Что пользы, братия мои, если кто говорит, что он имеет веру, а дел не имеет? может ли эта вера спасти его? ...Но скажет кто-нибудь: «ты имеешь веру, а я имею дела: покажи мне веру твою без дел твоих, а я покажу тебе веру из дел моих».
(Послание апостола Иакова)
11 мая отмечался праздник основания Города, и, по обычаю, на Ипподроме были устроены «Овощные» бега. В перерыве после четырех забегов выступали мимы, а народ уже предвкушал раздачу овощей и сладостей, грудами разложенных на телегах, и рыбы с небольшого судна, которое должны были привезти на арену с помощью платформы на колесах, когда всеобщее внимание привлекло необычное представление перед императорской ложей. Два мима вывезли на сцену тележку с парусным суденышком, нагруженным самой мелкой рыбешкой, и один актер закричал другому:
– Ну, давай, проглоти его!
Второй, разинув рот и вытаращив глаза, обошел суденышко раз, другой, растерянно развел руками и захныкал:
– Не могу-у-у!
– Как?! – заорал первый. – Препозит Никифор проглотил груженое судно у вдовы, а тебе не под силу это слопать?
Император, наблюдавший за сценкой, приподнял брови и, обернувшись, в упор взглянул на препозита священной спальни. В глазах у того плескался ужас.
– Разве в отношении госпожи Феофании справедливость все еще не восстановлена? – спросил василевс.
– О, государь! – раздался снизу женский голос. – Сжалься над моей бедой! Господин препозит не возвращает мне судно, сколько я ни молила его!
Феофания была вдовой купца и после смерти мужа продолжала вести его дела. Ей осталость от него хорошее судно вместимостью в тысячу модиев, на которое и позарился императорский препозит, попросту отобрав его у владелицы силой, в надежде остаться безнаказанным благодаря своему высокому положение – он был среди первенствующих в Синклите, и император весьма благоволил ему. Феофания, однако, не пала духом, и в один из дней, когда василевс совершал обычную поездку во Влахерны, бросилась к его ногам и пожаловалась на притеснение, которое потерпела от препозита. Феофил пообещал разобраться и действительно приказал Никифору вернуть вдове ее собственность. Препозит обещал всё исполнить, но ничего не сделал, а когда вдовица пришла к нему, приказал слугам выгнать ее, не удостоив ни единым словом: ее требование пришлось очень некстати – Никифор уже снаряжал судно для отправки по торговым делам в Трапезунд, заключив несколько сделок и рассчитывая на большую прибыль... Между тем, приближался «Овощной ипподром», и вдове пришла в голову довольно смелая мысль: она встретилась с мимами, которые готовили выступления к предстоящим скачкам, рассказала им о своей беде, и те обещали помочь ей. И вот, разыгранная сценка действительно достигла цели, а Феофания распростерлась перед императорской ложей, умоляя о справедливости.
– Господин Никифор, – снова обратился император к препозиту, – насколько я помню, ты сказал мне, что немедленно вернешь этой женщине ее судно, и разговор наш был уже больше двух недель назад. Итак, ты солгал?
– Государь, прости! Я завтра же всё верну! – дрожащим голосом проговорил препозит и упал к ногам императора.
– Завтра? – переспросил Феофил, гневно сверкнув глазами. – Эту фразу я от тебя уже слышал, господин Никифор! И у тебя было, по меньшей мере, пятнадцать «завтра». А теперь завтра для тебя больше не настанет, – он повернулся к эпарху. – Господин Феодор, возьми этого лжеца и грабителя и сегодня же предай его казни! Судно должно быть до захода солнца возвращено госпоже Феофании, также пусть ей будет отдана и треть имущества ее обидчика.
На следующий день народ на константинопольских улицах уже слагал песни в честь императора – «защитника обиженных, сирот и вдовиц», а Феофания на радостях пожертвовала значительную часть доставшегося ей препозитова имущества в столичные богадельни.
