Андрей Сергеевич Чистович,
профессор, доктор медицинских наук
Ленинград, 1946 – 1947 – 1977 гг.
ОГЛАВЛЕНИЕ
Предисловие
Введение
Человек и его «я»
О человеческих характерах
Страх
Любовь в подполье
О чудесах гипноза
По следам сновидений
Радиоперекличка с богом
Лечение длительным сном
Сломанный прибор
Две ночи
Вместо заключения
Заключение
ПРЕДИСЛОВИЕ
Книга эта была написана ещё в 1946–1947 годах. На неё следует смотреть, исходя из взглядов, которые для того времени можно было считать прогрессивными. Но к настоящему моменту очень многое является либо само собою разумеющимся, либо совершенно устаревшим.
Психиатрия за истекшие годы не стояла на месте, но непрерывно развивалась. Она обогатилась не только различными тонкими диагностическими методами, но и совершенно новыми лечебными приёмами и средствами, из которых на первом месте следует назвать так называемые «психофармакологические» препараты. Вместе с тем многие из упомянутых в книге «активных» методов лечения вышли почти совсем из употребления, например, лечение прогрессивного паралича прививками малярии сейчас применяется очень редко, будучи вытесненным пенициллиновой терапией. Лечение инсулиновыми шоками судорожными припадками, как и лечение длительными сном, также почти вовсе потеряли своё значение с введением в постоянный обиход психиатрических клиник и больниц новейших психофармакологических лекарственных средств, число которых с каждым годом всё увеличивается. Поэтому в настоящее время психиатр уже не стоит перед лицом психических заболеваний таким беспомощным, как было раньше. Он стал обладателем очень действенного оружия в своей области. Можно надеяться, что не далеко то время, когда психиатр будет мало уступать по своим возможностям врачам других специальностей…
Мне думается, что для того чтобы читателю стали понятными мои взгляды и их эволюция, мне необходимо сообщить некоторые данные из моей биографии. Я происхожу из семьи, которую не напрасно называют «династией Чистовичей». Мой дед, Яков Алексеевич, сын дьякона в городе Малоярославце бывшей Калужской губернии, по окончании духовной семинарии поступил с Медико-хирургическую академию, как тогда называлась Военно-медицинская академия им. С.М. Кирова. По её окончании и после службы в должности полкового врача в бывшем Царстве Польском он вернулся в Петербург. Здесь он защитил диссертацию на степень доктора медицины и был известным в своё время специалистом в области судебной медицины («медицинской полиции»), а также в области истории медицины. Был профессором Медико-хирургической академии, редактировал медицинский журнал. Был автором многочисленных научных трудов на различные темы, но преимущественно по истории медицинских школ в России, средних и высших. Дед мой являлся основателем Врачебной кассы взаимопомощи. Он занимал некоторое время высокий пост начальника Военно-медицинской академии.
Из пятерых детей Якова Алексеевича трое также посвятили свою жизнь медицине. Мой дядя, Николай Яковлевич, по окончании Военно-медицинской академии был для усовершенствования послан в Париж, где он работал у знаменитого Пастера. Николай Яковлевич был инфекционистом и терапевтом, занимал в Военно-медицинской академии сначала кафедру инфекционных заболеваний, а затем перешёл на кафедру внутренних болезней, которой до того начальником был С.П. Боткин.
Николай Яковлевич, как и его брат Фёдор Яковлевич, состояли в числе основателей Женского медицинского института (как до Октябрьской революции назывался Первый медицинский институт). В институте он также заведовал кафедрой внутренних болезней. Его перу принадлежит большое количество научных трудов, в том числе монография, посвящённая холере, и Руководство по внутренним болезням, по которому учились несколько поколений врачей.
Мой отец, Сергей Яковлевич, был по специальности хирургом. В 1900–1904 гг. он, в составе миссии Красного Креста, побывал в Южной Африке (на стороне буров, потомки которых в наше время являются расистами в ЮАР). Отец был военным врачом и занимал должность старшего врача бывшего Михайловского артиллерийского училища, а затем, после Октябрьской революции, Первых артиллерийских курсов. Он был первым директором Стоматологического института (который помещался тогда в бывшем Пироговском музее, в настоящее время разрушенном).
Мой второй дядя, Фёдор Яковлевич, был также направлен по окончании Военно-медицинской академии для усовершенствования в Париж, в лабораторию Пастера. Его именем названа реакция по обнаружению скрытой крови в кусочках ткани. Будучи патологоанатомом, он на протяжении ряда лет заведовал кафедрой патологической анатомии на медицинском факультете Казанского университета. Им написано двухтомное Руководство по патологической анатомии. В
1921 г. он вернулся в Петроград и был одним из трёх ректоров Первого медицинского института, затем профессором – заведующим кафедрой патологической анатомии в Институте усовершенствования врачей в Ленинграде.
В моём поколении медиками, кроме меня, было четверо. Сыновья Николая Яковлевича – Алексей и Георгий – ода имели и докторские степени, и профессорские звания. Первый был начальником кафедры патологической анатомии Военно-медицинской академии им. С.М. Кирова, второй заведовал кафедрой микробиологии в Санитарно-гигиеническом институте, причём он особенно большое внимание уделял изучению роли стафилококковой инфекции в происхождении различных латентно протекающих заболеваний.
Моя двоюродная сестра – дочь Фёдора Яковлевича – была врачом-лаборантом, работала при кафедре Военно-медицинской академии им. С.М. Кирова. Мой младший брат – Никита, будучи хирургом, во время войны с белофиннами и во время Великой Отечественной войны был на фронте. По окончании ВОВ он занимал должность ассистента на кафедре госпитальной хирургии в Педиатрическом медицинском институте.
Я не останавливаюсь на представителях последующих поколений, среди которых также многие имеют медицинское образование. Например, моя дочь Людмила – доктор биологических наук, профессор, заведующая лабораторией по изучению физиологии и психологии речи в Институте физиологии им. И.П. Павлова, входящем в состав Академии наук, получила высшее образование в Новосибирском медицинском институте.
Сам я учился в реальном отделении немецкого Анненского училища. Закончив его в 1914 г. и сдав в 1915 г. экзамен на аттестат зрелости, я поступил в Военно-медицинскую академию, которую окончил весной 1922 г., и, потеряв два года из-за болезни – психастении, которая возникла у меня в 1918 г. после «испанки», то есть тяжёлого гриппа, протекавшего с воспалением лёгких. С конца августа 1920 г. по конец августа 1921 г. я находился в Сибири – в Казахстане, на курорте «Боровое», где женился. Дорога из Петропавловска до Петрограда заняла у нас с женой 37 суток (таковы были условия того времени!).
Вернувшись в Петроград и только успев восстановиться в Военно-медицинской академии, я заболел брюшным тифом и, лишь немного оправившись от него, в конце октября 1921 г. – эксудативным плевритом. Так что прохождение 5-го курса оказалось у меня скомканным из-за этих болезней.
В конце октября 1922 г. я поступил на должность ординатора Психиатрической больницы Степанова-Скворцова, откуда в начале 1924 г. перешёл на место младшего ассистента кафедры психиатрии Второго медицинского института (ранее – Психоневрологического, а в настоящее время – Санитарно-гигиенического). Кафедру психиатрии возглавлял тогда академик В.М. Бехтерев. Но уже осенью 1925 г. я стал ординатором психиатрической клиники профессора П.А. Останнова в базовом Медицинском институте. За время пребывания в ординатуре я начал работать в Психотерапевтическом институте, где прошёл курс учебного психоанализа на себе самом (под руководством замечательного психотерапевта В.С. Зигель).
В 1929 г. Я был направлен для отслуживания ординатуры в Психиатрическую больницу им. Кащенко под Гатчиной. Но уже в 1931 г. я вернулся в Ленинград, где продолжал работать в Психотерапевтическом диспансере на 15-й линии Васильевского острова Ленинграда и на 5-й линии Психиатрической больнице им. Балинского. Здесь в 1934 г. я стал младшим научным сотрудником Клиники психозов, которая была создана для И.П. Павлова на базе больницы и которой заведовал профессор А.Г. Иванов-Смоленский. Именно здесь, в Павловской клинике, как я упоминаю в моих «Воспоминаниях», произошёл коренной пересмотр моих взглядов на механизмы возникновения психических заболеваний. И.П. Павлов со своим по-настоящему материалистическим, физиологическим подходом к пониманию происхождения психозов произвёл на меня огромное впечатление. Я был активным участником «Клинических сред», на которых представил И.П. Павлову целый ряд больных, подбирая пациентов для лечения длительным сном. И хотя в настоящее время я хорошо понимаю, что этот столь прогрессивный для своего времени подход, как показало дальнейшее развитие знаний о деятельности головного мозга и её нарушениях, оказался в итоге всё-таки слишком упрощённым, даже больше того – «механистическим», в то время, в период моей работы под руководством И.П. Павлова, я видел только его положительные стороны.
После кончины И.П. Павлова в 1936 г. я ещё год продолжал работать в Павловской клинике, а затем на протяжении года был сотрудником лаборатории по физиологии слуха Г.В. Гершуни в Институте физиологии им. И.П. Павлова, входившем в состав Академии наук.
В начале 1938 г. я уехал из Ленинграда в г. Новосибирск, будучи избран на должность заведующего кафедрой психиатрии Новосибирского медицинского института. Весной того же 1938 г. я защитил диссертацию на степень доктора медицинских наук и уже к осени 1938 г. был утверждён как в степени доктора медицинских наук, так и в звании профессора по специальности – психиатрия. Лишившись возможности продолжать работу по физиологическому пониманию психозов, поскольку у меня не было соответствующей лаборатории, я занялся изучением причинной этиологической роли хронических скрытно («латентно») протекающих инфекций, о чём я многократно упоминаю в моих «Воспоминаниях».
В Новосибирске я пробыл с начала 1938 г. до осени 1946 г. Во время Великой Отечественной войны я безвозмездно консультировал в ряде эвакогоспиталей, причём в одном из них, главным врачом которого был Вельвовский, было даже организовано специальное отделение для раненых и контуженых солдат Советской Армии. Именно благодаря опыту концептуальной работы мне удалось создать понятие «послераневых» психозов в «pendant» к понятию психозов «послеродовых», которые первыми привлекли моё внимание из числа заболеваний, обязанных своим возникновением преимущественно стрепто- и стафилококковой инфекциям. Здесь же, в Новосибирске, совместно с врачом Вишняковой я изучал роль гонорейной инфекции в возникновении некоторых психических заболеваний у женщин, а с помощью профессора Проскурякова я установил значение хронических заболеваний среднего уха как причины развития известного числа остро и хроническим протекающих психозов.
Вернувшись осенью 1946 г. в Ленинград, я последовательно занимал ряд должностей. Вначале – должность заведующего Павловской клиникой в Психиатрической больнице им. Балинского, затем – должность начальника кафедры психиатрии Военно-морской медицинской академии (где мне удалось создать целый ряд лабораторий, включая микробиологическую). После закрытия ВММА я был назначен начальником кафедры психиатрии Военно-медицинской академии им. С.М. Кирова. С конца 1958 г. я был на протяжении года консультантом Психиатрической больницы им. Степанова-Скворцова, затем – вторым профессором на кафедре тифлопедагогики (обучение слепых) Педагогического института им. Герцена, где я читал курс детской психиатрии. И, наконец, был избран заведующим кафедрой психиатрии Санитарно-гигиенического института.
Все эти годы меня неизменно продолжала интересовать роль хронических, «латентно» протекающих инфекций – таких как стрепто- и стафилококковая, колибациллярная (то есть вызванной кишечной палочкой), а также ревматическая (обусловленная стрептококком), бруцеллёзная, токсоплазмозная, листереллёзная – в возникновении некоторых психических заболеваний. Среди моих более чем
120 научных трудов имеется несколько посвящённых роли листериоза (листереллёза) в генезе психических астений у женщин-матерей, которые я изучал в Акушерско-гинекологическом институте им. Отта.
В заключении следует отметить, что, как в этом сможет убедиться каждый читатель моих «Воспоминаний». В них имеется немалое число повторений, что, вероятно, было даже неизбежным при избранной мною манере изложения. Заведомо зная это, я не счёл возможным, за малыми исключениями, вносить в книгу какие-либо исправления, поскольку она действительно отвечает своему названию и отражает определённый этап моего развития как врача-психиатра.
Рассчитаны «Воспоминания» отнюдь не на медицинскую аудиторию, но на широкую читательскую массу, далёкую от психиатрии. Очень хотелось бы надеяться, что именно для таких читателей книга, со всеми её недостатками, представит некоторый интерес.
3 ноября 1976 года
ВВЕДЕНИЕ
Эта книга была задумана много лет назад. Работа психиатра значительно отличается от всех других медицинских специальностей. Хирург, терапевт, гинеколог, отоларинголог, окулист видят много больных людей, значительно больше чем психиатр. Но больные проходят мимо них быстро. Врач успевает познакомиться только с больным органом: со сломанной рукой, с катаральным желудком, с поражённой роговицей глаза, с воспалёнными придатками матери и т.д. На знакомство с самим человеком, с его миром душевых переживаний врачу не хватает времени, да в большинстве случаев в этом и нет большой необходимости. Чтобы наложить неподвижную повязку, прописать определённую диету, назначить физиотерапевтическое лечение, вовсе не требуется знать взгляды, интересы или огорчения больного. Правда, в отдельных случаях знать это врачу бывает необходимо. Причины безуспешного применения диеты иногда лежат именно в том, что врач в знакомстве со своим пациентом не пошёл дальше исследования желудочного сока. Многие заведомо телесные заболевания поддерживаются подавленным настроением, тревогой, обидами, которые переживает пациент.
За последнее время много пишут о том, что врач всегда должен знать психику своих больных и постоянно считаться с ней. Но то, что для врачей других специальностей остаётся предметом пожеланий, то для психиатра является повседневной необходимостью.
Перед психиатром проходят различные люди. Но они не только проходят. Они раскрывают перед ним свои мысли, свои желания, свои радости и страдания. Психиатр узнаёт их характеры. Он имеет возможность увидеть человеческую жизнь в таком её многообразии, в таких её подробностях, привлекательных и отталкивающих, которые, пожалуй, никто никогда не видит.
Психиатр бывает постоянным свидетелем одной из величайших трагедий, которые могут выпасть на долю человека. Потеря рассудка, безумие, психоз – страшнее и горше этого едва ли много существует несчастий.
Как быть, как отнестись врачу к этим чужим жизням, к подобным чужим страданиям?
Добросовестно записать в историю болезни и перейти к следующему случаю? В дальнейшем, может быть, включить наиболее интересные наблюдения в научную работу?
Психиатрия – слишком узкая специальность. Даже многие из врачей имеют о ней очень смутное, превратное представление. Между тем многие психические заболевания, а тем более неврозы, начинаются задолго до того, как больной попадает под наблюдение специалиста-психиатра. А лечение бывает тем успешнее, чем раньше болезнь распознана, чем меньше времени упущено. О самих методах лечения, которыми пользуется психиатр, существует немало ложных представлений. Популяризация знаний в психиатрии нужна не в меньшей степени, чем в других областях медицины.
Однако написать научно-популярную книгу по психиатрии далеко не простое дело. Чтобы рассказывать о каких-либо явлениях, нужно уметь их объяснить, показать их причины, механизмы их возникновения. А в психиатрии как раз с вопросом о причинах и о патогенезе до последнего времени дело обстояло далеко неблагополучно. Место чётких объяснений занимали нередко туманные рассуждения.
Книга, вероятно, осталась бы ненаписанной, если бы не одно обстоятельство в жизни автора. Мне посчастливилось на протяжении двух лет работать в клиниках у И.П. Павлова. Иван Петрович не был психиатром, он был физиологом. Он сам даже любил заявлять: «Я невежда в Вашей психиатрии». Это было не совсем верно: даже в «нашей» психиатрии невеждой Иван Петрович не был. Но главное заключается в том, что он был «психиатром будущего», как его назвал один американский учёный.
В своей «экскурсии в область психиатрии» физиолог пришёл в клинику, пришёл со своим научным методом и сумел к старым явлениям подойти с новой стороны.
Я слушал Павлова студентом, был знаком с учением об условных рефлексах до того, как начал работать под его руководством в Павловской клинике. И всё-таки потребовалась коренная перестройка моего психиатрического мышления.
Странные, непонятные проявления душевных болезней приобрели реальное материалистическое объяснение. Под ними оказался фундамент определённых физиологических нарушений. Весь прежний опыт пришлось продумывать заново, и он стал укладываться в стройную систему.
В феврале 1946 г. исполнилось десять лет со дня смерти великого русского физиолога. Мне показалось уместным в связи с этой датой осуществить давнее намерение. Это попытка, и пока очень несовершенная. Мне хотелось показать читателю – не медику хотя бы незначительную часть того, что внёс Павлов в нашу область медицины. Здесь затронуты далеко не все вопросы психиатрической клиники, которыми занимался Павлов. Уже потому только, что нельзя построить один верхний этаж здания, не возведя предварительно фундамента и всех нижележащих этажей, эти отрывки из учения о высшей нервной деятельности неизбежно должны выглядеть бледно, недостаточно убедительно, а, быть может, иногда и просто непонятно.
Содержание очерков складывалось постепенно, на протяжении ряда лет: в основе их лежат лекции, которые я читал как по курсу психиатрии в институте, так и для широкой аудитории. Отсюда проистекает известная пестрота в стиле, в манере изложения. Очерки – отнюдь не произведение художественной литературы. С этой точки зрения к ним не следует и подходить. В книге нет вымысла: все лица, упомянутые в ней, существовали и, в большинстве своём, продолжают существовать. У многих даже не изменены имена.
ЧЕЛОВЕК И ЕГО «Я»
И сейчас ещё в некоторых уголках Земного шара, в центральной части Африки, в дебрях Южной Америки или на островах Полинезии сохранились «дикари». Вся культура их резко отличается от нашей. Они остановились на ступени развития, которая была пройдена нашими предками ещё несколько тысяч лет назад. О жизни, взглядах, поведении дикарей мы знаем из описаний путешественников или из специальных трудов учёных-этнографов.
Странными и непонятными представляются нам поступки и мировоззрение дикарей. Известен пример, относящийся к индейцам племени бороро. Они бывают глубоко уверены в том, что они одновременно и бороро, и красные попугаи арара Леви-Броль. Южно-американский индеец или полинезиец относится к окружающей природе и к себе самому совсем иначе, чем мы. Их сознание, их «я» недостаточно отделились от мира, их окружающего. Границы между «я» и остальным миром нечетки и очень непостоянны.
Все мы, люди современной культуры (конечно, если мы не обитатели психиатрической больницы), не сомневаемся в своём тождестве на протяжении всей нашей жизни. Человек от рождения и до самой смерти не остаётся, понятно, неизменным. Он растёт, становится зрелым, старится: изменяются его взгляды, интересы, поступки. Но непрерывность его сознания, цельность его «я» сохраняются. Те мысли, те поступки, которые были у меня вчера, десять, двадцать лет назад, не вызывают у меня сомнения в том, что это мои собственные мысли, мои поступки. Они могут быть правильными или ошибочными, я могу ими гордиться или в них раскаиваться, но я уверен в том, что они мои собственные, принадлежат мне самому, а не кому-либо постороннему.
По-другому обстоит дело у дикарей. Они не сознают в такой мере своего единства, своей цельности, постоянства. Окружающая их природа, которую они одушевляют, вмешивается не только во всё их материальное существование, в их быт, она вторгается и в их психическую жизнь. Демоны или духи предков могут при различных условиях вселиться в дикаря, овладеть его телом и духом. И тогда на какое-то время он перестаёт быть самим собой. Его «я» изменяется: это уже не его мысли, не его поступки. Да и собственный «дух» дикаря соединён с его телесной оболочкой очень непрочно: во время сна, в состоянии болезни дух якобы может покинуть тело, может отправиться в далёкие странствия; этим временем могут воспользоваться чужие, враждебные духи. Посредством различнейших процедур, магических приёмов защищает дикарь своё «я», своего духа от опасных пришельцев.
Много сведений, интересных и непонятных с нашей точки зрения, собрано учёными относительно воззрений дикарей. Некоторые учёные полагали даже, что мышление дикарей в корне отличается от нашего: дикарь будто бы неспособен мыслить логически. Писали о «прелогическом» мышлении. Конечно, это не так. Дело не в способностях дикаря, а в его скудном, ограниченном опыте. Знания его относительно окружающего мира слишком бедны, чересчур многое из происходящего в природе и в нём самом, остаётся для его мышления недоступным, необъяснимым. Те объяснения, которые дикарь пытается давать, оказываются глубоко несовершенными: они диктуются не точными знаниями, но чувствами, страхами желаниями.
Мы не собираемся описывать подробности психической деятельности дикарей. Она известна нам самим только по книгам. В наших очерках будет идти речь лишь о некоторых психических заболеваниях, которые нам самим пришлось наблюдать, и наблюдать вовсе не на Соломоновых островах и не в тропических дебрях Аргентины. Больные, с которыми мы сталкивались в процессе нашей повседневной работы, были людьми нашей современной культуры. Они могли быть умнее или глупее, обладать большей или меньшей образованностью, но это были представители двадцатого века, века электричества, радио, атомной энергии.
И тем не менее, в мыслях, в воззрениях этих наших современников мы встречали иногда исключительное сходство со взглядами, мышлением дикарей. Поэтому и говорят о примитивном мышлении у душевнобольных.
Ложные мысли, если они не относятся к простым суевериям, называют бредовыми. Ни возникают на основе болезни мозга. Если все наши человеческие мысли, содержание всего нашего сознания служит отражением действительной, реальной жизни, то и в бреде должна отражаться та же реальная действительность. Но отражается она неправильно, искажённым образом, подобно тем причудливым и смешным изображениям, которые возникают в кривых зеркалах с изогнутой поверхностью. Конечно, сравнение между мозгом и зеркалом носит очень поверхностный характер. В дальнейших очерках будет показано, как великий русский учёный Иван Петрович Павлов объяснил изменения, происходящие в мозгу, в его деятельности под влиянием болезни.
Знакомство с областью психиатрии полезно начать именно со случаев примитивного, «дикарского» бреда. В содержании примитивного, архаического бреда как бы оживают перед нами взгляды дано исчезнувших поколений наших предков, и становится более понятной история психиатрии.
Перелистывая эту длинную летопись, мы встретим много нелепых и мрачных страниц, страниц, залитых кровью ни в чём неповинных людей. Но, только окинув взором этот длинный путь, мы сможем лучше понять тот научный переворот, который совершил великий физиолог, предпринявший, как он говорил, «экскурсию в область психиатрии».
