не дает спокойно жить? Кто ею наградил? Мамочка? Не может быть. Что же тогда милосердие и материнская любовь? Тоже эта самая голубая муть? И зачем, между нами, людоедами говоря, если мы не вегатарианцы, одевать новорожденных мальчиков в голубое, а девочек в розовое? Что за символизм? Почему все время добро борется со злом и кажется иногда, что добро победит? Много чего кажется. Что там говорить, Петро иногда казалось, что Каин не убивал Авеля.

Удивительно, как с такими мыслями Зимбабве вообще успел стать в строй. Вернее, он не успел, пришлось просить разрешения. Очнувшись от бреда, Петро быстро прошел во двор, где, оказалось, началось построение. Человек пятьдесят казаков, с некоторой суровостью на лицах, стояли в двух шеренгах. Командовал глыбоподобный гигант в пятнистой форме, тельняшке, в седых усах, что принято называть чапаевскими. Впрочем, и до Василия Ивановича, надо думать, носили такие усы, причем всегда носили их исключительно герои. Геройские усы.
- Разрешите стать в строй? – Петро попытался изобразить строевой шаг, подходя к командиру. Просторный цивильный пиджак как будто сковывал движения.
На Петро посмотрели спокойные серые глаза, такие же геройские, как усы, только без седины, командир какое-то время не узнавал Петро, в глазах даже появилось что-то изучающее. Но затем командир словно перевел дух.
- Да. Разрешаю. –  Сказал и добавил зачем-то: – Обязательно.
 

Глава 8.  Зимбабве в строю.

                Шумит метель и замела дороги,
                Но все ж лежит
                от сердца к сердцу путь...

Это был походный атаман войска полковник Аникин. Если линкор будет носить имя Феди Бунина, то какому кораблю тогда носить имя Аникина? Какие вакансии? Только авианосец нужен или, используя миролюбивую терминологию советских флотоводцев, – большой противолодочный корабль.
Полковник Аникин командовал кубанскими казаками-добровольцами в Приднестровье. Справился с задачей, не допустил больших потерь, держал в повиновении вольницу, которая могла, без преувеличения, натворить бед. Разумеется, был окружен завистниками из компании, обитавшей сейчас в доме Улагая.
Выполняя команды «равняйсь» и «смирно», Петро переглядывался с добровольцами, здороваясь с товарищами взглядом. С каждым годом в этом строю становилось все меньше людей, но иногда появлялись забытые лица – кого-то выпускали из тюрем после длительных сроков, кто-то преодолевал что-то внутри себя и возвращался к тем, кого хотел видеть. В строю было много людей сугубо православного вида, только на священнослужителей из соборов Московского Кремля они мало походили, бороды они имели не такие ухоженные, проборы, которые, кажется, следовало смазывать лампадным маслом, скорее подошли бы соратникам Емельяна Пугачева. Петро Зимбабве считал, что эта братва вполне может носить под болоньевыми куртками вериги. А также обрезы. В любом случае не было никакого сомнения в том, что находишься среди истинных подвижников благочестия. Один из них даже походил на Шуфутинского.
Также среди добровольцев угадывались люди, как говорится, военной косточки. Седые усы у таких были обязательным предметом. Наравне с золотыми погонами. Вообще, армейский люд весь был похож на царских офицеров, какими их изображали в советском кино. Только не на тех офицеров, у которых белая кость и которые расстреливают демонстрации рабочих, а на Максим Максимычей.
 Наверное, и здесь Петро Зимбабве что-то не так увидел своими косыми глазами – не могли казаки быть Максим Максимычами. Он хоть и был кавказец, но не казачьего роду-племени, а раз так, значит, не на него были похожи казаки-добровольцы. Может, они были похожи на Семена Михайловича Буденного? Того, который сам был похож на большую фарфоровую кису? Отстреливался от Берии из пулеметов, засев на своей даче, и имел четыре Георгия? Вот на кого были похожи казаки-добровольцы. Что-то Петро больше не слышал о том, чтобы кто-то еще отстреливался от Берии. Ездил себе кавказский уголовник по Москве, хватал в свой сверкающий черный автомобиль девочек в школьных фартуках, а русским хоть в глаза нассы – все Божья роса. А министр Внутренних дел потому что. Такие в России внутренние дела. Но, господа, Петро опять отвлекся.
Итак, народ в строю был обычный и необычный в одно и то же время. Необычен он был тем, что взял один раз, собрался и поехал за тридевять земель воевать за чье-то счастье, оставив дома семьи, детей, которых, естественно, в случае смерти добровольца некому будет кормить и растить. А обычным народ был потому, что завтра, в первое воскресенье апреля он вольется незаметно в толпу и заживет самой, что ни на есть, обычной жизнью, от аванса до получки, от увольнения до очередного трудоустройства, от похмелья до попойки. От выборов до выборов, хотел еще сказать Петро, да не сказал. На хер никому не нужны выборы…
Один казак выделялся своей эфемерностью. Нет, конечно, в строю не было и не могло быть «реальных пацанов», просто надевать кавказский кинжал, галстук и брюки клеш не стал бы даже сам Петро Зимбабве. При том что Петро счел возможным явиться на сегодняшнее построение в малиновых джинсах. Не говоря уже об остальных деталях одежды.
Странного казака звали Эдиком. Он напоминал поэта в изгнании. Петро знал его, они вместе были в отряде войскового старшины  Майстрюкова. Эдик отличался от всех не только внешне. Обо всем у него было свое собственное мнение, которое он высказывал, даже если его никто не спрашивал. Петро, кстати, никогда не спрашивал этого Эдика ни о чем, только слушал, он почему-то уважал этого странного типа. Хотя всегда, встречаясь с ним глазами, словно боялся заразиться какой-то неизвестной опасной болезнью: видеть по ночам неопознанные летающие объекты, обсуждать, что пишут в газете «Советская Россия», и сочинять стихи.
 Петро видел, что в казачьих организациях хватает странных личностей. Вообще, надо вспомнить, как возрождалось казачество. Возрождалось по-разному. Кто-то выезжал на главную улицу города на лошадях, чьи гривы украшали бумажные цветы, и гарцевал вперед - назад; кто-то мастерил нагайки и вплетал в них свинец, чтобы свалить с ног вражью силу во время бесчисленных столкновений с «черными»; кто-то вспоминал, что та земля за ериком вся принадлежала его прадеду, а некоторые приносили на сходы древние фотографии и говорили, что их прадед – полный георгиевский кавалер и ему тоже принадлежало немало земли, которую забрали в колхоз «Путь Ильича». Были и такие, кто просто очень любил необычную военную форму и хотел покрасоваться на параде, посвященного какой-то годовщине принятия закона о реабилитации репрессированных народов, в том числе и казачества.
Через несколько лет вспоминать о своих казачьих корнях стали разнообразные главы администраций, вместо просто денег на возрождение, видимо, появились большие деньги. Любители униформы, мастера по холодному оружию, вообще невесть кто отошли на задний план, возможно, клеили модели самолетов «Люфтваффе» и пили «Русскую» у себя на кухнях. По Красной улице по воскресеньям ходили казачьи оркестры, фольклор крепчал, казачий дух стал ассоциироваться с огромной балалайкой, которую часто можно было видеть в хорошую погоду возле бывшего Дома политического просвещения, а ныне Центра традиционной культуры. Все меньше и меньше добровольцев, воевавших в Приднестровье, приезжало в дом Улагая. В газетах выплыл замечательный термин «окончательное возрождение казачества».
Но Эдик не исчез где-то на кухнях. Несмотря на то, что явно не был родовитым казаком. Он вообще всегда подчеркивал, что в казачество его приняли, что он иногородний. Очевидно, Эдик принадлежал к породе инакомыслящих. Но среди приднестровцев было место любому, нормально показавшему себя в бою. Эдика считали своим. Может быть, его не считали своим те, кто обитал сейчас в доме Улагая, это может быть, не раз оттуда доносились голоса освободить светлое и чистое движение окончательного возрождения от чуждых элементов, которые, во-первых, экстремисты, во-вторых, клоуны, в-третьих, голь перекатная.
Эдику все эти характеристики, без сомнения, подходили. Он во всеуслышанье заявлял, что знает, откуда произошли казаки – с затонувшего материка Атлантида, и таким образом являются прямыми потомками атлантов и, само собой, единственными наследниками. Наследовать полагалось высокую цивилизацию, все мировые богатства и бремя белых. А также какое-то тайное знание. Видимо, это тайное знание помогло Эдику установить, что Россия более не располагает ядерным оружием. Вопреки устоявшемуся мнению.
- Я не знаю, чего ожидать оттуда, – говорил он. – Надо полагать, у нас все-таки есть ядерное оружие, иначе вот здесь на плацу стоял бы надсмотрщик-янки, а мы бы все носили не папахи, а бейсбольные кепки. С другой стороны, зачем янки сам станет надзирать за нами? Он наймет шестерку…
- Я ношу бейсбольную кепку. На огороде, – отвечал ему озадаченный товарищ, опасливо поглядывая, не пора ли вызывать «скорую помощь».
Иногда Эдик говорил просто чудовищные вещи, говорил, что матушка Екатерина построила нам тюрьму и будто бы эта тюрьма сделана в виде буквы «Е», потом вдруг он заявлял, что первым человеком в космосе был Юрий Гагарин, говорил даже, что никакого всемирного заговора не существует, а просто Бог так создал Землю. В строю Эдик всегда оказывался на самом крайнем фланге, позади всех. Там, где собирались террористически настроенные казаки, там, где стоял сейчас Василий Щеголев.
          Еще одна уникальная личность. Своим словом и делом Вася Щеголев мог шокировать даже Петро Зимбабве. Не говоря уже о полковнике Щеткине…
 Василий Щеголев был хорошим фотохудожником, он сумел отснять в Приднестровье замечательный материал, на передовой, но знаменит он был тем, что его единственного не наградили за этот поход, хотя приднестровские награды получали даже те, кто не выезжал из Краснодара. Так что чудес в жизни хватает, что бы вам там не говорили…
Вот бывший генерал КГБ принимает священнический сан. Скажете, не чудо? Чудо. Самое настоящее. Еще какое чудо. Вот Вася Щеголев ползает под пулями с фотоаппаратом, осыпаемый осколками настраивает диафрагму и выдержку, снимает всех своих товарищей (причем не анфас и профиль, а как художник, в штурмовых положениях), вытаскивает из-под огня раненого казака Берлизова, остается целым и невредимым, возвращается домой с отснятыми пленками. Чудо? Нет, это не чудо. Чудо в том, что награду получает не он, а тот, кто занимался конкретной оборонной работой, а именно – собирал у добровольцев цидульки, где они подтверждали перед отправкой в Приднестровье, что никакая Рада их туда не посылает и идут они защищать Приднестровскую Молдавскую Республику по собственному желанию.
Но хватит злопыхательства. Если бы Петро Зимбабве когда-нибудь принялся писать роман, о чем он втайне мечтал давным-давно, он никогда бы не стал уделять внимание таким вот чудесам, такие чудеса – не предмет искусства, даже говорить о них не стоит. Петро Зимбабве писал бы о людях импозантных, необычных, пахнущих порохом напополам с хорошим парфюмом.  Таких в строю было большинство.

Голосом, напоминающим орудийные раскаты, командовал атаман Аникин, он поздравил присутствующих с очередным сбором, по традиции объявил минуту молчания по погибшим.
На крыльце жались нынешние хозяева дома Улагая. Крыльцо строилось не для того, чтобы наблюдать торжественные построения, так что места было немного. Петро показалось, что все в некоторой степени напоминает египетские изображения на камне времен Древнего Царства: трофеи (цветы, фрукты, мелкий рогатый скот), воины, вздымающие вверх победоносные мечи, и фараон, изображенный в пропорции 4:1 в отношении всех остальных. Только на тех рисунках никогда не присутствовали журналисты.
 А сегодня здесь кутались в воротники демисезонных пальто озабоченного вида женщины, печально смотревшие на застывших в строю добровольцев (женщины явно представляли газеты патриотического направления) и непрерывно суетились какие-то развязные молодые люди, слегка заплывшие жирком. Эти принадлежали к демократическому лагерю. У них с собой была даже видеокамера. Было очевидно, что их глаза когда-нибудь протухнут окончательно. Петро видел, что молодые люди пришли сюда с одной целью – отыскать ростки русского фашизма, а если получится, то и корни. Для этого не нужно было ловить каждое сказанное здесь слово и интервьюировать какого-нибудь экзотического старика в черной черкеске, увешанного наградами за победу над Германией, в надежде вылепить из него зоологического антисемита и продолжателя дела Гитлера. Петро хорошо знал, что для этого нужно - поковырять в ухе авторучкой, покусать ее и затем дать волю фантазии. Петро Зимбабве был уволен из газеты как раз из-за русского фашизма.

Глава 4. Петро Зимбабве в поисках русского фашизма
               
                Я не хочу в этом городе жить…
 
Поиски русского фашизма – то же самое, что поиски снежного человека. Следы уводят в Тибет. Существуют многие тысячи людей, которые своими глазами видели снежного человека, находили его следы повсюду, начиная с вершины Эльбруса и заканчивая древней священной рощей черкесов в урочище Тхамаха. Есть пленки, на которых данный снежный человек движется угрожающе. Грохочет огромными русскими сапожищами. В его неведомом логове,- все знают,- пыхтят самовары, сохнут на веревках по затянутым паутиной углам черные-пречерные рубахи, бродит во флягах, украденных  у тружеников, брага и квас. В бороде у снежного человека, как отмечают исследователи, застряла квашеная капуста, а сам он – член Союза русского народа.
Создалась достаточно объемная научная литература по данному вопросу. Рано или поздно любому публичному деятелю необходимо высказаться по поводу снежного человека, о том, где, как и когда деятель искал и ловил снежного человека и какие меры против него принял.
Однако самого снежного человека как не было, так и нет. Не появляется. Хотя, кажется, иной раз и сам надел бы подходящую шкуру и пробежался бы у ресторана «Центральный», чтобы только успокоить нервное общественное мнение. Да и снежного человека жалко, честно говоря. Если кто думает, что многие останутся без средств существования, когда наконец вскроется, что снежного человека нет в природе, то будьте спокойны – ничего не вскроется. К тому же, сейчас почти доподлинно известно, что какой-то человек – снежный, разумеется, – является на самом деле исламским фашистом. Сами видите, что поиски прекращать рано.
Тем более рано их было прекращать тогда, год назад, когда Петро вызвал заместитель главного редактора. Отменный мужчина, правда, вышедший из комсомольского возраста. Усы, аккуратно подстриженные, не могут не нравиться женщинам. В глазах – безоговорочная готовность всегда и везде. То есть всегда и везде отстаивать приоритет общечеловеческих ценностей. Или провести в экстренном порядке чрезвычайный съезд ВЛКСМ, если будет на то Божья воля. Короче, настоящий диалектик, не то, ЧТО Петро Зимбабве, так и не уяснивший себе, что такое, например, демократический централизм. Любимым словечком шефа и сейчас, наверное, остался «коньячок». Когда он его произносил, перед глазами явственно возникала бутылка пятизвездочного коньяка, а пытавшаяся возникнуть в глубинах сознания трехзвездочная бутылка стыдливо исчезала. Шеф, развивая тему фашистской угрозы, конечно, ввернул свой «коньячок», но Петро не помнил, в какой связи.
- Вам поручается важное задание, – сказал заместитель главного редактора. – Напишите материал о русском фашизме. От этого будет зависеть, возьмем мы вас в штат или нет. Особенно не торопитесь.