Между тем, вздумай иконопочитатели слагать песни про василевса, они звучали бы иначе. Присоединение Льва к иконоборцам наделало шума и породило множество толков и беспокойства среди православных: потеря для Церкви столь ученого и добродетельного человека сама по себе была весьма печальна – никто не мог упрекнуть Математика в каких-либо пороках, напротив, у людей более или менее мыслящих он вызывал лишь восхищение, – а уж его переход в стан еретиков приводил почти в уныние. Некоторые болтали, что Льва «заколдовал Ианний», но другие прямо порицали священника и монахов Антипьевской общины за «дурость и тупость», а игумен Григорий, приехавший после Пасхи в Константинополь из Фессалоник вместе со своим учеником Иосифом и поселившийся при храме Святого Антипы, узнав подробности о последней беседе с Философом, сказал:
– Ничего удивительного! После такого разговора и я, хотя к иконоборцам, конечно, не ушел бы, но сюда бы ходить точно перестал!
Григорий, уроженец Иринополя, много лет прожил в различных монастырях Декаполитской области, в последние годы был игуменом в обители Святого Мины в Фессалониках и, по совету тамошних православных, прибыл в столицу ради утверждения иконопочитателей, как раз застав самый разгар шумихи в связи с переходом Льва к еретикам. Его двадцатисемилетний ученик, родом с Сицилии, в юности постригся в одной из солунских обителей и жил там безвыходно, пока, по благословению игумена, не присоединился к Григорию; попав в столицу, Иосиф, несколько ошарашенный ее красотой, многолюдством и суетой, поначалу почти не покидал небольшую келью, которую ему выделили при Антипьевском храме, молился, читал и иногда писал каноны и кондаки в честь святых. Когда ему доводилось присутствовать при беседах своего наставника с приходившими, он почти всегда слушал молча, не вступая в разговор, если только к нему не обращались с вопросом. Как-то раз, во время очередного спора по поводу «нечестивого Ианния» и «несчастного Льва», игумен Григорий обратился к своему ученику:
– А ты что думаешь, брат? Может ли еретик быть прозорливым, или это непременно колдовство?
– Думаю, колдовство тут не при чем, – ответил Иосиф и со смущенной улыбкой обвел собеседников взглядом, словно извиняясь, что он, еще столь молодой, взялся высказываться по такому важному вопросу перед людьми, которые почти все были значительно старше его. – Конечно, это может быть и следствием бесовской прелести, знанием, которое подают бесы, но может быть, мне кажется, и настоящей прозорливостью. Мы столько спорим о знамениях и чудесах, как будто они – первое доказательство истинной веры, а ведь это не так... Может, Господь и попускает еретикам быть прозорливыми и творить чудеса, чтобы мы поняли, что это не главное и само по себе не доказывает истинности веры. Ведь в Евангелии говорится, что и антихрист будет творить великие знамения, а всякая ересь, восстающая на Церковь, в каком-то смысле есть образ того последнего восстания на нее, которое будет в конце времен...
Студит Феоктист, приходивший служить литургию в Кассииной обители, в Фомину неделю после службы и трапезы, выйдя с игуменьей на монастырский двор, тоже заговорил о Математике:
– Мать, ты же с ним общалась... Ты не пробовала увещевать его вернуться?
– Я и сейчас продолжаю переписываться с ним, отче. Только увещевать я его не буду. Он не какой-нибудь невежда или чего-то недопонявший, и мое мнение ему хорошо известно; он и опровержения отца Феодора против иконоборцев читал. Поэтому, раз он сделал такой выбор, я не могу его ни в чем разубеждать. Это вполне сознательное решение, тут уже ничего не сделать. Остается только молиться.
– Но это ужасно! – воскликнул иеромонах.
– Ужасно не это, – тихо сказала Кассия, – а то, что наши единоверцы предпочитают объяснять непонятные им вещи глупейшими сплетнями и выдумками, вместо того, чтобы хоть немного подумать!
– Ты так уверена, что всё, что они говорили об Иоанне – выдумки?
– Вполне уверена. Более того, я знаю, что он действительно способен подавать прекрасные духовные советы, так что его слава в Городе растет вовсе не на пустом месте. Но хоть бы даже он и занимался какими-нибудь колдовскими опытами, был негодяем, блудником и вообще кем угодно, что нам за дело до того? Как люди любят простые объяснения! Ведь гораздо удобнее объяснить уход человека к еретикам чьим-то колдовством, чем взглянуть повнимательней на самих себя, не правда ли?
Феоктист пристально взглянул на игуменью.
– Ты очень изменилась за последние два года, мать, – сказал он. – Даже не могу решить, в хорошую сторону или в плохую... Прости!