Первая из описываемых нами больных, Антонова, находилась в психиатрической клинике И.П. Павлова в 1934–1935 гг. Это была женщина 37 лет. Несмотря на сильное исхудание, лицо её сохраняло черты былой миловидности, а всё поведение свидетельствовало о характере мягком, добром, но самолюбивом. Её направили в клинику по поводу странных и своеобразных мыслей и действий. В основе бреда лежали телесные ощущения, необычные и чрезвычайно неприятные. Она заявляла, например, что ей ночью делают уколы, наливают что-то в рот, из-за чего щёки её распухают. «Что-то шлёпается через одеяло и простыню на живот, и внутри живота образуется желвак, живот делается толстым», – говорила она. Она считала это «что-то» одушевлённым; может быть, это было человеческое существо, а может быть – какая-нибудь плёнка. Живое расходилось под кожей по всему её телу: руки и ноги её увеличивались в размерах. Питалось это живое существо её собственными соками. Она заявляла, что все жиры её из рук, из ног растащили, оставались одна кожа и скелет. Из неё делают «страшилу», чтобы она не могла ни жить, ни работать. Слышала она и голоса, которые угрожали ей. Все неприятные переживания Антонова приписывала действиям шайки аферистов. Из-за «вселения», которое ей производили, она часто отказывалась от еды и даже спать ложилась, не раздеваясь.
Те явления, которые Антонова называла «вселением», в той или иной форме наблюдаются у многих душевнобольных. Антонова не нашла ещё законченного объяснения тому, кто и каким образом вселяется в неё. Но иногда этот незваный гость даже точно называется по имени.
В 1940 г. мне пришлось наблюдать малограмотную женщину, лет 45, приехавшую в город из Новосибирской области. Некоторое время она посещала аккуратно невропсихиатрический диспансер и даже согласилась показаться во время лекции студентам.
В женщину эту вселился «бес Васька». По её словам, событие это произошло лет на 12, причём виновницей была свекровь больной, захотевшая её «испортить». Она накормила её пирогом с ягодной начинкой, с которой и проник внутрь её бес. Временами Васька вёл себя вполне прилично, но иногда он начинал ворочаться в её животе, «подкатывал к горлу» и начинал громко заявлять о своих претензиях. В такие моменты поведение больной резко изменялось: спокойная и тихая в обычное время женщина начинала изгибаться всем телом и корчиться в судорогах. Вместо её обычного мягкого голоса слышался грубый и хриплый голос «беса». Назвав себя по имени, Васька начинал свирепо браниться и требовал себе масла, сахара и других съедобных вещей. Поскандалив некоторое время, он унимался до следующего приступа. Как и полагается бесу, он не выносил вида икон, креста: их присутствие вызывало у него особенно неистовое возбуждение. Поэтому священник не смог принести больной никакого облегчения. Правда, нужно признаться, что мы, врачи, ей также не смогли помочь. Заболевание, которое на первых порах показалось мне простой «истерией», определилось при более глубоком изучении как хроническое, неизлечимое.
Такие случаи одержимости нечистой силой в наше время встречаются сравнительно нечасто. Но та или иная степень «расщепления личности», как говорят психиатры, наблюдается у многих душевнобольных. Больные мучительно переживают утрату власти над собственными мыслями, поступками. Стремясь к тому, чтобы как-то понять и объяснить те совершенно новые явления, которые происходят в них самих, больные создают свои собственные оригинальные теории. Эти теории вырастают иногда в настоящее мировоззрение, резко отличающееся от взглядов современного человечества.
Об одном таком своеобразном индивидуальном мировоззрении, напоминающем анимистические взгляды первобытных людей, и будет сейчас идти речь.
Понадобилось много времени и стараний, чтобы разобраться в ощущениях и объяснениях больного (мы изучали его вместе с
Н.Н. Трауготт). Богданов был доставлен в психиатрическую клинику И.П. Павлова в 1934 г. Перед этим в течение целой недели он не спал по ночам и вёл себя чрезвычайно странно. Он разбрасывал чужие дрова, собирал окурки, жестянки и всевозможный мусор, который разыскивал на помойках. При поступлении в больницу было отмечено, что он не разбирается во времени, не понимает, где он оказался. Почти непрерывно Богданов производил целый ряд непонятных движений. Присмотревшись к нему, можно было убедиться в том, что Богданов очень точно подражал всем жестам и действиям лиц, его окружавших. Сам он своё поведение объяснял тем, что его кто-то заставляет так поступать. Он жаловался на то, что ему делают знаки, на него смотрят особым образом. Он даже просил научить и его разговаривать при помощи пальцев, подобно тому, как разговаривают между собою все люди вокруг. Речь Богданова по временам становилась совершенно непонятной и бессвязной. Больное место занимало в ней какое-то «я», о котором Богданов говорил в третьем лице. Можно было понять, что это «я» любят, с ним разговаривают, оно работает и разоблачает правду, может сидеть в кресле, но не носит туфель…
Богданову был в то время 31 год. Это был невысокий смуглый человек, очень скромный, даже застенчивый. По профессии он был столяром, притом очень неплохим мастером, имел поэтому хороший заработок. Но в 22-летнем возрасте он женился и женился очень неудачно. Жена его была проституткой и продолжала заниматься проституцией после замужества. Богданов приложил много стараний, чтобы исправить её, но успеха не добился и сам подпал под её влияние. Он давно любил выпивать, но в компании с женой сделался настоящим алкоголиком. Его поступление в психиатрическую больницу было уже третьим, начиная с 1932 г.
Установить с Богдановым хорошие отношения было не трудно. В беседу он вступал довольно охотно. Выше упоминалось уже, что в его разговоре часто фигурировало «я». Говоря о «я», он обычно краснел, смущался: у него появлялись даже слёзы. Вскоре удалось выяснить, что «я» вело непрерывный разговор в голове Богданова. «Я» сообщало о том, как Богданов жил раньше, подвергало критическому пересмотру все его поступки, обличало его в воровстве, которое он в жизни действительно совершал несколько раз. Всё существование больного было заполнено приказаниями и запретами, исходившими от «я». «Я» не давало больному курить, запрещало ходить в кино. Иногда Богданов даже восставал против чрезмерных требований со стороны «я». Но «я» не только обвиняло или наказывало: оно также и обучало Богданова, так как ему было известно всё; «я» обладало всеведением. Все свои насильственные движения и гримасы Богданов приписывал воздействию со стороны «я». Через эти движения больной, по его словам, научился понимать мысли животных – лошадей; он узнавал: мало сена дают, плохо подкова подкована…
Между самим Богдановым и его «я» существовала самая тесная связь. Если удалить «я», говорил он, то и Богданов должен был оказаться в покойницкой. Вместе с тем иногда и на короткое время «я» могло покидать Богданова. Этими моментами пользовались чужие «я», прибывавшие немедленно. Таких «я» существовало очень много, имелись они также и у животных. Чтобы избавиться от чужого «я», нужно было сильно кашлянуть.
Кроме «я» в бреде больного фигурировала ещё и «хозяйка». О ней он рассказывал меньше и ещё более противоречиво. Впервые он увидел её в больнице во время первого приступа психоза. Там ему делали что-то вроде операции: «будто клещами ухватили за лёгкие». «Хозяйку» он увидел на дереве в виде ангорской кошечки с человеческой головой. Она и производила ему операцию, вытягивала ему жилы. «Хозяек» существовало две, чёрненькая и беленькая. Иногда больной говорил, что «хозяйка» может распоряжаться даже самим «я»: «Хозяйка над всем, возможно, выше Бога…»
При знакомстве с бредом больного не трудно догадаться о том, что «я» Богданова – это, прежде всего, его совесть, которая как бы приобретала самостоятельное существование. Но это не только совесть, обличающая и карающая больного. От присутствия «я» в теле Богданова зависела сама его жизнь. Следовательно, «я» – это как бы его душа: именно таким находим мы представление о душе в религиозных воззрениях самых различных народов. И, наконец, «я» Богданова – это даже больше чем душа. Ведь его «я» обладает всеведением и всемогуществом: от всезнающего «я» научился Богданов понимать язык животных; оно же безраздельно управляет всем его поведением. Словом, «я» оказывается чем-то вроде собственного бога Богданова. Но это не единственный бог, которому подчиняется больной: власть над ним с «я» разделяет ещё «хозяйка». «Хозяйка», она же кошечка – это какое-то всемогущее начало женского рода, чёрное и белое, то есть доброе и злое. Эта кошечка, вытягивающая из Богданова жилы, имеет явное отношение к его жене, сыгравшей такую роковую роль в его жизни.
Изучение бреда, наблюдавшегося у Богданова, представляет значительный интерес. Оно показывает, что представление об особых существах, обладающих властью над человеком, – эти личные боги Богданова – родилось из чувства страха, бессилия, беспомощности, подобно тому, как возникли боги и в истории всего человечества.
Психоз Богданова был своеобразным и сложным не только по своим проявлениям: в его происхождении участвовало несколько причин. Наряду с алкоголизмом у него был установлен скрытый сифилис, которым он заразился, видимо, от своей жены. Хроническое алкогольное отравление повреждённого и ослабленного мозга привело к тому, что сознание Богданова как бы распалось на ряд самостоятельных частей (сам Богданов, «я», кошечка-«хозяйка»…). Этому способствовало ещё одно обстоятельство: вследствие раздражения низких отделов головного мозга у больного появились подражательные, автоматические движения. Для сознания Богданова они были чужими, насильственными: они ещё больше должны были усилить чувство беспомощности, ощущение зависимости от чужой воли.
Таким образом, весь бред Богданова оказывается попыткой разобраться в новых нахлынувших на него ощущениях и переживаниях. Ещё старый психиатр Гризингер говорил, что «при душевных заболеваниях бывают случаи, когда телесное общее чувство быстро и значительно меняется: этим изменяется чувственная основа старого «я», тогда наступает разрыв со старой личностью».
Последняя из больных, о которых нужно рассказать, также находилась в клинике акад. Павлова в 1934 г. Кавашевой было 48 лет. Это была чрезвычайно истощённая женщина с бледным, до зелёного цвета, лицом. По профессии она была портнихой. В двадцатисемилетнем возрасте она вышла замуж, но прожила с мужем всего восемь лет и разошлась с ним из-за его измены. Тем не менее с мужем у неё продолжали сохраняться не только хорошие отношения, но даже и половая близость. Эти переживания не прошли для больной даром. Раньше она была спокойным, общительным человеком; после развода она стала очень раздражительной, у неё появилась подозрительность. Она стала заявлять, что её «колдуют»: в этом она обвиняла новую жену своего бывшего мужа, а также Виктора, мужа своей племянницы. Они напускали на неё слабость, сонливость. Виктор насыпал в уборной песочек, а неё появлялась боль в половых органах. Ей специально посылали эротические сновидения: во сне мужчины дразнили и возбуждали её…
Больная решила искать помощи и обратилась к «оккультисту» по имени Осип Осипович, а также к какой-то бабке Агафье. О том, что она узнала от бабки, больная не рассказывала, заявляя, что это тайна. Оккультист же научил её защищаться посредством магии. Он дал ей куколку из белого воска и вилку. Она протыкала куколку вилкой или перебрасывала через неё сожжённые записки с особыми заклинаниями. В Средние века такие способы магической расправы были в большом ходу. Для того чтобы кому-нибудь навредить, вызвать у кого-нибудь болезнь, брали его изображение – куклу, его изображавшую, – и наносили её повреждения. В этом проявлялась одна из характерных особенностей первобытного мышления: различным частям человеческого тела (волосы, пот, ногти, кровь…), а также изображению, тени приписывалась особая таинственная связь с тем человеком, кому они принадлежали. Из этого первобытного представления можно вывести большую часть колдовских процедур. Кавашева жила не в Средние века, а в 1934 г. в Ленинграде. Следовательно, и в её магических приёмах мы видим снова любопытное воскрешение старых, первобытных воззрений.
Все приведенные нами случаи служат достаточно яркими примерами архаического бреда, но все они остаются редкими исключениями чисто болезненного порядка. Интерес же, ими представляемый, заключается, как мы говорили, в том, что когда-то подобных воззрений придерживалось всё человечество.
В самом деле, психиатрические заболевания были известны ещё в глубокой древности. Об этом свидетельствуют все литературные памятники старины, сохранившиеся до нашего времени. Знакомство с жизнью и бытом дикарей в различных частях Света показало даже, что психические расстройства у дикарей развиваются как будто даже чаще, чем у народов высокой современной культуры. Правда, среди причин, вызывающих душевные заболевания, у примитивных народов значительно большую роль играют чувства. Психика их менее устойчива: чувства, эмоции имеют над ними б;льшую власть. Поэтому сильный испуг, страх, горе, тоска и другие душевные волнения и потрясения оказываются часто непосильными, приводят к психозу.
Но различие имеется не только в причинах психических нарушений. По-иному выглядят и их проявления. По наблюдениям, собранным в разных концах Земного шара, получены одни и те же данные. У отсталых племён нашего Севера сказанное относится к прошлому времени, у негров Центральной Африки и у жителей Полинезии психозы протекают почти всегда с картиной «одержимости». Больные ощущают вселившихся в них духов, говорят от их имени и ведут себя соответственным образом. Незадолго до Великой Отечественной войны была опубликована интересная работа одного французского психиатра, описывавшего психозы у стрелков цветных войск французской армии. Сенегальцы, которых он наблюдал, чувствовали себя одержимыми, заколдованными, рассказывали о вселившихся злых духах. В этом нет ничего удивительного: иначе и быть не может. В переживаниях душевнобольных, в тех объяснениях, которые они дают своей болезни, неизбежно отражаются взгляды соплеменников, взгляды данной эпохи. Потому-то и случаи, описанные в начале этого очерка, названы бредом примитивным или архаическим, так как то, что они выпадают из воззрений современной им среды, свидетельствует об известном упрощении в психике больных.
Бред одержимости дикарей, наоборот, вполне соответствует взглядам их окружения. Мы говорили уже, что для дикаря весь мир выглядит иначе, чем для нас. Вся природа представляется ему одухотворённой, населённой бесчисленными духами. За всеми природными явлениями, причины которых он не понимает, примитивный человек видит действия невидимых живых существ. Посредством тех же духов объясняет человек и ряд проявлений своей собственной природы: сон, смерть, безумие. Он считает, что его собственный дух покидает его тело: временно – при наступлении сна и окончательно – в момент смерти. Безумие, психическое расстройство дикарь может объяснить только одним способом, а именно, что телом овладевает какой-то чужой дух. Таких воззрений придерживаются современные нам примитивные люди. Это же объяснение давали психическим расстройствам наши предки на протяжении многих тысячелетий. С течением времени менялось лишь отношение к вселившимся духам, а вместе с тем – и к лицам, ими одержимыми. У многих отсталых племён и сейчас душевнобольные окружаются благоговейным почётом, их боятся и стараются умилостивить могущественного духа, который овладел телом больного. Ряд данных свидетельствует о том, что так обстояло дело в древности и у наших далёких предков. До нас дошло латинское название болезни эпилепсии: благодаря её судорожным припадкам и приступам временного психического расстройства она должна была производить особое впечатление на первобытное сознание. Эпилепсию называли «священной болезнью».
Богданов в своих бредовых воззрениях близок к самому древнему дикарскому анимистическому взгляду на психическое расстройство: и «я», и «хозяйка» представляются ему высшими существами, добрыми и злыми одновременно, которым он беспрекословно подчиняется.
В дальнейшей истории человечества причиной безумия стали считаться бесы, то есть злые духи: об изгнании бесов из одержимых говорится в священной книге христианства – в Евангелии. В нём повествуется о том, как изгнанные бесы вселились в стадо свиней, которые бросились в озеро и потонули. Особенно широко распространилось объяснение психозов одержимостью в Средние века. Хотя ещё при императоре Карле Великом было издано запрещение сжигать ведьм, и хотя отдельные врачи уже в то время понимали, что «одержимые» на самом деле – больные люди, костёр несколько столетий оставался главным средством борьбы с душевными болезнями. Те из несчастных, которым удавалось избежать сожжения, «изолировались» в специальных ящиках, которые устраивались для них в городских стенах.
Особенно страшные страницы в истории психиатрии связаны со временем инквизиции, как назывался особый духовный суд католической церкви для розыска и искоренения еретиков. Жестокость инквизиции (в одной Испании было сожжено живьём за 520 лет 32 тысячи человек) повела к широкому расцвету как раз того, с чем инквизиция стремилась бороться. Средние века стали эпохой развития психических эпидемий бесноватости.
Нам трудно даже сейчас представить настроения людей Средневековья. Это было время, когда чувства играли гораздо б;льшую роль в жизни и поведении человечества, чем теперь. Постоянные войны, ужасные эпидемии чумы и других болезней, опустошавшие целые страны, мрачный религиозный фанатизм вместе с глубокой невежественностью вели к тому, что люди были особенно впечатлительным, особенно внушаемы. На этой почве и возникали эпидемии бесноватости, которые сейчас назвали бы массовой истерией. Бывало, почти всё население больших деревень, районов, областей оказывалось охваченным одинаковой картиной помешательства. Люди плясали, корчились в судорогах, выкрикивали хулу на бога, восхваляли дьявола. Как и бывает при истерии, более подверженными безумию оказывались женщины. Повальные эпидемии одержимости нечистой силой развивались, например, в женских монастырях.
Учёные монахи в книгах вроде «Молота ведьм» (1487 г.) весьма обстоятельно описывали те факты, в которых проявляются сношения с дьяволом. Инкуб, то есть демон, являющийся в ночных кошмарах и вступающий в половую связь с ведьмами, мог принимать облик красивого юноши. Дьявола можно было вызвать особыми заклинаниями. Прибегнув к специальным снадобьям, ведьма могла обратиться в кошку или на помеле вылететь в трубу. Благодаря своей близости к дьяволу ведьма обладала возможностью причинить неисчислимые бедствия: она могла наслать засуху, падёж скота, вызвать любую болезнь у человека или даже его смерть. Для этого ведьмы и колдуны прибегали к магическим процедурам вроде той, которую проделывала Кавашева: протыкали куклу, готовили особые зелья с кровью, п;том человека и т.д.
Неудивительно, что, подвергая своих жертв жестким пыткам, инквизиторы добивались от истерических больных, вообще внушаемых и склонных к фантазии, любых «чистосердечных признаний». Плохо кончали в те времена отдельные лица, которые поднимали свой голос против инквизиции и указывали на то, что несчастные ведьмы – просто больные люди.
Постепенно, однако, эти гуманные представления стали распространяться всё больше и больше. Хотя ещё в XIX веке бывали отдельные случаи сожжения ведьм, но уже с XVII столетия появились первые специальные учреждения, куда помещали душевнобольных. Это были скорее тюрьмы, а не больницы. Голые, в цепях, на соломе, содержались несчастные в помещениях, куда обслуживающий персонал мог входить, только придерживая губку, намоченную уксусом, под носом. Для усмирения служили такие средства, как ошейник, плети, голод; ни о каком лечении не было речи. Наконец, уже с конца
XVIII века отношения к больным стало меняться. Стали понемногу отказываться от цепей. В историю психиатрии вошло имя Пинеля, который во время Французской революции первый, несмотря на сопротивление властей, решился снять с безумцев оковы. Освобождение душевнобольных от цепей повлекло за собой изменения в их поведении: они стали спокойнее, уход за ними стал легче.
Появилось стремление лечить больных. Но неправильные, «идеалистические» представления о причинах болезней приводили и к своеобразным способам воздействия на болезнь. Хотя и прекратились попытки изгнания дьявола, но причиной болезни врачи XVIII–XIX веков продолжали считать душу больного. Душа – это греховное «я» – расшатывало тело. Повинна была злая воля человека: в лучшем случае болезнь была пагубным заблуждением. Чтобы образумить заблуждающегося применялись различные средства вроде специальных инсценировок, где фигурировали судьи, палачи, ангелы. Больному, утверждавшему, что у него в животе «лягушка», давали рвотное, а затем в рвотную массу подбрасывали живую лягушку. Чтобы смирить злую волю и чтобы больной стал доступным увещеваниям, применялись различные смирительные приспособления. Это был, например, особый стул, к которому больной крепко привязывался ремнями, а голова его удерживалась специальной деревянной колодкой. Были изобретены различные вращательные машины, в которых обыкновенный здоровый человек мог выдержать, не теряя сознания, не более двух минут.
Было сконструировано громадное полое колесо, наподобие тех, которые устанавливаются в беличьих клетках. Оно приводилось во вращательное движение. Чтобы не оказаться вниз головой, больной должен был в нём непрерывно двигаться. Это колесо, применявшееся до 1850 г., вынуждало будто бы больных сосредотачиваться. Или, например, больных неожиданно сбрасывали в холодную воду, обличали из пожарной кишки и т.д. Проводилось и «лечение», в нашем смысле слова, но приёмы его отличались исключительной жестокостью. В качестве «лечебных средств» применялись нарывные пластыри, калёное железо, дача рвотных и слабительных лекарств. Вот описание энергичного лечения, назначенного при приёме вновь поступающему больному: «Больного сажают на смирительный стул, привязывают, делают кровопускание, ставят 10–12 пиявок на голову, обкладывают тело ледяными полотенцами, льют на голову 50 вёдер холодной воды, дают хороший приём слабительной соли».
Исходя их того же неправильного представления о злой воле больных, к ним применялась целая система наказаний.
Очень постепенно, встречая упорное сопротивление со стороны людей, продолжавших мыслить идеалистически, пробивала себе признание мысль о том, что психоз имеет мозговое происхождение, что в основе его лежит болезнь мозга. Параллельно с этим шло изменение в способах подхода к больным. Всё большее число приверженцев стала находить себе система «нестеснения». Психиатры стали отказываться от любых форм связывания больных; в некоторых больницах больные стали содержаться при режиме «открытых дверей»: отделения перестали запираться на замок, больные получили право выходить по своему желанию. Это гуманное направление в психиатрии нашло всеобщее признание совсем недавно, в конце XIX – начале XX веков. Злые духи, как причина психоза, для него уже не существовали.
И тем не менее, новая психиатрия в вопросах как понимания, так и лечения психозов оставалась почти беспомощной. Основой психиатрии служила психология, наука древняя, но чрезвычайно оторванная от жизни. Психологические представления, построенные на самонаблюдении, не могли объяснить закономерностей ни здоровой, ни больной психической деятельности. Психолог говорил о восприятиях, о мышлении, об эмоциях, о воле. Все эти психологические процессы, на которые дробилась душевная деятельность, у больного оказывались иными, изменёнными. Но каково было отношение всех психических процессов к мозгу, какие нарушения в мозгу приводили к их изменению – на эти вопросы психолог ответа дать не мог и ограничивался многословными мудрствованиями. А как лечить болезнь, не зная, в чём она заключается? Психиатр в это время почти и не лечил: он ограничивался наблюдением, описанием, созданием классификаций психозов на основании внешних признаков. Это был почти тупик, в который зашла наука. Уже в начале XX века эмпирически, на ощупь стали возникать неожиданные активные методы лечения вроде прививок малярии, инсулинового шока, искусственных судорожных припадков. О них придётся ещё сказать ниже.