Петро мгновенно понял, что и как он должен написать. Недаром во время армейской службы ротный командир говорил ему так: «Я знаю, рядовой Зимбабве, почему у вас ноги больные. Это потому, что вы внутри гнилой». Сейчас не нужно даже было выглядывать в окно, приподняв портьеру в кабинете, чтобы увидеть, как над Кубанью собираются коричневые тучи. Петро смотрел начальнику прямо в глаза, прислушивался к его интонациям, так что уяснил себе без каких-либо слов, что речь в статье должна идти только о коричневом. Несмотря на то, что в то время в ходу была красно-коричневая угроза. Больше никаких ценных указаний не удалось выудить из приветливого взора мэтра журналистики.
Петро отправился выполнять задание. Ему хотелось получить штатную должность в газете «Довольная Кубань», но он совершенно точно знал, что будет писать свой собственный материал, а не школьное сочинение.
За русскими фашистами далеко ходить не надо было. Это странно, но, усаживаясь за рабочий стол, Петро сам чувствовал себя немного русским фашистом. Позвонил своему однокурснику Пуху. Тот в свое время организовал первую на Кубани ячейку РНЕ. Устроил несколько скандальных акций против антифашистов из этнических криминальных группировок. Поздравил горожан по телевидению с 9-м Мая. Был арестован за хранение каких-то патронов (трех штук). Стало очевидным, что Пух готовил переворот. Тогда таких называли экстремистами, эра терроризма планировалась чуть позже. Организацию после него возглавил вышедший в отставку майор милиции. В Краснодаре вроде бы какие-то личности собирались по воскресеньям возле дома книги, называли себя русскими фашистами, распространяли газеты, обменивались мнениями с прохожими. Остальная деятельность если и была, то, надо полагать, проходила в глубокой конспирации.
- Да нету ничего, – сказал Пух. – Они просто газеты читают и все. А ты как, все еще среди лишних?
- Да. Маргинал. Вот устраиваюсь в «Довольную Кубань», пишу материал о русском фашизме.
- Это они тебя проверяют.
- Понятно…

Пух, между прочим, находился сейчас в соседнем здании, в своем кабинете под вывеской «Отдел политики». Как только милиция выпустила его из-под стражи, он оказался журналистом тех самых «Кубанских новостей», которые Петро Зимбабве никак не хотел читать.
- Мне менты знаешь, что про тебя сказали? – продолжал Пух. – Он, говорят, дегенерат. А я им говорю – не совсем правильно. Большая буква «Д», запятая, а потом генерат.
Петро Зимбабве с этим согласился, причем не без гордости.
Фашизм следовало искать в другом месте. Петро направился в приемную ФСК, представился, объяснил, что пишет о русском фашизме, и попросил консультации.
Мгновенно перед ним оказался сотрудник ЧК. Судя по виду, потомственный. Петро решил, что с таким лицом, как у этого человека, можно делать только два дела: вербовать или допрашивать. Все-таки Петро Зимбабве был экстремистом, как говорили ему продавцы в ночных ларьках.
Сотрудник ЧК назвался майором N, усадил газетчика в кресло и сразу же перешел к делу:
- Зачем вы пишете о том, чего нет? Напишите лучше о сатанистах. Это реальная опасность. В Краснодаре полно сатанинских сект.
Петро слегка оторопел, но, вынув блокнот, сделал вид, что записывает. Беседа с самого начала превратилась в лекцию о черных мессах, ритуальных убийствах и чепухе, которой занимаются газеты. Когда майор судил о газетном деле, Петро преставал конспектировать и отдыхал. Когда снова начинался обзор каббалистических учений, придавал лицу сосредоточенное выражение. Майор произносил имена Алистера Кроули, Ширли Мак-Лейн и некоторых звезд кубанской журналистики. Постепенно Петро почувствовал, что город пронизан невидимыми скользкими щупальцами безжалостного спрута, которые вот-вот должны сжаться и истребить всех живых, в том числе его и даже сотрудников Федеральной службы контрразведки.
 В другой раз все это могло бы стать для Петро интересным, но он знал, что другого раза не будет, нужен был фашизм, а это такая штучка, просто невозможно не споткнуться. Конечно, только в том случае, если не понимаешь, что такое диалектика.
Фашизм удалось отыскать только на страницах газеты «Русский порядок». Здесь были программные документы партии «Русское национальное единство», очень много свастик, фотографий, где застыли стальные шеренги молодых русских ребят, вскидывающих руки в фашистском приветствии.
Петро растерялся, он видел в этих материалах две вещи: прекрасную молодость, стремящуюся преодолеть чудовищное национальное унижение, и, одновременно, чью-то твердую черную волю, направляющую эти стремления по пустому гибельному пути. Прививка от такого рода увлечений, сделанная фильмом «Обыкновенный фашизм», не действовала. Тогда отовсюду обрушилось очень много информации, после которой невозможно было не пересмотреть свои взгляды на тот же «обыкновенный фашизм».
- Ты знаешь, возможно, я и пришел бы к тем же самым выводам, что и в фильме «Обыкновенный фашизм», – говорил Петро Пуху. – Только я не хочу плясать под чью-то дудку.
- Мне мой редактор так сказал, – отвечал Пух. – Я, говорит, люблю людей тертых. Вот он и взял меня на работу. А ты тертый?
- Не знаю.
- Ну, значит, дурак.
- Это я знаю, только вот статью написать все равно надо.
Пух смотрел на Петро своими безумными глазами и молчал. Руки у него подрагивали. Был слух, что в милиции его пытали током…


К концу недели удалось выявить одно бесспорное проявление фашизма. Осязаемое проявление. Петро вспомнил, как еще во время учебы в университете Пух однажды ощупывал ему голову и объяснял, каких Петро кровей.
- В тебе есть сарматская кровь. У тебя такая форма черепа.
Определенно это напоминало проверку расовой чистоты. Но ведь не станешь писать об этом на страницах уважаемой кем-то газеты, финансируемой из бюджета. Следовало поглубже посмотреть в историю, попытаться самому понять, что это за фашизм такой на самом деле. Следовало привлечь новые материалы, которые ежедневно появлялись в разных источниках. Это сейчас двуглавый орел спокойно уселся на красное полотно и висит себе над каждым чиновником, а тогда по телевидению можно было увидеть фильм «От двуглавого орла к красному знамени» по одноименной книге генерала Краснова. Покажи сегодня такой фильм нашему византийскому чиновнику, тому, над которым висит орел, так он к концу первой серии не знал бы куда деться и что ему будет за то, что он смотрит такой фильм, даже в одиночестве. И куда вся византийщина бы делась…

 Статья начиналась с пространного экскурса, где фигурировали, понятно, римские ликторы, Эмилио Зелу Кодряну, Муссолини и многие другие исторические личности. Петро Зимбабве позволил себе написать для уважаемой газеты, что германский национал-социализм имел отличия от фашизма Бенито Муссолини. Петро понимал, что одного этого достаточно, чтобы статью забраковали вместе с автором, но, тем не менее, упомянул еще и о Радзиевском и других фашистах из Харбина. Скорее всего, главный редактор до этого места не дочитает…
Петро просмотрел готовую рукопись, уверился, что никогда не будет работать в «Довольной Кубани» и отнес статью в газету. К машинисткам не стал заходить – какой смысл загружать их работой, статья в любом случае никуда не годится. Петро чувствовал, что ему не удалось разобраться в том, что такое фашизм. А уж русский фашизм и вовсе остался темой фантастической.
Позже передавали, как бушевал главный редактор, познакомившись с писаниной Зимбабве. Листки летали по кабинету во время летучего совещания. Редактор хватал их в воздухе, рвал на части и снова расшвыривал.
- И этот человек смеет называть себя историком и журналистом!? – орал редактор.
Петро, услышав эту историю, стал вспоминать, когда это он называл себя историком и журналистом. Его так называли – это да. А он себя так никогда не называл…


Вскоре после того, как провалился дебютант Зимбабве, из Москвы прибыл специальный корреспондент, из тех, кого принято называть «мальчик». Мальчик пожил пару дней в гостинице «Москва», разобрался в ситуации, и в газете «Довольная Кубань» появилась статья под названием «Коричневые тучи над Кубанью». Тиснули пару нечетких фотографий из интернета. В статье Кубань, разумеется, представлялась фашистским краем, где от Сочи до Темрюка все ночи – хрустальные, какие-то коричневые мясники каждый день вывешивают якобы для продажи свиные туши на крюках, а на самом деле тренируются вывешивать так несчастную демократическую оппозицию. Все в красных поясах. Держиморды, конечно.  Администрация края попустительствовала миллионам фашистам, среди которых скрывались ветераны Великой Отечественной войны, и сама администрация чуть ли не примеряла мундиры СС. По стилю материал сильно отличался от всего, что печатала «Довольная Кубань». Чтобы сделать такой материал, думал Петро, требовалось только одно – быть с другой планеты. Или хотя бы из другого измерения. Он ошибался. Просто надо было быть человеком своего времени.
 Бред не остался незамеченным. Руководству газеты пришлось давать объяснения Законодательному собранию края. По счастью, единственной жертвой коричневой чумы остался Петро Зимбабве. А он себя жертвой не считал. Он представлял, как сучит ножками главный редактор, разрывая его писанину, и ухмылялся.

Глава 9. Жлобы, пижоны, телепаты и колдун.

                С Одесского кичмана
                бежали два уркана…

- Жлобы. Чего же ты от них хотел? – сказал бы поводу всего этого русского фашизма Федя Бунин, если бы в строю можно было разговаривать. Кстати, Феди в строю не было, он стоял в группе гостей. Но сказал бы он именно так, Петро не сомневался.
- Пижоны, – несколько более обтекаемо сформулировал бы Пух (он точно стоял с Петро в одной шеренге чуть поодаль). – Но это не отменяет того, что ты дурак.
- Дегенерат? – уточнил Петро Зимбабве телепатическим языком. С некоторых пор Петро отказывался жить в мире, где нет телепатической связи.
- Вот именно. Это, кстати, говорит в твою пользу…
- Не понимаю я, о чем вы здесь говорите. – вмешался бы Миша Варавва. – Я давно сказал, что они делают из казачества козлячество.
- Козлячество? – Пух как журналист не мог не заинтересоваться термином. – В этом слове что-то есть…
- Я тоже так думаю, – поддержал бы телепатический контакт Петро. – Знаете, кого называют главным балетмейстером кубанского казачьего войска?
- Догадываемся…
- Эй, там, разговорчики в строю! – серьезно посмотрел бы на нарушителей дисциплины Сан Саныч Бабков, легендарный командир самых первых добровольцев, отправившихся в Приднестровье, когда там зарождалась республика. Он разных балетмейстеров без всяких слов и телепатии, как говорится, за версту чуял. Но не было в строю Сан Саныча. Несколько лет назад он счел невозможным для себя посещать мероприятия, организованные нынешними хозяевами дома атамана Улагая.
-
                Никто не мешал продолжать вольную, ментальную, как сказал Пух, беседу.

- У нас сорок процентов мужского населения сидело, – заявил он, видимо, развивая тему «козлячества», точнее, тему «они».
- Ничего себе. Опричнина и земство, – напомнил ему Петро университетские годы. – Ты не находишь, что остальные шестьдесят процентов, за исключением самих ментов, ну, армейского офицерства – эти сами по себе, – абсолютно прогнозируемы и ничего из себя не представляют. Так что я, например, спокоен, что нахожусь в сорока процентах. Сорок процентов – не мало для общества, оно еще не погибло. Половина из тех, кто сидел, остаются непредсказуемыми, а значит -  мы еще живем.
- Правильно, подтвердил Миша Варавва. – *** они угадали.
- Не спеши с ним соглашаться. – предупредил Мишу Пух. – Петюня начитался Довлатова и думает, что все вокруг такие же дураки, как он.
- Пух, ты же мне сам говорил, недавно, помнишь, какими мы тогда были дураками, тогда в молодости, ты же сам говорил!
- Да…
- А Довлатов прекрасный стилист. Шел до конца. Елки-палки, я даже в анкете КГБ указал, что мой любимый писатель – Довлатов.
- Сейчас у тебя Лимонов любимый писатель.
- Да что ты к писателям привязался! Любимым… Сам в предвыборных компаниях участвуешь и смеешь после этого судить о литературе!
- Причем здесь литература?
- Я недавно в одной книге вычитал: казаки на Дону имели по две жены. И это было нормально, –  вмешался в разговор Вася Щеголев.

        Нет ничего удивительного в том, что он тоже был телепатом. Мало того, все знали, что Вася не только талантливый художник, телепат и левитатор, но, к тому же, потомственный колдун. В его ладонях сами собой распускались магнолии и рододендроны, над дверью в дом висел бычий череп, жен у него было не две, а гораздо больше. Женщины не могли устоять и минуты против чар, которые напускал на них Вася. Петро называл его печенегом, намекая на то, что Вася должен вплести в свою седую шевелюру берцовую кость поверженного врага и в таком виде шагать по какой-нибудь Москве, эпатируя публику по своему обыкновению.
 В ответ колдун приглашал Петро на свое пятисотлетие, обещая приготовить жареного слона. Склонные к преувеличениям люди говорили, что Вася состоит на учете у Владыки Кубанского и Новороссийского митрополита Исидора. Как колдун. Петро не знал, так это или нет, он считал, что на учете стоят алкоголики, он сам, к примеру, а колдуны…
Разумеется, речь идет о самом настоящем колдовстве. О том, с помощью которого увлек Наину отшельник-финн. О том, которого избегают седобородые священники, о том, от которого не могут уснуть добрые христиане, опасающиеся читать «Ночь перед Рождеством». Петро не стал бы вести речь о липовом колдовстве, которого достаточно в любой газете бесплатных объявлений, вроде «чистки астрального тела» или «одесской белой магии».
Были сомнения, удастся попасть на Васино пятисотлетие или нет. Только сомнения эти вовсе не носили материалистический характер. Просто мало ли что может произойти с Петро за пятьсот лет. Петро был крещен в Свято-Екатерининском соборе и всегда носил на груди крестик, раньше самый обычный, сейчас серебряный.
К тому же в предстоящие полтысячи лет и с Василием могло что-нибудь случиться. У Петро были основания так думать.

Может быть, из-за своих волхвований Вася не получил награду? Не исключено. Он, конечно, переживал эту несправедливость, Петро видел, Хотя видел, кажется, всего один раз.
Во время застольного ночного разговора, ставшего вдруг грустным, Вася пожаловался, что одного его не наградили. Все возмущались: «Да будь ты трижды колдун Советского Союза, тебя должны наградить!»
 Официальная версия отказа состояла в том, что Вася Щеголев отправился в Приднестровье не в составе кубанской сотни, а прибыл самостоятельно, вдвоем с Александром Берлизовым. Тот делал заметки, намереваясь писать о войне в Приднестровье, Василий снимал. Берлизов погиб и получил награды посмертно, Вася остался жив и «бумаги на него не были представлены».
   Но Вася Щеголев получил иную награду. Или наказание. Он получил последний взгляд Берлизова. Вот как это произошло.

 
Под Дубоссарами, на высотке, которую занимали казаки и приднестровские гвардейцы, завязывался бой. До сих пор Петро не мог вспомнить, было это тридцать первого марта  или первого апреля – что-то произошло с памятью. Публикуемые в книгах и статьях рассказы об Александре Берлизове не помогли. Кроме того, все эти рассказы несколько отличались от того, что видел Петро, так что, в конце концов, он начал сомневаться  в собственной памяти. К тому же каждый видит жизнь по-своему, особенно такие ее моменты, где с этой жизнью есть опасность расстаться.
Противник выдвигал вперед бронетранспортеры, видимо, хотел захватить эту удобную позицию. Несколько человек, среди которых и Александр Берлизов, сидели, покуривая за боевой машиной, прячась от пуль за гусеницами и катками. Говорили ни о чем, рассматривали каску Берлизова, по которой ночью прошлась шальная пуля, оставив глубокий след в металле…
- Возьмешь каску домой, будешь показывать, как за тобой пуля гонялась, – говорил Берлизову Петро.
           Тот рассеянно улыбался, кивал, в мыслях будучи совсем не здесь. Он всегда был таким, думал о чем-то о своем, часто вопросы, которые он задавал, были непонятны, имели, казалось, мало общего с действительностью. Его уважали, оберегали, подозревая душой, что этот казак уже наполовину на небесах.
Пуля крупнокалиберного пулемета легко прошла через катки боевой машины и свалила наземь Александра. Все вскочили, только сейчас осознав, как коротка кольчужка: они прятались за машиной, именуемой МТЛБ (малый тягач легко бронированный) и предназначенной для воздушных десантов. Катки ее, казавшиеся надежным щитом, были сделаны из какого-то легкого металла.
За несколько секунд из Берлизова, кажется, вылилась вся кровь. Ни стона, ни крика. Прямо на глазах из раненого уходила жизнь. Теперь Петро казалось, что он видел эту жизнь, прозрачную как воздух, поднимающуюся к небу, где уже рождалась апрельская голубизна, застилаемая черным дымом горящего поля боя.
Но тогда было не до впечатлений, надо было действовать. Расстегнув на груди Берлизова куртку, майор-приднестровец молча отвел чью-то руку, сующую индивидуальный пакет. По рации сообщили на позиции второго эшелон, чтобы там готовили машину. Вася с кем-то из добровольцев поволок раненого в укрытие, чтобы тягач смог развернуться и доставить раненого в тыл. Бой, меж тем, разгорался. С высотки ухнул ПТУРС, крупнокалиберные пулеметы врага взялись за позицию добровольцев серьезно.
Василий чувствовал, что Берлизов умирает. Прислонив бессильное тело к броне, Вася что-то говорил раненому, наверное «держись» или что-нибудь в этом роде. Слова стали какими-то маленькими, казались никчемными, все сейчас было в глазах Берлизова, закатывающихся, но, кажется, еще живых. Вася не отрывал от них взгляд, чувствовал, что сейчас это просто невозможно. Это потом он рассказывал Петро, как в него словно что-то проникало тогда: боль, неизвестные невысказанные слова, картины дороги, по которой раненый уходил навсегда. Короче, Василий принял последний взгляд Берлизова. Что это значит? Этого не знает никто.
 Петро почему-то часто думал об этой таинственной связи двух людей, один из которых умирал. Вот где был настоящий туман… Однако Петро был уверен, что трагизма в Васиной жизни теперь будет более чем нужно, а награда – на небесах. Иногда, заглянув в глаза Василия, попытавшись выразить сверхъестественное словами, Петро вспоминал песню любимого им Вертинского  – «остается застыть и молчать». Петро застывал и замолкал. Не ведая, что сверхъестественно, а что естественно в человеческой душе.

                Глава 10. Немного солнца для плохих людей.

