Мое сознание было какой-то колеблющейся нитью, струной: излишняя хрупкость строения и при этом — мутная выразительность. Очередной концерт был сущей душевыжималкой. Слава Богу, я слишком люблю это с собой делать, чтобы бросить все, остановиться и наладить собственную жизнь. Я скорее предпочту отыграть выступление на пределе моего астматического дыхания, нежели написать лишнее письмо с извинениями или заняться сексом под кокосовой пальмой где-то на Карибских островах. Концерты — это и _есть_ секс. Скорее всего, через некоторое время это пойдет, и я снова буду скулить и тосковать по нормальной жизни, которая длится в среднем едва ли месяца 3-4 в году. Нет, я обожаю свою так сказать «работу», но без хнычущей тоски она была бы намного скучнее.
Я не могу отойти от вчерашнего вечера в Barrowlands, от беснующихся, родных фанатов, искаженных, почти демонических выражений в толпе и ждущих нас у служебного выхода все тех же знакомых лиц. Завтра мы едем в Манчестер, и я боюсь предвкушать то, что будет там. Наверное, я сойду с ума и ментально кончу. А, может быть, и не только ментально.
Почему-то сейчас я не дома, а в здании муниципалитета, где находится наша студия. По-хорошему мне надо отсыпаться в собственной кровати, а не пытаться давать советы по сведению би-сайдов для нового сингла. То есть я надеялся, что Дэн все же сможет приехать, но он так и не вырвался из Лондона, поэтому компанию в этом глухонемом здании составляет мне только Ник. Эхом отдается в пустом конференц-зале наше (или его) Dream Again, которое было спето, наверное, полгода назад, но все еще живет там.
Я не выспался после вчерашней ночи, веки закрываются по-наждачному резко, но я не могу заснуть. Сон отказывается приходить в мою слишком пустую голову, поэтому мне только остается лежать на продавленной старой кровати в подсобке, соседствующей со студией. Желтоватое колючее одеяло подо мной совсем не кажется колючим, на столе стоят три розовых тюльпана, которые я, наверное, хотел кому-то подарить, но так и не успел/не удосужился. По ногам тянет сквозняк — сутенерские носки не спасают; мягкое электрическое освещение и заклеенные газетами окна дают ощущение сумеречной нереальности окружающей прозрачности.
Ник лежит рядом в приблизительно таком же состоянии. Я понятия не имею, что вообще происходит и почему мы не едем домой, чтобы поспать до вечера там, а не здесь, но сил на движения не осталось. Я слышу его рядом, чувствую его рядом и не понимаю, что я должен делать. Он даже не мой лучший друг. Мой лучший друг в нашей шайке — это Боб, а его — Пол. Мы друзья чуть выше среднего, все, в чем мы не похожи, полностью противоположно, мы не испытываем друг к другу даже особого уважения и уж тем более — острого желания проводить вместе времени больше, чем требует того расписание турне. Единственное, что нас связывает, это то, как мы пишем музыку. Так уж выходит, что вместе она у нас получается лучше.
Я вцепляюсь в его руку и впиваюсь ногтями в кожу его ладони. Ник вздрагивает, скидывая с периферии сознания подкрадывающееся оцепенение, и наверное думает, что я разбудил его специально, но молчит, что кажется мне очень странным. Я имею в виду то, что он вообще не двигается сейчас и не шныряет из стороны в сторону, — странно. Я не привык, чтобы Ник сидел на месте или молчал. Он, как кот, иногда может заснуть, где угодно, когда угодно, и спать там, сколько угодно, но просыпается он всегда так же резко и спонтанно, как и засыпает. Я встряхиваю руку и теперь сжимаю уже его предплечье, все так же продолжая стискивать его плоть ногтями, ожидая, когда он скажет мне прекратить или сбросит мою руку, но он только молчит и напрягает мышцы, пытаясь расслабить их.
Мы ничего не значим друг для друга за пределами нашей вынужденной, вскормленной дорогой польской водкой, дружбы, мы не сходимся характерами, мы слишком часто ругаемся, я слишком часто не выношу его общества рядом с собой, я ненавижу его друзей, меня тошнит от половины его гардероба и от его жены, он считает, что я получаю незаслуженно много внимания от прессы. Иногда я думаю, что было бы проще, если бы нам совсем не нужно было находиться рядом.