И вот в это время в психиатрию пришёл И.П. Павлов. Он работал не в клинике, а в физиологической лаборатории, на собаках. В лаборатории создавалось новое грандиозное учение о высшей нервной деятельности. Не желаниями, не чувствами объяснял И.П. Павлов поведение собак, но реальными физиологическими процессами, происходившими в их головном мозгу. Поначалу психиатрия была для
И.П. Павлова лишь «пособницей физиологии больших полушарий». Он искал в ней необычайных опытов, «поставленных природой и жизнью», которые помогли бы ему лучше уяснить себе некоторые закономерности нервной деятельности.
Но союз собачьей лаборатории с человеческой клиникой, который самому И.П. Павлову представлялся «исключительным», принёс психиатрии громадную пользу. Целый ряд симптомов, как бред, галлюцинации, навязчивые страхи, истерические припадки, кататоническое оцепенение, которые для наших предков объяснялись очень просто – вмешательством духов, а для психиатрии начала XX века оставались совершенно непонятными, получили научное материалистическое объяснение. И.П. Павлов не упрощал вопросов, которые перед ним ставила психиатрическая клиника. Он сам постоянно подчёркивал различия, существующие между нервной деятельностью собаки и человека. Он говорил, что перед болезнью он стоит как перед огромным целым, которого он не понимает.
И.П. Павлов установил некоторые основные физиологические закономерности, лежащие в основе тех или других болезненных симптомов. Это был удар по «психологической словесности», но это был и удар по всем остаткам идеалистических направлений в психиатрии, которые стремились «отделить грешное тело от высокой души»
(И.П. Павлов).
О ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ХАРАКТЕРАХ
Одна фотографическая карточка хранится у меня более пятнадцати лет. С неё неуверенно глядит юный безусый студент в новенькой университетской форме. На обороте карточки есть надпись, почерк её неровен и неустойчив: «Милому и дорогому врачу, который сделал всё, что мог, для меня» и подпись…
Я помню, как он в последний раз заглянул в мой кабинет во время приёма, оставил карточку и сейчас же ушёл. Часа через полтора меня позвали к телефону: звонила его жена. Она сообщила, что муж её повесился на решётке ограды Новодевичьего кладбища.
Я вовсе не уверен в том, что действительно сделал для него всё, что мог. И вместе с тем я не испытывал того, что можно было бы назвать угрызениями совести, когда вспоминая когда-нибудь о нём. Его самоубийство оказалось почти неизбежным, почти естественным завершением всей его неудачной жизни.
Таким, как он выглядит на карточке, он был лет за десять–двенадцать до нашей встречи.
В университете он не остался. Во время Первой империалистической войны он на короткое время стал офицером царского флота. Затем он пытался работать. Но попытки эти, многократные и в разных направлениях, кончались почти все одинаковым образом. Он бросал работу сам; чаще его увольняли за непригодностью. Он пил. И чем дальше, тем пил больше. Наряду с вином жизни его заполняли женщины.
Он был женат, у него была дочь. Его роман с женой начался ещё в привилегированном среднем учебном заведении, где они ба учились. Родители его были богатыми помещиками, и с детства он был очень избалован. Интересная внешность обеспечивала ему лёгкий успех у женщин. От этих «побед» он не мог отказаться. Но отношения с женщинами складывались у него непростые, запутанные.
Когда его жена, особа властолюбивая, с мужскими чертами в характере, привела его в больницу с начинающейся белой горячкой, в его жизни были ещё две женщины. Выбрать между тремя, остановиться на какой-нибудь одной, он не мог. Он возвращался на короткое время к жене и к дочери: их он, несомненно, любил. Но затем он снова уходил к другим. Те, другие, смотрели на жизнь легко. Его старались удержать, пользуясь его слабостью – вином. Он сам хорошо сознавал, что именно женщины были его несчастьем.
Я запомнил одно из его сновидений. Он видел себя библейским царём Олоферном, тем самым, которого обезглавила его возлюбленная, прекрасная Юдифь.
Чем больше он убеждался в своём безволии, тем больше старался он себя одурманить, тем больше пил. У алкоголя есть особенность: больше всего разрушает он характер человека, подтачивает его волю, его нравственную устойчивость. Это заколдованный круг, в который так часто попадают слабовольные, бесхарактерные люди.
Я действительно хотел ему помочь. Он ведь не был плохим человеком, но, к сожалению, не был и хорошим. Он был человеком без внутреннего морального скелета, человеком вообще без характера. Психиатры называют таких людей неустойчивыми, слабовольными, внушаемыми. Они как хамелеоны. К ним особенно подходит поговорка: «С кем поведёшься, от того и наберёшься». Они хороши до тех пор, пока находятся в положительном, нравственно здоровом, окружении. Гораздо чаще они попадают в дурную среду, и тогда судьба их бывает печальной. Они очень быстр опускаются, чему, почти как правило, способствует алкоголь. Если бы Анатолий Валентинович на много лет раньше попал под постоянное наблюдение психиатра, возможно, его конец не был бы столь трагическим. В тридцатилетнем возрасте он оказался неблагодарным материалом для лечебной работы.
Когда к нам, врачам-психиатрам, врачам-психотерапевтам, приходит за помощью пациент, успех лечения зачастую зависит вовсе не от нас, не от нашего умения и способностей. Я имею в виду не душевнобольных, а тем, кого называют «нервнобольными».
Эти люди, не справившиеся с жизненными трудностями, запутавшиеся в каких-либо конфликтах, нуждаются обычно в известной перестройке, перевоспитании. Очень многим из них удаётся помочь. Психотерапия, лечебное воздействие словом – могучее средство. Но иногда особенности характера самого пациента сводят на нет наши старания. И бывает, что убеждаешься в этом только после многих затраченных впустую часов. Неудача может зависеть, как в примере с Анатолием Валентиновичем, оттого, что в человеке не на что опереться, в нём вообще нет ничего устойчивого, надёжного.
Бывают неудачи в лечебной работе по иным причинам.
Павел Александрович пришёл ко мне в первый раз вместе с женой. Сопровождала она его и в ряде последующих визитов. Она была осведомлена о малейших недомоганиях мужа; и по тону, которым она обращалась к нему, – ласковому, участливому и в то же время снисходительному, – было очевидно: он был для неё не столько мужем, сколько малым ребёнком. Детей у них не было. На нём сосредоточилась вся её потребность в материнстве.
Она дополняла подробностями все его жалобы, которые он сообщал, постоянно оглядываясь на неё. А жалоб у него было много, излагал он их обстоятельно, скучно. Было ясно, что каждый собственный прыщик, каждый небольшой приступ головной боли представлялся ему чрезвычайно важным. И на такое же отношение к своему здоровью претендовал он и со стороны слушателей.
Он был инженером, был даже знающим специалистом. Но работал мало. В силу особенностей своего характера он плохо ладил с людьми. Обычно вежливый, даже несколько приторный в своей вежливости, он отличался большой настойчивостью, больше того – невероятным упорством. Встречаемые в жизни препятствия, преграды быстро выводили его из себя. Тогда он точно «взрывался».
Он написал для меня свою автобиографию – она же история болезни. Это 64 страницы убористого почерка. Мне он дал копию, аккуратно переписанную его женой, разделённую на главы, снабжённую примечаниями и приложениями. В этом пространном документе лицо автора отображено очень ярко. Я приведу в значительно сокращённом виде один эпизод, описание того, как Павле Александрович проходил лечебную комиссию.
«…Мы вошли. Я и жена. Один из врачей – тот, который в прошлый раз меня достаточно измучил, – уже снял халат. Встречает нас словами: "Приём кончился – мы не можем сидеть до ночи". Меня сразу взорвало. Подал реплику на непорядки и пустил ему "сволочь". Тот: "Я тебе покажу". – "Мне плевать… я пришёл к врачам", – сказал я. Врач пригрозил, что позовёт милиционера, а потом садится писать акт, спрашивает документы. Вместо документов я хотел дать ему стулом. Но между ним и мною сидела жена, она могла пострадать от удара. Я плюнул ему в лицо. Он встал, утёрся и пошёл за милиционером. Я тут же <…>… Приказанию взять меня в отделение милиционер не подчинился. Ушёл милиционер, ушёл и он… Остальные члены комиссии идут в канцелярию ставить печать. Я за ними… Пустил: "Не врачи, а дураки"… По дороге у стены – половая щётка. Хватаю её, врываюсь в кабинет и бросаю в председателя и врача…»
Это описание одного только столкновения, а их в жизни Павла Александровича было очень много.
Я сам не могу на него пожаловаться: ко мне он относился хорошо, даже с особым доверием. Из-за одного этого доверия мне невольно становилось тоскливо, когда я замечал неизменную пару, ожидающую в приёмной моей консультации.
Однажды Павел Александрович явился в единственном числе, притом явился не по собственной инициативе, а был доставлен срочным порядком на машине «скорой помощи». На этот раз мы встретились с ним не в обычный день и не в поликлинике, где я привык его видеть, но в психиатрическом диспансере, где я случайно в это время находился.
Удивлённый его прибытием, я обратился за разъяснениями сначала к нему самому. С выражением недоумения на лице он заявил мне, что Зина, жена его, с утра куда-то ушла, а зачем его привезли, он и сам не понимает. Сопровождавшая его медицинская сестра отозвала меня в сторону. Оказалось, что это была мера профилактики: боялись, чтобы он чего-нибудь не сделал с собой в порыве отчаяния. Его жена была обнаружена повесившейся в уборной. Он ещё этого не знал.
Такая мера предусмотрительности была совершенно излишней: это было полное непонимание особенностей характера Павла Александровича.
Я тут же сообщил ему о случившемся. Он был несколько ошеломлён, но и только. Правда, дня через три он пришёл ко мне поговорить и потом приходил повторно. Впечатления глубоко удручённого человека он отнюдь не производил. Его беспокоило иное. У него были сомнения, как ему устроить свою жизнь дальше; он не знал, сможет ли он прожить без той заботы, которую уделяла ему жена.
С собою он принёс один документ, который просил временно сохранить. В дальнейшем он так и остался у меня. Документ этот был озаглавлен: «Клятва Зине». Клятва состоит из двенадцати перенумерованных пунктов. Целиком приводить её незачем. Нескольких выдержек достаточно, чтобы представить себе её содержание.
«Клятва Зине. – Милая, любимая Зина! Ты ушла от нас. Ты свою жизнь без остатка посвятила любви ко мне и к людям. Ты кругом себя сеяла только любовь.
1). Ты с первых дней нашей жизни с тобой передала всю свою любовь, любовь сильную, радостную; ты мне передала сильную любовь к детям, сильное желание иметь их. Случилось так, что их у нас не было.
2). Ты, когда я после сильного утомления серьёзно заболел, отдала все свои силы, всю свою любовь тому, чтобы вернуть меня к сознательной жизни. Ты это сделала. Там, где были бессильны крупные медицинские профессора, ты своей любовью сделала всё. Они тебе говорили, что ты сделала многое, ты им помогла во всём. Ты этому посвятила все свои силы, всю свою любовь и жизнь…»
Дальше всё идёт в таком же роде: без конца повторяется одно и то же, и больше всего слово «любовь»; однако на первом месте в этом завещании остаётся он сам и его интересы.
В пункте 8-м он говорит: «Любовью к тебе буду жить. Твой образ у меня останется на всю жизнь, он даже войдёт в новую семью. Эта семья будет создана только твоим образом, с твоей любовью».
Эти мысли о новой семье он высказывает уже через два дня после смерти жены! Свою клятву он подписал: «Твой любимый Боря».
Не трагическое, а жалкое, смешное и уродливое впечатление производит «клятва» Павла Александровича. Это красноречивый документ. Черты характера автора выступают в нём со страшной наглядностью. Павел Александрович – не безвольный Анатолий Валентинович, окончивший свою собственную жизнь в петле. Павел Александрович сам остался жить и будет жить дальше, хотя довёл до самоубийства своего единственного друга.
Какой беспросветной, безрадостной должна была быть жизнь Зины!
Такие характера, как у Павла Александровича, психиатры называют эпилептоидными. Подобных людей изображал Достоевский. Это, конечно, не здоровый человек – это психопат. Но те черты, которые у психопатических лиц встречаются в подчёркнутом, как бы концентрированном виде, имеются у многих людей, слывущих нормальными.
Особое себялюбие, эгоизм, неспособность понять чужие переживания, нетерпимость, мелочность, узость и проч. Делают подобных людей очень тяжёлыми в жизни. И понятно, что исправить такой характер бывает не только очень трудно, но обычно просто невозможно. Это касается и воспитания в детстве, и лечения во взрослом состоянии.
Тяжёлых, трудных в общежитии характеров существует много; по складу они могут быть очень несходными между собой. Вот письмо, которое я однажды получил по почте. Воспроизвожу его в точности: «Уважаемый тов. Чистович! Ввиду того, что Ваше заключение о состоянии моего здоровья заставило меня очень беспокоиться, кроме того, мне пришлось материально израсходоваться на разные поездки, как например: в Томск, в Новосибирск, и другие расходы, а поэтому прошу Вас выслать мне 300 рублей по следующему адресу… и не позднее как к 20/10 38 г.
Вы должны понять и сознать, что я ведь зарабатываю не столько, сколько Вы. Кроме этого, у меня семья, и в настоящее время я крайне нуждаюсь деньгами.
Рассердившись на Вас, я решила подать в суд или послать в Москву, но, подумав, что Вам я сделаю большую неприятность и деньги с Вас взыскать могу через суд, но так как мне от этого не станет легче, я решила предложить Вам помириться на добрых началах. Для Вас 300 рублей не большие деньги, а для меня крупный капитал.
Я от природы незлобивый человек, Вы в этом убедитесь впоследствии, если сами только не допустите до суда. С приветом, уважающая Вас… П.
Обещаю сохранить тайну переписки с Вами, если Вы будете согласны выслать мне деньги, и будем в расчёте. Это совсем недорого, и Вам ничего стоит».
Моё знакомство с этой вымогательницей состоялось за два–три месяца до получения письма. Автор письма была направлена из одного города Новосибирской области для освидетельствования. Она была медицинской сестрой. Но ни одно учреждение не желало иметь её у себя. Она обладала сутяжным, склочным характером. Всюду, где бы она ни появлялась, она начинала находить непорядки, на всех она подавала жалобы, заявления, обличала во вредительстве и пр. Но сама она относилась к тем людям, которые видят сучки в чужих глазах, не замечая бревна в собственных.
Работником она была недобросовестным: из вытрезвителя, её последнего места работы постоянно поступали рапорта милиционеров, дежуривших с нею. Она отпускала по собственному произволу, за взятку, доставленных пьяных. Иногда она сама очищали их карманы…
Я дал просимое заключение, указав, что у П. имеется психопатический, сутяжный характер, особенности которого обострились с возрастом. Ей было по виду 54–55 лет. Моё заключение и заставило её действительно «израсходоваться», так как она пыталась его оспаривать в других местах. Недели через три-четыре после получения письма я встретил её в коридоре одного учреждения.
«Я подала на Вас в суд», – заявила она со злобным торжеством.
Больше я её не видел и дальнейшей судьбы её не знаю.
П. – типичный представитель сутяжных характеров. В силу своего душевного склада подобные характеры совершенно неспособны признать собственные ошибки, но бывают чрезвычайно чувствительны к любому нарушению их прав, действительных или мнимых. Они могут положительно засыпать заявлениями различные инстанции, доходя до Верховного Суда, до прокурора Союза.
У меня хранится подобное заявление, сто сорок шестое по счёту, присланное в адрес Верховного Суда. Автор этого заявления не скупится в выражениях, перечисляя тех, кого он считает «объединённым обществом бюрократов, наполненных духом злобы, … духом троцкизма, духом фашизма»…
Тут и военная прокуратура, и инспекция охраны труда, и начальник железной дороги, и начальник бюро жалоб, председатель обкома союза, областная прокуратура и т.д.
А всё дело началось только из-за того, что этому психопату незаконным образом, как он считал, предложили взять на 30 рублей облигаций займа.
Здесь было приведено несколько примеров человеческих характеров, из числа встречавшихся мне в моей работе. Вместо этих примеров можно было бы описать и другие, не менее яркие.
Разнообразие человеческих характеров таково, что представить хотя бы основные, главные их разновидности – вещь очень нелёгкая. Но значение характера, значение душевного склада человека так велико, знание их в жизни так необходимо, что попытки разобраться в этой области относятся ещё к древнейшим временам.
Первую попутку определить характеры делала астрология (наука о звёздах). В наше время утверждение о зависимости человеческой судьбы от звёзд может показаться бредом, в лучшем случае - суеверием. Но когда-то астрология считалась высшей мудростью. Путём далеко не простых вычислений составляли гороскоп для новорождённого ребёнка. Гороскоп содержал подробное предсказание о будущем характере, о миссии, которая ожидает ребёнка в жизни, и самой судьбе его.
Солнце совершает свой ежегодный путь по небесному своду, проходя через двенадцать неподвижных созвездий – знаков Зодиака. Блуждающие звёзды – планеты постоянно перемещаются в отношении Солнца и тех же знаков Зодиака. Положение звёзд на день рождения человека, по взглядам астрологов, определяло его жизненный путь. Каждая планета, каждое созвездие, по утверждениям астрологов, имели своё влияние и на определённые части тела, и на развитие определённых душевных свойств.
Благородный Юпитер обеспечивал в человеке разум, волю, спокойствие; кровожадный Марс давал энергию, гнев, жестокость; плутоватый Меркурий – хитрость, изобретательность, стремление к переменам… Рождённый в феврале человек находился под знаком Водолея: в его характере должны были быть любезность, остроумие, расположение к весёлости, любопытство, горячность, стремление к славе… Родившиеся в ноябре, под созвездием Скорпиона, отличаются смелостью, бесстыдством, иногда граничащим с наглостью, льстивостью, плутоватостью; под личиной любезности они скрывают злые намерения… Так выглядела астрологическая «характерология».
Первая попытка построить учение о характерах на более научной основе была сделана «отцом медицины» – Гиппократом. Но сама наука была тогда ещё «в пелёнках». Психический склад, по мнению Гиппократа, зависел от преобладания в организме того или иного «сока».
Беззаботный, легкомысленный сангвиник – добрый товарищ, шутник, весельчак – будто бы имеет избыток крови. Чёрная желчь преобладает у меланхолика: он глубоко думает и чувствует, всегда озабочен, полон сомнений. Из-за жёлтой желчи холерик горяч, быстро вспыхивает, но скоро остывает. Преобладание слизи объясняет особенности флегматика, который «не быстро приходит в движение, но, поднимаясь медленно, идёт настойчиво и долго».
Хотя никто сейчас не думает о жёлтой желчи холерика или о слизи флегматика, гиппократовские типы удержались и по настоящее время.
Мысль о зависимости душевного склада от телесных особенностей находила в науке различное воплощение. Уже в XIX веке френолог Галль признавал двадцать семь основных способностей души. Каждая из способностей была связана с определённой областью мозга. О сильном развитии той или иной способности свидетельствовала выпуклость черепа над определённым местом мозга. Среди основных способностей Галля были самые различные вещи: инстинкт размножения, дружба, алчность, способность к счёту, доброта, религиозность… Френология наделала много шума, но быстро сошла со сцены. Поиск «шишек религиозности» оказалось неблагодарным занятием.
Уже в двадцатых годах нашего века немецкий психиатр Кречмер написал книгу «Телосложение и характер». Книга эта вызвала много споров. Кречмер старался доказать закономерную связь между строением тела и характером. Всё человечество распалось у него на три, вернее, даже на две основные группы.
Астеническое, слабое телосложение сказывается узкой грудью, тонкой кожей, тонкими костями, слабо развитой мускулатурой; лицо у астеников в форме яйца, с угловым профилем. Люди с таким сложением обнаруживают сложность душевного склада. За видимой поверхностью у них бывает скрыта богатая внутренняя жизнь. Такие люди отличаются чрезмерной душевной чувствительностью или, наоборот, особой невосприимчивостью, даже тупостью. В одном человеке может совмещаться и то, и другое. Вся душевная жизнь подлобных людей протекает нескладно, скачками, порывами.
«Шизоидам» Кречмер противопоставил «циклоидный» душевный склад. Эти люди не отличаются какой-то особой сложностью: они просты, добродушны, общительны, легко приспособляются к жизни; их настроение колеблется между весельем и грустью. Здесь нет скачков, но имеется волнообразная кривая. Циклоидному душевному складу соответствует «пикническое» телосложение. Лицо у них пятиугольное, полости тела широкие: они обнаруживают склонность к полноте. Бледнее обрисованы у Кречмера эпилептоиды с атлетическим телосложением и «диспластики».
Книга Кречмера «Телосложение и характер» была интересна, талантлива, но она была больше произведением художника, чем исследованием учёного. Такую оценку книги Кречмера, между прочим, отметил И.П. Павлов, внимательно прочитавший этот труд.
Но, несмотря на всё упрощенчество учения Кречмера, оно имело в основе ряд правильных наблюдений. Всем мы знаем, что толстяки бывают обычно добродушны, удобными в жизни людьми, а «тяжёлому» или странному, чудаковатому характеру сопутствует нередко худая, угловатая, нескладная фигура. Ни один из описанных мною вначале людей (Богданов, Антонова, Кавашева, Анатолий Валентинович, Павел Александрович, П.) не были «пикниками».
В одной семье я знал представителей трёх поколений. Все они были худощавыми, высокими людьми с длинными носами. Дед, которого я застал уже стариком, хотя и был обрусевшим немцем, относился к ревнителям чистоты русского языка. Я до сих пор помню, как неприятно было читать книги, побывавшие в его руках, из-за тех исправлений, которые он делал в тексте: калоши оказывались переделанными на «мокроступы», тротуар – на «ходели» и т.д. Старик, по профессии врач, был не бедным человеком, а, находясь на седьмом десятке лет, женился на богатой вдове. Но он был настолько скуп, что в подарок внукам присылал по банке фруктовых консервов или по парочке шелковичных коконов. Его сын также был врачом, имел обширную частную практику. Не разделяя реакционных взглядов, он из-за каких-то денежных преимуществ находил возможным служить в корпусе жандармов. Он бывал постоянным посетителем аукционов, на которых тратил большие суммы денег на приобретение картин, мебели, старинного оружия, в действительной ценности которых он очень мало разбирался. Под старость он на протяжении нескольких лет имел роман с одной балериной. В день смерти возлюбленной он собрал всё, что когда-то дарил ей, и отнёс своей законной жене…
У него было двое сыновей. Один из них был инженером-строителем. Угловатый, неловкий, медлительный в движениях, он всегда задавал самые неожиданные вопросы, шутки его никогда не бывали смешными. Он находил возможным по несколько лет не работать и оставаться вместе с женой на иждивении родителей, хотя тем в то время самим жилось нелегко. Женился он на девушке, которая перенесла заболевание эпидемическим энцефалитом. Она была как автомат: все движения её были скованы, изо рта текла слюна. Он её, видимо, любил: приходя в гости, он просил оставить кусок пирога для «его собаки», как он называл жену. Представители трёх поколений в этой семье были настоящими «шизоидами» в понимании Кречмера.
