К заходу готовились заранее.
Мы солили и подвяливали марлина, корифену, берикса и тунцовые брюхи: исстрадались без пива (а пока были вынуждены, отваривая плотно набитых в 12-литровое ведро лангустов на троих, жрать их под спирт).
Матросы, натренированные латать рваный трал, вязали, распустив украденные куски капроновых швартовых канатов на нитки, авоськи. Они потом будут ходить с ними, набитыми кроссовками, джинсами, кубиками Рубика, и банками с тем же пивом по улицам Веллингтона, Лимы, Буэнос-Айреса – прихлебывая ледяное пиво из банок: раздутая авоська в одной руке, банка – в другой. По сторонам – остолбеневшие аборигены. Кстати, большие свои чемоданы матросы называли «мечта оккупанта».
А помполит с капитаном запирался со штурманами-гебешниками и составлял списки на увольнение.
В увольнение (прогулку по городу после трех месяцев плавания) отпускали группами по 4-5 человек. Чтобы кто-то из группы уже заходил в этот порт, было желательно, старшим группы назначался член партии – обязательно.
Как правило, каждому из записанных в группу помполитом нужно было успеть в порту захода что-то свое.
Кто-то закупал джинсы (себе и на продажу дома), кто-то футболки (себе и на продажу), кто-то магнитофон (обычно – на продажу). Напомню, что в советских магазинах не было ничего. А кто-то хотел продать фотоаппарат (при ценах на юзаные Canon и Nikon не меньше $ 200, новенький Зенит-TTL местные покупали долларов за 40. Но это было невероятно выгодно: TTL в СССР стоил порядка 220 рублей, а за 40 баксов давали уже 800. Ну, или лет 7-10 по ст. 88 – тут уже как повезет. А при зарплате младшего научного 120 руб. на руки не рисковали только дебилы.).
При этом каждый нацеливался на что-то свое: денег и на джинсы (или там кроссовки), и на магнитофон никак не хватало. Но ходить табунчиком, дожидаясь по очереди исполнения мечты каждого из 5 человек было глупо. Ну, хочет вот один поебаться так, что родину продаст, а остальным денег жалко – что им, час перед борделем фланировать?
И даже то, что было нужно всем одновременно – например, попить пива впервые за три месяца – хотелось делать не с коммунистом Иванько, а частным образом.
В каких-то группах коммунисты распускали людей сами. Им же тоже нужно было продать свои фотоаппараты – или поебаться (или продать и поебаться) – но они боялись, что на них настучат. Они назначали место и время, когда всем нужно собраться, чтобы потом дисциплинированно вместе вернуться на судно.
В других группах коммунист никого не отпускал: боялся, что люди попросят в этом Уругвае или Перу убежища. Тогда от него убегали в разные стороны, а самого слегка сначала поколачивали. И уже не он, а ему назначали время и место сбора.
Вот в Панаме старшим группы нам назначили коммуниста Коврова, технолога по переработке. Тоже сначала никого не отпускал: да я на вас рапорт напишу, да вам всем визы позакрывают. Ну, объяснили мы ему: мы, Ковров, сейчас все разойдемся. В разные, Ковров, стороны. Ну и кого конкретно ты, Ковров, побежишь догонять? Так что мы, Ковров, пошли, а ты, Ковров, чтобы к 17.45 был здесь у проходной. И смотри, Ковров, не опаздывай. Потому что, Ковров, мы в 17.45 пойдем на пароход и скажем, что это ты, Ковров, потерялся. И это тебе, Ковров, визу закроют. Потому что ты мудак, Ковров. Казалось бы, простая фамилия Ковров, а панамцы поняли по своему и сильно обрадовались. И пока мы ему ситуацию объясняли, подтянулись кучками и тоже стали на него пальцем показывать и кричать:
– Cabron! Cabron!
Мы их даже и разубеждать не стали.
А в третьих группах всем были довольны (или всего боялись), и так по городу кучкой и ходили. Встретишь в городе пятерку потных с набитыми авоськами, посмотрят они на тебя, одинокого и без свертков, с тоской и ужасом – значит, наши: здравствуй, родина.
В увольнение отпускали только в строго определенные часы: с 10 до 17.45, чтобы в 18.00 как штык на борту. Выворачивать покупки перед досмотровой комиссией: не проносишь ли ты на борт бутылку (к твоим разрешенным научным тремстам литрам спирта дополнительно) или оружие – советскую власть свергать, или Плейбой какой морально неустойчивый. Тащимся измочаленные дневной прогулкой по панамскому пеклу к пароходу, а навстречу нам в город идут и посмеиваются свежие американцы, французы и даже болгары с поляками. Они могут уходить со своих судов в любое время, но пережидают жару в своих каютах с кондиционерами, а к вечеру расходятся по барам: им закупать джинсы и кроссовки не надо.
Да, а тех наших бедолаг, кто, гуляя, не успевал перед проходной порта влиться в свою группу, и приходил на судно позже, да еще обычно и поддатым, после возвращения на родину долго – месяцами – вызывали в КГБ для бесед и расспросов, важно было нашим контрразведчикам разобраться: почему отделился человек от группы, где и с кем провел время, на чьи деньги пил, не завербовали ли.
Некоторым и море закрывали. А других виз советскому человеку считай что и не было.
Наше судно числилось за конторой с романтической вывеской Югрыбпромразведка, экипаж, в основном, был керченский, поэтому и ходили такие опоздавшие к дедлайну в Керченское УКГБ на улицу Ленина. Керчане беспечно называли ее Лента.