                Но нежное детское чувство осталось
                В душе моей снова светло…

Петро с коротким сожалением подумал, кто мог бы сейчас развеять ненужную печаль, навеянную воспоминаниями о том бое. Почему-то казалось, что это было бы подвластно только Валерке Локотошу. Но того в строю не было. Петро с некоторым удивлением оглядел шеренгу и шепнул Эдику:
- Ты слышал, Валерка Локотош умер?
- Слышал. Я одного из их компании встречаю, спрашиваю – ну, как там Валерка, где сейчас, а мне отвечают – на Славянской. Я так и сел.
- Наркота?
- Да.
Казалось бы, после таких слов печаль могла усилиться и даже стать вселенской, от которой помогают только сильнодействующие антидепрессанты. Ничего подобного. Валерка и после своей смерти не перестал обладать удивительным качеством. Являясь в воспоминаниях, он  делал чувства людей светлыми. Петро ни капли не преувеличивал. Вот и сейчас на лице у него появилась самая настоящая светлая улыбка вместо обычной почти глумливой гримасы.
Петро сблизился с Локотошем в Приднестровье, под огнем. Просто как-то раз заглянули друг другу в глаза в трудную минуту и с тех пор если встречались, то поддерживали друг друга. Без слов поддерживали, просто видя, что еще существуют на свете.
Локотош был роста невысокого, носил усы как у Мулявина, длинные вьющиеся волосы заставляли подозревать склонность к классической рок-культуре, где мужчина должен выглядеть как Кен Хенсли. Точно таких типов можно было встретить на танцплощадках конца 70-х годов, в столицах они щеголяли фирменными джинсами, а в провинции – кассетным магнитофоном вроде «Весны-306». Магнитофон надо было держать у бедра, где начинались самопальные джинсы-клеш, по сравнению с которыми любые фирменные джинсы были постным инкубаторским изделием, без размаха и мечты. Единственное, их не нужно было тереть послюнявленной спичкой, проверяя подлинность краски. Эксперты знали, что такое краска «индиго».
  «Индиго!» – восклицали они, если спичка становилась синей.  «Индиго!» – вторили им миллионы трудящихся. «Индиго…» – шептали теневики, пытавшиеся наладить подполье по выпуску джинсов, которые можно было бы продать рублей за 200-250. «Индиго!» – повторяли функционеры КПСС, не особенно понимая, о чем идет речь, но чуя в этом «индиго» угрозу для себя.
Так вот Валерка Локотош еще помнил, что такое индиго. Он вообще оставался в том времени. Оно ему нравилось. Каждый раз, только в доме у него собиралась пирушка,  показывал друзьям старые фотографии.
Бывая у Локотоша в гостях, Петро видел фотографии тех лет: молодые парни в рубашках с демоническими крыльями воротников, циклопические пряжки ремней, веселье, ящик вина на заднем плане. Петро без труда опознал вино – белое, сухое, столовое. Кажется, рубль двадцать или рубль десять бутылка. Все без исключения молодые люди хотят быть похожими пока что  не на Кена Хэнсли, а на Элвиса Пресли. В провинции время течет медленнее.
Вот другие фотографии. Длинная колонна бронетранспортеров, ползущих по змеистой дороге среди безжизненных гор. На черно-белой фотографии горы смотрятся и вовсе марсианскими. Это Валерка оказывает интернациональную помощь. Вот он обнимает худющего человека с изможденным лицом, на голове которого шапка-пуштунка, а в руках – мотыга. Человек вымученно улыбается, думая примерно так: «Что этим долбаным шурави, шайтан их задери, от меня надо?» На лице Локотоша – полное довольство жизнью, радость победы и осознание того, что он, в отличие от этого дехканина, родился в самой лучшей стране на Земле.
Вот большие армейские палатки, на фоне которых одинокое гранатовое деревце. Плоды такие крупные и красивые, что и сейчас вызывают аппетит. Вокруг деревца бродят солдаты в шляпах, кажется, они глотают слюнки, поглядывая на гранат. Деревце смотрится новогодней елкой, с которой до времени не разрешено срывать подарки. По углам фотографии полно всякого оружия. Валерка Локотош обычно рассказывал, кто есть кто на снимках, с кем что случилось, кто чудом остался жив, а кто погиб в Афганистане. Товарищи предстают в его рассказах добрыми, смелыми, порядочными людьми. Они постоянно повторяют фразу: «Солдат ребенка не обидит». Чем-то эта фраза была Валерке необходима.
 Своих собственных сыновей он очень любил, их двое у него было. Когда он с ними играл, то, кажется, забывал об Афганистане. Но война вошла в его кровь, расстаться с нею он не мог, как с женой. А жена ему досталась, дорогие товарищи…
Когда Татьяна во время застолья начинала петь, то Локотош всегда уходил и самым настоящим образом прятался где-то в уголке. Становился маленьким, с пальчик, в кресле, что стояло у Зимбабве в углу, его не всегда можно было различить. Прямо, домовой. Чем-то его благоговейный страх перед своей женщиной напоминал никогда  не виденные сцены у костра из эпохи матриархата. Где первобытные мужчины преклоняли колени перед Великой Матерью и щекотали ее своими неухоженными бородами.
 Валерка в такие минуты виновато и любяще улыбался и, нет сомнений, улетел бы в такие минуты хоть на Марс, хоть в антимир. Но, разумеется, ненадолго. Впрочем, вряд ли Валерка слышал об антимире. Эта фигура научной фантастики была близка таким растленным личностям, как Петро. А Валерку такой декаданс не интересовал. Вот поучаствовать в возложении венков 15 февраля, в день вывода войск из Афганистана, Локотош мог…
Петро помнил, как изменилось лицо Валеркиной жены, когда та узнала, что он, Петро, негр и пьяница – студент университета. Она, кажется, отшатнулась. «Дружбы между вами не будет», – тон ее был подобен судейскому, непререкаемому: «обжалованию не подлежит». Но дружба была. Локотош оказался весьма терпимым. В том числе и по отношению к интеллигенции. Не говоря о неграх и алкашах. Да и, к слову сказать, Петро опять же, как в случае с «историком и журналистом», интеллигентом себя не считал. Он попросту не понимал, что это значит. Вроде бы есть люди, которые это знают, – вот пусть они и объясняют.
Ректор университета был для Петро представителем интеллигенции. Пожалуй. Если не вдаваться в дебри и не вспоминать, такой, например,  термин: «советская трудовая интеллигенция». Потом, говорили, что директор Государственного Эрмитажа – интеллигент. Но Петро Зимбабве имел такое скверное змеиное нутро, что не верил этому. Он почему-то больше верил неясным слухам, что Эрмитаж постоянно разворовывается. Гад этот Петро, но речь не о нем, а о Валерке Локотоше.
 Имелись и у того в характере антиобщественные черты: в отличие от дегенерата и алкоголика  Зимбабве и тем более от гражданина Горбачева, Генерального секретаря ЦК КПСС, председателя Верховного Совета СССР и Президента этого самого СССР, Локотош никогда не критиковал советский строй. Он даже малосемейкой своей, полученной после Афганистана, был доволен, хотя не отказался бы, естественно, и от нормальной квартиры – все-таки, когда тебе за тридцать, пора заканчивать с казармой. А то комната его с двухъярусной кроватью для сыновей в самом деле напоминала казарму.


Вот еще хорошее выражение – «чего греха таить». Надо его обязательно использовать. По отношению к Валерке просто непременно.
Чего греха таить, был Валерка весьма неразборчив в своих связях. Думаете, половых? Ну, во-первых, извините великодушно за словечки «половые связи», за такими словами нетрудно увидеть какого-нибудь похожего на диплодока старого хера-сексопатолога, толкующего в телевизионной передаче об оргазме. Во-вторых, если бы Валерка бал разборчив в вышеупомянутых связях, то просто о нем совсем неинтересно было бы писать. А так – интересно. Насчет того, интересно ли  читать  мои грешные мысли, – не знаю. Не хотите – не читайте.
Итак, чего греха таить, водился Валерка с кем хотел, с кем судьба сведет, даже с такими, как Петро Зимбабве, водил дружбу. Понятно, что все это не довело его до добра. Вот если бы общаться ему с хорошими людьми… Однако, здесь Петро Зимбабве оказался перед трудноразрешимой на первый (и на второй) взгляд задачей - кого считать людьми хорошими, а кого плохими.
 В детстве, помнится, об этом различии говорили довольно часто. И по двум программам телевидения, и вечером во дворе, где играли в бесконечную войну с немцами, и в школе на уроках литературы. Самым хорошим был Ленин, самыми плохими – гитлеровцы. Вне всяких категорий находились предатели Родины. Картина мира включала в себя еще некоторые сюжеты, но в виде «Ленин – гитлеровцы» была, быть может, с некоторыми преувеличениями, достаточной и ясной. Присутствовало и почти подсознательное детское неверие в «хорошие» качества дедушки Ленина: не пьет, не курит, имеет большущий лоб, картавит, не похож на «настоящего пацана». Такие, как Ленин, не носят джинсы. Вместе с тем было и сверхъестественное уважение к гитлеровцам и самому известному из них – Штирлицу. Получается, мировоззрение Петро Зимбабве и в детстве было ущербным.
Сегодня он подозревал, что так на нем лично сказался кризис советского общества. Морально-психологический. Не утвердился в те годы Петро в представлениях о хорошем и, соответственно, плохом. Сколько книжек ни читал – не утвердился. А читал ведь запоем. Достоевского даже читал по школьной программе. Разумеется, ничего не понял. Читал «Малую землю» и «Возрождение», кажется, даже конспектировал. Кое-что понял и, совершенно точно, насторожился. По отношению ко всему на свете, за исключением Соединенных Штатов Америки, где, как были уверены в окружении юного Петро, гуляют и пьют без закуски. Ну, хватит про какую-то Америку, речь ведь о Петро Зимбабве, точнее не о нем – о Валерке Локотоше. Только и он, Валерка, рос в то самое время. Время, когда в самой читающей стране читали «Малую землю» и «Возрождение».
Получился Валерка законопослушным гражданином. Давал присягу Союзу Советских Социалистических Республик и не нарушил ее. Многие могут так сказать о себе? Мало того, когда СССР подвергся нападению, Локотош отправился его защищать. В 1992 году ему казалось, что граница СССР проходит по реке Днестр. Любой барыга в 1992 году уже овладел новым мышлением, знал, что Союз раскололи твари как орех, а Валерка не понял такой парадигмы, взял и поехал в Приднестровье. Именно там и познакомились два асоциальных типа – Петро Зимбабаве и Валерка Локотош. Там еще много было асоциальных типов… Другие типы, так сказать, социальные, тогда другим занимались, они знали, что и как надо делать. Спросите, как можно быть законопослушным и асоциальным? Да очень просто. Это вам не «плохой хороший человек».
 Кстати, Петро сейчас, находясь в строю, припомнил, когда последний раз слышал о плохих и хороших людях. Это произошло достаточно давно. В более поздние времена плохие и хорошие люди исчезли, исчезли не в самом деле, а из разговоров. Пока была жива мать Петро, она еще могла что-то об этом сказать, а когда она умерла – все, вакуум. Чуть ли не табу установилось на эти слова. Так вот о плохом человеке Петро услышал последний раз в 1985 году, находясь на Краснодарской гарнизонной гауптвахте.
 Солдат, узбек по национальности, переговаривался со своим подельником, сидящим в камере напротив. Беседу, касающуюся нюансов их уголовного дела, слышала вся гауптвахта и часовой, хоть он и не прохаживался по коридору между камерами, как положено (могли плюнуть сквозь решетку, если бы посчитали, что часовой – плохой человек), а стоял в углу, изготовив автомат к стрельбе. Гауптвахта, вообще, имеет такой вид и, наверное, запах, что очень легко открыть огонь просто так – из оскорбленного эстетического чувства. Совсем необязательно, чтобы в тебя плевали.
- Рашид, а, Рашид! – звал подследственный своего товарища. – Ты меня слышишь?
- Слышу.
- Рашид, ты следователю ничего не говори.
- Почему?
- Он плохой человек. – Говоривший зашипел, чтобы стало понятно, как плох следователь. Следователь, видать, и правда был тот еще…
Без шуток, после этого Петро ни разу не слышал о «плохом человеке».

А о хорошем человеке Петро слышал вот что. Это случилось уже позже, где-то в середине девяностых.
Седобородый, под Вахтанга Кикабидзе, господин, хозяин продуктового рынка, объяснял своему напарнику важную вещь:
- Юра, хороший парень – это не профессия!
Глаза его светились разумом, уверенность в собственной окончательной и глубинной правоте окутывала весь рынок и прилегающую Вселенную, костюм сверкал искрой, седина – благородством. Подчиненных подзывает свистом. Гран-Канария. Да… картина.
 Вам  приходилось видеть обычного делягу, которому вдруг перепал миллион долларов? Именно миллион, не больше? Профессионал, короче.

             Довольно о плохом. И совсем ни к чему вспоминать о хорошем. Будем объективны, как говорят телевизионные шаманы в своих заклинаниях. Как Фемида взвесим на весах дела и стремления Валерки, попытаемся представить себе светлую душу, в которой – потемки. И помолчим. Ну, если вы судья по жизни – не молчите, изобразите на лице гримаску и выносите приговор. Это – Влерка Локотош, это не Петро Зимбабве, с которого довольно диагноза.
Кстати, про приговор. Вспоминается такой случай. В районном суде (Петро еще запомнил вывеску, где значилось, что суд «народный») судили казака Хриплого за преступление весьма оригинальное. Будучи в Приднестровье в составе добровольческой сотни атамана Аникина, Хриплый послал домой посылочку. В посылочке были боеприпасы. В 1992 году самая необходимая вещь, если кто помнит то время. Преступлением такой трюк назвать и сейчас не получается. Преступление – это когда убивают безвинных, когда насилуют, когда захватывают больницы и школы. Когда людей делают рабами и нарушают воинскую присягу – тоже преступление. Много есть преступлений или, как говорят те, кто зарабатывает на праве, – преступных деяний. Преступных деяний хватает даже в государстве наперсточников.
То, что сделал Хриплый, – удивительный пример казачьей беспечности и наивности. Но кто тогда не был наивным? Ведь даже посылку свою он отправлял в ящике с надписью «Почта СССР». Те, кто не был наивен в 1992 году, не иначе как полубожественные существа, олимпийцы, взирающие с небес на землю и приговаривающие: «Край непуганых идиотов». Это – о Родине.
 А СССР тот давно уже продали и обмыли сделку как полагается.

Глава 11. Хороша посылочка!