В противовес им я вспоминаю всегда одного главного врача, с которым мне довелось служить. Маленький, круглый, подвижной, он мог привести в отчаяние своей чрезмерной предприимчивостью. Свои планы он забывал так же быстро, как они быстро возникали. По десять раз в день он мог вызывать к себе в кабинет: то он вводил новые методы лечения, то брался за опыты над собаками, то устраивал в психиатрической больнице систему звуковой сигнализации, от которой приходили в неистовое состояние не только больные, но и персонал.
Он не отличался большой принципиальностью или особой верностью данному им слову. И при всём том он был добродушным человеком. Работать с ним было не трудно. Это и был настоящий кречмеровский «циклоид».
Но при всей жизненности кречмеровских типов они, конечно, никак не могут охватить всего разнообразия человеческих характеров. Его типы – только часть всех человеческих типов.
«… классификация нервных типов Кречмера, нашедшая почти всеобщее признание, особенно у психиатров, должна быть признана ошибочной или недостаточной». Слова эти принадлежат И.П. Павлову.
Вопрос о типах высшей нервной деятельности серьёзно занимал Павлова. Нужно сказать, что понятие «характер» и нервной деятельности близки друг к другу, но не совпадают. Характер – понятие психологическое и притом, как многие психологические понятия, очень нечёткое и неопределённое. Правда, все мы привыкли пользоваться этим словом, и понимают разные люди под характером примерно одно и то же. Но указать точно, что такое характер (по-гречески – «чеканка», «печать»), не так-то легко. Психологи говорят, что это основные, устойчивые, стержневые особенности личности… Это та направленность человека, которая определяет образ его мыслей и действий. Больше всего характер проявляется в воле: она как бы «хребет» характера. Но не только в воле проявляется характер, но также в мировоззрении, в потребностях, в интересах, склонностях, вкусах… Судят о характере по отношению к другим людям, по отношению к делу, к самому себе. Существует целый ряд слов, которыми обозначают те или иные свойства характера: общительность, благородство, доверчивость, щедрость, смелость, настойчивость, самолюбие, гордость, обидчивость и т.д. Уж из этого перечисления видно, что характер представляет собою нечто очень сложное. Понятно, что он не может быть целиком врождённым. Наряду с врождёнными особенностями, составляющими основу характера, значительная часть его является результатом воспитания, воздействия той общественной среды, в которой человек живёт.
Физиолога должна интересовать именно основа характера, та сторона его, в которой выявляются особенности самой нервной деятельности. На языке психологии биологическая основа характера называется темпераментом. И Гиппократ описывал как раз темпераменты. Своё учение о типах высшей нервной деятельности И.П. Павлов создал путём наблюдения в лаборатории над громадным количеством подопытных собак. Он убедился в том, что многообразные картины поведения животных зависят именно от выявления основных свойств нервной системы. Павлов показал, что такими основными свойства являются: сила нервных процессов, раздражительного и тормозного; затем равновесие этих процессов; и, наконец, их подвижность. Это означает, что нервные процессы могут быть сильными или слабыми, оба вместе или порознь; они могут быть уравновешены между собой или один может резко преобладать над другим; наконец, они могут быть подвижными, лабильными или, наоборот, малоподвижными, инертными. Различные комбинации этих свойств, как показывает расчёт, могут дать двадцать четыре комплекса, двадцать четыре сочетания. Но Павлов убедился, что так выглядит дело в теории. А на практике встречаются преимущественно только четыре типа нервной системы.
Прежде всего, это тип слабых животных. «Стоит на собаку прикрикнуть, замахнуться, чтобы она поджала хвост, присела… Это то, что называется трусливое животное» (И.П. Павлов). И раздражительный, и тормозной процессы у этих собак оба слабы. Животные такого типа не могут достаточно приспособиться к жизни: под влиянием трудных жизненных положений они легко заболевают, делаются «невротиками». Типу этому, как подчёркивает И.П. Павлов, мало может помочь и воспитание: ему нужны особые, «оранжерейные» условия жизни. Слабому типу противостоят сильные, но их три, и между ними имеются большие различия. У типа сильного, но неуравновешенного, резко преобладает раздражительный процесс, от которого значительно отстаёт тормозной, И.П. Павлов говорит, что это «исключительно боевой тип». Такая собака бывает агрессивна, может даже укусить хозяина, который её кормит. Недостаточность торможения делает и её плохо приспособленной к жизни, хотя она в известной мере и поддаётся дисциплинированию. Павлов называл этот тип также «безудержным».
Если слабый и безудержный являются крайними типами, то к средним относятся два типа собак. Оба они характеризуются как сильные и уравновешенные. Различие же между ними зависит от неодинаковой подвижности нервных процессов. Одни собаки медлительны, солидны, мало обращают внимания на окружающее; другие подвижны, суетливы, но вместе с тем легко впадают в сон при однообразной обстановке. И.П. Павлов назвал эти два типа сильных и уравновешенных животных: «спокойный» и «живой».
В лаборатории типы собак определялись не просто по некоторым внешним особенностям поведения. Был выработан ряд точных приёмов для выяснения всех свойств нервных процессов. Но результаты оставались те же: вся пёстрая разнородная масса собак состоит в основном их четырёх перечисленных типов: слабого, безудержного, спокойного и живого.
Но это не только собачьи типы нервной системы. Сам Павлов придавал особое значение тому, что выделенные им путём эксперимента типы нервной системы животных соответствуют тем четырём темпераментам, которые в своё время описал Гиппократ. В самом деле: слабый тип соответствует меланхолику, безудержный – холерику, а спокойный и живой – это флегматик и сангвиник.
Иван Петрович, конечно, никогда не думал своими типами разрешить всю сложную проблему человеческих характеров. Он всего предостерегал против упрощённого перенесения лабораторных данных с собаки на человека. Он указывал, например, что, говоря о человеке, кроме типов, общих с животными, нужно прибавить ещё чисто человеческие типы. Вся людская масса подразделялась для Павлова на тип «мыслительный», «художественный» и средний тип. Даже в вопросе о собачьих типах нервной системы Павлов указывал на роль воспитания, изменяющего свойства нервной системы. Тем более считался он с ролью среды, воспитания, когда речь шла о человеке.
Многое остаётся сделать в деле изучения человеческих характеров. Но огромным вкладом на этом пути остаётся задача, осуществлённая И.П. Павловым. Он заложил основы объективного, строго научного и основанного на физиологических данных учения о характерах. И, как сказал сам Иван Петрович: «Едва ли можно оспаривать, что в тысячелетнем вопросе о темпераментах лаборатории, благодаря элементарности и относительной простоте её экспериментальных объектов, принадлежит веское слово».
СТРАХ
В одной известной народной немецкой сказке (братьев Гримм) рассказывается про человека, который «не знал страха». Человек этот проходит через самые жуткие испытания, так и не поняв, чего же бояться люди.
Но потому-то и говорится об этом в сказке, что в жизни так не бывает. Даже самые смелые люди, настоящие герои, знают, что такое страх, испытывают его при тех или других обстоятельствах.
В основе своей страх – это чисто биологический механизм, общий у человека со всем животным миром. Страх, как защитная реакция, имеет громадное значение в борьбе за существование, так как он вступает в действие тогда, когда возникает опасность, т.е. угроза для жизни организма. Мужественный лев и трусливый заяц издавна служат образцами прямо противоположного поведения. Но ведь и существование зайца преисполнено таких опасностей, которые не знает лев.
Но с человеческим страхом дело обстоит сложнее. Конечно, и у человека большую роль играют моменты биологические. Чем слабее нервная система, чем труднее, следовательно, даётся человеку приспособление к жизни – тем больше оснований у него быть робким, трусливым. В жизни слабого оказывается много таких опасностей, о которых человек с сильной нервной системой и не имеет понятия.
Но поведение чеховского «человека в футляре», который живёт в постоянном страхе, как бы чего ни случилось, одной биологией не объяснишь. Такие заячьи души, такие характеры создаются жизнью, являются результатом известного воспитания. Но даже если взять «человека в футляре» с его вечными страхами, он остаётся понятным. Это цельный характер: потому и он стал нарицательным именем.
Бывает, однако, страх особого рода, страх непонятный. Он возникает у людей далеко неробкого десятка, притом в условиях, ни с какой видимой опасностью не связанных. Нужно человеку перейти через небольшую площадь, даже просто через улицу – и вдруг у него появляется страх, да такой, что ничего человек с собой сделать не может. Остаётся только обратиться за посторонней помощью. И достаточно иногда бывает присутствия рядом маленького ребёнка, чтобы страх улёгся. Вот о таком необъяснимом, болезненном страхе и будет идти речь.
Ирине Петровне было 40 лет. Она была научным работником, профессором вуза. Знакомство наше состоялось много лет назад, когда сам я был ещё молодым врачом и мой опыт в деле лечения неврозов был тогда очень небольшим. Отправляясь к ней с первым визитом, я сам испытывал понятное и достаточно обоснованное чувство робости: пациентка была не только высокообразованным человеком, но успела уже познакомиться с целым рядом всевозможных методов лечения. Наблюдали её известные терапевты и невропатологи Ленинграда; испытала она электролечение и гипноз, принимала препараты желёз внутренней секреции, гомеопатические средства и даже лекарства из тибетских трав. Всё это, однако, мало ей помогало.
На протяжении двух лет она страдала странными припадками. Пока она оставалась у себя в квартире, она была здоровым человеком, работала над своими научными исследованиями, проводила занятия с приходившими к ней аспирантами, энергично осуществляла обязанности хозяйки дома… Но стоило её выйти за дверь собственной квартиры, спуститься на две-три ступеньки по лестнице (она жила на третьем этаже), как разыгрывался у неё припадок. Вдруг возникал сильнейший страх, появлялись неприятные и болезненные ощущения в области сердца, резко учащался пульс. Состояние бывало настолько тяжёлым, что приходилось вызывать врача. Многократно и тщательно исследовали её специалисты и не могли найти в её сердце объяснения для этих припадков. Правда, сердце было несколько расширено и отличалось повышенной возбудимостью из-за увеличенной щитовидной железы, но эти изменения не могли быть причиной подобных припадков. А поэтому, в конце концов, и решили обратиться к психиатру. Так бывает нередко: когда врачи других специальностей не могут найти настоящей причины болезни, говорят, что всё дело в «нервах». В данном случае адрес был правильным, но не всегда это бывает так.
Я до сих пор помню мой первый визит к Ирине Петровне. Меня встретил её важный муж и провёл в свой кабинет. Кабинет имел в себе нечто мрачное и торжественное: полки были уставлены старинными книгами и древними иконами. Здесь почтенный учёный (он был лет на двадцать старше своей жены) обстоятельно и спокойно повторил мне описание непонятной болезни. Затем меня оставили вдвоём с больной. Я был уверен, что в болезни Ирины Петровны играли роль её душевные переживания. Поэтому я сразу начал с вопроса: что случилось с нею два года назад? – Ответная реакция Ирины Петровны была для меня даже неожиданной: она вскочила проверить, хорошо ли закрыта дверь, а затем тут же, сильно волнуясь, рассказала о событиях своей жизни – событиях, которые привели её к болезни. Эта убедительная история в дальнейшем пополнилась ещё рядом деталей, но основное я узнал из первой же беседы. Слишком наболело у Ирины Петровны на душе, очень уж велика была потребность высказаться.
Но прежде чем рассказать то, что сообщила сама Ирина Петровна, я хочу изложить одно из первых её сновидений. Жизненные затруднения её отразились в нём с большой яркостью. «Театр, большая сцена, ряд артистов перед рампой. Глядя на них, думаю, что герою и героине, объясняющимся в любви, нужно стоять совсем иначе. Сижу в большой ложе. Впереди несколько дам, за ними мужчины, которые начинают ворчать, что им ничего не видно. Оборачиваюсь и вижу Я. Возмущённо говорю ему: "Ведёте себя по-хамски, а ещё общественный деятель". Выходу из ложи и поднимаюсь быстро по лестнице. Просыпаюсь с сердцебиением».
Театр относится к тем многочисленным образам, посредством которых наша мысль во сне изображает жизнь (также – дорога, река, море и т.д.). Это отметила и сама Ирина Петровна. Содержание пьесы, которая разыгрывается на сцене, – любовное. «Герою и героине нужно стоять иначе», – говорит больная. Есть правило, о котором всегда нужно помнить при толковании сновидений: сновидения эгоцентричны, они говорят об их авторе. Поэтому и пьеса, наверное, относится к любовной жизни самой Ирины Петровны: что-то в ней неблагополучно. Но Ирина Петровна участвует в сновидении, и открытым образом. Почему-то бурно вспыхивает она по адресу Я. При разборе сновидения больная рассказала, что Я. – профессор, занимающий ту кафедру, которую её муж, когда она с ним познакомилась. Но известность Я. основывалась не на научных трудах. Знали его, главным образом, как неисправимого донжуана: большая часть его зарплаты уходила на алименты его ученицам. Этому-то человеку Ирина Петровна во сне высказывает своё откровенное мнение и выходит из общей с ним ложи. Почему же сновидение заканчивается сердцебиением, тем болезненным проявлением, от которого она лечилась?
Вот что рассказала мне Ирина Петровна при нашей первой встрече: и детство, и юность Ирины Петровны прошли на юге, где отец её занимал большой пост в одном из университетских городов. У неё рано обнаружились большие способности: не случайно уже в
28 лет она была профессором. Но она была не только способным человеком; она обладала характером независимым и самолюбивым. За ней установилась определённая репутация, которой она даже гордилась. О ней говорили: «Она не женщина, за ней не поухаживаешь». И, тем не менее, в 22-летнем возрасте она сошлась гражданским браком со своим учителем по университету. Этот человек был на 20 лет старше и был женат, имел двоих детей. Поступок Ирины Петровны превратился в крупный общественный скандал. Дело происходило в 1910–1911 годах. Отца её в городе все знали. Её пришлось вместе с мужем переехать в другой город. Но и там она, по понятиям того времени, продолжала быть в «ложном положении», так как первая жена не хотела давать её мужу развод.
Но даже не это было главным источником её страданий. В том самом году, когда она сошлась со своим будущим мужем, он вступил в связь ещё с одной ученицей. Она узнала об этом очень скоро, но пыталась более или менее удачно компенсировать себя. Она утешала себя сознанием, что она – первая жена в этом сложном браке: и более любимая, и официально признанная (через семь лет, уже после революции, муж её получил развод и оформил отношения с ней). Этот «треугольник» продолжался 18 лет, до самой моей встречи с Ириной Петровной. Все трое жили в одной квартире: на Ирине Петровне лежала обязанность заботиться и о муже, и о второй жене. Для посторонних вторая жена была лучшей подругой Ирины Петровны. Этот крест, невыносимый даже для человека без всякого самолюбия, Ирина Петровна несла с большим мужеством: она находила удовлетворение в своей научной деятельности, в своей педагогической работе. Но условия её жизни изменились. Ей пришлось перейти на малоинтересную работу в библиотеке, а затем – и это главное – ей пришлось усомниться в том, что в «треугольнике» первое место действительно за ней. Муж серьёзно заболел; она добросовестно выполняла обязанности сиделки. После его выздоровления она, по совету врачей, отказалась от продолжения совместной половой жизни. И вдруг она узнала, что её соперница, «вторая жена», собирается быть матерью. Вот тут впервые, в трамвае, с ней случился припадок. Припадки стали быстро учащаться, опять-таки, далеко не беспричинно.
Правда, беременность не подтвердилась, но выяснилось другое обстоятельство. В первые же дни после болезни, окружённый дома всяческой заботой, муж Ирины Петровны начал деятельно ухаживать ещё за одной ученицей, приносил той букеты на пятый этаж.
Вот вкратце история жизни и одновременно болезни Ирины Петровны. Удивительно ли, что в сновидении она так гневно расправляется с Я., этим дурным подобием её мужа, со всеми его недостатками, но без его достоинств.
Почему же Ирина Петровна и в самом деле не вышла из совместной семейной «ложи», в которой жизнь её сложилась так неудачно? Тут было много причин, может быть, даже больше, чем мне удалось установить. Ей было уже 40 лет, 18 из них было прожито совместно с мужем. Они были прочно связаны общей работой, общими научными интересами. Несмотря ни на что, она просто любила его. Наконец, в ней жил преувеличенный страх перед собственным темпераментом, который однажды в молодости, в 22 года, уже подвёл её; брак в её глазах был как бы гарантией против новых неожиданностей… Вероятно, и это ещё не все мотивы, удержавшие её в «ложе». Так или иначе, но решиться на разрыв с мужем в действительной жизни, а не во сне, она не могла, а самолюбие, её чувство собственного достоинства восставали против невыносимо унизительного положения. И, не найдя выхода из своего конфликта, она заболела «неврозом страха». Ибо основной причиной, мешавшей ей выйти из дома, был страх, а сердце, которое и в обычном страхе играет немалую роль, было здесь тем фасадом, как бы той ширмой, за которую прятался этот невротический страх.
Во многих случаях страх выступает ещё более открытым, явным образом. Я вспоминаю одну пациентку, также несколько лет сидевшую дома. Ей было лет 30. Она имела среднее образование, работала раньше в управлении завода. После того как муж её, доставивший ей много страданий, бросил её с тремя маленькими детьми, она заболела неврозом страха. Хотя ей немного помогал отец, но нужно было кормить и себя, и детей. Она стала дамским парикмахером. У себя дома она была очень активна, имела поэтому неплохой заработок. Однажды, в начале лечения, я попытался вывести её из дома на прогулку в сад, который непосредственно примыкал к их двору. И, тем не менее, стоило нам отойти от крыльца дома на 20-25 шагов, как она уцепилась за мой рукав и с громким плачем, несмотря на присутствие посторонних, стала умолять меня вернуться домой. Так мне и не удалось удержать её в саду. Дома она сейчас же успокоилась.
При меньшей степени страха больные могут сами приходить на приём, но являются обязательно с провожатыми. Невроз страха встречается далеко нередко. Много таких пациентов прошло мимо меня на 20 лет психотерапевтической работы.
Почему, когда человек не справляется с каким-либо конфликтом, возникает страх? У одних страх пространства, у других страх высоты, у третьих страх острых предметов и т.д. Над этим вопросом много думали учёные. Талантливый исследователь человеческих неврозов Зигмунд Фрейд считал, что в страх превращается вытесненное половое влечение. Можно допустить, что у Ирины Петровны эта причина могла также участвовать: вся обстановка её жизни могла привести к подавлению влечения. Но ведь основная причина была в её попранном и постоянно попираемом вновь самолюбии!
Разъяснение того, как возникает страх, пришло из физиологической лаборатории Ивана Петровича Павлова. Была у Павлова собака Джон, с которой работала ближайшая помощница Ивана Петровича – профессор М.К. Петрова. Джон был собакой с достаточно сильной нервной системой. Тем не менее, особыми приёмами, специальной постановкой опытов, удалось у него нарушить нормальную работу мозга, вызвать болезненное состояние, «срыв».
Мне посчастливилось быть у И.П. Павлова в лаборатории в те дни, когда у Джона была вызвана отчётливая картина невроза страха. Я сообщил Ивану Петровичу сведения об интересовавшем его больном и собирался уходить. Неожиданно И.П. Павлов, воодушевлённый удачным опытом, как именно И.П. Павлов умел воодушевляться, предложил мне остаться и взглянуть на Джона. У пролёта лестницы, ограждённой частой решёткой, на уровне второго этажа, были положены куски сырого мяса. И вот Джон, голодный с утра, вместо того чтобы броситься к мясу, поджал хвост и с испуганным видом стал пятиться к стене. До тех пор пока мясо не было положено у стены с другой стороны лестницы, Джон его не брал. Как только его переложили, Джон с жадностью съел его. Это необычно для собаки поведение
И.П. Павлов объяснял следующим образом. «Если нормальное животное, приблизившись к краю, не двигается, не идёт дальше, значит, оно себя задерживает, но основательно, настолько, насколько нужно, чтобы не упасть. Теперь это задерживание утрировано, чрезмерно реагирует на глубину и держит собаку далеко от края – сверх надобности и в ущерб её интересам. Субъективно – это явно состояние болезни, страха. Перед нами фобия глубины…»
Это утрированное задерживание Павлов объяснял тем, что тормозной процесс, один из двух основных нервных процессор, подвергался чрезмерному перенапряжению и вследствие этого избирательно заболел: стал излишне, болезненно подвижным. В самом деле, «фобия», болезненный страх вызывались у Джона особыми приёмами, которые сам Павлов назвал «истязанием тормозного процесса». (Собаке поочерёдно предъявляли два метронома с различной частотой ударов: одна частота постоянно подкреплялась подачей пищи, другая – нет.)
Так обстояло дело с собакой в лаборатории. Но разве не перенапряжение, не истязанием тормозного процесса, с физиологической точки зрения, была та задача, которая была предъявлена на протяжении многих лет к нервной системе Ирины Петровны?
Подавлять протест оскорблённого самолюбия, скрывать обиду, не показывать справедливого гнева – это же и значит истязать тормозной процесс.
Не у всех больных с неврозом страха история заболевания оказывается столь драматической и необыкновенной: далеко не всегда и сами больные по своему богатому внутреннему содержанию похожи на Ирину Петровну. Но всегда анализ обстоятельств, при которых они заболели, показывает, что жизненная задача, с которой она не справились, была задачей на торможение. Чаще неврозом страха заболевают женщины, более впечатлительные, более эмоциональные.
Нужно сказать несколько слов относительно лечения. С собаками дело лечения оказалось не очень сложным. Исключение из опытов раздражителей, посредством которых невроз был вызван, приводило к излечению. У Джона его хозяйка на протяжении нескольких лет могла до 30 раз вызывать и снова излечивать возникавший страх. А как быть с человеком?
Ирина Петровна знала сама, какие испытания довели её до болезни: это был многолетний и очевидный для неё конфликт, под тяжестью которого она сломалась только после длительной и упорной борьбы. Но не всегда причины болезни так доступны, как у Ирины Петровны. Иногда больные не хотят или не могут сказать о причине своего невроза. Мне вспоминается, например, больной, страх которого возник после длительной борьбы с существовавшим у него извращённым половым влечением, которое было направлено на лиц своего же пола. Он не мог заставить себя рассказать то, что он хорошо знал, но, правда, не считал настоящей причиной болезни. Помогло нам одно из его сновидений, в котором фигурировал мужик с мотком проволоки внизу живота, преследовавший больного. Сновидение это дало мне основание высказать предположение о наличии у пациента гомосексуального влечения. Но и то, больной вначале восстал против моего предположения (затем он его подтвердил и рассказал мне историю возникновения извращённого влечения).
А ведь бывает и так, что больные самым честным образом настоящей причины своей болезни не знают. В подобных случаях задача врача бывает особенно трудной: установить, какие же жизненные обстоятельства оказались невыносимыми именно для этого человека. Никаких общих мерок тут быть не может. Обстоятельства, с которыми легко справляется один человек, для другого оказываются совершенно непреодолимыми. Чтобы добраться до основной причины, нужно бывает глубоко изучить и жизнь человека, и особенности его характера. Часто здесь могут помочь сновидения.