– Я просто стала различать больше оттенков, – улыбнулась Кассия. – В этом есть свои хорошие стороны, но это сопряжено с трудностями. «Во многом знании много печали»... Знаешь, отче, давай больше не будем говорить об этом. Помнишь, отец Феодор писал, что Господь, долготерпя, ведет верных на испытание веры, а грешников на покаяние, и что не надо торопиться видеть возмездие грешнику? Бог всех рассудит когда-нибудь!
Однако, большинству православных очень хотелось, если не увидеть возмездие еретикам, то, по крайней мере, отыграть проигранную партию – обратить в православие кого-нибудь «значительного» из иконоборцев. Особые надежды здесь возлагали на синкелла Иерусалимского патриарха, уже второй год сидевшего в подвальной камере Претория. Обнародовав эдикт против иконопочитания, император вызвал в столицу четверых палестинцев, которые после смерти Льва Армянина и освобождения всех исповедников жили в Вифинии, вопросил их о том, как они веруют, и, увидев, что они твердо стоят за иконы, сослал Феодора и Феофана на Афусию, а Михаила заключил в темницу, рассудив, что чужеземцам ни к чему давать слишком много свободы для «еретической проповеди», тем более что их считали официальными представителями Иерусалимской Церкви. Михаил, несмотря на строгий надзор и тяжелые условия жизни, всё же умудрялся вести переписку со сподвижниками и некоторыми духовными детьми; среди последних был и кое-кто из придворных, которых исповедник увещевал порвать общение с иконоборцами. Но его адресаты колебались: страх перед потерей места при дворе был сильнее страха перед вечными мучениями, которыми пугал синкелл, ведь при открытом переходе на сторону иконопочитателей первая была весьма реальна, а вот вторые не представлялись столь же неизбежными... Евфросина, бывшая императрица, познакомившаяся с Михаилом еще в царствование Рангаве, узнав о новом заточении подвижника, стала носить ему в Преторий пищу и одежду; императору доложили об этом, но он лишь махнул рукой.
Иконопочитатели пытались перейти в наступление и иным путем: в столице и окрестностях стали усиленно распространять Житие архиепископа Сардского Евфимия, написанное игуменом Мефодием вскоре после кончины святителя. Поначалу оно разошлось не особенно широко, и император, хотя ему и доставили копию, в то время не придал значения этому сочинению. Но теперь, узнав, что Мефодий дополнил первый вариант Жития рассказами о новых чудесах и чем-то вроде трактата о почитании икон и ведет большую переписку с другими иконопочитателями, Феофил приказал перевести игумена в Константинополь и заключить в Преторий. Это произошло в середине июля, а незадолго до праздника Успения Богоматери император вызвал Мефодия во дворец.
Игумен думал, что его будут допрашивать в каком-нибудь тронном зале, в присутствии синклитиков и чиновников, но эпарх провел его в небольшое помещение возле Малой Консистории; император был там один, если не считать двух стражей у дверей. Мефодия привели со связанными за спиной руками, и ему пришлось, делая поклон василевсу, опуститься на колени и упасть лицом в пол, после чего эпарх довольно грубо помог узнику встать. Феофил приказал эпарху развязать монаху руки и удалиться. Некоторое время император молча оглядывал Мефодия, а тот потирал затекшие запястья.
– Я прочел твое вопрошание, господин Мефодий, – наконец, сказал василевс.
– Мое вопрошание, государь? – игумен удивленно взглянул на него.
– Да. «Подумал же он и рассудил, что поскольку первое и второе пророчества подтвердились, то и третье тоже неложно, и больше встревожился, хотя он, говорю я, должен был раскаяться, обратившись к примеру тех, которые получали такие же пророчества, подражая Езекии, чтобы не говорить о прочих, стенаниями и слезами выкупившему свою жизнь, вместо того чтобы бродить по неверным путям, притесняя одного за другим, словно обезумевший и помешанный. Ведь если писавший открыл истину, невозможно ни тебе, ни ему изменить грядущее; если же ложь, как ты думаешь, желаешь и безумнейше хвалишься, тогда что тебе беспокоиться о лжи, зачем горюешь о словах и исследуешь басни? Ибо если, как я сказал, он прав, тебе не миновать, если же он лжет и грезит, то будет посрамлен...» Ведь эти слова принадлежат тебе, Мефодий?