                А из зала – «Подавай все подробности!»…

Итак, послал казак посылку и стал собирать следующую. То, что добровольцы увидели в сражающемся Приднестровье, заставило готовиться к войне по-настоящему. «Учиться военному делу настоящим образом», как призывал в свое время Ленин. Настоящим образом – это не примеривать чудесную нарядную форму, не выдумывать звания и, самое главное, ни в коем случае не надеяться на государство. Ни при каких обстоятельствах. Только вот на «почту СССР» казак Хриплый все-таки понадеялся.
Как объясняли на суде работники почты, ящик дал трещину и из него посыпались патроны. Так обнаружили хранение и пересылку оружия. Никто им, естественно, не верил, кроме судьи, который тоже им не верил. Хорошо, что это был 1992 год, а не 2006-й, к примеру. Сейчас Хриплого объявили бы «террористом № 1» и приговорили бы на свой любимый срок – от 20 лет и выше. В 1992 году Хриплому грозило три года заключения. Пока что он ходил на свободе под подпиской о невыезде. Сегодняшнее заседание суда должно было стать последним – ждали приговора.
У здания суда собралось человек двадцать казаков – поддержать товарища. Адвокат Коган сказал, что дадут пару лет условно. Он вел себя так, как будто совершенно точно знает, каким будет приговор, давал своему подзащитному последние инструкции, как надо себя держать и как делать виноватое лицо.
 Казаки со своей стороны тоже инструктировали Хриплого. Как и куда бежать прямо из зала суда, если вдруг попробуют посадить его на самом деле. В такой вариант развития событий не верил никто. Петро, Валерка, да и многие другие казаки чувствовали себя так, будто пришли в кино, посмотреть захватывающий фильм про «наших» и про «гадов». Тем более, что напротив здания суда с самого утра стояла бочка с вином. В таких бочках раньше продавали народу квас, а когда иго коммунизма, наконец, было сброшено, стали продавать вино, и уже не народу, а населению. Писали на грязных бумажках, что это вино – «сухое». Или марочное. Встречался и розовый портвейн.
 Это, конечно, было еще не порошковое вино, но уже достаточно отвратительное пойло. Приторное и мутное. Петро и Валерка, несмотря ни на что, подошли к бочке. На клочке бумаги было нацарапано: «Крепленое». Продавец в замызганном белом фартуке представился выпускником Кубанского Государственного Университета. Возможно, его тяготила роль виноторговца. Но тогда особенно выбирать работу не приходилось: доктора наук торговали на перекрестках туалетной бумагой, замполиты полков продавали книги про магию, иные планеты, Иосифа Виссарионовича Сталина и летние приключения пятнадцатилетних нимфеток. А по телевизору крутили сюжеты о том, как выпускники военных училищ хватают с неба звезды – находят работу в мужском стриптизе.
Несколько раз отходили от бочки и давали советы Хриплому. Но он сам к бочке не приближался и не слушал наставления, которые становились все  более дерзкими, он слушал адвоката Когана. Слушал, надо полагать, внимательно, потому что постепенно начинал выглядеть все более виноватым, в глазах появилось неподдельное чувство раскаяния. К тому же кто-то нацепил ему на нос очки. Это Хриплому-то, великолепному стрелку, почти снайперу! Стал Хриплый похож не на казака, а на менеджера. Коган, было заметно, удовлетворился, он вообще очень серьезно относился к своей работе. Ни разу не улыбнулся, даже когда какой-то старичок, присланный Хриплому в качестве общественного защитника, стал агитировать за каких-то коммунистов.
- Выпей, дед, красно-коричневого, – посоветовали ему и указали на бочку.
- После суда, – отвечал дед и смотрел на казаков невероятно наивными глазами. Он был похож на школьного военрука.
Коган молчал. Единственной эмоцией, которую Петро разглядел в лице адвоката, было легкое удивление, что казаки, оказывается, и в самом деле существуют. Он предпочел бы, чтобы было Приднестровье, чтобы была война, были почтовые посылки с патронами, был подзащитный Хриплый, был гонорар, но чтобы казаков не было. Ведь это получается не уголовно-процессуальный кодекс, а Гоголь какой-то! И еще эта винная бочка… Того и гляди кто-то из этой вольницы грохнется на ступеньках суда, и надо будет объяснять, зачем здесь «экий молодец». Однако все это мелочи, главное – чтобы гранату не кинули в судью.
Речь Хриплого впечатляла. Она заставляла задуматься об актерском мастерстве. И особенно – о режиссуре. Человек, которого все знали как очень храброго воина, который всегда сам искал боя, предстал перед тройкой сущим ягненком. Даже голос стал тоньше, превратился в голосок. Судья то и дело призывал: «Громче!» С заднего ряда свистел Локотош: «Не слышно! Звук!» Петро тыкал его локтем под ребра.
 Хриплый вздыхал и рассказывал, как занесла его нелегкая в Дубоссары, где он хотел подработать на строительстве детского садика (здесь бы лучше сказать – яслей), а вместо этого пришлось получить оружие и день и ночь нести караульную службу. Охранять какой-то склад. Продовольственный. На вопрос судьи, приходилось ли ему участвовать в боевых операциях, Хриплый махал руками и кричал уже громко: «Нет!»
Все шло хорошо. Даже на последнем ряду, где сидели, как водится, подонки, появилась уверенность, что они ошибались в Хриплом, что на самом деле Хриплый – глупый, слабый, трусливый, честный, хороший человек. Имеет маму и папу. Дедушку с бабушкой. Отличный семьянин, готовится стать отцом. Такого просто не могут посадить. Несколько беспокоился Валерка, в котором начинало бродить коричневое пойло. Он не верил, кажется, судье и, похоже, всей судебной системе, и отчего-то ему хотелось бросить им на прилавок гранату. То есть не на прилавок, а на стол, над которым висел герб Советского Союза, а рядом стояли три дешевеньких кресла с высокими спинками, сидели три личности и творили правосудие.
Петро знал, что Локотош вполне мог прихватить с собой на заседание гранату. Он мог просто не выложить ее из кармана. Но еще лучше Петро знал, что Валерка способен эту гранату бросить. Прямо в зале суда. Петро тоже был пьян и потому решил, что должен во что бы то ни стало удержать товарища от такой грубости. Надо было сначала услышать приговор.
Адвокат Коган воспроизвел по бумажке загадочный набор слов в защиту гражданина Хриплого. Сам подсудимый в это время всхлипывал. Петро расслышал слова «статья» и «прим» и еще раз «прим». Судья сидел с каменным лицом. Он мог вполне судить муравьев, мог судить Владимира Ильича Ленина, мог судить марсиан, он даже мог бы судить об искусстве и литературе, если б надо было. Судье абсолютно по барабану, какой над ним висел герб, – будь то герб СССР, или свастика, или три буквы «***».
 Тут предоставили слово общественному защитнику. Старичок, похожий на военрука, встал и, прокашлявшись, поправил очки. На тетрадных листках была нацарапана его речь. Похоже, писал он ее ночью. Шум в зале утих, даже на заднем ряду молчали, на казачьих сборах привыкли уважительно относиться к старикам.
После краткой характеристики текущего момента, в которой защитник коснулся политических, идеологических, экономических и, вроде бы, гносеологических корней кризиса советского общества, со всеми вытекающими отсюда «перестройками», «ускорениями» и революцией, которая продолжается, он перешел непосредственно к фигуре подсудимого Хриплого. Хорошо, поскольку все в зале начинали выказывать нетерпение. Кто-то обмахивался газетой от мух, кто-то смотрел на часы. Представительница прокуратуры, женщина бледного вида, роняла ручку. Локотош опять порывался бросить гранату. Один судья восседал подобно античной статуе. Ему было все ясно.
Но даже он ошибался. Дело в том, что общественный защитник был глуховат. Он, видимо, не слышал предыдущих выступлений.
Старик поворошил листки, нашел нужные, и изумленная публика услышала потрясающий по своей пламенности и безыскусности рассказ о том, как на самом деле воевал в Приднестровье казак Хриплый. Старику особенно удавались батальные сцены.
 Ребята знали, как на самом деле воевал Хриплый. Но как интересно услышать про знакомые боевые эпизоды в литературном, так сказать, изложении! Даже судья приуныл. Ча-ча-ча! Он с тоской уставился на золотые погоны старика, но не перебивал. Казалось, погоны заворожили его. Погоны и правда вдруг замерцали каким-то удивительным золотистым светом, так сверкают купола некоторых церквей. «Что, падла, не нравятся тебе золотые погоны? – думал Петро. – Черный глаз слепят?»
В зале суда шел рассказ о том, как казак Хриплый стрелял из гранатомета по бронетехнике противника, как ложился к пулемету и не давал покоя бойцам полиции особого назначения.
Подсудимый стоял с растерянной улыбкой, не зная, что делать. Плечи его сами собой расправились, стал виден нательный крест, который до этого прятался где-то в рубашке. Этот крест знаком был всем, воевавшим в отряде войскового старшины Майстрюкова, крест подарил Хриплому отец Валерий – священник с автоматом. Старичок увлекся не на шутку, он мог бы и про отца Валерия рассказать. Казаки постарше, сидевшие в первых рядах, издавали в сторону общественного защитника шипящие звуки, делали знаки, так в классе пытаются подсказывать тому, кто отвечает у доски. В сторону адвоката Когана Петро боялся смотреть.
В конце концов судья попросил общественного защитника остановиться. Поскольку описание боев перешло к поиску ответа на вопрос «кто виноват». У прокурорши стал совсем бледный вид. Старичок непонимающе смотрел на судью, заседателей и братьев-казаков. Дрожащей рукой перебирал свои вырванные из тетрадки листки. Ордена и медали у него на груди жалобно позвякивали. Почему не дают защищать молодого оступившегося парня так, как он хотел? Почему вообще судят Хриплого, а не Мирчу Снегура, президента Молдовы? Вместе с бандой Ельцина? Почему на него шикают свои же, почему так недовольна женщина-прокурорша, почему наступило такое время? Тяжело, наверное, будучи стариком, задаваться вопросом – почему?
Судья и адвокат обменялись какими-то подозрительными взглядами. Суд удалился на совещание. Хотелось перебежать дорогу и дернуть у бочки еще стаканчик, но просили не расходиться – с приговором, очевидно, было все ясно.
Хриплому дали два с половиной года условно. Осужденный вздохнул свободно, адвокат перестал настороженно поглядывать на казаков, судья собирал портфель. Сами казаки негодовали оттого, что Хриплого вообще признали виновным. Видимо, всем хотелось, чтобы судейская бригада вынесла героя Приднестровья из зала суда на руках, принялась его качать и забрасывать цветами. Прокурорша могла бы сыграть туш. Но сама прокурорша думала иначе. Уже когда все расходились, она вскочила и закричала, что все неправильно, что она подаст протест, что Хриплого все равно посадят. Глядя на женщину, Петро понял, что означает глагол «кликушествовать». Кажется, прокурорша была старой девой. Или что-то вроде этого.
Проходя мимо нее, Локотош остановился, пошатнулся слегка и крикнул ей прямо в лицо: «Судью на мыло!»
- Ты что, это не судья, это прокурор! – попытался вразумить его Петро.
Женщина застыла, как персонаж с картины «Последний день Помпеи». Даже локтем пыталась закрыться.
- Тогда прокурора на мыло! – зашумел Валерка пуще прежнего.
- Я сейчас приглашу милицейский наряд! – рявкнул судья.
- А я гранату кину! – уже тише отвечал Локотош, которого удалось вытолкнуть за дверь.
Петро на ступеньках суда имел с Локотошем разговор на повышенных тонах. Говорили о правосознании. «Да ну их на хер всех!» – в конце концов резюмировали оба и отправились к желтой бочке. Больше никто не захотел травиться.


Глава 12. Зимбабве и статуя Свободы

                Где б ни был ты, меня не позабудь…

 Отравился Валерка гораздо позже. Водкой и наркотиками. И еще чем-то злым, отчего умирают. Это нечто легло тогда над всей Россией смрадом, серостью и лютой злобой. Будто тебя живым положили в гроб. Кто-то, не брезгуя людоедством, строил будущее своих детей, кто-то готовился быть распятым на кресте. А, в основном, жили, влюблялись, женились, делали карьеру и пили вино. Учились тому, что давно и виртуозно умели – жить по лжи. Только на этот раз – с доблестной голливудской улыбкой и мечтой о собственных крепостных. А сами будущие крепостные незаметно превращались из людей в электорат.
Той осенью Петро видел Валерку последний раз. И это был единственный раз, когда Валерка потерял свой светлый, веселый взгляд. Сидели ночью на кухне, пили, конечно, что-то. Валерка приехал с какой-то новой женщиной. Зачем? Почему? Что с Татьяной? Можно было не спрашивать – по глазам все было видно. Вместо блеска и силы – тоска, сжимающая зрачки. Говорят – «мрак в глазах». Да, в глазах Валерки был мрак. В разговорах его – полно злости. Теперь-то Петро знал, что вот так люди и умирают. Да только что толку от этого знания…

Но как бы там ни было, вспоминаешь Валерку – и светлеешь. Если слово «светлеешь» применимо к Петро Зимбабве, который с возрастом все больше и больше становится кандидатом в негры преклонных годов.
Петро любил вспоминать вот какое происшествие с участием Валерки Локотоша. В середине девяностых Петро вдруг воспылал антиамериканизмом. Находились люди, поддерживающие его в этом увлечении. Согласитесь, для того, чтобы заболеть антиамериканизмом, много не надо, антиамериканизм – как насморк, осложнения дает, только если его запустить.
Да и как Петро мог не стать антиамериканистом, он прочел книгу Аксенова «В поисках грустного бэби». А потом увидел фотографию этого Аксенова. Антиамериканист готов.
Петро Зимбабве сблизился с людьми, которые заготавливали звездно-полосатые флаги. Где-то доставали их, наверное, за хорошие деньги, стелили в своих домах и конторах вместо половичков и вытирали ноги. Иногда флаги США сжигались в знак протеста. А ведь Петро как любил, так и продолжал любить «Великолепную семерку» и «Золото Маккены». Правда, теперь он находил удовлетворение в том, что песня из «Золота Маккены» в исполнении Валерия Ободзинского несравнимо лучше оригинала.
Знатоки высшей социологии и психиатрии, видимо, уже догадались, что день рождения у такого типа, как Петро Зимбабве, непременно празднуется в феврале. Празднуется всем прогрессивным человечеством.
Верно, тысячу раз верно. И в этот февраль Петро готовился отметить свой день рождения, закупил нутрию, картошку, квашеную капусту. Средств, выделенных на вино, как всегда было мало. Оставалось надеяться, что гости принесут с собой. Вариации от перемены вин, водок, ликеров, самогона и прочих малоизвестных субстанций могли быть восхитительными. На работе Петро планировал появиться через неделю.
Душман заявился с супругой, довольный и хитрый. Супруга совала счастливому Зимбабве парфюм, Душман протягивал какой-то сверток. Да, ведь оказалась упущена важная деталь, Валерка Локотош после Афганистана имел прозвище  – Душман. Или Дух. Только последнее ему не очень нравилось. Как и то, что слово «прозвище» иногда заменяли другим – «погоняло». Душман знал, что эти слова не синонимы.
Петро Зимбабве, очень любивший подарки, стоял с пакетом и прощупывал его, стараясь догадаться, что же ему подарил Душман. Неужели книгу? Нет, на него никак не похоже. Конфеты? Еще чего!.. Развернул с шуршанием бумагу. В руках оказалась чеканка с изображением статуи Свободы. Неизвестные мастера сделали эту даму так, что еще до всяких бомбежек Сербии было очевидно – монстр. Где достал произведение Валерка, так и осталось неизвестным. Петро постеснялся спрашивать.
Больше Душман никому не подарит статую Свободы. Как не было рая на Земле, так и нет. Петро очень бы хотел, чтобы Валерка Локотош дарил ему такие статуи в каждом феврале, пусть бы дарил плавки из звездно-полосатого флага или из пепсиколора, да хоть декларацию независимости пусть дарит или иные сокровища нации, это все чепуха – был бы жив. Но нет его в строю.

Глава 13. Что, сынку, помогли тебе твои батьки?

                Даже брюки у меня – и те на молнии…

Меж тем перед строем появился полковник Рябинский, атаман Черноморского казачьего войска. Это войско создано в Приднестровье, имеет историческую и кровную связь с войском Кубанским, добровольцы с Кубани отправлялись в Приднестровскую Молдавскую  Республику в первую очередь помогать своим братьям-казакам.
Рябинский тяжеловато выступил вперед и оглядел, кажется, всех. Кто стоял перед ним. Продолжительный, внимательный взгляд уверенных глаз. Приднестровский атаман никуда не спешит, знает хорошо, что можно сказать и что говорить нельзя. Он, разумеется, армейский офицер и смотрит на добровольцев как на своих подчиненных. Только добровольцы себя таковыми не ощущают. Чего они хотят, так это правды. Самой последней, решительной, не подверженной делению на солдатскую и генеральскую. Однако, как всегда, находятся высшие соображения, и Рябинский более чем лаконично докладывает казакам, что делается в Приднестровье.
Республика жива, экономическая жизнь просто фантастическая. По-прежнему не признана никем из титанов. Все это и так знают.
- Я смотрю, вас с каждым разом все меньше становится, – меняет тему Рябинский, и добровольцы начинают с напряжением вслушиваться: – Не захотели прийти люди. Не захотели… Не могут, значит, посмотреть нам в глаза. Почему-то не могут…
Должно быть, за дверьми в доме Улагая приднестровский атаман наслушался немало о текущих казачьих дрязгах.
У Петро в голове пронеслось – кто это из тех, кто не пришел в этом году, не может в глаза посмотреть. Александр Казека, может быть, у которого после Афгана вся грудь в наградах? Или тот же Хриплый, который, выспавшись, сначала стрелял из пулемета по противнику, а потом просыпался? Не понимал Петро приднестровского атамана… Но в речи атамана было что-то мужское, человеческое. Не какая-нибудь трескотня про реабилитацию репрессированных народов и примкнувшего к ним казачества.
Сам Рябинский во время своего странного монолога смотрел в глаза казакам еще внимательней, еще пристальней. Хотел увидеть что-то крайне важное.
В его широко открытых глазах Петро видел поле боя. Пороховой дым и гарь пока рассеялись, как говорится, наступило затишье. Чем заканчивается затишье на войне, всем известно. Только не окончательным возрождением. Кто снова придет в Приднестровье, когда там полыхнет, вот что интересовало атамана. А слова о том, что кто-то не может посмотреть кому-то в глаза… слова это только слова. Даже Петро Зимбабве мог спокойно смотреть в глаза атаману, что тут говорить о других!
Видимо, Рябинский увидел то, что хотел. Если кто придет в Приднестровье, когда начнется новая война, это будут те, кто там уже был. А не те люди, что стоят на крыльце.
Петро видел многих атаманов. Всяких и разных. Он видел атамана Всемирного Казачьего Братства, бородатого пациента психиатрической клиники, похожего на отказника. Кто-то налепил ему на плечи погоны маршала. Приходилось видеть станичных атаманов, старательно копирующих неповторимый стиль Бенито Муссолини. Стиль речи, движений и мимики лица. Далее этого дело не шло. Петро видел батек, к которым подходили строевым шагом и обращались «товарищ атаман». Встречались прямо герои «Пропавшей грамоты» и «Сорочинской ярмарки». Но однажды…
Однажды Петро Зимбабве посчастливилось лицезреть настоящую коричневую тучу. Непосредственно над Кубанью. Это случилось еще до того, как Петро искал русский фашизм. Фашизм тогда еще в Москве не приготовили. Туча, о которой пойдет речь, была не совсем коричневая, точнее сказать совсем не коричневая. Она была черная. Это был атаман Запорожской Сечи. Его должны помнить в городе.
Петро и сам с большим удивлением узнал, что Запорожская Сечь жива. Удивлялся он этому, несмотря на 1993 год, когда удивляться, казалось, больше нечему. В каждой газете писали про НЛО, в телестудиях заседали заслуженные колдуны России, где-то на Севере бурили скважину и добурились до ада... А какими скромными и обаятельными буржуа оказались вдруг бывшие секретари обкомов! Нет, положительно, это была эпоха перемен. Так что удивление оказалось синонимом шизофрении. Тем, кто хотел выжить, никак нельзя было стать шизофрениками. Зацвело среди зимы Дикое поле – пусть, обычное дело. Революция продолжается? Хер с ней. Меняется общественный строй, а правящий класс остается правящим классом? Что же тут удивительного, попробуйте сами, все равно не выживете.
Но вот возрождается Запорожская Сечь, и надо всерьез подумать о своем психическом здоровье. Потому что возрождается сам Тарас Бульба. Со своими сыновьями, со своей мудростью и со своим известным отношением к системе потребления. Золотой миллиард срочно должен брать в руки малые пехотные лопатки и окапываться. Или Гоголь набрехал? И для Бульбы ничего не существует, кроме «клятых москалей»? Зачем же тогда его переводят на украинский язык? Нет, ничего не набрехал Гоголь (не так ли, мертвые души?), это у атамана Ромова кругом москали, а все, как любят говорить по вторникам академики, «много сложнее, намного, намного сложнее». Почему по вторникам, спрашиваете? Потому что по субботам те же академики говорят «все проще на самом деле». И становятся членами-корреспондентами. Кстати, кто хочет быть маршалом казачьих войск, должен непременно говорить так же. Дадут вам погоны.
Итак, возрождалась, как выяснилось, Запорожская Сечь. Было о чем призадуматься. Там же храбрейшие воины, которым все нипочем, такие ведь могут султану и письмо написать, если что, могут и поколдовать, как небезызвестный Пацюк, могут сесть в чайки и пожечь любой Константинополь, если надо будет. А могут ведь достать горелки и люльку закурить! Что тогда будет с демократизацией? Как в таком случае вступать во Всемирную Торговую Организацию? И что скажут в Бритиш-Америкэн табачной компании? Люльки-то там в расчет не принимают. Это раньше султан, послушав, как ему зачитывают письмо, выпил бы чашечку кофе (чашечка с алмазным ободком), вызвал бы визиря и отправил бы объясниться с казаками янычар. А сейчас могут только дуться как индюки, прятаться во тьме дорогих автомобилей и отдавать распоряжение шить дело по статье о разжигании национальной розни. Опять же, все это без учета того, что запорожцы знают секрет, как останавливать летящие в тебя стрелы, сами летать могут по воздуху (то есть летать как Ариэль, не на самолетах каких-нибудь авиалиний), знают, как становиться невидимыми для противника и не только для него.
Короче, никак не вяжется Запорожская Сечь с нашим сучьим миром. Точнее говоря, не столько сама Сечь, сколько представления о ней. Представления, имевшиеся у Петро Зимбабве.
И вот в Краснодар прибыл атаман Запорожской Сечи. Отметить двухсотлетие города и, главное, посмотреть, что и как на Кубани, часть она Украины или не часть. Кем стали потомки запорожцев, тех самых, что прибыли сюда в 1792 году? Москали они или не москали?
Юбилеи тогда еще не научились отмечать как сегодня – с Аленами Делонами, фейерверками, пляшущими девочками, с липовой пышностью и настоящей помпезностью. А также с роскошной статьей расходов, которые удобно списывать. По старинке выносили на улицы буфеты, торговали в них водкой и пивом, кое-где ставили раскладные баскетбольные щиты, чтобы дети бросали мяч подобно нью-йоркской шантрапе, да мобилизовывали безвестных певичек, исполняющих песни про насилие и секс. Так проходило и двухсотлетие города Краснодара и сорока с чем-то кубанских станиц. Какие-то хмыри точно установили количество станиц-юбиляров. Праздник предполагался только для них. Любому десятикласснику было понятно, что такой подход служит только для того, чтобы стравить лишний раз потомков запорожцев и других потомков, донцов, иногородних и тех, для кого сами эти слова звучали анахронизмом. Короче, все это сильно пахло дерьмом.
День в самом начале октября, когда отмечалось это дело, был необыкновенно холодным. Бурки и советские офицерские шинели оказались весьма кстати. Ледяной ветер разогнал публику с центральной улицы города – Красной, только молодежь неустрашимо передвигалась стайками по своим молодежным делам. Стайки выглядели именно стайками, это бросалось в глаза, в стаи они пока не превращались: во-первых, было еще светло и, во-вторых, по улице бродили в этот день компании людей постарше, людей внушительного вида, в папахах и с кинжалами. В городе знали: могут и нагайкой перетянуть, долго просить не надо, ну, а если что-то серьезное, то и кинжалы у них не такие уж бутафорские, как пишут в журнале «Огонек». Что касается милиции, она тоже вполне уверенно охраняла саму себя.
В те времена казаки выходили на такие мероприятия с радостью, прямо сказать, и мероприятия никакого было не нужно, само слово «мероприятие» мертвечиной отдает, а тогда не было никакой мертвечины, ее только писари да бывшие прокуроры разводили потихоньку по казачьим штабам, знали хорошо, что захлестнет их мертвящий дух настоящее возрождение, но тогда – нет, не по их воле все происходило, а по настоящей народной, по настоящей казачьей воле. Травят где казака – на его защиту встает курень, давят курень – встает войско, а если гулянка – примерно то же самое происходит, только не с железными трубами и ножами казаки подтягиваются, а со множеством бутылок и пучками зеленого лука. Сала – ничего уж тут не поделаешь – все время не хватало.
Приднестровцы держались вместе, у себя дома, на празднике они все еще ощущали себя одним отрядом, даже по улице Красной передвигались особым образом, словно ожидали, что по ним могут открыть огонь снайперы противника, засевшие в гостинице «Интурист» или в обветшавшем здании государственного цирка.
- Хочешь Идолище Поганое посмотреть? – обратился к Петро молодой человек с развязными манерами и печальным взглядом. – Пошли, покажу. Там с ним еще хлопцы…