Но, скажем, причина обнаружена – значит ли это, что мы сможем её устранить? Ирина Петровна рассказала о поведении мужа, но ведь врач не может исправить старого донжуана, он не может ни примирить супругов, ни наоборот – развести их (в отдельных случаях врачу приходится выполнять и роль ЗАГСа).
Поэтому в таких случаях, как с Ириной Петровной, дело лечения оказывается нелёгким и заключается в упорной работе с психикой пациента, над его взглядами, над его отношением к жизни. А тогда, по возвращении мужества, больной сможет по-новому подойти к своим конфликтам, сможет преодолеть страх и найти выход их трудного положения.
Ирина Петровна стала понемногу выходить их дома, сначала в моём сопровождении, затем одна. Но поправилась она окончательно только после того, как обстоятельства её жизни коренным образом изменились. Мужу её пришлось длительный срок уехать из Ленинграда. Она осталась, начала много и плодотворно работать. Страх исчез окончательно.
Уже в 1946 г. я прочёл в газете, что Ирина Петровна награждена орденом «Трудового Красного Знамени». Со времени нашего первого знакомства прошло шестнадцать лет.
ЛЮБОВЬ В ПОДПОЛЬЕ
Обеспокоенные родители привели ко мне в клинику стройную интересную девушку, девятнадцатилетнюю дочь-студентку. Она перешла благополучно на второй курс медицинского института и вдруг, совершенно неожиданно, разучилась писать. Вместо букв она могла изобразить только кружочки и крестики. Странным образом, она сама проявляла волнение значительно меньше, чем родители. С улыбкой заявляла она о том, что у неё поражена вторая лобная извилина мозга. А между тем, для волнения были достаточные как будто основания. У Гали не только исчезло умение писать, но появились вдобавок страшные, пугавшие родителей припадки. Неожиданно она впадала точно в забытьё и начинала вести непонятные, нелепые разговоры. Однажды, глядя перед собой остановившимся невидящим взглядом, она указала на разгуливавших во дворе куриц и спросила: «Кто пастух этих кур?» В другой раз, уже когда она лечилась у меня, с ней произошёл ещё более странный случай. Вернувшись домой, отец застал открытым подпол в доме. Галя была внизу и рылась в лежавшем там картофеле. На вопрос отца, что она делает, она заявила: «Я ищу любовь. Профессор сказал, что она у меня в подполье». Отец был очень встревожен, решил, что Галя окончательно сошла с ума.
За день или за два до этого мы с Галей действительно вели разговор о любви в подполье, но, конечно, не в подполье дома, а психической жизни. Для беседы на эту тему имелись достаточные основания. После длительного умалчивания Галя рассказала мне, наконец, о том, при каких обстоятельствах она заболела. Существовал некий Валя, студент технического вуза, проходивший в то время лагерный сбор. Он длительно ухаживал за Галей. Перед его отъездом они поссорились, и в ссоре он обидел её, задел её самолюбие. Вскоре из лагеря пришло письмо. В нём были не извинения, но объяснения в любви с настойчивым требованием её решения. Галя впала в сильное волнение. Он настаивал на ответе, а в Гале говорила не столько любовь, как оскорблённое самолюбие. Она не написала ни «да», ни «нет». Галя вдруг вовсе разучилась писать. Ответ остался ненаписанным, конфликт между любовью и самолюбием – неразрешённым. Любовь оказалась подавленной, действительно вытесненной «в подполье». Вот как Галя описывала мне однажды портрет Вали: «длинная, как у индюка, шея, оттопыренные уши, большой синеватый нос, всегда засыпанный перхотью воротник…» А в сновидениях её было иное: осмеянный Валя смотрел на неё укоризненным взглядом, лицо его было залито кровью.
Галя вовсе не была душевнобольной. Она страдала истерией. Я заставил её разобраться в причинах её невроза, сделал её несколько раз внушение. Галя быстро поправилась. Она снова научилась писать и написала то письмо, которое оставалось ненаписанным. Кажется, в нём было «да». У Гали были большие художественные способности. В то время, пока она не умела писать, она рисовала. Мне на память она оставила прекрасно исполненную копию в карандаше с картину Каульбаха «Сумасшедший дом».
Истерия проявляется по-разному. У некоторых больных может возникнуть паралич руки, у других отнимаются ноги. У меня есть пациентка, которую я знаю уже много лет. Мне показали её впервые по поводу страшной болезни: тридцатишестилетняя женщина разучилась ходить. Правда, лежа в постели, она могла двигать ногами совершенно свободно. При ходьбе они отказывались ей служить. Она не хотела сдаваться: с палочкой, держась за стены, она продолжала передвигаться. Эти попытки сопровождались постоянными неудачами: ноги вдруг подкашивались, и она падала, где попало. Вся она была разукрашена синяками и шишками. Алевтина Васильевна долгое время не хотела мне рассказать, как она «обезножила»… Я просил её сообщить, что она видит во сне. Она видела часто свою квартиру: она была запущенной, грязной, с поломанной мебелью… Тогда я заставил её рассказать о событиях её семейной жизни.
Муж её, с которым она прожила около пятнадцати лет, был осуждён за должностное преступление. Она много хлопотала за него и даже добилась, в конце концов, его освобождения. Всё время, пока он был в заключении, она жила заботами о нём, во многом отказывая себе, носила ему передачи. Неожиданно она узнала о том, что у мужа в тюрьме завязался роман с одной из надзирательниц. Были ещё и другие, дополнительные причины её болезни, но этот удар по самолюбию, эта психическая травма была основной. Лечение психическими методами, гипноз поставили Алевтину Васильевну на ноги. Нужно сказать, что муж в значительной мере помог её выздоровлению: он всячески старался загладить нанесённую ей обиду. Пациентка моя и после лечения осталась очень впечатлительной, настроение её всегда очень неустойчиво. Поступает она часто неразумно, по-детски. При новых неприятностях она иногда ходит хуже, немного приседает (неприятностей, огорчений у неё было за эти годы более чем достаточно). Но астазия-абазия, то есть неспособность ходить и стоять, у неё не возобновлялась более.
Частым проявлением истерии оказывается потеря речи или слуха, а иногда – и того и другого одновременно. Несколько лет назад я был в Барнауле на консультации. Мне показали девочку лет 14–15. Она держала в школе переходные экзамены. Письменная работа по математике была сдана, а утром, в день экзамена по географии, к которому она была не очень готова, она внезапно онемела. Её лечили смазыванием голосовых связок, электризацией гортани… Она могла немного говорить, но только чуть слышным сиплым шёпотом. Достаточно было 10-минутного внушения, и она сразу же заговорила громким голосом. Интересно, что это не единственная известная мне «жертва географии». За несколько лет до поездки в Барнаул у меня лечилась студентка Рабфака, заболевшая афонией (утратой громкой речи) также в день устного экзамена по географии. Когда с больным знакомишься глубже, всегда находятся ещё другие причины, часто даже более основательные, более важные. Однако видимой причиной, последней каплей, переполнившей чашу, у этих двух больных были волнение и страх перед предстоящим испытанием. Они онемели от страха.
Значительную часть истерических проявлений и можно бывает понять как выражение сильного волнения. Хорошо известно, что от волнения, от неприятной неожиданности могут подкоситься ноги, отняться язык и у здоровых людей… Непонятной, болезненной остаётся только задержка, «фиксация» этих проявлений волнения.
Истерической может быть даже утрата зрения – слепота. Однажды специалист по глазным болезням направил ко мне пациентку. У неё быстро ухудшалось зрение, хотя исследование глаз не обнаружило никаких отклонений. Правда, иногда глазное дно может оставаться неизменным даже при воспалении зрительного нерва: конечно, такую слепоту лечить внушением бесполезно. У пришедшей ко мне больной слепота оказалась психически обусловленной. Она рассказала свою историю: слепнуть она стала после того, как потеряла неожиданно в один день и мужа, и единственного сына. Они погибли при железнодорожном крушении. Жизнь потеряла для неё все краски, всю привлекательность. Её настроение можно было выразить словами: «не глядели бы мои глаза». Она потеряла сон, в неё постоянно болела голова, а глаза и в самом деле перестали глядеть. Понадобилось всего три или четыре внушения: больная стала спокойно спать, у неё прошли головные боли, и она стала видеть. Я помню, как она просидела целый день в саду, наблюдая за прохожими. Она наслаждалась тем, что видела их! А она ведь собиралась поступать в артель слепых… Помню случай, когда один врач в Ленинграде внушением вернул зрение больному, страдавшему слепотой 15 лет.
Нет никакой возможности перечислить все проявления истерии. Её не напрасно называли хамелеоном, обезьяной, великой обманщицей. Истерия может походить на самые различные заболевания. Бывают даже истерические нарушения со стороны внутренних органов: например, истерическая рвота, истерическое недержание мочи и проч.
На приём в невропсихиатрический диспансер пришла однажды миловидная девушка. Она приехала лечиться с Дальнего Востока, за несколько тысяч километров. Помню её тон, с которым она обратилась к группе студентов, присутствовавших на приёме: «Девушки, ведь я молода. Я тоже хочу жить, любить!» У неё были все основания огорчаться. Стоило её остаться вдвоём с молодым человеком, особенно если он её нравился, как у неё немедленно начиналась непреодолимая рвота. Если присутствовал кто-то третий, рвота никогда не наступала. В происхождении истерии нередко играют роль какие-нибудь детские переживания, детские травмы. Так было и с этой больной. Детские впечатления от игры в «папу – маму» оставили стойкий отпечаток в её сознании. Её отношение ко всему, связанному с полом, ко всему любовному, к её собственному влечению было неразрывно связано с отвращением. Рвота была лишь телесным проявлением этого отвращения.
Случаи истерии с нарушениями со стороны внутренних органов бывают сравнительно редко. Для них требуется особое предрасположение, особая зависимость внутренних органов от мозга. Лечение их также оказывается часто непростым делом.
Девушка с рвотой исчезла из моего поля зрения. Но недавно у меня была другая пациентка. Трижды в жизни она заболевала недержанием мочи. Случалось это каждый раз после больших огорчений, ударов по её самолюбию. В последний раз недержание мочи затянулось почти на три года. Оно причиняло ей очень большие страдания. Больная совершенно не чувствовала отхождения мочи. Поэтому она совсем не могла находиться в обществе, на людях. Подобное расстройство может зависеть от заболевания спинного мозга. У больной Ш. никаких органических отклонений со стороны нервной системы не находили. Не помогало ей и никакое лечение. И всё-таки недержание у неё прекратилось. Стоило её после долгих хлопот сесть в поезд, идущий из Новосибирска в Москву, как её недержание сразу же прошло само собой. Она стала вновь чувствовать нормальный позыв. У неё были и рвоты, также стоившие ей больших мучений. Они также исчезли. Всё дело было в её психике.
У себя дома, в Москве, она пользовалась признанием и уважением, как опытный педагог: работа давала ей большое удовлетворение. На новом месте ей не повезло. Её пробный урок оказался неудачным, в педагогической работе ей отказали, даже заподозрили её в самозванстве. За этой травмой последовал ряд новых, окончательно подорвавших её самочувствие. Я видел её, когда она на короткое время вернулась из Москвы. Передо мной был совсем другой человек: физически окрепшая, пополневшая, с бодрым лицом, живым взглядом, она была совершенно не похожа на истощённую, унылую фигуру, оставшуюся в моей памяти после трёхлетнего знакомства.
Ещё реже, но также встречаются при истерии нарушения со стороны кожи, различные сыпи, кровоизлияния. Лет двадцать назад за границей много шума наделала одна девушка, «стигматизированная из Коннегрейта», как её называли. Каждую неделю в пятницу у неё появлялись кровоизлияния на ладонях и подошвах, на тех местах, где, по евангельским описаниям, были раны от гвоздей у распятого Христа. В воскресенье эти кровоизлияния начинали заживать с тем, чтобы вновь появиться в пятницу. Коннегрейт стал местом настоящего паломничества.
В подобных случаях всегда приходится подумать об обмане, о симуляции, чтобы привлечь к себе внимание. Некоторые люди, с истерическим характером, умышленно причиняют себе какие-нибудь увечья, ожоги и проч. Врачи и все, кто их окружают, ломают голову над непонятной болезнью, а им доставляет удовлетворение: ими занимаются, ими интересуются, они в центре внимания. Однажды меня вызвали к больному. За ним замечали уже не раз, что он набивал себе высокую температуру и проделывал различные другие фокусы. На этот раз у него появилась кровавая моча. Врачи не понимали, в чём дело. Я заставил его открыть рот. Там были две кровоточащие лунки от извлечённых зубов. Оказалось, что больной тайком сходил к зубному врачу, и тот удалил ему два больных зуба. Он насасывал кровь и сплёвывал её в банку с мочой.
У девушки из Коннегрейта тщательным наблюдением всякий обман был как будто исключён. Она была религиозной особой, с истерическим характером: её «стигмы», то есть знаки на ладонях и подошвах, которые создали ей такую известность, свидетельствовали об особой чувствительности, ранимости её сосудов и зависимости их от психической деятельности, от мозга. При всей редкости подобных случаев, ничего чудесного в её кровотечениях не было. У отдельных истерических больных врачам удавалось не раз вызывать на коже пузыри, как от ожога, после прикладывания обыкновенной и совершенно холодной монеты.
Часто, почти у каждого истерика, можно найти расстройство кожной чувствительности. Отдельные части тела, особенно те, что бывают парализованы, могут совершенно не чувствовать боли. Больного можно колоть булавкой: проколоть кожную складку насквозь – он этого не замечает. Иногда болевая нечувствительность распространяется даже на всё тело. Недавно в клинике была такая больная. Уколы кожи в любое место оставались без реакции. Внушение полностью вернуло ей кожную чувствительность.
Когда-то нечувствительные места на теле больных считались «печатью сатаны», доказательством того, что больной одержим нечистой силой, находится с ней в сношениях. Так было, как мы говорили, в Средние века, когда возникали целые эпидемии «одержимости», и несчастных больных сжигали тысячами на кострах. Главными проявлениями одержимости служили такие признаки, такие симптомы истерии, которые наблюдаются и сейчас. Это истерические припадки. О припадках при истерии в широкой публике известно даже больше, чем о других её проявлениях. Припадки могут выглядеть по-разному. Иногда при волнении человек только заплачет, закричит, засмеётся. Говорят: у него «истерика». Чаще этим дело не ограничивается. Больные падают на пол, но падают они обычно осторожно, не разбиваясь, не ушибаясь. Иногда больной просто может полежать, как в обмороке, затем придти в себя, точно проснуться. Но особенное впечатление на зрителей производят припадки другого рода. Упав, больные начинают «биться». Они изгибаются всем телом, производят различные сложные движения, стонут, кричат. Чем больше внимания уделяется больным, чем больше их пытаются удержать, тем сильнее разыгрывается припадок, тем дольше он затягивается. Нередко по поведению больных в припадке можно легко догадаться, что они в этом время переживают. Ярко и выразительно воспроизводят они различные сцены из своей жизни. Убедительности и живости их мимики и движений могут позавидовать многие профессиональные актёры. Испуг, страдание, отвращение, страстную мольбу, даже наслаждение – всё можно прочесть на лице и в позах больных.
Я помню одну больную, которую я наблюдал вскоре по окончании Гражданской войны. Припадок её продолжался около четырёх часов. Это были картины самого различного содержания: тут была первая любовь, боевые эпизоды, в которых она участвовала, и бесполезная хирургическая операция, которой она подвергалась, и многое ещё. Она изгибалась дугой, била руками и ногами, кричала, декламировала, пела.
Подобные проявления «большой истерии» встречаются в наше время редко.
Формы, в которых проявляются болезни, с течением времени изменяются. Это правило относится не только к одной истерии. Даже многие заразные болезни с годами меняют своё лицо, как установлено в отношении сифилиса, гриппа и других инфекций. Перемены, происшедшие в картине истерии, зависят от роста культуры, от изменений в человеческой психологии. Современный человек думает иначе, чем его первобытный предок. Его мышление более упорядочено, более трезво, оно управляется знанием окружающей природы: в нём меньше места для фантазии, вымысла. Чувства, эмоции в значительной мере утеряли свою власть над человеческой психикой. Это сказывается и на проявлениях истерии. Истерии становится меньше, её картины делаются бледнее и более тусклыми. Нет прежних эпидемий бесноватости, когда сотни людей неистовствовали в диких плясках, катались в судорогах, в «конвульсиях» по полу, изрыгая хулу на несуществующего бога от имени несуществующего дьявола, будто бы вселившегося в них. Как редкое исключение, чаще в глухих углах, встречаются «порченные» в наше время.
Истерия, загадочная и многообразная в своих проявлениях, привлекала и продолжает привлекать к себе внимание учёных. С разных сторон подходили они к ней. То одна, то другая особенность истеричных казалась главной, объясняющей всё остальное в болезни. В характере людей, страдающих истерией, бросается в глаза своеобразная незрелость, детскость, точно человек на всю жизнь остался малым ребёнком. Истерик отличается особой впечатлительностью, его чувства поверхностны, неустойчивы, настроения характеризуются чрезвычайной капризностью, изменчивостью. Только что ваша собеседница была мила и приветлива, а вот она уже нахмурилась, обиделась или просто перестала проявлять к вам интерес. Говорят об истерической внушаемости и самовнушаемости. Почему у больного отнялась рука? – Это самовнушение! Почему он перестал говорить? Самовнушение! Почему он ослеп, откуда в него пузыри на коже или постоянная рвота, из-за которых он доходит до глубочайшего истощения? Во всём видели результат всемогущего «самовнушения», как будто таким образом вообще можно что-нибудь объяснить. Ещё хуже обстоит дело с «бегством в болезнь». Истерический симптом нередко можно понять психологически, он устраивает больного, избавляет его от какой-либо трудности. Галя не могла написать своему жениху ни «да», ни «нет»: она вовсе потеряла способность писать. Барнаульская школьница боялась провалиться на экзамене по географии – она онемела в день экзамена… Таких примеров можно привести очень много. Но значит ли это, что к истерическим больным нужно относиться как к симулянтам? А многие врачи пришли к такой упрощённой точке зрения! «Истерик», «истеричка» стали бранными словами.
Те средневековые инквизиторы, которые в истериках видели одержимых, были справедливее. Истерик, когда присмотришься к нему, оказывается обычно раздвоенным существом. В нём как бы два человека, две воли, даже два «сознания». Под именем «двойного сознания» были описаны редкие случаи истерического невроза. Больная Фелида вела двойную жизнь: в одной жизни это была в высшей степени скромная и нравственная девушка, в другой жизни, о которой она не сохраняла никакого воспоминания и в которую она переходила вдруг, точно проваливаясь, она была развязной, легкомысленной особой. Проснувшись раз из своего второго существования, она вдруг к своему ужасу оказалась беременной. О происхождении своей беременности она совершенно ничего не знала… Этот старый случай полного раздвоения сознания представляет собой исключительную редкость. Но известное расщепление сознания, неполнота психического синтеза были подмечены многими исследователями истерии.
Наблюдения над истерией послужили основным материалом для теории знаменитого Зигмунда Фрейда, названной им психоанализом. Изучая больных истерией, он построил своё учение о «бессознательном». У него была пациентка. У этой девушки заболевание истерией проявлялось в очень различных симптомах. Фрейд погружал больную в гипнотический сон. Во сне она рассказывала о различных тяжёлых и забытых событиях своей жизни; а рассказав и перестрадав вновь эти переживания прошлого, она избавлялась постепенно от всех симптомов своей болезни. Значит, в психике человека могут быть представления, о которых он не помнит, вовсе не знает даже.
Психическая деятельность человека не ограничивается тем, что он сам сознаёт. Есть ещё «бессознательное». Туда, в бессознательное, изгоняется, «вытесняется» всё то, что невыносимо, неприемлемо для сознания. А неприемлемыми могут быть переживания слишком тягостные или несовместимые с нравственными требованиями человека… Но вытесненное в бессознательное не ликвидируется, оно продолжает существовать, продолжает оказывать влияние на психическую жизнь человека. В истерических симптомах бессознательное как раз и может найти своё выявление. Симптом, по Фрейду, – это как бы соглашение, компромисс между сознанием и бессознательным, но компромисс, выраженный обычно в телесных нарушениях. Энергия бессознательных влечений претерпевает превращение, «конверсию», выливаясь в телесный симптом.
Девушка изгнала в «бессознательное» свои первые половые переживания. Через много лет, оставаясь вдвоём с молодым человеком, она расплачивается за это. Влечению нет доступа в сознание. Оно отвергается и превращается в … рвоту.
Галино отношение к жениху двойственно. В сознании живёт обида, задетое самолюбие, в бессознательном, в «подполье» душевной жизни – любовь, которую она не хочет признать. В итоге противоречия она разучилась писать…
Это, конечно, очень упрощённое изложение взглядов Фрейда. Он сам, наверное, не согласился бы с ним. Но и в таком изложении видно, что Фрейд не был несправедлив к истерику, он первый оценил значение душевной борьбы, происходящей в человеке, он показал, что истерик может и сам не знать причины своих симптомов. Их корни могут быть в душевном подполье, в бессознательном. Фрейдовское объяснение было интересным. Но оно было чисто психологическим. Где, в какой части мозга разыгрываются процессы, описанные Фрейдом? Каким образом происходит конверсия, то есть превращение отвергнутого полового влечения в телесный симптом, в паралич, в рвоту и т.д.?
Глубокое физиологическое объяснение истерии мог дать и дал только Иван Петрович Павлов.
Проба физиологического понимания симптомологии истерии была написана Павловым ещё в 1932 г. Здесь незачем, конечно, пересказывать её содержание. В объяснении истерии И.П. Павлов охватил все её стороны, все точки зрения, которых придерживались прежние исследователи.
Истерия есть продукт слабой нервной системы. Но слабость истерика относится только к высшему отделу нервной системы, к большим полушариям. Большим полушариям подчинена подкорковая деятельность, то есть безусловные рефлексы или, говоря психологическим языком, инстинкты, влечения, эффекты, чувства. У истериков контроль со стороны слабых полушарий оказывается пониженным. Отсюда проистекает особая эмотивность, преобладание жизни чувств у истериков. В этом ключ к возникающим у них припадкам.
И.П. Павлов считал, что слабость коры, слабость полушарий у истерика касается главным образом второй сигнальной системы. Так называл Павлов высшую форму деятельности больших полушарий, связанную с развитием лобных долей мозга. Условные рефлексы, которые существуют у животных, вызываются бесчисленными внешними агентами, звуковыми, световыми, вкусовыми и проч. Эти условные рефлексы возможны и у человека, но они составляют у него только низшую, или первую, систему сигнализации. Над ней у человека надстраивается вторая сигнальная система – речь. Благодаря речи становится возможным человеческое мышление, возникает наука. Но у истерика вторая сигнальная система вообще более хрупкая, особенно легко подвергается торможению. Так находит объяснение и сходство истериков с детьми, так объясняется И.П. Павлов и склонность к фантазированию, к сумеречным сноподобным состояниям, наблюдающимся у истериков.