Тогда во мне – по молодости, сразу после института – было неприлично много снобизма, и мне было просто стыдно от того, что вот эти, не принявшие утром душ, не знающие дезодоранта и языков, отпихивающие на сэйлах домохозяек-мулаток от корзин с – любая по доллару – одежкой, с этими самодельными авоськами и провинциально-советским трусливо-нахрапистым матросским апломбом, что все они – мои соотечественники. И когда меня звали поторговаться за них в магазинах, помочь им сэкономить их совсем маленькие деньги при покупке все тех же джинсов, кроссовок, магнитофонов, я просил их ничего не покупать в первый день, а походить по городу, сравнить цены, написать на бумажке размеры одежды, и отправиться сразу толпой человек в 20 потом, на второй день, в выбранные накануне магазины, и купить все сразу часа за два, получая оптовую скидку – а потом можно идти и пить пиво.
И когда они уже все были при набитых авоськах (и переваливались с ними по городу, а заехать в порт и оставить в своих каютах боялись: они еще не рассмотрели все свои покупочки, не привыкли к ним, даже не знали точно, что именно они накупили – как оставить в каюте! украдут что, а ты и не заметишь даже исчезновения этого своего чужого пока еще барахлишка), я считал, что мой долг переводчика для экипажа выполнен, и я могу эгоистично от всех отрываться и ходить один.
И вот гуляю я так по Веллингтону, надеясь, что выгляжу в толпе не слишком чужеродно (а чужеродно же: новозеландцы-не-маори при галстуках, брюки со стрелкой, обувь начищенная, а я, нестриженный, в джинсах-кроссовках), прохожу респектабельными улицами Custom Quay и Cuba Mall и двигаюсь к холмам, размышляя, как бы на них вскарабкаться и сверху пофотографировать (камера при мне, потому что в чопорной Новой Зеландии советские камеры с рук у моряков не покупают).
И тут – далеко уже от порта – вижу вывеску паба, понимаю, что без кружки-другой восхождение на холм бессмысленно, захожу и вижу наших матросов. Сидят за крепко сбитым столом всей пятеркой, со своим коммунистом, со своими авоськами на полу, и кроме них в пабе никого: час дня еще только, не пьют приличные люди в такую рань. А они бессвязно орут все вместе бармену на своем керченском русском, а он только руками разводит и пожимает плечами, и сразу видно, что у них – Проблема, и радуются мне как спасителю.
Объясняют. Они заказали «культурно так по 100 с прицепом», про прицеп он понял, пиво им налил, а водку (неплохую местную водку Samovar Vodka) не дает. Им уже повторять пора, а они еще по первой не остограммились.
Спрашиваю у бармена, почему он гостей не обслуживает, а он, наливая мне кружку чудного Brown Lion, говорит, что не понимают, что они спрашивают. Перевожу им: не понимает.
– Да пусть не придуривается, – орут, злятся уже.
Они, оказывается, ему уже на бумажке «100» рисовали, и кричали «грамм», и пальцами стопочку показывали, и по горлу себя щелками.
– They need 100 grams of vodka for each, – объясняю.
Но бармен дружелюбно возражает, что в граммах вообще плохо понимает, а уж жидкости граммами вообще отродясь не измерял.
– А в чем привыкли? - спрашиваю.
– Ну, пиво пинтами отпускаем или квартами, а виски – one shot или double.
– Ну и чему у вас равен этот глоток?
– Shot – это обычная унция.
Ага, значит, он наливает по 28 граммов или по 56.
– А в centiliters понимаете? – осеняет меня.
– Как это? – удивляется.
Где их учат, чему? Прошу бутылку. Недоумевает, но протягивает с полки White Horse. Матросы за спиной шумят: решили, что я, вместо того, чтобы их интересы отстаивать, решил индивидуальным порядком по виски пройтись. На бутылке написано: 75 cl.
– Вот, – говорю, – а им по 10 такого.
Смотрит недоверчиво, уточняет:
– You mean about one seventh of bottle?
– Exactly! – наконец-то, вот оно понимание.
А не тут-то было.
Нельзя, объясняет. Никак нельзя. Только one shot или double.
Вон у него на стене в рамке за стеклом висит его патент на торговлю спиртным. Между прочим, за подписью Her Majesty. Так вот, отберут у него этот патент, если что не так, а паб закроют. Только one shot или double. От моих совковых подходов про отсутствие свидетелей отмахивается: откуда он знает, может я как раз инспектор-искуситель и есть, может, это новая форма проверки такая.
Тут меня осеняет второй раз.
– А что, – спрашиваю, – Ее Величество говорит про норму отпуска стаканчиков в одни руки?
– В смысле? – опять не понимает.
– Ну вот, – терпеливо, мягко как ребенку, объясняю, – если я закажу одновременно два double – нальете?
– Да, говорит, – все еще не понимает замысел докучного иностранца, – это не запрещено. Просто так никто не заказывает.
– А я, – говорю, – вот заказываю. 10 даблов водки и 5 чистых стаканов. Сколько с меня?
Отвечает. Поворачиваюсь, наконец, к матросам:
– А если вам нальют не по 100, а по 112 грамм, осилите?
– А то!
– Тогда гоните ***брики.
***бриками матросы универсально называют все туземные валюты, кроме американского доллара. А, нет, еще были уважительные фунтики и гульдики.
Бармен наливает 10 порций по две унции, выдает 5 чистых стаканов, зачарованно смотрит, как матросы сливают в свои стаканы по два дабла, опрокидывают в себя одним глотком, запивают пивом, и тут уже не разберешь, кто там коммунист, а кто моторист.
– Откуда вы? – спрашивает бармен.
Раша. Советские мы.
Умеем приспосабливаться к ситуации и принимать нестандартное верное решение в быстро меняющихся условиях рынка.
До сих пор умеем.