– Да, государь.
Игумен знал, что его сочинение известно при дворе, и потому не смутился, но был удивлен, что император наизусть цитирует написанное им Житие, и, глядя на Феофила, гадал, как и о чем тот собирается повести разговор.
– Риторики тебе не занимать, – сказал василевс. – Но, как видишь, пророчество действительно не сбылось.
– Значит, Господу угодно еще испытывать верных Ему.
– Вот как? Ты так уверен, что ваше дело правое, Мефодий... – медленно и несколько задумчиво проговорил император. – А хочешь ли знать, почему я в этом не уверен?
– Если государь соблаговолит высказать...
– Соблаговолю, – насмешливо ответил Феофил. – Ты, разумеется, помнишь, что сказано у апостола: вера познаётся по делам. Следовательно, логично предположить, что те, чья вера правильнее, должны и по делам быть достойнее тех, чья вера ложна. Не так ли?
– Да, государь, ты прав.
– Прекрасно. А теперь рассмотрим дела наши и ваши. Как говорил божественный Григорий, «ты изобрази мне свою кротость, а я изображу тебе свою дерзость». Я знаю, вы много обвиняли нас в разных грехах, в том, что мы гоним тех, кто не присоединился к нашему догмату, что мы жестоки и немилостивы, уничтожаем и подделываем священные книги, клевещем на «исповедников веры» и прочее. Допустим, что всё это так. Но даже если это правда, мы не совершили ничего нового и ужасного по сравнению с вами.
– Но, государь...
– Ты не согласен? Почему? Чтимый вами император Михаил в свое время покарал какого-то пустынника, который расколол икону, – за что он казнил его, как не за другую веру? Мы же никому не отрезали языка, хотя, быть может, и стоило бы, а то некоторые из вас слишком болтливы!.. Не радовались ли вы убиению императора Льва? Не ожидаете ли вы даже до сего дня моей скорейшей смерти? Хотел бы я знать, кто из вас так же пламенно желает спасения моей души, как вы жаждете моей погибели! – император усмехнулся. – Что до клеветы, то, мне кажется, вы об одном только синкелле Иоанне за эти годы изобрели столько небылиц, что их с лихвой хватило бы покрыть все «клеветы», которыми оскорблял вас кто-либо из наших единоверцев! А ложные чудеса? Я лично разоблачил в Дорилее одного настоятеля храма, собственноручно изготовившего механизм, с помощью которого производилось «чудо» млекотечения от иконы!.. Что еще? «Порча книг»? Это очень интересный вопрос, и я сейчас расскажу тебе, господин Мефодий, одну занимательную историю, – император сел в кресло у окна и жестом указал игумену на скамью у стены. – На Никейском соборе, который вы зовете вселенским, читался отрывок из «Истории» Евагрия Схоластика, где говорится о так называемом «нерукотворном образе» Христа. Но, во-первых, Прокопий Кесарийский, которого использовал Евагрий, об этом чуде не упоминает вовсе. А во-вторых, я сам видел древний список «Истории» Евагрия, где этого рассказа нет. Естественно, возникает вопрос, кто же подделал тот список, который читали на соборе, и зачем он это сделал? Впрочем, вопрос, надо думать, риторический, – Феофил насмешливо улыбнулся. – «Так чтите вы веру!» Или «большей части таких дел вы не помните», скажешь? «Тому и быть надлежало, потому что и дел такое множество, и в совершении их столько наслаждения!..» Итак, после всего этого мне хочется спросить тебя, господин Мефодий: вы, «исповедники веры», «золотой род мучеников», «святые»... Ты ведь не усомнился вложить в уста отца Константинакия, который привел к тебе в темницу Евфимия, именно такое определение в отношении тебя! Так вот, даже «святые» – чем вы отличаетесь от нас, «злейших еретиков», «иудействующих», «предтеч антихриста», «слуг дьявола»? Только вашим догматом о почитании икон?