Объяснил И.П. Павлов и склонность истериков к внушению и самовнушению. Раздражение определённых пунктов коры мозга, будь то какое-нибудь ощущение, представление или желание, переходит у истерика в действие не так, как у здорового человека. У последнего каждое действие контролируется целым рядом связей с различными другими ощущениями и представлениями. Действие оказывается разумным именно потому, что оно соответствует всей обстановке. Слабость коры истерика приводит к тому, что каждый пункт в коре мозга заряжается из подкорки особенно сильно (влияние чувств – эмоций). А сильное концентрированное раздражение вызывает вокруг себя пояс торможения (физиологи называют это отрицательной индукцией). Следовательно, все другие представления, ощущения, которые могли бы исправить действие, прежде чем оно совершится, выключаются. Вот и оказывается, что «вследствие постоянных посторонних и не умышленных внушений, а также и самовнушений, жизнь истерика переполнена всевозможными необыкновенными и своеобразными явлениями». С этой точки зрения Павлов разбирает случаи, которые врачи считают «бегством в болезнь». Иван Петрович доказывает, что не может быть никаких оснований говорить о симуляции. «Это случаи «роковых физиологических отношений».
Объяснил И.П. Павлов и возникновение различных телесных симптомов вплоть до стигматов у религиозных истериков. Деятельность всех органов человеческого тела имеет представительство в коре, связана там с определёнными клетками мозга. В силу механизма, который называют внушением и самовнушением, то есть вследствие особой концентрированности раздражения могут произойти даже частичные нарушения целостности организма. Многим учёным казались особенно непонятными «отрицательные» симптомы при истерии, то есть те, которые вызваны не процессом раздражения, а торможения. Мы упоминали о них выше, говоря о различных параличах, потере речи, утрате чувствительности и т.д. Но И.П. Павлов считал, что они ничуть не отличаются от остальных. В лаборатории наряду с положительными условными рефлексами вырабатываются и тормозные. Истерик же, в силу слабости своего мозга, даже при обыкновенных условиях жизни оказывается как бы хронически загипнотизированным, он всегда находится в состоянии частичного сна. Целый ряд раздражителей оказывается для него сверхмаксимальным, чересчур сильным. А физиологи знают, что слишком сильные раздражения для коры вызывают сон, торможение. Поэтому различные условия могут вести к возникновению именно отрицательных симптомов при истерии.
Таким образом Павлов мог объяснить физиологически фрейдовское вытеснение в «бессознательное».
Чтобы познакомиться с Павловскими взглядами на истерию, нужно прочесть статью его в оригинале. У Павлова была своя особая простая и убедительная манера писать. Для тех, кто не может прочесть И.П. Павлова в оригинале, хотелось бы закончить определением, которое дал Иван Петрович: «В окончательном результате на основном фоне слабости больших полушарий истеричных постоянно в разнообразных комбинациях обнаруживаются, дают себя знать три частных физиологических явления: лёгкая подверженность гипнотическому состоянию в разных степенях вследствие того, что даже и обычные жизненные раздражения являются сверхмаксимальными и сопровождаются запредельным разлитым торможением (парадоксальная фаза); чрезвычайная зафиксированность и концентрированность нервных процессов в отдельных пунктах коры, благодаря преобладанию подкорки; и, наконец, чрезмерная Сида и распространённость отрицательной индукции, т.е. торможения вследствие малой сопротивляемости положительного тонуса остальных отделов коры».
Великий учёный дал непревзойдённое объяснение всем сложным проявлениям истерии. Остаётся пожалеть только, что с объяснением этим так мало знакомы до сих пор врачи. Так как из понимания механизма возникновения истерии вытекают и способы её лечения и предупреждения.
О ЧУДЕСАХ ГИПНОЗА
Мало существует явлений в природе, изучаемых наукой, которые пользовались бы такой широкой известностью в публике, как гипноз. Трудно найти сколько-нибудь грамотного человека, который не слышал бы о гипнозе. По гипнозу имеется очень многочисленная литература. И всё-таки популярность гипноза, слава, которой он пользуется, находятся в отношении обратной пропорциональности к точности, правильности сведений о нём.
Некоторые скептики вообще отрицают реальность гипнотических явлений, приравнивая их к шарлатанству или, в лучшем случае, к самообману со стороны тех, кто гипнозу подвергается. Но в широкой публике преобладает иное, преувеличенно благоговейное отношение к гипнозу и к лицам, им занимающимся.
Мне приходится вести занятия со студентами-медиками пятого курса. И даже они, то есть люди с почти законченным высшим образованием, обычно обнаруживают те же превратные представления, что и большинство публики. Гипнотизёр – человек, обладающий особой таинственной силой, сопротивляться которой невозможно. Он может узнать все секреты и тайны. У него должны быть чёрные или серо-стальные глаза и тому подобное…
Неправильное мнению относительно гипнозу найти объяснение не трудно. Предметом точного научного изучения гипнотические явления стали совсем недавно. Известны же они человечеству очень давно. В силу своей необычности факты, наблюдаемые во время гипнотических сеансов, понятно, относились обычно к области «оккультной», таинственной, подобно ясновидению, прорицанию будущего, спиритизму и т.д. Тем более что и лица, занимающиеся гипнозом, нередко совмещают его с занятием перечисленными «специальностями», если их так можно назвать.
Речь идёт о гипнотизёрах–профессионалах, гипнотизёрах эстрадных, которые и в наше время собирают обильную дань с любопытствующей публики. Именно они в значительной мере и повинны в прочности предрассудков, существующих относительно гипноза. Правда, большинство из них обещает обычно разоблачить тайну гипнотических явлений, они даже предпосылают своим выступлениям некое «научное» объяснение. Но это не более чем видимость. К науке их объяснения имеют отношение очень слабое. Строятся они из расчёта вызвать в публике побольше почтения к ним, гипнотизёрам, занимающимся научными опытами, которые были предметом изучения со стороны великих учёных.
Этой цели – создать в публике известное настроение, известное отношение к своей персоне – гипнотизёр добивается целым рядом приёмов. Они очень сложны, все эти приёмы, но эффект их достаточно обеспечен. Прежде всего, громкое иностранное имя, вроде Орнальдо или Аммиара, вместо обыкновенно звучащего Петрова или Сидорова (какой же таинственной силой может обладать Иван Петрович Петров?!).
Первый сеанс в городе, куда приехал гипнотизёр, устраивается для избранной публики из пользующихся известностью людей - врачей, артистов… Этот первый бесплатный сеанс окупает себя полностью: о гипнотизёре начинают говорить лица, с мнением которых считаются. Дальше идут афиши с широковещательной рекламой и с непонятными словами вроде «психоэкспериментатор» и т.д. Цена билетов на сеансы гипнотизёра назначается обычно солидная. Этот момент также выгоден с различных точек зрения: и с точки зрения прямой наживы, и как способ поднять к себе уважение в публике…
Как проводится самый сеанс? И здесь применяется ряд мелких уловок, чтобы настроить публику на определённый лад, создать в ней напряжённое ожидание необычного. Наконец, появляется знаменитый «чудодей». Раньше он выходил в особом костюме, сейчас достаточно бывает выработанной осанки, иногда стеклянной палочки в руках.
О предварительной лекции мы уже говорили. В некоторых случаях её читает сам гипнотизёр, в других – специально натренированный ассистент. Напряжение в публике доводится до нужной степени. Можно начинать демонстрацию.
Как известно, опыты оказываются обычно на некоторых лицах из самой публики. Чтобы найти подходящих субъектов существует простой приём. Гипнотизёр предлагает всем желающим зрителям сесть поудобнее, но определённым образом, например, подперев рукой голову, затем произносит слова внушения… Небольшая часть зрителей, наиболее внушаемые, при этом погружаются в сон. Некоторые артисты пользуются иным приёмом, предлагая желающим сцепить руки и внушая при этом, что расцепить руки сами они не могут. Таким образом, для гипнотизёра всегда находится среди публики достаточное число жертв (иногда для верности среди зрителей помещают одного–двух натренированных постоянных «гипнотиков»).
Подходящие для проведения опытов лица выводятся ассистентами гипнотизёра на арену (обычно эстрадный гипнотизёр работает с опытными помощниками), и здесь начинается показ «чудес». Многообразные фокусы, которых хватает на много доходных для гипнотизёра сеансов, могут быть сведены к нескольким определённым категориям, как изменения чувствительности, изменения мышечного напряжения, внушённые галлюцинации, внушённые действия разного рода. Понятно, что самые демонстрации могут выглядеть очень по-разному: всё зависит от находчивости, изобретательности гипнотизёра. Но понижение чувствительности под влиянием гипнотического внушения позволят безнаказанно прокалывать кожу, протыкать длинные шляпные булавки через кожные складки. Изменение мышечного тонуса, мышечного напряжения даёт возможность гипнотизёру придавать своим объектам самые различные неудобные позы.
Особенное впечатление производит опыт, когда загипнотизированная женщина укладывается на два стула таким образом, что тело её опирается только за затылок и на пятки. Иногда на этот «живой мост» садится или становится гипнотизёр. Обманы чувств могут быть внушены самые разнообразные: загипнотизированные могут видеть то, чего не видит никто, или наоборот, не замечать того, что находится непосредственно перед ними. Они спасаются от несуществующих тигров, едят воображаемые фрукты, забираются на стулья от заливающей арену воды, игнорируют присутствующую толпу зрителей и т.д., и т.д.
Взрослый человек под влиянием внушения превращается в маленького ребёнка или вдруг становится дряхлым стариком. На посмешище зрителей загипнотизированные с видимым удовольствием целуют незнакомых им людей, декламируют, пляшут, поют или вдруг забывают собственное имя… Мы описываем не определённый сеанс гипнотизёра, но то, что может быть показано, обычно и показывается.
Подобные опыты производят большое впечатление, создают большие сборы, и тем не менее, чудесного в них ничего нет.
О том, что в гипнотических явлениях нет ничего чудесного, свидетельствует, прежде всего, лёгкость овладения гипнотическим «искусством». В практических занятиях, которые проводятся со студентами 5-го курса по психиатрии, мы знакомим их обычно с техникой гипноза, показываем им, как производится усыпление, демонстрируем основные явления. После того, как на глазах студенческой группы ассистент вызовет гипнотическое состояние у одного из пациентов или, что бывает чаще, у одной из студенток, мы предлагаем обычно студентам повторить этот опыт самим. И вот, нередко, с первого раза, студентам удаётся усыпить человека не хуже, чем нам, врачам, занимающимся этим делом многие годы.
Несколько лет назад со мной произошёл такой случай. Я находился с целью консультации в одном из городов Кузбасса. Работавшая там врач – невропатолог обратилась ко мне за советом. В одной из школ города стали наблюдаться непонятые вещи. Некоторых из ребят не оказывалось вдруг на уроках: их находили спящими в различных помещениях школы. Вскоре таинственная история получила объяснение. Двое подростков, 13-ти и 14-ти лет, побывали несколько раз на сеансах эстрадного гипнотизёра и увлеклись возможностью стать «чудотворцами». Прочитав одну из популярных книжек по гипнозу, они сделали пробу, которая сразу удалась. И вот начались опыты на соседях, на товарищах… Молодые гипнотизёры оказались ребятами смышлёными, бойкими, но упрямыми. Увещевания педагогов, мои советы (я рекомендовал им повременить, пока они не получат медицинского образования) не произвели на них должного действия. Пришлось вызвать их в одно авторитетное учреждение, где с ними серьёзно побеседовали и предложили немедленно бросить непозволительную забаву.
Это лишь один из примеров. У меня нередко бывали письменные запросы или личные встречи с людьми, которые, овладев техникой гипноза, вдруг проникались мыслью о своей особой одарённости и всерьёз намеревались стать «благодетелями рода человеческого»… Среди таких «доморощенных» гипнотизёров я встретился с работником связи, капитаном армии, фельдшером, недоучившимся студентом-медиком и другими.
В некоторых случаях неопытность и излишняя предприимчивость подобных гипнотизёров может принести порядочный вред, но об этой стороне – об опасностях гипноза мы лучше расскажем позднее.
О том, что гипнотические явления не представляют ничего сверхъестественного, сейчас, после исследований И.П. Павлова, говорить уже не приходится. Но и до И.П. Павлова, до создания настоящей физиологической теории гипноза, многие учёные видели близость его к обычному нормальному сну. У меня есть книга, написанная одним из основоположников гипноза, аббатом Фариа, и изданная в 1819 г. Этот французский аббат, одновременно брамин, доктор теологии и философии, член марсельского медицинского общества, дал своей книге следующее название: «О причине сна с сохранностью сознания».
Перенесёмся на время с эстрады во врачебный кабинет, где проводится коллективный сеанс гипнотического лечения алкоголиков. В затемнённом помещении на диванах и креслах расположились
15-20 человек больных, страдающих алкоголизмом. После предварительной краткой беседы врач заводит мерно тикающий метроном (не обязательно) и раздельным, монотонным голосом начинает произносить слова внушения. Отдельные подробности этого словесного внушения могут у разных врачей не совпадать, но основное содержание сохраняется. Пациентам предлагается закрыть глаза, им говорят, что тело их становится тяжёлым и вялым, ими овладевает всё больший покой, ничего кроме голоса врача они не слышат и т.д.
Через короткое время человек, наблюдающий этот сеанс со стороны, заметит, что в позах некоторых больных исчезает напряжённость, дыхание их становится более ровным и замедляется. Если приподнять руку пациента, она бессильно падает или наоборот, после соответствующего внушения, застывает в воздухе в приподнятом положении. Если испытать состояние кожной болевой чувствительности, то у большинства больных укол булавкой никакой реакции, никакого отдёргивания руки не вызовет. И, наконец, особенности состояния, в котором находятся больные, ещё больше подчёркиваются тем, что некоторые из них начинают мирно похрапывать. Совершенно очевидно, что это состояние сна. Правда, сон этот не у всех присутствующих оказывается в одинаковой мере глубоким, иногда в двух–трёх человек из двадцати дело дальше некоторой вялости, приятной расслабленности вообще не идёт.
Следовательно, глубина гипнотического «сна» может быть различной. Присмотримся, однако, к тем спящим, у кого сон по внешним его проявлениям очевиден, не вызывает сомнений и даже достаточно глубок. Человек сидит в расслабленной позе, дыхание его мерное с храпом, у него удаётся вызвать все явления, демонстрируемые на эстраде, то есть застывание (каталепсия), внушённые галлюцинации, «изменение личности» с превращением то в Наполеона, то в собаку (нужно сказать, что как раз алкоголики нередко обнаруживают большую степень внушаемости). И, тем не менее, гипнотический сон отличается всегда одним признаком, в силу которого он кажется необычным, непохожим на нормальный физиологический сон. Этот признак заключается в «раппорте», то есть в той своеобразной связи с гипнотизёром, которая у спящего сохраняется на протяжении всего гипнотического состояния. Благодаря этой связи загипнотизированный продолжает слышать голос врача и может выполнять все его приказания. Существование раппорта свидетельствует о том, что сон загипнотизированного неполон, стоит где-то посредине между сном настоящим и бодрствованием. Своеобразная частичность гипнотического сна, понятно, всегда обращала на себя внимание. Некоторые учёные на этом основании вообще не хотели признать за гипнотическим состоянием какую-либо связь с настоящим физиологическим сном.
Один из почтенных психиатров, у которого мне пришлось в своё время учиться и который питал склонность к шуткам и каламбурам, говорил не раз, что основное различие между обычным сном и гипнотическим заключается в том, что при первом люди действительно спят и никому за это не платят, тогда как при втором они не спят, да ещё платят врачу за это деньги (подразумевалась частная врачебная практика).
Однако смущающие скептиков особенности вовсе не могут служить доводом против связи между гипнотическими состояниями и сном. Давно известны примеры, приводимые в любой книжке, посвящённой гипнозу. Мать, имеющая маленького ребёнка, утомившись за день, может спать, казалось бы, самым крепким сном: ни разговор в помещении, ни громкий шум или храп мужа не в состоянии её разбудить, но достаточно бывает ребёнку пошевелиться, всхлипнуть, как она немедленно проснётся. Или старинный пример, относящийся к мельнику, который также мог спать крепчайшим сном, но малейшая неполадка в работе мельничного колеса, изменение в обычном шуме, под который он спал, сразу же приводила к его пробуждению.
Я знавал немало санитарок и санитаров, работавших в психиатрических больницах. Несмотря на все предупреждения и взыскания, они мирно спали на дежурстве даже в беспокойном отделении. Им не мешал шум больных, они не боялись внезапного на них нападения. Но стоило дежурному врачу чуть слышно повернуть ключ в замке, как они моментально просыпались. Поймать их на месте преступления было нелёгким делом. Помимо этих примеров можно привести много других, говорящих о том, что и в нормальном сне иногда может наблюдаться подобие «раппорта», то есть сохранение на протяжении сна специальной установки на известные звуковые раздражения. Иначе говоря, и нормальный сон может отличаться признаком частичности, неполноты.
Ещё более разительные примеры неполного сна можно привести, если обратиться к таким проявлениям, которые обычно считаются более или менее болезненными. Каждый слышал, а некоторым людям приходилось видеть или даже испытать на самих себе так называемое «снохождение». Человек, вовсе не являющийся душевнобольным, вдруг среди ночи встаёт, начинает разгуливать, может совершить ряд более или менее сложных действий. Затее он снова ложится, иногда в постель, иногда – где придётся, а проснувшись утром, ничего о своём ночном поведении не помнит. Если попытаться такого «сомнамбула» («лунатика») окликнуть, он обычно обращения не слышит: разбудить его оказывается нелёгким делом. В других случаях – наоборот, сомнамбул на вопросы отвечает, даже легко, как будто вступает в общение, однако ответы его зачастую оказываются несуразными; по пробуждении он о своих ночных разговорах также никаких воспоминаний не сохраняет.
Всё поведение человека во время снохождения чрезвычайно напоминает загипнотизированного. Он схожим образом не замечает окружающей обстановки, живёт какими-то своими собственными переживаниями. Различие, конечно, заключается в том, что поведением человека загипнотизированного управляет гипнотизёр; при снохождении же причину нужно искать в каких-либо внутренних, обычно непонятных для зрителя, побуждениях.
Окончательное подтверждение связи гипнотического состояния с нормальным сном, а вместе с тем и научное физиологическое объяснение гипноза дал Иван Петрович Павлов благодаря исследованиям сна на собаках в лаборатории.
Опыты по вызыванию гипноза у животных были известны давно. Они производились преимущественно над курами, морскими свинками, крокодилами, лягушками. Если взять курицу и решительным, быстрым движением положить её на спину, курица останется лежать в приданном её положении, точно она пригвождена к месту. Этот «чудесный эксперимент» («experimentum mirabilu»), имеющий внешнее сходство с человеческим гипнозом, объясняли по-разному, придавая однако основное значение насильственному обездвиживанию животного.
Подобными приёмами, то есть резко ограничивая движения, вызвать подобие сна у собак бывает трудно. Но зато в опытах с условными рефлексами сон у собак наблюдался при самых различных обстоятельствах. Лабораторный сон этот был настолько своеобразным, что Павлов даже так и говорил о гипнотических фазах. Сон у собаки, стоящей в станке, наступал при всех слабых и однообразно повторяющихся раздражениях, например: звуках фисгармонии, вспыхиваниях лампочки. Особенно значительным усыпляющим действием обладают раздражители температурные и механические (касание кожи). Иногда усыпляющий эффект, как оказалось, могли производить и сильные, внезапно действующие агенты (громкий звук, яркий свет), что уже ранее было известно из наблюдений над людьми.
Самый сон у собак, однако, выглядел по-разному. Можно было наблюдать, что, если с собакой, поставив её в станок, долгое время не начинали опытов, она засыпала глубоким сном, обнаруживая при этом полное расслабление мускулатуры, отсутствие реакции на условные раздражители. Но если эту же собаку искусственно удерживали от засыпания, то можно было поймать момент, когда собака оказывалась с открытыми глазами, у неё текла слюна на условные сигналы, но поданной ей пищи она из кормушки не брала. Такое состояние Павлов объяснял тем, что сон успевал овладеть только двигательной областью мозговой коры, оставляя свободным остальные части мозга. Действительно, если исследователь ждал ещё несколько минут, не начиная опыта, собака оказывалась уже висящей на лямках в расслабленном состоянии и издавала даже храп. Следовательно, за несколько минут сон успевал разлиться по всей коре мозга, по его полушариям и опуститься на лежащие ниже отделы.
В отдельных случаях удавалось задержать распространение сна таким образом, что собака переставала реагировать на любые внешние раздражители, если только она не достигали большое силы. Однако при этом она сохраняла активную позу, то есть стояла на лапах, не опираясь на лямки. Глаза её бывали открыты, но неподвижны, голова поднята. Если положение собаки искусственно изменяли, она сохраняла то, которое её придавали. Такое состояние могло продолжаться минутами и даже часами. Подобные наблюдения, которые полностью напоминали каталепсию – оцепенение загипнотизированных людей, – с точки зрения физиологической объясняется довольно просто. Сонное торможение, распространившись по всем полушариям мозга, не успело опуститься ниже, на подкорковые центры, которые заведуют уравновешиванием тела, его установкой в пространстве.
Ряд подобных наблюдений дал Павлову основание утверждать, что физиологический нормальный сон это и есть тот процесс торможения, который постоянно присутствует в мозгу. Но в состоянии бодрствования в условиях обычной деятельности мозга торможение существует в раздробленном виде, то есть участки мозга, охваченные тормозным процессом, чередуются с участками, в которых имеется процесс раздражительный. Для того, чтобы наступил сон, торможение должно разлиться по всему мозгу, захватив как полушария его, так и ниже лежащие отделы. Но так как сон есть подвижный процесс, он может в своём распространении остановиться, захватив большие части мозга, но не весь его целиком. Такой неполный сон и лежит в основе гипноза.
Против подобного объяснения можно, казалось бы, привести некоторые возражения. Ведь мы говорили выше, что гипнотический сон характеризуется сохранением «раппорта». Где же он при гипнотических фазах собаки? Однако в опытах Павловской лаборатории
д-ром Бирманом было воспроизведено и подобие «раппорта». У собаки вырабатывался условный рефлекс на определённый музыкальный тон – тон do2 в 256 колебаний. Для этой цели пользовались фисгармонией: тон do2 подкреплялся подкармливанием собаки, остальные 22 тона не подкреплялись, они служили, говоря языком физиологии, дифференцировками. Пользуясь подачей этих неактивных, дифференцировочных звуков, можно было собаку погрузить в сон. Собака засыпала так глубоко, что никакие посторонние звуки, как свисток, стук в дверь, разбудить её не могли. Стоило однако дать тон do2 , как собака немедленно просыпалась. Следовательно, как и у загипнотизированного, в коре мозга спящей собаки сохранялся «сторожевой пункт», благодаря которому и воспринимался этот один тон.