Глава 14.  Зимбабве и Эдик идут походом на Запорожскую Сечь

                Заплутали мишки, заплутали…

               

Молодым человеком был Эдик-поэт, он, видимо, прослышал о том, что приезжают сечевики, и принарядился подобающим образом: в турецкие шальвары (Петро видел такие в Румынии, их продавали турки) и странные туфли с загнутыми носами. Кроме того, на голове поэта ветер трепал оселедец. Петро даже натянул на уши свою омоновскую шапку, известную в народе как «презерватив», – вид бритой головы Эдика вызывал дрожь. Что касается модной стрижки, делающей людей похожими на князя Святослава, то она никого не удивляла. В те времена оселедцы носили не только продвинутые студенты исторических факультетов, но даже выпускники военно-политической академии имени Ленина.
- Там что у тебя, Чингизхан? – спросил Петро, уже знавший, как любят некоторые казаки свое гипотетическое монгольское и татарское прошлое. Причем любят только из-за того, что не выносят никакого ига, ни в настоящем, ни в прошедшем.
- Чингизхан? А что, Чингизхан, между прочим, это главенство закона, правовое государство и сильная вертикаль власти.
Петро остолбенел.
- Братцы, водки надо купить! – неожиданно крикнул какой-то казак, весь перетянутый новенькими ремнями наподобие манекена из военторга. – Гостей поить нечем.

Толпа казаков, в центре которой находилось нечто, то самое, что Эдик называл Идолищем Поганым, направилась к бару. Кроме то, что нечто похоже на черную тучу, ничего нельзя было разглядеть, и Петро направился через улицу к буфету, несмотря на то, что Эдик тащил его за всей толпой.
- Водки надо купить, сказали же… – отбивался Петро. Он был, как ни странно ответственным и дисциплинированным казаком. И шоколадный цвет кожи тут ни при чем. Хотя, конечно, неофит есть неофит.
- А ты что, при деньгах? – удивился Эдик.
- Ну, на водку-то хватит.
- Давай только быстрее, а то места нам не достанется. Там и с Дона казаки, и из Калмыкии!
- Слушай, а что, Рада никакого застолья не устраивает? Могли бы кафе организовать… – сказал Петро, смотря, как сотня казаков штурмует бар.
Эдик только рукой махнул. Он тоже оглядывался на панораму штурма бара. Казаков, естественно, не пускали. Кажется, хотели вообще закрыть заведение. Для кабаков, расположенных в центре города, это было вполне обычное дело – открещиваться от гостей в казачьей форме: много пьют, устраивают разные эксцессы, но, главное, никакого демократического настроя. Вот если бы в бар вошла Елена Боннэр…
Петро купил большую бутылку водки с юбилейной этикеткой «Екатеринодару – 200 лет». Петро нравилось слово «Екатеринодар». Кроме того, бутылка была тяжелая, но удобная, с ручкой. Эдик уже не отставал.
Между казачьей ордой и барменами был достигнут компромисс. В помещении бара остались сидеть взволнованные посетители, тихо мешая трубочками коктейли в бокалах и вспоминая свое знакомство с Магадиками и Артурчиками, которые, видит Бог, не допустили бы в приличное заведение звенящей медалями толпы. А казаки остались на открытой террасе, составляя столы вместе  и перестав угрожать тем, что поставят в магнитофон кассету с песнями Кубанского казачьего хора. Аристократия и быдло.
Казаки не пили коктейлей. Тем более что названия у этих смесей оказались более чем демократическими: «Перец из Акапулько», «Нежный Билл»…
 Зеленый лук, водка, аджика, хлеб и мгновенно исчезающее, но вновь появляющееся откуда-то из параллельной реальности сало – вот все, что стояло на большом столе, получившемся из множества маленьких. Кажется, были еще корейские салаты из моркови. И салфетки. Летнюю террасу насквозь продувал ветер, такой холодный, какого и зимой нечасто бывает. Идеальные условия для того, чтобы пить водку гранеными стаканами. Наполненными до краев.
Поэтому Петро не сразу рассмотрел запорожского атамана. Сначала надо было согреться и закусить. Полковник Щеткин произносил тосты. Настроение у всех было приподнятое, через пять минут холод уже никого не беспокоил. Петро не вслушивался в слова тостов, он вообще не хотел бы оказаться (возникни вдруг необходимость, например – мобилизация) под командованием полковника Щеткина. Но кто такой Петро Зимбабве, вы знаете. Когда, наконец, выяснится, что теория относительности физика Эйнштейна – обыкновенная чепуха и во Вселенной все встанет на свои места, даже тогда нельзя будет верить Петро Зимбабве. Ему свойственно ошибаться. А кто такой полковник Щеткин? Его вы неоднократно могли наблюдать в самых различных музеях живописи. На полотнах старых мастеров. В портрете любого седовласого генерала царской армии видно полковника Щеткина: бакенбарды, золотые кресты, попирающий мироздание подбородок. Можете еще разглядеть саблю или шашку. Петро помнил, как перед отправкой в Приднестровье полковник, взбудораженный гибелью там первого кубанского казака-добровольца Николая Петина, напутствовал уезжавших призывами идти в шашки на танки. Строй притих и втянул головы в плечи. Шашек на тот момент ни у кого с собой не было. Танков противника возле дома Улагая также не наблюдалось. А полковник свирепел, несколько пунктирчиком описывал какие-то боевые эпизоды и рвал свою шашку из ножен. Слегка обескураженные добровольцы ждали децимации. Петро, у которого было горе от ума, задавался вопросом: если стоящий перед ними офицер ходил в сабельную атаку на немецкие танки, то почему же тогда он призывает повторить этот опыт?
Но все это сейчас вспоминать было ни к чему. Полковник, между прочим, руководил штурмом бара, и несомненна его заслуга в том, что казачья сотня не откатилась от дверей заведения в решающий момент или не устроила там побоище. Тут надо сказать, какое время было на дворе. Начало девяностых – это когда армейские офицеры не хотели появляться на улицах городов в форме (это странно звучит, но офицеров  о б и ж а л и), старые солдаты прятали ордена в шкафах, русские шинели подрезали и делали из них какие-то лапсердаки, чтобы было похоже на то, как носят в победоносной американской армии, несокрушимой и легендарной. То, что полковник Щеткин всюду расхаживал не только в орденах, а в черной черкеске, да еще и с шашкой (милиция могла составить протокол, отобрать, возбудить уголовное дело, посадить), за малым не было гражданским подвигом. А может, и было.
У атамана Сечи была иная стать. Это человечище вышло из Дикого поля, наряженное по мотивам Черного Ордена СС. В петлицах сверкали рунические молнии. Белая рубашка и строгий черный галстук свидетельствовали о принадлежности к европейской цивилизации. Диковинная шапка, какие носили когда-то гайдуки, говорила о том, что если ее хозяин и воин СС, то он числится в совершенно особом подразделении. Ведь офицеры СС могли действовать, набирать воинов и среди недочеловеков, среди циклопов, например, и среди прочих листригонов. Существовала же дивизия СС «Галичина»… Был запорожец черен, могуч, задумчив.
- Мундирчик, похоже, во Львовском драматическом театре шили, – заметил Эдик, с любопытством ребенка рассматривая сечевого атамана.
- Печенег, – констатировал Петро.
- Как печенег? – удивился Эдик, не забывая одним глазом следить, как разливают водку.
- Атаман запорожский… Беда – восстали печенеги!
- А… ну, ты-то у нас Пушкин…
Запорожец, очевидно, думал думу. И невесела была его дума. Слишком много за столом говорили о России, слишком многие среди кубанских казаков были, оказывается, советскими офицерами. Свита поглядывала на батьку, чувствуя, как он закручинился, а после носы и оселедцы глубже клонились к стаканам. Уже взгляды стали умны и проницательны безбрежно, хоть головы иные то и дело бились о скатерть, взгляд запорожца или кубанца взлетал снизу вверх после такого удара и ясно говорил следующее: «Я тебя знаю, кум, я тебя знаю, що у тэбэ на уме, кум, ты меня не обведешь…»
Шум за столом иногда распадался на разные голоса, толковавшие о далеких братьях-казаках, Приднестровье, Екатерине Великой, саблях и охотничьих ружьях, горелке, сале, походе на Москву, шашках атамана Межакова. Часто звучала фамилия Сагайдачный. Вообще говорили обо всем, даже о зеленом луке, только вот о чем не говорили: о ценах, квартирах, Филиппе Киркорове. На удивление мало вспоминали про Ельцина, евреев, США. Тут Петро догадался, почему казаки иногда переходят на местечковый прононс и изображают из себя Хаима – просто чтобы не скатиться в обязательные для современного общества диалоги о тех же ценах, квартирах, Филиппе Киркорове и лечебных припарках. От таких разговоров тошнит не одного Петро Зимбабве, тошнит многих, к тому же из них с неизбежностью вытекает разговор об увеличении пенсий. А это уже совсем плохо, это уже «забота о стариках». А что значит в современной России «забота о стариках», знают все.

Глава 15. Будьмо гей!

                Через год, через два ты убьешь часового…

Вдруг за столом установилась тишина. От этой несообразности поднялись даже некоторые головы, до этого находившиеся в волшебной стране.
- Атаман тост говорит…
- Тише! Атаман говорить будет!
- Давай, батько, говори!
- Да тише вы! Не даете сказать атаману…
- Сам ты тише!
- Умолкни! Атаман слово кажет.
- Господа!
- Тихо, ну, что ты будешь делать!..
Поднялась над столом черная туча, с печалью взглянула на братьев-казаков. Стакан горелки и не виден был в могучей руке.  «Точно печенег!» – мелькнуло у Петро в голове. Атаман зарокотал о казачьем братстве, казачьей доле, казачьей воле. В речи его, выдававшей в нем человека образованного, звучали слова «Хортица», «Днипро», «москали». Сверкали эсесовские молнии в петлицах. Петро совершенно не запомнил речь атамана. Зато он запомнил в точности другой тост. Но об этом позже. А вот, что понравилось всем, так это как закончил сечевик свой спич.
- Будьмо гей! – воскликнул атаман, и все застолье ревело в ответ: «Гей! Гей! Гей!».
Тут уж поднялись из-под столов самые безнадежные, во всех как будто новая сила влилась.
- Вот так старики раньше пили, – говорили старики, поглаживая усы и устремляя взгляд прямо перед собой, словно видели там великое прошлое своего рода-племени, кровавое, удалое, жестокое и вольное.
                Не леса и не горы породили казачество, его родило Дикое Поле. Пусть назвали западную часть Поля Тавридой, оно как было диким, таким и остается и, к счастью, останется всегда. Условия жизни здесь хуже, чем на Марсе. Зимой замерзают насмерть медведи, а летом падают на выжженную землю верблюды. В редких городах с прохладными названиями бродят фининспекторы и бандиты. Кто-то думает, что их зовут Бэнями Криками, но это не так. Бэня Крик теперь ведает стабилизационным фондом, Артурчики и Алики охраняют правопорядок. Все ждут в Диком Поле, когда появится Григорий Котовский и покажет мелким людишкам, где раки зимуют. Если взглянуть в небо над Диким Полем, непременно увидишь ворона, который все летает и летает, не обращая внимания на группировки грифов, сидящих на корточках у обочин дорог в ожидании, когда поломается автобус.
От оазиса к оазису, от Днестра к Кубани и Волге и дальше до Керулена,  а потом обратно по ржавым рельсам ползут поезда, иногда с оружием и войсками, иногда с курортниками, а бывает, и вовсе неясно с кем, с какими-то типами, играющими в карты на смятую пачку «Беломора». Где-нибудь у Сальска или на Дону взглянешь в окно – на дальнем холме всадник в странной меховой шапке. Этот всадник – Пугачев. А не просто неизвестный каракалпак, от которого, как говорят некоторые ученые, произошли казаки…
В любом городе, улегшемся на берегу любой реки, текущей по Дикому Полю, есть светящиеся окна. Это окна уютных квартир, где лампа под старинным абажуром, где бесстрастно отсчитывают время часы с боем, где на круглый стол выставляют доставшиеся от родителей тарелки, иногда букет цветов, привезенных с дачи (будь она неладна) или купленных на углу у торговки, довольно милой, но пошловатой, для того чтобы назвать ее гризеткой. Правда, глаза у нее такие… смотрят на вас… Но хватит! Нельзя об этом. Неважно, каков рисунок на тарелках: японская сосна с шишечками или тарелки в такой квартире украдены из Эрмитажа, неважно, висят ли на стенах иконы или привезенный еще из Барановичей портрет дедушки (рядом с фотографией Сергея Есенина), все это неважно – горите, окна, горите, светите. Всадник смотрит на вас. Внимательно смотрит.
           Упадет на Землю метеорит. Или Земля сама налетит на небесную ось. «Все пропало!» - воскликнут спасители человечества на борту космических челноков «Свобода» и «Независимость». Действительно, поверхность Земли превратиться в ад. Мертвые города, толпы неандертальцев, австралопитеков, менеджеров, президентов, террористов и сволочей. Свобода и независимость покажутся милыми гламурными фишками.
            Пройдут миллионы лет. И в один день, весной,  вместе с алыми маками прорастут в Диком Поле странные культуры: с оселедцами на бритых саблями головах, одетые в широченные джинсы; носы красные, все любят лежать и курить люльки. Динозавры, которые будут к тому времени считать планету своей, заплачут горькими слезами. И взовьется над Землей рушник, ставший за неимением материальных благ хоругвью. И будет на нем надпись, вышитая красной нитью: «Казачьему роду нет переводу».


Говорят, в ваши квартиры подает свет какой-то рыжий Чубайс. Может быть, это и так, может, он и подает. Только это все равно неважно. Светите, окна, светите. Это только кажется, что в Диком поле много дорог и тропинок. Нет, здесь только одна дорога правильная. И то, правильная, если только обладаешь чувством юмора. И дорога эта начинается, как водится, на распутье, у камня, где только по-русски указано три дороги. А о скольких дорогах пишут на других языках?