Игумен растерялся. По дороге во дворец он предполагал, что император поведет речь об иконопочитании с богословской стороны, но никак не ожидал случившегося поворота беседы и совсем не думал, что Феофил столь внимательно изучил житие архиепископа Евфимия, а история с рассказом о Нерукотворном образе и вовсе была для него новостью. В то же время сам император оказался совершенно не таким, каким Мефодий воображал его все эти годы, особенно после смерти владыки Евфимия: в Феофиле чувствовалась та утонченность, которая свойственна людям образованным и умным, и в его обращении с игуменом не ощущалось ни раздражения, ни гнева, несмотря на то, что прочитанное им житие, вышедшее из-под пера Мефодия, было наполнено разнообразными поношениями в адрес иконоборцев и даже лично императора, – только насмешливость, за которой, впрочем, различалось желание действительно понять взгляды противника...
– Да, государь, – наконец, проговорил Мефодий, – среди нас, действительно, немало людей грешных... и, возможно, не по разуму ревностных... Но всё же мы стараемся держаться истинных догматов так, как они переданы нам святыми отцами, не внося неподобающих новшеств. Конечно, «вера без дел мертва», но сказано и это: «без веры невозможно угодить Богу» – разумеется, без истинной веры.
– Однако, глядя на многих из вас, можно подумать, что вы нисколько не сомневаетесь в возможности спастись и «мертвой верой»… Но чтобы не говорить о всех, я спрошу лично тебя: по-твоему, истинных догматов довольно для спасения?
– Не довольно, но истинные догматы дают возможность спастись.
– А у нас, «еретиков», даже и возможности такой нет? – усмехнулся император.
«Строго говоря, нет», – хотел было сказать игумен, но не сказал. Беседа неуловимо напоминала ему нечто, когда-то уже бывшее, и в этот миг он, наконец, понял, что именно. Рим, жаркий июльский день, пруд с лебедями, девушка, насмешливо восклицающая: «Да у мирян не встретишь таких безобразий! ...Что ж, мы на то и миряне – так себе людишки... Не то, что ваше сословие, “свет миру”, “избранный род” и как еще там вы величаете себя!..» Мефодий даже вздрогнул, осознав, насколько он сейчас был близок к тому, чтобы повторить ошибку почти двадцатилетней давности. Он несколько мгновений молчал, собираясь с мыслями, поднял глаза на императора и чуть заметно улыбнулся:
– Почему же, государь? Такая возможность есть – воспринять истинные догматы. И если среди твоих единоверцев многие, даже содержа ложную веру, по жизни благочестивее нас, как ты полагаешь, то, приняв догматы истинные, они сразу станут гораздо ближе ко спасению, нежели мы, ведь с нас в этом отношении и спрос более строг... На месте твоих единоверцев, августейший, я бы не стал медлить. Ведь никто из нас не знает, какой срок земной жизни ему отпущен. Бог долготерпелив, но человеческая жизнь на этой земле всё же не вечна.
...В середине октября Феодора опять родила дочь. С одной стороны, она почувствовала себя почти виноватой, зная, как огорчится Феофил, ожидавший сына, но, с другой стороны, втайне обрадовалась тому, что обстоятельства по-прежнему не давали мужу простора для того воздержания от супружеской жизни, которому он намеревался предаться не так давно; августа не была уверена, что он оставил свое намерение... Впрочем, она не была уверена и в обратном. Разговор с Математиком утешил ее, но семейная жизнь напоминала ей то ли хождение по тонкой доске над пропастью, то ли игру в прятки. Иногда ей очень хотелось прямо спросить Феофила, действительно ли она значит для него что-то, кроме «удобной подстилки», но она теперь боялась таких прямых разговоров.
Особенно осторожной она стала после разговора об имени для новорожденной. Когда врачи сделали всё положенное и удалились, девочка была запеленута в пурпурный шелк и уложена в позолоченную колыбель, а императрица, усталая, но счастливая, лежала на высоком ложе в Порфире – палате, где стены были облицованы темно-красным с белыми прожилками порфиром, император пришел посмотреть на жену и ребенка. Феодора увидела, что он взволнован, хотя на первый взгляд этого было не заметно. Он уже знал, что снова стал отцом дочери, и, улыбнувшись жене, подошел к колыбели, несколько мгновений смотрел в сморщенное личико, а потом сел на край постели и взял Феодору за руку.
– Всё в порядке?
– Да, – с улыбкой ответила она. – Почти не было больно... От ребенка к ребенку всё легче, знаешь! Кажется, легко бы родила еще десяток...
– Ты наипрекраснейшая мать! – улыбнулся он.