Может возникнуть ещё такое возражение. Сон у собаки вызывается различными однообразными раздражениями вроде механических касаний кожи, гипнотический же сон человека наступает от словесного внушения. Правда, оно произносится обычно также монотонным тихим голосом, но при этом главную роль играет содержание слов, в которых описываются и подсказываются ощущения, сопутствующие наступлению сна.
Но и на это возражение ответить нетрудно. Совершенно понятно, что между экспериментальным сном собаки и человеческим гипнозом не может быть больших различий, так как нервная деятельность человека намного сложнее, чем нервная деятельность собаки. Однако и при усыплении человека пользовались раньше, да и теперь иногда пользуются, монотонными раздражениями, как тиканье метронома и даже так называемые «пассы», то есть поглаживания кожи. Что же касается слов, то, с точки зрения физиологии, это условные раздражители, «у всех у нас прочно связанные с сонным состоянием и потому его вызывающие» (Павлов). Те же опыты на собаках показали, что если вначале сон вызывают монотонные раздражители, то дальше это действие приобретают и обстановка комнаты, и вид станка, и даже фигура экспериментатора, если он несколько раз присутствовал при наступлении сна.
Все эти моменты делаются, следовательно, условными раздражителями для наступления сна. У человека сигналом гипнотического сна может стать одно определённое слово, фотокарточка гипнотизёра, известный жест. Недавно во время практического занятия со студентами по гипнозу одной студентке было внушено, что через несколько часов во время моей лекции, когда я возьму в руки альбом с фотографиями, она немедленно заснёт. Так оно и случилось, к удивлению аудитории. Это был пример так называемого постгипнотического внушения, осуществление которого наступает после прекращения сна, причём обычно возникновение сна связывается с каким-либо определённым условием. На действии постгипнотических внушений основывается большая часть лечебных эффектов гипноза.
Но прежде чем говорить о лечебном значении гипноза, нужно подробнее остановиться на том, что собою представляет это «внушение» с точки зрения физиологии. Из сказанного выше читатель может себе уяснить, что состояние, в котором находятся загипнотизированные, является частичным сном и что аналогичный неполный частичный сон с каталепсией можно вызвать у животных. У животных отмечается и понижение чувствительности.
Но ведь главные чудеса, которые демонстрируются с цирковой арены или эстрады, вызываются словесным внушением, а его действие у животных воспроизвести невозможно. Собаке, находящейся в частичном сне, не прикажешь превратиться в тигра, она не будет спасаться от несуществующих змей, не станет нежничать с незнакомой собакой…
Мы приведём по поводу внушения слова самого И.П. Павлова: «Среди гипнотических явлений у человека привлекает к себе – и законно – особенное внимание, так называемое внушение. Как понимать его физиологически? Конечно, слово для человека есть такой же реальный условный раздражитель, как и все остальные общие у него с животными, но вместе с тем и такой многообъемлющий, как никакие другие, не идущий в этом отношении ни в какое количественное и качественное сравнение с условными раздражителями животных».
И.П. Павлов указывал далее, что на протяжении человеческой жизни слово оказывается связанным со всеми раздражителями, которые воздействовали на мозг. Поэтому слово может сигнализировать, то есть заменить их и вызвать все действия и реакции организма, которые ранее вызывались этими различными раздражителями.
Слова гипнотизёра вызывают не только сонное торможение, постепенно разливающееся по коре мозга, но они одновременно собирают, концентрируют процесс в определённом ограниченном районе («сторожевой пункт»), а это обстоятельство, по законам физиологии нервной деятельности, приводит к развитию глубокого торможения в остальной части полушарий. Таким образом, оказывается, что никакие другие раздражения конкурировать с действием внушения не могут. «Отсюда большая, почти неодолимая сила внушения как раздражителя во время гипноза и даже после него».
Просто и убедительно разъяснил И.П. Павлов явление гипноза. Ореол таинственности, чудесности был с него снят. Значит ли это, что гипноз потерял то значение, которым он пользовался на протяжении столетий? Можно сказать с уверенностью, что наоборот, только теперь-то и появилась возможность использования этого несложного, но зачастую могущественного средства в борьбе с некоторыми заболеваниями.
Мы не будем сейчас говорить о целебной роли самого сна. В некоторых случаях слабости, истощения нервных клеток многочасовой гипнотический сон приносит несомненную пользу. К сожалению, однако, как раз те больные, которые особенно нуждаются с таком восстанавливающем сне, обычно плохо поддаются внушению. Поэтому длительного сна у них приходится добиваться назначением различных снотворных средств. Об этом ещё будет у нас идти речь впереди.
В очерке об истерии приводились уже различные примеры применения гипноза и внушения. Как раз истерические неврозы и оказываются наиболее благодарным материалом для гипнотического лечения. Бессмысленно возлагать надежды на внушение при заболеваниях, в основе которых лежит воспалительный процесс в мозгу или разрушение мозга под влиянием постоянного ого отравления. Психозы инфекционные, алкогольные, старческие или так называемую шизофрению ни один разумный врач не станет лечить внушением.
Другое дело – истерия. При ней нет разрушения мозга. Это лишь относительная слабость его. И слабость, как уже говорилось, проявляется как раз в особой тормозимости и в склонности к застреванию торможения – частичного сна. Истерический больной как бы спит, бодрствуя одновременно; он спит большими районами своего мозга. Между «самопроизвольными» проявлениями истерии и искусственными результатами гипнотического внушения существует не только внешнее сходство. Истерия и представляет собой разные формы гипнотического сна, но вызванного не словом гипнотизёра, но воздействием самой жизни на истерический, слабый мозг. Поэтому-то врач, а иногда просто знахарь, шарлатан, могут и усыпить истерика, и освободить его от того или иного симптома болезни. Симптом исчезает, но слабость нервной деятельности, «внушаемость» истерического больного остаётся. На неё приходится воздействовать другими путями. Этого чуда – переделки, перестройки нервной системы – гипноз сделать не может.
Но и без чудес гипноз в опытных руках может дать много. Разве мы не делаем большого полезного дела, скажем, освобождая женщину от постоянных рвот? Больная приехала в Новосибирск из Кузбасса. Ей было 32 года. Некоторая детскость в её психике имелась, но она была хорошей женой, полезным, ценным работником. Рвота её появилась после семейных неприятностей, после измены мужа. Её осматривали терапевты, исследовали её желудочный сок. У неё была повышенная кислотность. Лечили её обычными при гастрите средствами, но без результата. Она принимала бром, снотворные, лечилась ваннами… Рвоты продолжались. После двух сеансов внушения рвоты прекратились, больная стала спокойно спать и вскоре уехала домой. Конечно, особенности её нервной системы, её особая уязвимость остались, но ведь она избавилась от тяжёлого страдания, которое отравляло её жизнь. А иногда вопрос стоит ещё серьёзнее. Бывает так называемая неукротимая рвота беременных. Из-за неё иногда приходится идти на искусственное прекращение беременности. О причинах, о механизме этого вида рвоты учёные ещё продолжают спорить. А лечение гипнозом очень часто полностью её устраняет.
Мы рассказывали об истерической слепоте и глухонемоте. Они хорошо и быстро излечиваются внушением. В мирное время эти нарушения встречаются сравнительно редко. Во время Великой Отечественной войны глухонемота оказалась одним из самых частых последствий воздушной контузии. Обычно она проходила сама собой через несколько дней или недель. Но иногда глухонемота или одна глухота задерживалась после контузии на многие месяцы. Было предложено очень много различных способов её лечения, вплоть до искусственных эпилептических припадков. Наиболее эффективным и верным способом оказалось лечение гипнозом, дополненное, однако, одним остроумным приёмом. Этот метод разработала д-р Левина, ученица известного советского специалиста по гипнозу профессора Платонова.
В основе «посткоммоционной глухонемоты» (коммоция – значит, сотрясение мозга) лежит фиксированное торможение в слуховой и речевой областях коры, тех областях, которые подвергаются наиболее сильному раздражению при взрыве. Что это тот же истерический механизм, о том свидетельствует своеобразная «печать дьявола», имеющаяся в таких больных. Кожная чувствительность их ушных раковин бывает утеряна. Это обстоятельство и подсказало д-ру Левиной её методику лечения. Известно, что исчезновению истерического симптома сопутствует возвращение чувствительности. Вернуть чувствительность поражённой части тела – значит, устранить истерическое расстройство. Но преградой для действия словесного внушения в описываемом случае является сама глухота. Однако есть и другие приёмы усыпления: поглаживание, пассы, пристальный взгляд. Пользуясь ими, можно усыпить больного, не прибегая к словам. И вот, когда гипнотический сон разлился по полушариям мозга, создаются наилучшие условия для применения приёма д-ра Левиной. Нужно прорвать пелену торможения, мешающую больным слышать. Нужно сконцентрировать в этом районе раздражительный процесс. Если наносить уколы в ушную раковину, сочетая их с уколами другой части тела, сохранившей кожную чувствительность, два района мозга свяжутся между собой, как это бывает при образовании условного рефлекса. К участку мозга, связанному с ушной раковиной, будет притекать дополнительное количество раздражения от участка нормальной чувствительности. Интересно бывает наблюдать, как больной вдруг начинает ощущать боль, отдёргивает от уколов ухо. С этого времени он начинает слышать звуки. Нужно посмотреть, какую радость обнаруживают больные, убеждаясь, что слух их вернулся. Меняется всё их поведение, появляется живость, бодрое настроение…
Подобное лечение требует от врача терпения, но оно глубоко физиологично, целиком основано на понимании закономерностей гипноза и истерии, изученных И.П. Павловым.
Мы умышленно остановились более подробно на лечении посткоммоционной глухонемоты. Оно показывает, что, действительно, знакомство с физиологической основой гипноза открывает новые возможности для его научного применения.
Здесь не место для полного перечисления разных областей применения гипноза. Мы говорили о лечении алкоголизма. И в этом случае гипнотизёр не творит чудес: он не может внушением перестроить характер пьющего человека. Задача бывает более скромной: поддержать больного в трудное время, пока он бросает пить. Врач не может постоянно ходить следом за алкоголиком, но в его распоряжении есть постгипнотическое действие внушения. Слова внушения подбираются так, чтобы создать задержки, тормоза, которых не достаёт в поведении алкоголика. Внушение должно оказать свой эффект, когда его захотят угостить, когда он будет проходить мимо пивной… Запах вина будет у него вызывать отвращение, говорим мы, и иногда отвращение, доходящее до рвоты, действительно вызывается. У меня были такие случаи. Я много занимался лечением алкоголиков. Нужно сказать правду: не всегда внушение достигало цели. Необходимо было сохранять связь с больными, не доверять их слабой воле, повторять лечение через известные сроки. Но люди, действительно желавшие вылечиться, поправлялись.
Или вот ещё одна область, где гипноз может принести пользу и заменить менее безопасные методы. Гипноз как средство обезболивания родов. Об этой возможности не знают зачастую и врачи, не говоря уже о будущих матерях. А между тем сеансы обычного гипнотического внушения, начатые за известный срок до родов, могут совершенно устранить боли, не мешая подовому акту. Некоторая сложность заключается в том, что врачу, проводившему внушение, приходится обычно присутствовать при родах. Но у меня самого была пациентка женщина-врач, которая, побывав у меня на сеансах раз восемь-десять, рожала в моём отсутствии: я заболел в то время. Постгипнотического внушения оказалось достаточно. Несмотря на то, что её было лет 35 и рожала она впервые, роды у неё прошли безболезненно…
А многие ли слышали о лечении гипнозом различных кожных заболеваний? Казалось бы, какое действие может оказать внушение, скажем, на кожные бородавки? А между тем знахари давно знали о такой возможности: нужно навязать на верёвочке узлы по числу бородавок и зарыть верёвочку в землю или же при луне облить их водой три раза… Все такие «магические» приёмы основаны, конечно, на внушении. Поэтому советский специалист по кожным болезням профессор Картамышев успешно пользуется гипнотическим внушением, и не только при бородавках, но и при других кожных заболеваниях.
Но о лечебном значении гипноза сказано достаточно. Нужно рассказать и об опасностях, которыми он угрожает. Они не так велики, но существуют. В гипнозе, путём внушения, человека нельзя принудить к совершению преступления. Такие эксперименты производились. Удавались лишь заведомые инсценировки, вроде убийства бутафорским карточным кинжалом. Не только убийства, но и оскорбительного действия загипнотизированный совершить не может. Ведь это же особый, частичный сон, во время которого личность человека, с его взглядами, морально сохраняется неизменной. Внушение, идущее вразрез с основными установками личности, не удаётся. Человек противится внушению, просыпается: в худшем случае сон переходит в истерический припадок, выводящий загипнотизированного из «раппорта» с гипнотизёром. И в самом деле, если бы преступления под властью гипнотического внушения были возможны, сколько бы их совершалось! А их нет. Те преступления, якобы обусловленные внушением, о которых иногда появляются разговоры, никогда не подтверждаются. Они так же невероятны, как преступления по отношению самого загипнотизированного.
Не раз возникали судебные дела по обвинению того или иного гипнотизёра в использовании гипнотического состояния для половой близости с женщиной. В этих случаях обвинение, как правило, не подтверждалось. Чаще всего объяснение оказалось простым: попытка мести, а иногда и шантажа со стороны оставленной любовницы.
Лет 15 назад имело место громкое дело одного ленинградского психиатра. Как оказалось, д-р У. действительно пользовался своим служебным кабинетом для любовных свиданий, но гипноз был не причём. Бывали случаи, когда обвинение в изнасиловании под гипнозом исходило от бредовых душевнобольных. Я знаю и такой случай: молодая девушка, студентка обвинила в подобном преступлении одного профессора. Он действительно, будучи антропологом по специальности, занимался гипнотическими опытами. Однако ничего, кроме обычных «фокусов», он не себе не позволял.
Мы расскажем лучше о другом виде опасности. Гипнозом, к сожалению, и сейчас продолжают заниматься люди, далёкие от медицины. Вот у них могут произойти сюрпризы. Хорошо, если сон окажется просто более глубоким, чем хотел гипнотизёр. По прекращении сеанса вдруг загипнотизированный не хочет просыпаться! Неопытный экспериментатор обычно сильно пугается такой неожиданности. Человек опытный почти всегда сумеет разбудить из самого крепкого сна. В крайнем случае, оставит загипнотизированного спокойно спать до самопроизвольного пробуждения.
Но иногда гипноз, неумело проведенный, может вызвать различные истерические проявления. Однажды в Новосибирский невропсихиатрический диспансер были привезены две девушки лет оп шестнадцати. Обе они заболели одновременно и схожим образом.
В районе, в колхозном клубе, выступал эстрадный гипнотизёр из тех, которые предпочитают обирать менее грамотную публику. Девушкам не удалось попасть в переполненную избу. Они устроились у окна клуба. Во время сеанса гипнотизёр, якобы, заметил их. Посмотрев на них грозным взглядом, он заявил, что они его долго будут помнить. С этого вечера обе заболели. У них появились сумеречные состояния, во время которых они со страхом спасались от преследовавшего их страшного гипнотизёра. В деревне их считали «испорченными». Да, в сущности, они и были таковыми: мы ведь говорили, что «порча» чаще всего бывает истерией. Но отец одной из них решил везти их к врачам. У обеих девушек оказалась и известная нам «печать сатаны», то есть кожная нечувствительность по всему телу. Вызванное внушением заболевание было внушением и вылечено. Молодая женщина-врач в два сеанса избавила девушек от припадков, восстановила их кожную чувствительность.
Бывали у меня пациентками и другие «жертвы гипноза», то есть такие истерические особы, у которых после неудачного, неумелого гипноза появлялись различного рода припадки. Конечно, можно сказать, что почва в этих случаях уже бывает всегда подготовленной. Но, тем не менее, без применения гипноза они оставались бы здоровыми.
Гипнотизёр-самоучка оказывается тем учеников волшебника, который, вызвав духов, не знает заклинания, чтобы от них вновь избавиться. Исправлять его грехи приходится нам, психиатрам. А ведь психиатры не всюду имеются. Понятно, почему пользование гипнозом разрешается у нас только лицам, имеющим медицинское образование. И жаль, что нарушения этого правила не караются строгим образом.
Мы охватили только немногие стороны применения гипноза. Раньше, когда он был чудесной таинственной силой, им пользовались почти вслепую и часто некстати. Благодаря физиологическому объяснению, которое дал гипнозу И.П. Павлов, открываются возможности сознательного разумного пользования им. Наверное, можно сказать, что мы ещё далеко не знаем последних пределов той области, где могут пригодиться гипноз и гипнотическое внушение.
Остаётся пожелать, чтобы научное понимание гипноза как можно скорее победило остатки суеверного отношения к нему, и чтобы врачи различных специальностей лучше оценили этот несложный, но научно обоснованный способ воздействия на некоторые болезни через мозг человека.
ПО СЛЕДАМ СНОВИДЕНИЙ
Громкий крик разбудил меня среди ночи. Кричала наша двадцатилетняя домработница. Лена кричала во сне. «Он догонит меня, сейчас догонит», – бормотала она, когда жена моя подошла к её постели и стала её будить. Придя в себя, она рассказала содержание своего кошмарного сновидения: за ней гнался какой-то мужчина, она чувствовала, что её силы иссякают, она задыхается; вот-вот он должен был настигнуть её.
Лену успокоили, она уснула. Мне, однако, пришла в голову неприятная мысль, которой я сразу поделился с женой. Нужно поскорее искать новую домработницу: как бы Лена не покинула нас в ближайшем времени. Жена посмеялась над моим предсказанием. Прошло всего лишь полтора месяца, как Лена сообщила нам, что вынуждена уйти от нас, так как решила выйти замуж.
В исполнении моего предсказания не было ничего удивительного. Лена была хорошенькой, бойкой и неглупой девушкой. В поклонниках у неё недостатка не было: две вечера в неделю она обычно проводила на вечерах в клубе. Однако в отношениях с молодыми людьми она проявляла разумную сдержанность, смотрела на отношения эти достаточно серьёзно. Выйти замуж за летчика, который за ней ухаживал, она согласилась не сразу, но лишь после большой внутренней борьбы. Эта борьба и нашла отражение в её сновидении. Оно было достаточно типичным: для его истолкования не требовалось даже особого уменья. Конечно, правильность моего предсказания зависела и оттого, что я, помимо содержания сновидения, знал через жену немного и всю ситуацию. Ведь, вообще говоря, исход борьбы мог быть и другим: она могла бы спастись от погони – отказаться от замужества.
Читатель этих очерков мог уже несколько раз встретиться с упоминанием о сновидениях. В сновидении с театром Ирины Петровны, страдавшей неврозом страха, мы видели отражение её тяжёлого жизненного положения, с которым она не смогла справиться и из-за которого она заболела. При объяснении причин Галиной «аграфии» (невозможности писать) мы сослались на сновидение с окровавленным Валей. Законно ли это? Какое у нас основание так серьёзно относиться к сновидениям? Ведь хорошо известно, что сновидениями интересуются лишь суеверные люди, которые верят в их пророческий, вещий смысл. Они действительно стараются запомнить свои сны и любят рассказывать о них с мельчайшими подробностями, задают о том, что тот или иной образ им предвещает.
Культурный человек, свободный от предрассудков, может относиться только с пренебрежением к подобным пустякам. Так думают многие люди. И в некотором отношении они правы. Интерес к сновидениям как к пророчествам относительно будущего, конечно, является суеверием. Корни этого суеверия уходят в то далёкое прошлое, когда наши предки, подобно недавним дикарям, на каждом шагу встречались с непонятыми, а потому и страшными для них проявлениями природы.
При засыпании человек вдруг расставался с привычной обыденной жизнью и становился сразу же свидетелем неожиданных сцен, участником причудливых приключений. Мы говорили уже, что границы между миром реальным и воображаемым, как его знаем мы, для первобытных людей не существовало. Сновидение было для них почти таким же реальными переживаниями, как и события их бодрственной жизни. Сон был похож на смерть, с тем различием, что смерть для первобытных людей была окончательным переселением в царство предков, сон же – временным посещением этого царства. Удивительно ли, что и к содержанию сновидений первобытный человек относился с величайшей серьёзностью? Ведь они были откровением, вестью из потустороннего мира.
В «священных» книгах различных народов сохранилось немало данных о воззрениях прошедших времён: в них часто встречаются и ссылки на особый вещий смысл сновидений. Много таких примеров можно найти в Библии – священной книге христианства. Большой известностью пользовался сон фараона о семи коровах тучных и семи тощих, которые пожрали тучных. Прекрасный Иосиф, состоявший при дворе фараона в должности онейроманта – снотолкователя, объяснил этот сон. После семи лет богатого урожая Египет должны постигнуть семь голодных неурожайных лет и привести к уничтожению всех запасов. Так будто бы и случилось, однако фараон, надоумленный сновидением, сумел принять меры, чтобы предупредить голод.
В древние времена были написаны целые сочинения по толкованию сновидений. Они дошли и до нашего времени в виде так называемых «сонников», то есть особых словарей по толкованию сновидений. У меня есть такая книжечка, составленная якобы знаменитой французской гадалкой г-жой Ленорман «на основании трудов халдейских, египетских и греческих мудрецов».
Человек, желающий воспользоваться сонником, должен, подобно пушкинской Татьяне, «в азбучном порядке» подыскать значения для всех образов, приснившихся ему ночью. Он узнает из сонника, что видеть ворона кричащего означает смерть родственника, дорогу прямую – прибыль, пудриться – новое знакомство, руки грязные – неприятность и т.д. Однако пользование сонником осложняется примечаниями, приведенными в конце книги. Мало выяснить значение образов. Чтобы знать, сбудется ли сон, нужно вычислить, в какой день от новолуния и в какой час пополуночи сон приснился. Например, сон, приснившийся в седьмой день от новолуния, не скоро сбудется, сон в 26-й день – не опасен, а «сны, случающиеся по полуночи от 4-го часа до утра, сбываются или в течение десяти дней, или в месяц, или год». Предсказанье оказывается довольно сложным и путаным делом.
Значит ли это, что нужно согласиться с пренебрежительным отношением к сновидениям? Нет, пренебрежительного отношения заслуживает только искание в них пророческого смысла. Если какое-либо явление объяснялось ложным, суеверным образом, это вовсе не означает, что и самое явление вообще не заслуживает внимания науки. Душевные болезни объяснялись одержимостью злыми духами, гипноз был долгое время орудием в руках колдунов и знахарок. Их научное изучение задержалось, но оказалось, что и психоз, и гипноз – объекты, вполне достойные серьёзного научного изучения. Со сновидениями дело обстояло схожим образом. Учёные долгое время отгораживались от их изучения. Сновидения считали беспорядочной и бессмысленной игрой воображения, чем-то вроде какофонии, вызванной игрой обезьяны на рояле.