Я царапаю и стискиваю его руку еще сильнее, предвкушая крупинки-комочки его крови, забивающиеся под мои ногти. Я хочу расцарапать, разорвать его кожу, пересадить ему куда-то за почку мою ненависть. Ненависть не к нему, конечно, просто ненависть, ко многому. Я не могу понять, почему меня так стремительно накрывает черным полупьяным полотном грусти и депрессии. Лучшим выходом сейчас было бы как раз надраться и заснуть в обнимку с белым другом после безрезультатных попыток позыва Ихтиандра. Завтра я буду здоров и весел, сегодня я просто не выспался.
Может быть, мне кажется, но Ник рядом дрожжит. Мне хочется сделать тысячу вещей сейчас и вспомнить еще пару миллионов. Не знаю, что он делает со мной, как он это делает, но мне хочется сейчас быть только здесь, именно здесь. Хочется спросить, всегда ли он имеет в виду то, что говорит, читает ли он перед сном или лежит в кровати, замерзая в своей великой и взаимной с Мануэлой. Мне больно думать, меня разрывает чем-то, что не вмещается у меня в грудной клетке, когда я сочиняю музыку, мне выламывает пальцы то, как он смотрит на клавиши фортепиано, слышит в голове мелодию и играет ее, без прелюдий и предварительный ласк, трахается с пианино всей душой, а я хочу быть третьим. Я никогда не могу так, я могу только напеть ему то, что меня мучает, чтобы он переварил и вытошнил на меня поток нот и нотных знаков.
Я понимаю, что не смогу расцарапать его руку, если буду просто стискивать ее, поэтому какими-то не отработанными движениями дергаю запястьем, проводя короткими ногтями по его бледности, сжимая и посылая мозговые сигналы к тому, чтобы его кожа поддалась. Ник наконец инстинктивно дергается, но теперь уже поздно. Я ничего не чувствую, понятия не имею, добился я своей цели или нет, а желания повернуть голову и посмотреть, есть ли на пальцах красноватая сухая влажность, совершенно отсутствует. Поэтому я просто продолжаю сжимать его руку сырыми ногтями.
Боковым зрением я вижу, что Ник приоткрывает губы, но ничего не говорит, только дышит. Между нами что-то происходит сейчас, и если бы я мог определить что именно, дедушка Юнг удавился бы на небесах от зависти собственным галстуком.
По ближней стене ползет маленький черный паук, перебирая лапками, такими же длинными, как ресницы у Ника.
Мое сердце стучит глубокими, отдающимися кровавым эхом в грудине рыданиями. Мне так же тяжело сейчас, как когда я пишу новую песню, и я не могу выразить словами или даже мыслями то чудовищное нечто, которое только что раздулось доброкачественной опухолью у меня внутри.
Мы с ним никогда не понимали друг друга, не понимаем и никогда не сможем понять, но я знаю, что никогда и ни с кем другим я не смог бы почувствовать то, что сейчас чувствую с ним. Не дружба, не любовь, не похоть, не ненависть. Это — неназванное чувство, у которого не бывает однозначного физического выражения.
Мне становится интересно, какой Ник на самом деле, за всем этим душным энтузиазмом и сексуальной флиртующей глуповатостью. Если он чувствует сейчас то же, что и я, если он парализован так же, как и я, значит, что-то есть у него за мокрой скорлупкой его синих, как моя новая блестящая кредитка, глаз.
Если я заставлю себя вытащить из подсознания некоторые вещи, то смогу сказать, что Ник — это не константа в моей жизни, не нереализованная мечта, не опора и не двигатель. Но почему-то он заставляет меня чувствовать другое измерение, из-за него я ощущаю, как с моей кожи испаряется усталое обаяние той жизни, которую я ненавижу больше всего на свете.
Я наконец отпускаю его руку и понимаю, что он на минуту напрягается еще сильнее, а потом расслабляется. Еще немного и я смогу наконец заснуть.
Если это не любовь, не значит, что это что-то не настолько же сильное.
Я слышу его вздох рядом, и мне хочется, чтобы из меня вырвалось одним большим рвотным рефлексом все то, что я чувствую сейчас, оставило меня пустым и удовлетворенным — один большой, бледный, красно-оранжевый, резиново-латексный шар ощущений.
Я не знаю, стоят ли в его глазах слезы, но если это так, то я могу быть только благодарным ему за свои невыплаканные сны.