Будьмо гей! Гей! Гей! Гей! Хлопцы! А чего бы нам, хлопцы, не возродиться вновь? Поле-то никуда не делось, делят его границами. Да только что границы? Где они? На бумаге, в душе какие границы? А здесь, за столом бумажных душ что-то не видно… Или есть? Есть? Значит, будем их лечить. Альтернатива простая, хлопцы, – Родина или смерть. Дикое Поле или смерть. Или лучше так – Дикое Поле и смерть.
Будьмо гей! Гей! Гей! Гей!
Китайцев давно пора вытащить из-за их стены. Все равно всех китайцев не перерубаешь, так пусть становятся казаками. Призвать китайцев в конную армию Буденного. Что? Нет Буденного? Умер? Точно умер?.. Другие казаки найдутся, добрые казаки. И на Европу походом, что-то давно не ходили… Там, в Европе, плохи дела. Басурманы заедают, казаков нет, одни нацисты что-то пытаются сделать, но они ведь глупые, они не знают, что есть на свете Дикое Поле. И казак для них как был, так и остался чучелом для плакатов агитационных. Хотя, конечно, и там случались казаки – Фон Паннвитц, например. Но той Панвиц хоть и генерал, та засланный.

 Нет, не от беглых крепостных произошли казаки. Не потому, что беглый крепостной не может носить серьгу в ухе. Может. И не потому, что он хоть и беглый, но крепостной. А потому, что все другие народы сами произошли от казаков. Арийские, разумеется, народы. А атаманом был тогда Чингизхан, батько-хан. Он знал, что значит черная и белая кость, а ведь это в жизни самое главное, какая у тебя кость.
Будьмо гей! Гей! Гей! Гей!
Только причем здесь рунические молнии, не очень понятно. Принарядили так немцы казаков, ну, ладно, но где исторические корни? Где самостоятельность мышления? А… ясно – молнии у Черного Ордена откуда? Их Зевс метает. А Зевс сам казак. Так-то.
Будьмо гей! Гей! Гей! Гей!
Видишь, из-за туч проглядывает солнце? Это казачье солнце, оно лежит на трех китах, а кто на свете самые лучшие китобои, знаешь? По глазам вижу, знаешь… Правильно.
Вот у казака Иванова видим дома самовар, так что же теперь казак Иванов от русских произошел, что ли? Яка же така тута логика? Если так говорить, так уси козакы от инков произошли, потому что люльки курять. А шо до этого курылы? До Колумба, а?
Будьмо гей! Гей! Гей! Гей!
О це добре.


- За Россию! – услышали вдруг казаки удивительный клич.
          Все разом подняли головы, многие начали подыматься со стульев, цепляясь за столы. Хоть и стало все кругом шатким неимоверно, такой тост, мягко говоря, никого не оставил равнодушным.
          Встал на костыли старый казак Передерий, на груди которого сверкало множество разных наград, в том числе медали «За взятие Берлина» и рядом – «Защитнику Приднестровья». Поднялся ветеран 4-го Кубанского казачьего корпуса Погосян, ошалело сидел, не веря в услышанное и боясь радоваться, казак Лень.
Эти слова произнес никому не известный донец, молодой человек, которого заметно было уже по его просветлевшему лицу. Случись где-то поблизости журналист, он, несомненно, выписал бы в разгромном репортаже с места события старинную гимнастерку и красные лампасы  молодого выскочки, прошелся бы по значку парашютиста, пришпиленному к гимнастерке там, где у других казаков медали или дупль – пусто, подчеркнул бы обязательно, какие у донского казака старорежимные усики и золотые погоны, которые неизвестно кто ему надел. Последовал бы вывод –  картинно выглядит казак, картинно. А раз так, значит и тост его картинный. А эта страна, Россия эта, так даже не картинно выглядит, а не поймешь как выглядит, страшно. И нам, господа, чтобы стать на единственно верный путь всего человечества, давно пора, ****а мать, умом Россию понимать. Такая вот логика, уважаемые читатели.
Петро Зимбабве сам когда-то работал в газете и знал, какую ахинею можно написать и как сделать так, чтобы выглядела ахинея правильно и читабельно.
Хорошо, что сейчас не было рядом газетчиков. А впрочем, причем здесь вообще они? Хорошо было и так. Просто хорошо и все.
За Россию выпили все. Даже сечевой атаман, кажется, выпил. Но погрустнел совсем. Не сваришь, как видно, каши с кубанскими казаками, совсем себя забыли. Кулеш, кулеш варить надо, а не кашу…
Повисли святославовы усы у атамана, хрустнул в руке граненый стакан. А Петро видел, что не стакан это вовсе, а чаша, сделанная из человеческого черепа, и пьют из нее кровь врагов постылых напополам с водой Днепра…
   Донской казак, тот, что воскликнул «За Россию!», стал центром внимания. Потеплел за столом разговор, оживился. Петро рассматривал его лицо и искал сходство с Григорием Мелеховым. Сначала походил, потом нет. Обнаружил зато, что из таких вот казаков получаются  Муции Сцеволы, участники Ледяного похода и молодогвардейцы.
Как-то так получилось, что запорожцам более никто не дивился. Разве что очень внимательно сравнивали их невиданные тесаки со своими кавказскими кинжалами. Да шаровары сечевиков продолжали будоражить воображение. Причем так, что воображение это куда-то исчезало, пряталось, такие были эти шаровары. Приходилось слышать про московских люберов. Люберы качали железо в специально оборудованных подвалах и любили широкие штаны. Это они делали несколькими годами ранее, готовясь к грядущим битвам за передел собственности. Люберы не видели запорожских шаровар. Нужно видеть простор морей, настоящий черноморский простор, нужно видеть Днепр, чтобы выдумать такие паруса. Как может какой-нибудь завоеватель, в особенности стерильный европеец, замахиваться владеть Запорожьем и казаками, не зная и не подозревая, что скрыто в таких шароварах, какие смыслы и тайны хранят их глубокие бесчисленные складки?
Будьмо гей! Гей! Гей! Гей!
На этот раз клич сечевиков звучал иначе. Тост «За Россию» незримым образом повлиял на общий настрой умов и сердец. Только один был печален и обдавал своей печалью весь мир. Силен был атаман сечевиков, силен. Человечище. Экая глыба, натурально.



Глава 16. В мире, простите, молчания

            Ты думаешь – отбегалось, отпрыгалось, отпелось, отлюбилось?

          - А кто ты такой? – вопросил кто-то Петро Зимбабве. Этот кто-то был Эдик. Вряд ли кто-то другой мог позволить себе подобный вопрос. Во время застолья Петро все больше молчал, щипал лучок, поглядывая, чтобы досталось всем, а не только ему. Скорее всего, сказалось родство душ или, возможно, установился вдруг телепатический контакт, когда вдруг люди пронзают своими чувствами других насквозь и сами получают подарочек – чувства своего товарища или партнера, или, скажем просто, своего визави. Действительно, а кто я такой? – встревожился Петро Зимбабве. – Сижу, разглядываю людей, мысли у меня об этих людях есть, а сам-то я кто такой?

Петро посмотрел на Эдика. Тот был пьян и безумен. Но человек живет и действует даже в таком состоянии. Или кто-то другой (может – бес, демон, яко лев рыкающий) действует под видом данного гражданина. И задает вопросы каверзные, словно он не демон, а народный судья.
Друзья шли по улице куда-то. Кажется, домой. Задевали здания. Говорили лаконично, иногда надолго замолкая. И так в каждом слове, ни с того ни с сего, открывались вдруг неизвестные ранее смыслы.
 Петро пытался напевать песню, где говорилось о том, как за тенью скрывается тень. Одновременно он мысленно отвечал Эдику, который к этому моменту стал походить на физика Альберта Эйнштейна, потому что ветер совсем растрепал его оселедец. И потом, похоже, вся вселенская печаль навалилась на него и хорошо придавила. В таком состоянии любому кажется, что все относительно. Петро тут остановился и уточнил для неизвестных и невидимых слушателей, что это не у Эйнштейна был тогда оселедец, который трепал ветер, а у Эдика – поэта. Петро временами любил точность. «Точность – вежливость королей», – говорил Петро Зимбабве.
 Очень может быть, что именно об этом он и говорил Эдику на ночной улице. Поскольку тот, вложив последние силы в свое «а кто ты такой?», остался совсем без этих сил и его надо было вести. Денег на такси не было. Вслух Петро, конечно, ответил боевому товарищу просто – взял и повторил его вопрос. Теперь Эдику самому надо думать, кто он такой. Но в мире молчания, внутри самого себя, где интересным образом смешивается прошлое и настоящее, мерцает будущее, пришлось рассказать о себе.
«Кто я такой? – думал Петро, хватаясь за уличный фонарь. – Мама называла меня хорошим, но это не так. К счастью. Могу даже сказать – слава Богу. Я – вы****ок овечий. Мой папа исчез неизвестно где. Он приехал учиться в Советский Союз с Берега Слоновой Кости… вот так… он ехал в повозке и в «Боинг» залез, под пальмой на пляже зарыл свой обрез, бунгало покинул, мулаток и блюз, поехал учиться в далекий Союз… Потом не стало ни Берега Слоновой Кости, ни Союза, возвращаться обратно отцу пришлось в Страну Достойных Людей.
 В такой стране мне места нет по определению, бормотал Петро. Я ничего не имею против страны и достойных людей. Я говорю только, что мне там нет места. Почему? Точно не знаю. Здесь, в России, для меня место есть. Как ни странно. Я это чувствую. А я давно стараюсь жить чувством. Потому что безнадежно глуп. Смотрю на тех, с кем вырос, кого знаю с детства, и вижу - я глуп как пробка. Только посмотрите, на кого похожи мои одноклассники: один похож на министра путей сообщения, другой на мента (ну, с такими проще!), третий, говорят, даже на офицера похож. Последнему, впрочем, я не верю. Офицерам неоткуда взяться. Впрочем, Чечня…нет, все-таки, он, мой одноклассник, на кого-то другого похож.
А на меня посмотрите – на кого я похож? Вы видите, что я прав, я – кусок дерьма. И похож только на самого себя. А тот, который на министра похож, не похож на дерьмо. Это кроме того, что я плохой. Плохой по-настоящему, не как какой-нибудь хулиган, который на самом деле – все знают – хороший («парень что надо»). В балете «Барышня и хулиган» мне не найдется место, хоть я и пластичный… Вы не подумайте, я не хвалюсь. Разве самую малость.
Еще я очень люблю жареных кальмаров, хочу купить себе английское пальто. Про английское пальто я прочитал у Бунина (у Ивана, не у Федора, Федор пишет только газетные статьи), так я его, английское пальто, не видел никогда и знаю только, что оно теплое, добротное, черного цвета. Пошито в начале двадцатого века.
Меня всегда тянуло к подонкам. Было время, когда часто приходилось заполнять различные анкеты и сочинять автобиографии. Вспоминать, не находился ли кто из родственников на оккупированной территории и что я сам делал в ночь на 20-е августа 1991 года. Но нигде не интересовались, отчего меня тянуло к подонкам. Такого вопроса  в анкетах не имелось. И ответа у меня тоже нет. Лучше я скажу вам, что я люблю кроме жареных кальмаров. Кроме них я люблю женщин. Кажется, из-за женщин как таковых я готов примириться с мирозданием. Меня с детства влекло изображение первобытной Венеры.
Ну, что вам еще рассказать о себе? Ботинки у меня желтые и хорошие, но об этом вы знаете. Так что все. Конец.


Петро Зимбабве лгал. В нем было достаточно фальши. Честно говоря, он становился похож на самого себя, только когда ел борщ. Годы заполнения анкет не научили его ясно смотреть и видеть самого себя. Но кое в чем Зимбабве не передергивал. Ему действительно нравились женщины, очень многие, чуть ли не все. Затаив дыхание, он, еще ребенком, слушал сводки из района боевых действий вьетнамско-китайской войны (помните такую, первую социалистическую?), но не просто слушал, он ждал, что скажут о китайских женских подразделениях, которые, как говорило радио, отличались особой жестокостью. Кажется, он любил и этих женщин, отличавшихся особой жестокостью. На жестокость Петро закрывал глаза и в конце концов этому научился. Не жестокости (жестокость у него была врожденной) – закрывать глаза.
 Вы видите, что Петро жил достаточно долго, чтобы чему-то научиться, помнил даже вьетнамско-китайскую войну. Это так… он помнил не только ее, он помнил газетные дискуссии о вещизме, помнил участников этих дискуссий. Некоторые из них сегодня дискутируют о строительстве общества потребления, благе диктатуры и дальнейших путях развития страны. Да… дожил Петро. В таком возрасте порядочные люди уже мертвы.
В бытность свою студентом Петро не раз кричал на семинарах, посвященных царствованию Екатерины Великой: «Женщину на царство!» Он срывал благодарные и заинтересованные взгляды однокурсниц, назначал свидания, но подспудно всегда знал, что сам-то принадлежит к тому миру, откуда приходят Пугачевы. И это при том, что Петро с гордостью хранил свою единственную медаль, где над скрещенным АК-47 и саблей красовалось изображение памятника Александру Васильевичу Суворову, русскому Марсу, в Тирасполе.
Тогда же, на семинарах, Зимбабве объяснял, почему в России необходимо правление женщины. То, что эта женщина должна быть необыкновенной, подразумевалось само собой. Главное – это единственная возможность как-то ужиться между собой таким красавцам, как братья Орловы, князь Потемкин и тот же русский Марс. А также всем другим мужчинам.
Пугачев, тем не менее, не ужился. Честь ему и хвала.
Бедный Петро Зимбабве с детства страдал паранойей. Разумеется, не замечая этого. Случалось, читал газеты, что еще более усугубляло заболевание. Со временем он понял, что болен. Причем надежды на излечение нет. И это хорошо.
    
Глава 17.  На волю
                Темная ночь.
                Только пули свистят по степи…

- Слушай, ходячий цитатник Мао, тебя куда – на проспект Чекистов? – спросил Петро повиснувшего у него на руке Эдика.
- Я не доеду, – отвечал тот голосом узника совести. – Брось меня.
Друзья рассмеялись. Они были живы. В конце концов, можно переночевать на скамейке в скверике, только это очень холодно. Кровь из носу, а надо было добираться домой…
Жалко, что многие суждения Петро Зимбабве не соответствовали действительности. Эх, какая бы это была действительность! Например, Эдик в ту ночь никак не мог быть ходячим цитатником Мао, поскольку с великим трудом стоял на ногах, да и разум его помутился… Он тоже читал газеты. Петро знал об этом, потому что Эдик, бывало, звонил ему, прочтя какую-нибудь гадость и стремясь тут же обсудить прочитанное.
Это выглядело примерно так:
- ……………………..
- У какого маршала?
- У маршала Ахромеева, заместителя начальника Генерального штаба.
- И что?
- Как что? У него целых два холодильника! У тебя сколько холодильников?
- Один.
- Ну вот, видишь. А у него два. Ты понимаешь, как они армию разворовывают?
- Слушай, да маршал Ахромеев давно застрелился. Он, между прочим, человек чести… Тут что-то не так.
- Ну, вот газета передо мной. Аргументы и, так сказать, факты…
- Она еще выходит?.. А за какое число?
- Сейчас…не пойму, восемьдесят девятый год…
- Эдик, сейчас две тысячи шестой год. Новой эры.
- Ну и что?
- Как ну и что?! Ты что, не понимаешь?
- А что я должен понимать?



 Петро понял, что возникла аномалия. Если сейчас 2006 год, как уверяли календари, телевизионные выпуски новостей и прочие атрибуты времени, то причем здесь двухсотлетие города Екатеринодара? Его отмечали в 1992-м.
Но Петро догадался - все это ему казалось, когда он стоял в строю, во дворе дома атамана Улагая. Просто в голове промелькнуло несколько эпох. А Петро все стоял дурачком и не развивался. Все еще пытался доделывать те дела, которые не сделал в 1985-м…
 А между тем по улицам уже ходят первые клоны.