«А жена?» – хотелось ей спросить, но вместо этого она взглянула на дочь и задала другой вопрос:
– Как мы назовем ее?
– Думаю, Анастасия, – ответил Феофил, глядя жене в глаза и чуть сжал ее руку.
– Мне нравится, – проговорила Феодора.
– Я надеялся, что тебе понравится, – он склонился и легко коснулся губами ее лба.
Когда император ушел, августа велела кувикуларии принести Евангелие и читать от Иоанна, про воскрешение Лазаря.
– «...После этого Он сказал ученикам: пойдем опять в Иудею. Ученики сказали Ему: Равви! давно ли Иудеи искали побить Тебя камнями, и Ты опять идешь туда? Иисус отвечал: не двенадцать ли часов во дне? кто ходит днем, тот не спотыкается, потому что видит свет мира сего; а кто ходит ночью, спотыкается, потому что нет света с ним...»
«Значит, не надо бояться пробовать еще раз, даже если тебя один раз побили камнями, – думала Феодора. – Ходить днем, а не ночью... Афродита небесная, а не пошлая?..»
– «...Сказав это, говорит им потом: Лазарь, друг наш, уснул; но Я иду разбудить его. Ученики Его сказали: Господи! если уснул, то выздоровеет. Иисус говорил о смерти его, а они думали, что Он говорит о сне обыкновенном. Тогда Иисус сказал им прямо: Лазарь умер; и радуюсь за вас, что Меня не было там, чтобы вы уверовали; но пойдем к нему...»
«Умер, но это сон, даже если смерть... И Его не было там, чтобы потом чудо было больше... “чтобы уверовали”... А ведь Лазарь умер, и сестры его несколько дней были в отчаянии!»
– «...Тогда Марфа сказала Иисусу: Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего Ты попросишь у Бога, даст Тебе Бог. Иисус говорит ей: воскреснет брат твой. Марфа сказала Ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день. Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек. Веришь ли сему?..»
«Воскреснет!.. И “это только начало восхождения”... “Верующий в Меня, если и умрет, оживет”... Анастасия!.. “Я надеялся, что тебе понравится”... “Веришь ли сему?” Верю... “верю, Господи, помоги моему неверию”!»
– «...И вышел умерший...»
На этом месте голос кувикуларии дрогнул, она остановилась, подняла глаза и увидела, что у императрицы всё лицо мокро от слез. Поймав испуганный взгляд девушки, Феодора улыбнулась:
– Это от радости.
Через неделю после рождения Анастасии из Кизика дошла весть, что патрикия Ирина, золовка Каломарии, сестры августы, умерла через две недели после своего мужа Сергия – обоих свалила какая-то лихорадка, разразившаяся на полуострове и унесшая немало народа; к счастью, никто из пятерых сыновей покойного патрикия не пострадал, и их дядя-логофет сразу же обратился к императрице с просьбой ходатайствовать перед василевсом о возвращении мальчиков в Город, под опеку родственников. Императора не пришлось уговаривать: как только Феодора завела разговор об этом, Феофил тут же дал согласие и, вспомнив, что старший сын Сергия и Ирины некогда был лучшим учеником в училище, где преподавал Лев Философ, сказал, что молодого человека можно было бы сразу взять на службу в дворцовую канцелярию. И вот, по возвращении в Константинополь Фотий, которому уже исполнилось двадцать два, стал одним из императорских асикритов. В школу при храме Сорока мучеников он уже не вернулся, зато, по ходатайству всё того же Никетиата и его супруги, ему было разрешено пользоваться книгами из патриаршей и императорской библиотек, и всё свободное время, даже ночи, юноша проводил за чтением, делая выписки и иногда даже переписывая для себя кое-какие сочинения. Со своими обязанностями по службе он справлялся блестяще, со всеми сослуживцами и придворными был в высшей степени вежлив и доброжелателен, но близкой дружбы ни с кем не заводил, поэтому его считали, хотя и приятным молодым человеком, но себе на уме и несколько высокомерным. Впрочем, как родственника императорской семьи, его опасались делать мишенью для слишком смелых пересудов: ведь, несмотря на опалу, постигшую не так уж давно его родителей, Фотий не только воротился в столицу, но и оказался на придворной службе – а это что-нибудь да значило!
ОГЛАВЛЕНИЕ РОМАНА: http://proza.ru/2009/08/31/725