В руках оказалась дорогая бумажка цветов кубанского флага: малиновый, синий, зеленый. Мандат. Или пропуск. А может быть, приглашение. По бумажке можно было пройти на «атаманский прием», устроенный в честь годовщины Приднестровского похода. Место, куда пишут фамилию приглашенного, оказалось пусто – никто никогда не мог правильно записать фамилию Петро. Даже в наградном листе. Там он значился как Зимбабьев.
Когда прозвучала команда «разойдись» и казаки закурили, стало известно, что надо пройти зарегистрироваться, получить вот это приглашение и идти дальше, в сам дом Улагая, где накрыт стол.
 Обычно за стол садились во дворе. Были годы, когда, съездив на кладбище, на могилы погибших в Приднестровье добровольцев, отправлялись куда-нибудь в кафе. Однажды справляли тризну на берегу какого-то пруда на окраине города. Для этого организаторы выделили автобусы. Однако даже за городской чертой была найдена пивная, где разливал пиво армянин, Пивную разгромили, самого армянина сильно избили. В газетах, как всегда, писали о том, что нет плохих или хороших народов, а есть в любом народе плохие и хорошие люди.
Получив глянцевую бумажку, Петро зашел в дом. Внутри он не был очень давно, с того самого 92-го года. В доме все изменилось. Хороший ремонт. Разумеется, с приставкой «евро». Портреты атаманов на стенах, отчего коридоры в доме Улагая стали похожи на коридоры Эрмитажа. Солидные таблички на солидных дверях, металлическим блеском указывающие, где кто сидит и кто здесь кто. Все должно было говорить о силе и власти, но говорило только о матрешках и колониальной зависимости. Примерно так в современной России выглядят прокуратуры и крупные юридические фирмы. Впрочем, юридические фирмы стремятся к солидности, так сказать, в голом виде, в чистом виде, им неведомы во всей полноте представления о солидности, свойственные туземной администрации. Дом Улагая тоже не стали красить в фиолетовый цвет. Но, тем не менее, ни один хороший ремонт в современной России даром не проходит. Опытные люди и без всяких табличек видят, кто есть кто после такого ремонта.
Увидел и Петро. Ему тотчас захотелось уйти. Атаманы строго глядели со стен. Пальцы сами крутили трехцветную бумажку-приглашение.
Петро стоял и вспоминал, как в этом здании спали на столах и пили вино перед отправкой в Приднестровье. Комнаты тогда были пусты и безжизненны. С окон сняты занавески, на полу какие-то бумаги. Судя по всему счет-фактуры и амбарные ведомости. Окурки. Один-единственный телефон, по которому то и дело заказывали по межгороду Тирасполь.
Отправка – очень сильно сказано.
Отряд войскового старшины Майстрюкова, сформированный в день похорон убитого в Приднестровье Петина, должен был добираться на войну в автобусе, на котором привезли оттуда убитого. Бензина не было. Два водителя у всех подряд спрашивали, кто даст им денег. Под глазом у одного сиял новенький фонарь.
Подобно шарикам ртути добровольцы выбрались из похоронной процессии и, совершенно не зная друг друга, образовали маленький тяжеленький комок. Тотчас решили ехать. В похоронной толпе ползли слухи о формировании новой сотни в помощь сотне Аникина.
Очень быстро стало ясно, что вторая сотня будет формироваться до Второго Пришествия. Поэтому два десятка казаков, по-быстрому помянув Петина, разъехались по домам собрать вещи. Вечером все были в доме Улагая. Причем многие без вещей, за которыми как раз и разъезжались. Правда, один доброволец прибыл с чемоданом. Это был Костя Никитин. Чемодан провожали глазами все. Было видно, что чемодан уже побывал на западной границе СССР еще в июне 1941 года, а потом не раз ездил со своими хозяевами по пионерским лагерям и стройка коммунизма.
 Костя, кажется, оказался единственным добровольцем, которого не хотели брать в отряд. Импровизированная комиссия из нескольких офицеров, смотревшая на желающих ехать на войну казаков, листавшая паспорта и военные билеты, обнаружила, что Костя проходил срочную службу в стройбате. Косте стали задавать вопросы. В конце концов, поинтересовались, видел ли он когда-нибудь автомат. Чуть не довели до слез. И тут помог чемодан.
Константин, до этого державший его в руках, грохнул им прямо о стол комиссии и спросил:
- Я для этого из Белореченска ехал? Для этого я вещи собирал, чтобы вы меня домой отправили? Как же я вернусь? Кем?
Черные глаза сверкали прямотой, честностью и обидой. Чемодан давил бумаги. Его потертые края, железные углы и немалый объем свидетельствовали о серьезности положения на всех фронтах.
Учуяв настоящий боевой дух, офицеры согласились взять Константина в отряд. Они были довольны, что среди добровольцев немало афганцев, так что не отказывали никому. Не отказали даже Зимбабве. Правда, в то время Петро еще не осознал, что почему-то вызывает в людях чувство отторжения.
Казаки бродили во дворе Рады, знакомились, присматривались друг к другу. Несколько раз тушили сигареты и строились. Прослушали огненную речь полковника Щеткина. Затем проверили списочный состав. Полковник Пономаренко строго предупредил о том, что положение серьезное и он не потерпит пьянства. После этого офицеры, скрывая недовольство, собрали у всех те самые цедульки, где надо было указать, что ты доброволец и никто не должен нести ответственность за твои действия.
- А что? Рада должна прикрывать свою жопу, – говорил Эдик-поэт. – Броневым листом… Для будущих свершений…
Потом перед строем говорил Сан Саныч. Войсковой старшина Бобков уже бывал в Приднестровье. Речь его была коротка и свелась к некоторым дельным советам, как вести себя в бою. Некоторое воодушевление на фоне общего трагизма и пасмурности вызвало упоминание спирта-ректификата, который следовало принимать не для того, чтобы стать, как положено казаку, алкоголиком, а чтобы избежать смерти от болевого шока.
Все чего-то ждали. Ждали добровольцы, ждали водители автобуса, ждали офицеры штаба. Хотели снова объявить построение и дать слово полковнику Щеткину. Видимо, он созрел для новой филиппики. Сердито ходил по двору и рвал шашку из ножен. Афганцы молча наблюдали за ним. Когда построение отменили, они вернулись к рассказам про разные дела под Кундузом и Джелалабадом.
Выехали уже затемно. Лишних мест в автобусе не оказалось. Петро, естественно, устроился на заднем сиденье в компании афганцев. Так что можно говорить о группировке афганцев и примкнувшем к ним Петро Зимбабве.
Водку разливали в темноте под грозные слова полковника Пономаренко о том, что если он кого увидит пьяным, то высадит прямо на трассе. Кто-то шептал, что поллитровка булькает ровно двадцать один раз.
Всю дорогу впереди салона у кабины водителя, где расположился полковник, шла непримиримая борьба за дисциплину. Одного парня действительно пытались высадить. А сзади мирно пили и вспоминали былые битвы. Командование чувствовало, что с «камчатки» могут ударить «Стингером» в случае попытки навести там дисциплину и предпочитало не вмешиваться.
Говорили о разных видах оружия, о душманах, об американцах во Вьетнаме. Как водится, вспоминали замечательные случаи опьянения крайней степени тяжести. Иногда рассказывали о происшествиях, имевших место в проносившихся мимо городах и станицах. Если удавалось понять, где находится автобус. Не говорили об одном – о том, почему они все собрались сегодня в этом автобусе и почему едут на другой край Дикого Поля.

За Таганрогом обнаружилась российско-украинская граница. Рассвет занимался над степью, и был хорошо виден строительный вагончик, окрашенный в милицейские цвета. Милиция улыбалась. Никто не собирался пропускать вагончик с казаками. В вагончике, за закрытыми дверями шли долгие совещания. Казачьи офицеры выходили оттуда чуть подавленные, закуривали.
Мимо проезжали тяжелые фуры с чеченскими номерами. Небольшими караванами, по три-четыре машины.
- У них есть оружие… – говорили казаки, провожая фуры долгими взглядами.
Чеченцы злобно посматривали на толпу у милицейского вагончика. Казачьи офицеры были в форме.
Поймав взгляды казаков, чеченцы кривили губы и ругались в своих кабинах. Уже тогда было ясно, что с ними придется воевать.
Милиция куда-то звонила, выясняла, что делать с новой реальностью, появившейся на посту в виде непонятных мужчин в черной форме, предъявивших удостоверения офицеров запаса. С мужчинами целый автобус молодых парней, непохожих на работяг или алкоголиков. На братков тоже не похожи.
Через несколько часов ожидания чуда милиция решила переписать фамилии и адреса непонятных путешественников. Все были вежливы и предупредительны. В конце концов, дело касалось межгосударственных отношений. Украинская милиция, правда, больше посматривала на багаж, а российская старалась разглядеть что-то в глазах. И те и другие носили одинаковые серые шинелишки, на которых, по замыслу кутюрье, не так заметна грязь. Багажа у казаков не было, а вот в глазах встречалось кое-что интересное. Российский милиционер, по виду совершенный вохровец, по одному приглашал казаков. Изучающе смотрел, раскрывал паспорт с надписью «СССР», затем спрашивал:
- И куда мы едем?
- Едем в Тирасполь. Строить детскую больницу, – следовал стандартный ответ.
Вохровец понимающе улыбался, кивал головой:
- Казак?
- Нет. Шабашник.
- Ну… казак же… зачем скрывать?
- Вы на фамилию посмотрите, – заявил в ответ Зимбабве. – Разве это казачья фамилия?
- Да у вас любого примут! – вроде бы даже радостно восклицал мент, сам, кажется, довольный, как все просто и легко решается у казаков. – Как там? Перекрестился и готово?
- Нет! – вступился Петро за правду, но каким-то чудом вовремя остановился. – Не знаю я, как там…
На пограничном посту еще поулыбались, переписали всех, подержали автобус еще пару часов, а потом приказали разворачиваться обратно.
Граница Украины не была, разумеется, неприступной. Можно было обойти «заставу» пешком или поискать другую дорогу. Но такие вещи надо было делать, пока тебя не записали на бумажку.
Оставалось только возвращаться. Настроение у всех упало. Под Батайском остановились у придорожной пивной. Пивная пена казалась серой, точь-в-точь как серый день вокруг. Теперь завтра – послезавтра предстояло выходить на работу и объяснять свое отсутствие. Пиво пили даже офицеры.
Матери Петро сказал, что едет в Домбай кататься на лыжах. Почему-то там еще не началась очередная война. Петро считал, что легко обманул мать. Еще легче будет ввести ее в заблуждение, если она поинтересуется, отчего он так скоро вернулся. Сход снежных лавин – нормальная причина и первое, что приходит в голову.
Дальнейшее плаванье, как писалось когда-то в приключенческих романах, прошло без приключений. Поездка на войну не удалась.
В Екатеринодар вернулись глубокой ночью. Казалось бы, можно перевести дух – ну не получилось, объективные обстоятельства помешали добраться до Приднестровья, мы честно попытались, но не вышло. Однако не такой дух был у этих ребят, добровольцев. Дух не переводился даже у Петро Зимбабве, а уж он-то был, ко всему прочему, большой трус и не очень хотел идти на танки противника в сабельную атаку.
Идея ехать через Крым родилась, кажется, еще под Таганрогом, но настоящие очертания приняла только во дворе дома Улагая. Казаки выбрались из автобуса, поразглядывали черное небо, от которого сутки назад отреклись, потому что оно было мирным и висело над городом, которому не было никакого дела ни до погибшего Петина, ни до Приднестровья. Посмотрев на небо, проследив какие-то новые созвездия, столь далекие, как Бог, каждый доброволец увидел вдруг крепкую нить, которая вполне могла вывести маленький отряд по берегу Черного моря туда, куда ему было нужно. Звездное небо оказалось автомобильным атласом, только перевернутым и черным.
Командование, как обычно, куда-то звонило, что-то уточняло. Но добровольцы уже безо всякого командования переговорили с водителями, которым так или иначе нужно было возвращаться домой, в Тирасполь. Решено было пробираться любыми путями. Отступиться, как оказалось, никто не собирался. Бензин, который, естественно, опять кончился, решено было купить на собственные деньги. У Петро Зимбабве в кармане лежало около двухсот рублей. Сто пятьдесят из них ушли на бензин. Остальное предполагалось потратить на сигареты. На месяц боевых действий должно было хватить. Заглядывать дальше Петро не собирался. После таинственного разговора группы лиц на курево осталось всего тридцать рублей. В ночную тьму отправился гонец и вскоре вернулся с баллоном домашнего вина. Где-то рядом, у берега Кубани, жил старик, к которому среди ночи мог постучаться свой брат-казак и купить хорошее вино. Тем более в такой необычной обстановке, собираясь на войну, справедливую, как полагали все без исключения добровольцы. Деду рассказали о ментах на границе и о самой границе с Украиной. Вино он вытащил великолепное.
Петро домой идти не собирался, хотя жил совсем рядом с домом Улагая. Он сразу почувствовал, что уходить нельзя. Дело не в том, что говорить матери и вообще как появиться ей на глаза. Интуитивно Петро все-таки чувствовал, что версия с Домбаем – полная чепуха и что мать догадывается, куда на самом деле он отправился. Петро совершенно ясно ощутил, что если уйдет ночевать домой, то не сделает тогда чего-то важного, даже, скорее, не столько важного – не сделает того, чего хочет.
Некоторые пошли по домам. В шесть утра запланировали собраться снова и ехать в Порт-Кавказ, а оттуда через Крым, Херсон, Одессу – в Приднестровье.
Этим ребятам не суждено было попасть в отряд войскового старшины Майстрюкова. Потому что, собравшись утром в доме Улагая, они узнали, что автобус в Приднестровье уже ушел. Почти все они потом различными путями добрались до Приднестровья, оформились в гвардию или в другие отряды.
Почему так получилось, Петро не понимал и через десять лет после этой поездки. Сначала все, кто остался, четырнадцать человек, крутились вокруг баллона с вином, сразу выбирая себе место для ночлега. Стол президиума был таким большим, что на нем спокойно могли улечься четверо. И, кроме того, там помещался баллон с разложенными на газетах холодными закусками. В закусках фигурировал в основном зеленый лук. Газеты назывались так: «Советская Кубань» и «Еще».
Очень странно – укладываясь спать, Петро видел, что баллон вина опустел только наполовину. Наверное, он был волшебным. Уснуть не удалось. Стол был жестким, все время хотелось курить. То и дело в зале появлялся дежурный и подолгу рассматривал вольницу. Очевидно, он не понимал, что это и как это такое может быть, чтобы спать на самом столе президиума в грязных кроссовках и в этих же кроссовках топтаться по паркету. За паркет еще придется отвечать…
Потом что-то где-то случилось. Всех подняли, и вместо шести часов выехали в три. В одной из станиц на Тамани удалось заправиться – у какого-то казака родственник работал в милиции.
Теперь в автобусе нельзя было курить – рядом с водителем стояла полная металлическая бочка. Хватит доехать до Тирасполя, а на Украине, как говорили, достать бензин очень трудно.
 
   
           Глава 18. Старые фотографии
 
                Сегодня грустно и тоскливо
                Сегодня вновь пришла зима…

Потоптавшись в комнатах и без особого интереса посмотрев портреты атаманов, Петро вышел из дома Улагая. Атаманский прием его не привлекал. «Валить надо отсюда…» – думал Петро.
Во дворе шумно курили неунывающие казаки. Знакомый офицер переносил от одной группы к другой приднестровский флаг и все расписывались на его красно-зеленом полотне. С таким флагом можно учредить еще несколько республик, вольных, маленьких и, разумеется, никем не признанных.
Сигареты в руках казаков мгновенно превращались в цигарки. Зачем-то «Мальбору» курили «в кулак», будто под дождем или так, словно на крыше соседнего здания Центра традиционной культуры засел снайпер. Цимбал, казак, которому всегда было пятьдесят лет, рассказывал, что у него опять родилась дочь. Впервые он рассказал об этом в ту ночь, когда вернулись из-под Таганрога. Поэт-декадент Эдик ходил от одних казаков к другим и, по своему обыкновению, разлагал дисциплину. Николай Матвеевич Конограй разглядывал со второго этажа казаков и о чем-то думал. То, что он о чем-то думал, Петро понял по тому, что в глазах Николая Матвеевича была печаль.
Вася Щеголев раздавал фотографии с прошлых сборов приднестровцев: сидящие и стоящие в два-три ряда казаки, число их уменьшается с каждым годом. Казаки выглядят почти как их предки – участники обороны Севастополя 1855-56 годов.
Вдруг среди этих остросюжетных кадров оказывалась фотография (черно-белая, как кинохроника времен Великой Отечественной) с передовой под Дубоссарами.
Вот Берлизов, идущий куда-то по траншее. Он похож на партизана из-за меховой безрукавки и полосатого, почти домбайского свитера. Правда, на фото не было видно, есть ли на свитере олени или нет. Каска на Александре сидит лихо, словно он воевал не первый год. Да так это и было. Человек, который вступает в коммунистическую партию, когда остальные бросают билеты на стол, утомленные солнцем и праведным гневом, – воин. А вот воин ли мужчина в брюках с красными лампасами и генеральскими погонами, спокойно смотрящий, как уничтожают его армию?
Ну да хер с ними, с такими генералами, это явление потустороннее. Петро Зимбабве имел задачу смотреть на жизнь прямо. Материалистически. Таким, как он, никогда не дадут орден Андрея Первозванного…
Интересно, что фотографии, сделанные Щеголевым под Дубоссарами, выглядели старыми сразу, еще в 1992 году. Даже не старыми, а старинными. Как кадры фронтовой кинохроники, которые отснял Роман Кармен.
Бронетехника такая же приземистая, старается вжаться в землю, но готовая в любой момент зарычать и броситься на врага, извергая огонь и страшно вращая гусеницами. Те же самые каски, что в Брестской крепости, незначительно изменившаяся одежда… Усталые небритые лица, улыбки, цигарки, морщинки у глаз. В глазах, если присмотреться, открывается глубина, в которую очень не хочется погружаться. Натурально – 1941 год.
Смеется бородатый Валерка Татаренко. Он похож на черкеса. Только в глазах – Русь. На голове у него шапка, которую носят строители. Вернее, это не шапка, а именно головной убор – он напоминает шлем танкиста. На советских плакатах в таких шлемах изображали также молодых строителей коммунизма. Рядом с Татаренко – противотанковый управляемый реактивный снаряд «Фагот».
                Мы выходим на рассвете
Над Панджшером дует ветер…
Эту песню Валерка пел только вчера, когда обменяли консервы на несколько бутылок вина. Он сам играл на гитаре. Сам когда-то был в этом самом Панджшерском ущелье…

У Петро Зимбабве дома имелось несколько таких фотографий. Раз в год или, может быть, два он их доставал и всматривался подолгу в лица друзей. Иногда он бывал в такие моменты пьян, иногда нет. Иногда казалось, что он, Петро, что-то не доделал, что-то сказал не так, он очень хорошо помнил, как и когда были сделаны фотографии, и от этого ему казалось, что он тоже находится не в девяносто девятом или, скажем, в две тысячи шестом году. А вот в этом окопе, на снимке, рядом с ПТУРСом «Фагот» и Валеркой Татаренко. Ощущение такой близости было куда более сильным и живым, чем память о том, что ПТУРС нашел свою цель, и о том, что Валерку Татаренко давно похоронили.
Фотографии начали желтеть. Петро заметил это в 2006 году. Как раз тогда, когда краски окружающего мира стали почему-то особенно яркими. И не только в телевизионной рекламе, к тому времени Зимбабве прочно перестал смотреть телевизор, смотрел только фильмы на DVD. Петро садился в маршрутку, отправлялся в Екатеринодар и уже в самой маршрутке почти растворялся в яркой красоте окружавших его женщин. У юных девушек, всех без исключения, Петро Зимбабве рассматривал животики, они были обнажены, как у восточных танцовщиц. Часто перед глазами возникали волнующие полоски разноцветных трусиков, непременно выглядывавших из-под брюк или джинсов. Взгляд нельзя было оторвать… Но Петро Зимбабве научился это делать. Потому что после трусиков он мог посмотреть женщинам в глаза. А это, без сомнения, еще более волнующе…
В общем, жить, конечно, стоило. А то ведь, бывало, Петро сокрушался, что не лег в могилу, как Валера Татаренко. Не нашел свою пулю.
Старые военные фотографии и сияющий солнечный день вокруг, день, полный женщин и жизни, заставляли Петро задумываться вот о чем – стоило ли в том 92-м году ехать в Приднестровье, сражаться за Россию? Стоило ли погибать ребятам? То есть, вопрос не звучит так: «Стоило ли погибать за Россию?» Бесспорно – стоило. Везде и всюду. Сам Татаренко, как раз в те минуты, когда была сделана та фотография, – Петро хорошо это запомнил, слова Валерки его зацепили, – сказал следующее: «Бабушка у меня черкешенкой была, но за Россию я… я…»
Погиб Валерка не в том бою. Позже. Он погиб при штурме моста в Бендерах. Вопрос, несколько неуловимый, звучит так: была ли война в Приднестровье войной за Россию? Петро себе отвечал: «Конечно. Разумеется». Но иногда РФ-реальность его доставала и он считал, что все бесполезно. Сам себя ругал, что так думает, плевался мысленно, но целыми днями мог находиться в отчаянии.
Хорошо ходить и рассматривать женские трусики, хорошо смотреть в женские глаза, только это он, Петро, ходит до сих пор, а Валерка Татаренко убит и похоронен у себя в станице, рядом с дедом, как сам и завещал. Женщины эти великолепные не знают, что был такой парень – Валерка Татаренко. Парень хоть куда. Не знают…






              Глава 19.  Давай закурим

                С Одесского кичмана сбежали еще два уркана.

   Ну, хорошо, Петро Зимбабве – параноик, пьяница и неудачник. Ему положено быть чужим на празднике жизни. Только что-то он совсем не один. Есть еще Эдик-декадент.
Однажды, уже в новые времена, друзья посетили празднование Дня города Екатеринодара. Не подумайте только, что им прислали приглашение на гостевую трибуну как почетным жителям города. Нет такого города на Земле, где два подобных типа могли бы быть почетными гражданами. Петро и Эдик были рабочими сцены. Они могли наблюдать торжество во всем его великолепии, сами украшали сцену пластмассовыми цветами и прочей чепухой. Их товарищи называли себя прихвостнями режима. Видимо, пластмассовые цветы им тоже не нравились.
Вокруг было очень много детей и молодежи. Все они танцевали строем. В колонках клокотала музыка, нечто среднее между «Время, вперед!» и половецкими плясками. Звучали оптимистические выкрики ведущей. Все это вместе должно было символизировать оптимизм и какую-то веру. Веру во что? Это неизвестно. Разве что в светлую постхристианскую эру.
- Дети – это пластмассовые цветы жизни, – изрек Эдик, понаблюдав за строевыми плясками. – Вернее, даже так: дети – это пластмассовые цветы пластмассовой жизни.

Петро ничего не ответил. Он опять принялся размышлять о том, нужно ли было погибать ребятам, тому же Валерке Татаренко, ради жизни на Земле, если жизнь эта пластмассовая? Или в Приднестровье сражались не ради жизни? Или жизнь эта не пластмассовая? Тогда откуда эти жуткие пластмассовые цветы? Им ведь даже на венке не место! Что это за праздник под «фанеру»? Кому он нужен? Понятно, что десятку чинуш нужен такой праздник. А больше никому.
- Людям нравится! – сказал один новый персонаж «просто Володя»,молодой человек, ничем пока не примечательный, кроме своей нормальности. Он работал в одной бригаде с Петро и Эдиком. Оказывается, Петро уже некоторое время ораторствовал за кофрами с радиооборудованием. Устроил Гайд-парк возле драматического театра. Кстати, театр оставался театром. Еще на вчерашней репетиции прямо напротив здания городской администрации висела громадная афиша «Готовится к постановке» и то, что именно готовится – «Доходное место» по Островскому.
Итак, людям нравится. Ответить нечего. За себя Петро Зимбабве был уверен – ему не нравится. Ни этот праздник не нравится, и еще очень многое, слишком многое не нравится. Не нравится, что никто, кроме семьи и самих приднестровцев, не вспомнил за все эти годы, что был в Екатеринодаре такой почетный гражданин – Валерий Татаренко. Он – герой нашего времени. Ведь было время, когда искали героя. Когда третье тысячелетие началось. Потом перестали искать… Наверное, нашли.
Впрочем. Петро сразу же понял, что не прав. Вернее, прав, но не совсем. В городе проводился турнир по прыжкам на батуте. Турнир имени Валерия Татаренко. Атаман Конограй постарался.
Петро Зимбабве замолчал, призадумался. Но задумывайся – не задумывайся, если не рад жизни, ничего хорошего не придумаешь.
- Что, мизантропия одолела? – подошел Эдик, знавший по себе, что происходит с Петро. – Нужны процедуры.
- Давай возьмем… – согласился Петро.
- Евгению давай позвоним, – предложил Эдик, указывая рукой за здание театра, туда, где в двух шагах жил Евгений Николаевич, известный читателю персонаж – ветеран полового движения на Кубани.
- Нет, подожди, – остановил друга Петро. – Он ведь не такой безумец как мы.
- Ну и что? – удивился Эдик, глядя на Петро глазами, в которых совершенно явно читалось понимание того, что тот имел в виду. «Ну и что» с вопросительным знаком было простой и обычной реакцией Эдика на внешние события. Иначе Эдик слишком проникался окружающим хаосом и сам становился этим хаосом.
Евгению звонить не стали. Решили почему-то, что он член «Единой России». Едва дождавшись конца рабочего дня, около полуночи взяли в магазине водки и дико напились. Оправдывая себя, называли друг друга варварами, грезили разрушением Рима... Кажется, Эдик видел себя все-таки не варваром, а Нероном. Были у Петро такие подозрения. Все из-за того, что Нероном скорее был он сам, Петро Зимбабве, а Эдик так, каким-то другим Нероном… Рим тем не менее должен был быть разрушен, вернее подожжен
- Это Карфаген должен быть разрушен! – кричал Эдик.
- И Рим тоже, – уверял его Петро. – Москва – третий Рим, а Четвертому Рейху не бывать!
Беседуя подобным образом, несчастные друзья к утру выстроили неплохую картину мира. Ночная темнота не мешала миру быть солнечным. Даже продавщицы в круглосуточных магазинах улыбались двум любопытным экземплярам противоположного пола, которые извлекали из карманов рулоны червонцев зеленого цвета, среди которых попадались и купюры по пятьдесят рублей. Экземпляры пытались громко шутить про любовь и запевали «Боже, царя храни». На обычную клиентуру они мало походили. Потом их видели уже втроем с седым гривастым колдуном. Колдун был весел и вызывал дождь с небес, чтобы предложить дамам зонтик. Продавщиц часто называли дамами и без колдуна, к тому же зонтика у него не было. Все же с этими типами было чуть-чуть интереснее, чем обычно. То есть не так тоскливо… Гуляем! Никого не зарезали, никого не убили. И Эдика с Петро тоже никто не убил и не зарезал. Петро уяснил это, когда обнаружил себя утром лежащим на каком-то топчане в чужом доме. На рай окружающая обстановка похожа не была. На ад тоже. Вчерашний солнечный мир куда-то исчез. Опасливое исследование собственного «я» позволило установить, что руки – ноги целы. Провалы в памяти не пугали. Они создавали определенные неудобства – нельзя было определить, где находишься, а главное, слегка беспокоил вопрос, не сделал ли я вчера какую-нибудь глупость, противозаконную к тому же? Но нет, все в порядке – Петро давно терял память и хорошо знал, что если на душе нет камня, то, значит, вчера его бес не попутал. Некоторые странные люди отрицают существование души или считают ее обычной физиологией с примесью того, что написал какой-то Фрейд. Пусть попробуют напиться как следует…
Сердце работало, как старый холодильник. Нормально. Петро довольно быстро возвращался из прекрасной страны в действительность. Возможно, водка была не такая паленая, как обычно. Жизнедеятельность продолжалась. Не было сомнений – он находится в гостях у Васи Щеголева. На улице Труда. Здесь жило много бизнесменов. Или, как говорят, новых русских. Дом колдуна со всех сторон окружали замки с башенками и подземными гаражами. Выглядели эти замки чудовищно, Петро понимал, почему. Васю соседи ненавидели. Они взирали с высоты своих башен на его забардаченный двор и злобно шипели: «калдун-малдун». Очевидно, они боялись, что Щеголев нашлет на них мор. Правильно боялись – Вася мог. Или, может быть, соседи знали, что в доме Васи висит портрет Александра Берлизова, члена коммунистической партии… В общем, было чего бояться.
Отбросив воспоминания о том, как выпадал вчера пару раз из такси, Петро Зимбабве нащупал пульт и включил телевизор. Ему вдруг очень захотелось узнать обзор сегодняшних утренних газет. Все-таки Петро был извращенцем
 Голоса, которые вещали о том, что пишет сегодняшняя пресса, определенно принадлежали дегенератам. Сами новости, оказались, как и всегда, библейскими: голод, война. Петро быстро успокоился. Действительность широко раскрыла перед ним свои объятия – возвращайся, Петро Зимбабве! Но он не хотел возвращаться. Честно говоря, Петро хотелось, чтобы его родили обратно. Но это было невозможно, Петро знал. Как ни крути, получается, что он, ко всему прочему, еще и реалист.
Взгляд упал на лежащие стопкой книги: «Записки партизанского врача», «Люди с чистой совестью», «Городская герилья»… Черт! Все не то. Не это хотелось сейчас читать или, наверное, просто не хотелось читать. Если бы кто-нибудь – не из телевизора – принес ему свежие газеты, то Петро с удовольствием почитал бы «Лимонку». В мире не осталось других газет. То есть они, конечно, остались, но их невозможно читать без содрогания. Еще хорошо бы, если бы у Васи оказался «Евгений Онегин»… «затворниц жирных и живых» … «мой дядя самых честных правил», «давай улетим»… Эх!.. Следующий раз, когда будем пить, непременно попрошу уложить меня рядом с томиком Пушкина, чтобы преодолеть такое вот похмелье. Или вообще бросить пить? И почему я до сих пор не закурил? Закурить с похмелья – первое дело. Давай закурим…
Сигареты нашлись без затруднений. И чудо – совершенно чистая пепельница. Похоже, бронзовая. В виде фантасмагорически растекшейся фиги. Мастер, отливший эту пепельницу, определенно пребывал в состоянии измененного сознания, решил Петро. Возможно, даже видел Монсальват…
 Интересное похмелье – Петро закурил с удовольствием. Кстати явилось воспоминание – старичок на углу недалеко от дома Петро. Старичок торговал сигаретами, зажигалками, семечками и еще какой-то чепухой в обертках из фольги. Место было хорошее – рядом трамвайная остановка, пешеходный переход у светофора. Разный люд, идущий на работу, то и дело склонялся над картонной коробкой, за которой сидел на рыбацком складном стульчике старик. Судя по всему, объемы продаж у старика росли или, по крайней мере, не уменьшались. Милиция не трогала. Вообще-то, просто так такое место не получишь, но Петро казалось, что старику разрешали здесь торговать не в последнюю очередь из-за его внешности. Больше всего похож он был на постаревшего Василия Теркина. Шутовство, лихо расхристанная ушанка, финка в кармане…
Старик всегда улыбался, отсчитывая мелочь, но Петро чувствовал, что старику не весело. На самом деле.
Удивительным образом Петро с самого детства отлично знал этого старика. У Петро Зимбабве ведь было детство. Детство, как это ни странно, было и у старика. Потом будущего торговца куревом и спичками изобразили на пачке сигарет «Давай закурим». Такие сигареты выпустили один-единственный раз, когда отмечали пятьдесят лет Победы. Тогда со стариком смогла познакомиться вся страна.
Сейчас страна указала ему место – у пешеходного перехода под светофором. Не самое плохое место. И все же, по мнению Петро Зимбабве, государство, которое так поступает со своими солдатами, – ****ское. Причем ****ское совсем не в лучшем смысле этого слова. Поэтому Петро хотел быть, очень хотел быть «первым в стране дезертиром», одновременно присматриваясь к местечку под светофором на оживленном перекрестке. «А что, если Бог даст дожить до пенсии, – такая хрень! – тогда придется вот так открыть розничную торговлю, – переживал Петро. – Быть может, это место для меня…» 
 


Чуть позже Петро снова обнаружил себя у Василия на кухне. На этот раз он варил кофе. Кухня у Васи приятно удивила чистотой (так, кажется, пишут в газетах и романах). Холодильник сиял, как ротвейлер. Вот так уже не пишут в газетах, так сказал ветеран Евгений Николаевич, которому вчера не стали звонить. Сказал опять же по поводу порядка на собственной кухне,  который навела там жена.
И кофе нашелся. Петро поворошил блестящие пакетики, найденные в хлебнице: кофе, называемое «Петр Первый». «Однофамилец!» – решил Петро и тут увидел еще один пакет. Пакет источал аромат, от которого хотелось жить. «Кофе «Зимбабве», – прочитал Петро и подумал, что это провокация со стороны Щеголева. Щеголева, кстати, не было видно и слышно. Может, он спал за печкой? – у колдуна была русская печка.
«Кофе «Зимбабве обладает тончайшим вкусом, в котором удачно сочетаются влажные муссоны Индийского океана и сухие ветры пустыни Калахари, ночные звуки тамтамов и выстрелы белых охотников, прилетевших на сафари…»
- Ни хера себе! – сказал Петро. – Почему, кстати, я Зимбабве, а не какой-нибудь Берег-Слоновой-Кости или Кости-Берег-Слоновый? Или Слоновой-Кости-Берег-Третий? Тут люди мою фамилию, можно сказать, пьют! Заваривают в кофейнике. В турке! Как будто я кофе какой-то…  Аннан. А я не кофе «Аннан»! Я Петро Зимбабве, хотите вы этого или нет!.. О, Боже, а как же Петр Первый? Он же тоже – кофе… Мистика какая-то. Кто это выдумал?
Петро застыл с кофейником в руках. Черная гуща хотела вырваться, будто лава из жерла вулкана. Есть в пустыне Калахари вулканы?
           «А если смешать «Петр Первый» и «Зимбабве», что получится? – тут Петро совсем похолодел изнутри. – Я получусь. Петро Зимбабве».
           «И какой у меня вкус? То есть, какой я на вкус?»
Если бы кто сейчас увидел нашего Петро, сразу бы решил, что рядом упал снаряд и Петро слегка контузило. Он озирался вокруг так, как  озираются только что родившиеся на свет дети. Но младенцы, определенно, знают об этой жизни несравненно больше, чем такой вот Петро Зимбабве.
- Слышь, дитя индиго! – позвал он в растерянности своего вчерашнего собутыльника. – Дитя индиго, иди сюда!
Это Эдика он так называл. Все потому, что Эдик недавно решил, что является классическим ребенком индиго, то есть полубожественным существом, излучающим сияние, в лучах которого простые смертные должны согреваться. Сейчас Петро готов был согласиться даже с этим. Главное, не перепутать ребенка индиго и «Газпром».
Дитя индиго ответил неприятными звуками, из которых становилось ясно, что просыпаться ему сейчас никак нельзя.
Петро был мужественным человеком. Он смог закурить, не обращая внимания на дрожь в пальцах, налил даже в чашечку кофе. Зимбабве с Петро Первым…
«Меня кто-то выдумал. Это точно. Не может быть таких совпадений, меня кто-то взял и придумал, как вот это кофе, эти пакеты с этикетками. Может быть, меня на самом деле зовут совсем иначе, я, конечно, не неизвестный собачий принц-инкогнито, но… но что-то вроде.. персонаж…
Зачем? Зачем все это? Зачем этот Некто, Великий Неизвестный, меня выдумал? И почему он непременно Великий Неизвестный, если он, может, совсем никакой не Великий  и очень хорошо известен. Так сказать, небезызвестный?.. Ведет где-то высоко мое личное дело, бумажки собирает. Чтобы посмеяться, может быть? Самое простое объяснение. Какой еще может быть смысл в моем существовании? А в существовании Эдика какой смысл? Над ним, похоже, тоже хорошо посмеялись. Хорошо… Дитя индиго… сперма, засохшая на джинсах, вот он кто… И это неплохо, кстати говоря, совсем неплохо, эта сперма на джинсах. А даже… даже – хорошо. Хорошо, как поэма Маяковского… Хотя причем здесь Маяковский? Он, кажется, не дитя индиго, и кофе такой марки нет. Маяковский взял и застрелился. А не догадался ли он, что его тоже кто-то выдумал? Поэтому и застрелился. Понял и застрелился. Но мне-то стреляться сейчас вот не хочется, хотя я тоже догадался… И вообще – что за бред?.. Какой вопрос риторический…»


Кофе обжег губы и Петро опрокинул чашечку на себя. Тельняшка пошла темными пятнами. Кровь. Коричневая!
Сигарету!




                Конец первой части