Однако отдельные исследователи давно уже пытались заниматься этим предосудительным предметом. Так была установлена некоторая зависимость содержания сновидений от случайных раздражений, падающих во время сна на спящего. Грелка, положенная в ногах перед засыпанием, превращается в сновидении в поверхность огнедышащего вулкана, по которой разгуливает этот человек. Высунувшаяся из-под одеяла нога обуславливает в сновидении, наоборот – хождение босиком по льду, переход через студёные руки и т.д. Ставились опыты с будильником. Звон его действительно вплетался в сложную фабулу сновидений, но каждый раз он отражался по-разному. То это был звон церковного колокола, разливавшийся в идиллической деревенской обстановке из старой покосившейся церкви, то это был грохот разбитых тарелок, которые неосторожная кухарка уронила на пол, не послушав предупреждений и споткнувшись о порог. В третьем случае спящий успевал увидеть сцену громадного пожара: горели дома, бежала толпа людей, сквозь которую с шумом и звоном на пожарных машинах запряжённых тройкой лошадей, мчались пожарные в блестящих медных касках. Причина была всё та же: звон будильника, от которого человек просыпался. Таким образом, самые различные внешние раздражения могут отражаться в сновидениях, но ими можно объяснить лишь некоторые элементы, но не содержание сновидения в целом, не замысловатую фабулу его.
На сновидениях можно проследить и влияние ощущений от внутренних органов. Правда, эти данные менее достоверны. Совпадение определённых картин сновидения со звоном будильника может быть установлено точно. Связь каких-либо сновидений со случайными ощущениями от внутренних органов остаётся лишь предположением: эксперимент здесь мало возможен. Однако врачами давно уже накоплены наблюдения над сновидениями людей с заболеваниями сердца или лёгких. Это обычно кошмары: часто на больных валятся тяжести, они оказываются в толпе, в давке, на них нападают разбойники и пытаются их задушить и т.д. В основе таких снов лежит, видимо, ощущение удушья, по-разному преломляющееся в сонном сознании. Утверждали, будто ощущения от кишечника предстают в сновидении в форме запутанных коридоров, извилистых подземных ходов и т.д.
Но главными поставщиками материала для богатого и разнообразного содержания сновидений ни внешние, ни внутренние раздражения быть не могут.
Основной источник для сновидений может быть только один, то есть собственный жизненный опыт человека. Как бы причудливы образы ни были, в каких бы невероятных положениях мы не оказывались во сне, всё-таки это лишь наши прежние восприятия, но перестроенные, по-новому скомбинированные. Существует целый ряд строго научных наблюдений, которые показали, что для самых необычных образов может быть доказана зависимость от прошлого опыта, отстоящего, правда, иногда на десятки лет, относящегося иногда к раннему детству человека. Доказать это бывает трудно в силу одной особенности сновидений: воспроизводятся в них обычно впечатления не главные, а второстепенные, случайные. Потрясающее несчастье, большая радость может для сновидения пройти как будто бесследно, а маленькая бородавка на ному случайно встреченного прохожего вдруг неожиданно выплывает во сне. Меня как-то мучила невозможность вспомнить, откуда взялось иностранное имя, фигурировавшее в моём сновидении. Через несколько дней на уличной афише я увидел его: это было имя какой-то американской кинозвезды. Следовательно, я мимоходом прочёл его и сразу забыл, а во сне оно всплыло.
Понятно, что дикарь не мог понять этих закономерностей сновидений. Необычность, новизна была для него бесспорным доказательством их сверхъестественного происхождения. Также обстоит дело с суеверными людьми и сейчас.
Кому и когда приходилось видеть в реальной жизни чёрта или русалку, великана или кентавра (полулошадь–получеловек)? А между тем народная фантазия создала эти образы, да и много других, ещё более причудливых. Психическую деятельность во время сна и не приходится сравнивать с памятью, в точности воспроизводящей прежние восприятия. Она гораздо ближе в нашему бодрственному воображению, продукты которого всегда отличны от действительных, реальных восприятий. Но и от самого пылкого воображения сновидения зачастую отличаются ещё большей неожиданностью, необузданностью, замысловатостью…
Мы знаем источники сновидений. Но какие же силы их создают? Где автор и режиссёр этих кинофильмов, то натуралистически страшных, то смешных, то полных фантастических приключений?
На этот вопрос попытался дать ответ Зигмунд Фрейд, один из крупнейших учёных конца XIX – начала XX веков. Спасаясь от фашистских преследований, он нашёл приют в Англии, где скончался несколько лет назад.
Учение, созданное Фрейдом, как мы уже говорили, называется психоанализом. Это не только оригинальный метод лечения нервнобольных. Нет, это совершенно особое направление в психологии, в психиатрии и далеко за пределами их. О фрейдизме можно говорить как об особом мировоззрении, имеющем очень много последователей за рубежом. Учение о сновидениях входит одной из главных составных частей в психоанализ. Заслуги Фрейда перед наукой очень велики, но велики и его ошибки.
Здесь незачем излагать всё учение Фреда целиком, да такая задача и чересчур сложна. Из изложения теории сновидений будут видны и положительные стороны психоанализа, и его основные заблуждения и преувеличения. Фрейд не испугался видимой нелепости, бессвязности сновидений. Явное содержание сновидений было для него не более чем ширмой, особым ребусом или шифровкой, за которой скрывается настоящее его содержание или «латентные мысли» сновидения. Такой взгляд на сновидения вытекал из фрейдовского учения о бессознательном. Мы уже говорили о бессознательном. Психическая деятельность для Фрейда отнюдь не исчерпывалась содержанием сознания. Последнему он противопоставлял область бессознательного. Бессознательное – это неприемлемые, запретные желания, вытесняемые с раннего детства из сознания. Происхождение их, по Фрейду, связано почти исключительно с половым влечением. Именно в невероятном раздувании роли полового влечения и заключается основная ошибка Фрейда (потом на неё нагромоздилось много дополнительных ошибок). Вытесненные влечения из бессознательного постоянно стремятся прорваться обратно в сознание. Во время сна мешающая им «цензура» ослабевает. «Дневные остатки», то есть различные неосуществлённые за день желания, соединяются с бессознательными влечениями, обогащаются за их счёт энергией и вступают в борьбу с «цензурой». Это и есть скрытые, то есть настоящие мысли сновидения. Но «цензура» не пропускает их в сознание в неизменённом виде: она подвергает их переделке, искажению. Фрейд даже говорил об особой «работе» сновидений. Он описал различные приёмы искажения. Благодаря сгущению несколько образов или мыслей оказываются соединёнными вместе (многие знают это сгущение по самонаблюдению: не то заяц, не то я сам плыву по реке, но одновременно нахожусь в комнате и т.д.). Вследствие «сдвига» самая важная часть скрытых мыслей оказывается второстепенной в явном содержании, и наоборот.
Очень большую роль Фред отводит символике сновидений, то есть замещению одного представления, одного образа другим, который имеет с ним отдалённое сходство или что-то общее. Так, фигура, тело человека предстаёт в сновидениях в виде дома, дети – в виде маленьких зверьков, нагота – в виде форменной одежды. Фрейд утверждал, что особенно большое число символов существует для изображения половых органов. Так, палки, зонтики, ножи, кинжалы, револьвер, грубы, галстуки, ключи – это всё мужские символы. Коробки, сумка, чемодан, печь, замок, церковь и т.д. – женские…
Фрейд предложил и специальную технику, чтобы добраться до настоящего смысла сновидения, скрытого за его внешним фасадом. Нужно обратиться за помощью к человеку, видевшему сон. Сам того не зная, он обладает знанием этого смысла. Нужно лишь терпеливо выслушать все мысли, которые свободно придут ему в голову по поводу отдельных частей – элементов сновидения, и затем сопоставить их («метод свободных ассоциаций»)… Знакомство с этими скрытыми мыслями и дало Фрейду право ответить на вопрос об авторе или режиссёре сновидений.
Движущей силой, создающей сновидения, являются желания: сновидения – исполнение желаний. Это утверждение Фрейд поддерживал, несмотря на все возражения и указания на существование кошмарных, неприятных сновидений. Ведь желания идут от бессознательного, для сознания они и должны быть неприятны, их исполнение и может вызывать страх.
Наше изложение психоаналитической теории сновидений очень сжато, не охватывает различных подробностей. Фред дал очень много для понимания этого, как казалось долгое время, отброса душевной жизни. Сновидения, как и бодрственные мысли, оказались отнюдь не бессмысленными, но детерминированными, имеющими определённый смысл. Можно сказать, что Фрейд открыл дорогу в большую область психической деятельности, о которой до него имели лишь смутное представление. Значительная часть механизмов, указанных Фрейдом, действительно существует в сновидном мышлении, в том числе и символика.
Но в учении Фрейда было и много ошибочного. Фрейд был психологом, а о последнем И.П. Павлов говорил следующее: «Психолог, так недавно обособившийся от философа, ещё не совсем отрешился от пристрастия к философскому приёму дедукции, от чисто логической работы, не проверяющей каждый шаг мысли согласием с действительностью». Построенное З. Фрейдом учение производит большое впечатление своей стройностью, но оно слишком стройно и схематично. Произвольно в нём не только преувеличенное значение, приписанное половому влечению. Само бессознательное, враждебное сознанию, оказывается как бы подновлённым, модернизированным дьяволом, знакомым нам уже по воззрениям дикарей. Современный человек является, по Фрейду, таким же «одержимым», как его далёкие предки. А что это за хитроумная «цензура», проделывающая столько сложную работу, чтобы приукрасить дьявола, приодеть его в приличные одежды?
Фрейда напрасно обвиняли в пансексуализме, то есть в склонности повсюду видеть проявления полового влечения. Самоё влечение было для него только слепой, страшной силой, идущей из самых глубин организма. Организм же, которым оно повелевало, оказывался замкнутым в себе, оторванным от среды. Он был лишён всех сознательных отношений личности к окружающему миру. На самом же деле влечение человека бывает, прежде всего, направлено на другого человека. Поэтому оно включается во всю сознательную жизнь личности, и наоборот – личность участвует в нём. Сексуальное влечение – лишь одна из потребностей, лежащих в основе человеческой деятельности, – представляется у современников наших как человеческая любовь.
Значит ли это, что не существует конфликтов, столкновений мотивов деятельности, внутренней борьбы, тяжёлых страданий? Нет, они существуют, но они могут и должны получить объяснение не по схеме Фрейда.
Фрейд, будучи современником Павлова, не знал, по-видимому, физиологии высшей нервной деятельности; во всяком случае, не пытался воспользоваться её достижениями. Иван Петрович Фрейда знал хорошо и даже, как сам он заявлял, «кое-что от него подцепил».
Настоящее объяснение сновидений возможно только на основе учения Павлова, но о нём мы скажем дальше, пока же приведём несколько примеров.
Первые сновидения принадлежат двадцатитрёхлетней девушке, студентке университета. Она обратилась за помощью по поводу головных болей, которые не поддавались никакому лечению. Головные боли эти появлялись после пятиминутного чтения, хотя слушать лекции, сидеть в кино или в театре она могла часами, могла даже подолгу заниматься с другими студентами, объяснять им что-либо, особенно если это был мужчина-студент да «подубоватее». Девушка она была способная, недурна собой. Бросалась в глаза присущая ей смесь застенчивости с неловкой развязностью. Студентка, как и Лена, собиралась выйти замуж, но об этой стороне своей жизни она сообщила мне очень поздно. Сновидения опередили её сознание и показали, что решение давалось ей нелегко, ценой большой борьбы.
Вот одно из сновидений, сообщённых ею в период, когда она стала делаться более откровенной.
«У меня на привязи несколько животных – не то лошадей молодых, не то телят. Еле удерживаю их на верёвке. Они временами набрасываются на меня, и я с трудом от них отбиваюсь. Выбираем дорогу подальше от трамваев и лошадей».
Низшее влечение в образе животного – такая символика является общей для сновидений и для художественного творчества. Своих молодых животных она держит ещё на привязи, но справляться ей всё труднее. Они вырываются от неё, она старается избегать положений, при которых они могут её одолеть. А вот её собственная реакция на разговор об этом сновидении: смутилась, густо покраснела. «Не скажу… Вы виноваты. Все несчастья на мою голову. То новое, что должно придти, чего я боюсь. С отвратительным чувством просыпаюсь».
Относительно следующего сновидения я даже долго колебался, можно ли его приводить, но оно может послужить иллюстрацией к символике, описанной Фрейдом и оспаривавшейся многими.
«Еду на пароходе. Какой-то рыжий парень низкого роста преследует меня. Кажется, это начинается с того, что с какого-то парохода протягивается на наш пароход что-то вроде шеста, на конце которого привязана посылка: како-то ящик с неприятным липким, похожим на плесень содержимым. Эта неприятная масса прилипает к моей спине. Мне страшно, неприятно; я стараюсь убежать от этого. Дальше парень неотступно ходит за мной по всему пароходу. У него под рубашкой и брюками спрятаны твёрдые прутики, и он ломает их об меня. Я кричу на помощь папу и маму, но они равнодушны и не видят или не обращают внимания на его преследования».
Сновидение это слишком прозрачно в своей натуралистичности. И шест с посылкой, и прутики – это типичные символы из числа описанных Фрейдом. Но как занимательно выглядит оформление сновидения в целом. Она не видит своего жениха, который иногда фигурировал в её сновидениях и в своём настоящем виде. Вместо него появился рыжий парень (жених был шатеном). С рыжим цветом волос у неё было связано представление об известном темпераменте. Вот ещё её ассоциации на «рыжий парень»: низкий, коренастый, широкий… Сон из тех, когда дышать страшно.
В символике каждого человека наряду с типическим бывает много своего, индивидуального. У данной пациентки, например, в сновидениях постоянно встречались пароходы, каюта, вода, капитан и т.п. Она выросла на Волге, отец её был капитаном парохода. Пароход – это её обособленный мирок, её жизнь, с которой соприкоснулась другая жизнь, с тем новым и страшным, а вместе с тем и влекущим содержанием, которое представлено в сексуальных символах её сновидения.
Напрасен призыв на помощь, обращённый к родителям: сложную задачу придётся решать ей одной. Мы видим, что отвергаемое желание действительно вызывает страх.
Понять конфликт этой девушки невозможно, не прибегая к допущению открытого З. Фрейдом таинственного «бессознательного». Новые чувства, новые для неё влечения ещё не нашли себе места в её личности, в системе её взаимоотношений с окружающим миром.
И вместе с тем, разве можно отрицать смысл за сновидениями, подобными этому? Не говорит ли оно красноречивым образом о той борьбе, которая происходит в психике пациентки? Говорит оно так, как, наверное, сама она рассказать не решится, не сможет.
У меня сохранилось ещё много сновидений этой больной. По ним можно проследить все этапы отношений с «дядей Сашей», как она называла жениха, приходившегося ей дальним родственником. Я приведу ещё только одно сновидение. Она не послушалась моего совета подождать с решительными шагами до окончания лечения и поспешила с замужеством. И об этом я узнал из сновидения: «Большой дом с множеством коридоров, представляющий границу Польши и России. Начинается еврейский погром. Публика в страхе бежит вниз. Я сбегаю с лестницы с быстротой молнии, почти не чувствуя ступенек. Самая большая опасность грозит девушкам. На площадке одной из лестниц мужчина задевает двух девушек, но они сами заводят с ним разговор и не думают ему сопротивляться. Благополучно сбежала вниз и встала на мостовой ждать маму».
Можно не входить в детальный разбор этого сновидения. Решительное событие в жизни девушки свершилось. Подчёркивается его сложность: оно находится на границе между Россией и Польшей, между знакомым ей и совершенно новым. Аффективное значение переживания подчёркивается сопоставлением с еврейским погромом (больная сама была еврейкой). Но хотя наибольшая опасность угрожала молодым девушкам, они и не думали сопротивляться. Её внутренняя противоречивость в сновидениях представлена в образе двух девушек («две души»). Речь идёт именно о ней: конец сновидения прямо на это указывает. Как говорил один психиатр, сновидение – это пьеса, в которой и автор, и режиссёр, и актёры, и зритель, и критик – всё то же лицо, видящее сон. Сновидение крайне эгоцентрично, оно говорит только о нас самих. Хотя мы можем в нём предстать во многих образах, в разных лицах. В этом сновидении фигурирует лестница: Фрейд считал, что восхождение или спуск по лестнице - типичный символ полового акта. Но можно покончить с серией сновидений студентки. Это была давняя моя пациентка. Сновидения её для меня самого дали в то время очень много, показав путь к более глубокому пониманию противоречивой душевной деятельности наших больных.
В человеческих сновидениях отражается неразрешённое, то, с чем человек не справился. Поэтому-то сновидения и стали материалом для познания внутренней жизни человека. Казалось бы, разнообразие трудностей, с которыми не справляется человек, должно быть бесконечным. У каждого человека свои собственные затруднения, свои конфликты. Так оно и есть на самом деле. Однако существуют основные мотивы человеческого поведения: с некоторыми индивидуальными отличиями они повторяются у каждого из нас. Они же могут служить источником конфликтов. Фрейд обратил внимание на один из основных источников, вытекающий из сильнейшего биологического влечения – из полового.
На другом мотиве человеческого поведения остановилось внимание ученика Фрейда, отошедшего затем от него, – Адлера. Как и Фрейд, он не избежал односторонности, преувеличений. Поведение, деятельность всех людей – и больных, и здоровых – стали им объясняться из одного побуждения, из одного мотива – из стремления к самоутверждению, «воли к власти».
Разные основания могут лежать в основе неправильной самооценки человека. Слабость отдельного органа с раннего детства ограничивает жизненные возможности: слабое сердце, больной желудок, хромота на одну ногу и многое ещё ставят ребёнка в невыгодное положение по сравнению с его сверстниками. Но не только малоценность органа – ряд положений в жизни ребёнка заставляет его почувствовать свою слабость, безоружность по сравнению с другими. Младший ребёнок в семье, избалованное единственное дитя, нелюбимая дочь-Золушка – все они несколько разными путями приходят к тому же: к чувству собственной малоценности. Но сознание человека не мирится с этим чувством. Из него вырастает стремление к компенсации, то есть стремление быть сильным, утвердить себя в жизни. И чем больше сознание слабости, тем больше стремление к самоутверждению, воля к власти: из компенсации родится сверхкомпенсация. Стремление к самоутверждению является общечеловеческим свойством. Человек большой одарённости становится благодаря ему гением. Тугоухий Бетховен стал величайшим музыкантом. Один из известных ораторов древности – Демосфен был заикой.
Но чаще стремление к самоутверждению, влечение к власти приводят к иным результатам. Человек сходит с прямого пути. Превосходства над окружающими он добивается ложными невротическими путями. Человек болен, ему уделяется внимание, он в центре забот. Следовательно, цель достигнута ценой невроза. Это может быть истерический паралич, утрата зрения, навязчивый страх и т.д. – всё это якобы разные способы «аранжировки жизненного плана». Незачем дальше рассказывать об учении Адлера. Многое в нём кажется надуманным. Невротик Адлера – это карикатура на буржуазного дельца, живущего в обстановке постоянной конкуренции, преисполненного единственным желанием превзойти, подчинить себе всех соперников. Но и адлеровское учение имело свои положительные стороны: оно помогло лучше оценить роль самолюбия, честолюбия и других форм самоутверждения. Адлер также пользовался анализом сновидений, но он не искал позади них бессознательных влечений: для него сновидения являлись попытками разрешить какие-либо затруднения.
Описывать сновидения – нелёгка вещь. Чтобы они были понятными, нужно слишком много сказать о самом человеке, сказать о таких оттенках личности, которые познаются в постоянном общении, но которые даже не просто бывает определить в словах.
Приводимое ниже сновидение принадлежит двадцатичетырёхлетней девушке – учительнице. Она жаловалась на подавленное настроение, апатию, отсутствие интереса к работе. Как о возможных причинах рассказала она только о неудачах по работе. Её автобиография свидетельствовала об «адлеровской установке» в жизни. Она росла нелюбимой дочерью в крестьянской семье. С этим она связывала своё большое самолюбие. У неё была мужская линия поведения в жизни. Достигла она благодаря своему упорству многого. Но в личной жизни она терпела неудачи. Я узнал о них благодаря её сновидениям. В отношении к предметам её увлечения сказывалось, как правило, её противоречивость: она из чрезмерно идеализировала, ставила гораздо выше себя, но вместе с тем восставала против них, видя в этом подчинение, боясь обнаружить свою слабость.
«Торговка и покупатели. Себя ясно в виде торговки я не вижу, но знаю, что я не покупательница и что я в действии. Покупают валенок, обшитый кожей. Покупатели, заранее не сказав своих намерений, осматривают покупку со всех сторон. Для большей тщательности в выборе они решили опустить в воду покупаемую вещь. Когда та намокла, то они остановили своё внимание на дырке, которая теперь была уже еле-еле заметна. Продавщица же была возмущена таким отношением и говорит, что она никогда не пыталась выдать продаваемую вещь за новую. Как он (покупатели) не могут понять того, что дырка не только заштопана, зашита, а даже вышита. Когда покупатели склонны получить вещь, то вещь из валенка превращается в хорошую, гладко отполированную, почти изящную, прозрачную, должно быть, стеклянную посудину, и продавщица не склонна её продавать. На деньги, которые получались от продажи, я закупала (ясно уже – я) бумагу и тетради для ребят в большом количестве. Были у меня сомнения, что стоит ли на деньги, полученные с таким трудом, покупать именно тетради и бумагу. Это можно будет сделать, получив деньги из ГубОНО, а на эти средства не лучше ли было купить ребятам учебные пособия, более дорогие, как то: циркули, транспортиры. И торговка, и покупатели необычайно спокойны. Происходит всё это очень спокойно, выдержаны обе стороны».
Такие сновидения называют «программными», они богаты содержанием. Но я остановлюсь на нём коротко. Возможно, многого о себе больная так и не сказала. Но основной смысл совершенно ясен. Вот ассоциации больной. – Покупатели. – «Несколько человек подходили ко мне с большим анализом». Рассказывает далее о трёх знакомых, игравших роль в её жизни. Разрыв с последним из них был началом её невроза. – Валенок. – «Те люди подходили ко мне как к неуклюжей деревенской девушке».
«Покупатели» подходили к ней как к неуклюжему деревенскому валенку. Она вообще терпеть не может торговли. Но если её хотели взять, то должны были взять такой, как она есть, без проверок, без искания старых изъянов, на которых вышиты новые узоры. А если проверка не удалась, если она своей линии не выдержала («валенок смок»), она не будет ждать конца их колебаниям. Она откажется от всякой продажи, станет той почти изящной, прозрачной посудиной. Если валенок не продан, то откуда же деньги? Но как раз эта нелогичность сновидения, подтверждает правильность его понимания. Она уже отчётливо видит себя главным действующим лицом. Именно сохранив продаваемую вещь, сможет она деньги, то есть свои психические силы, употребить на воспитательную работу. Сомнения, неудовлетворённость имелись у неё в самом деле. Ей хотелось с работы в детском доме перейти на преподавание в средней школе (купить более дорогие пособия).
Можно привести много других сновидений. Но в этом нет необходимости. Из сообщённых примеров видно, что в сновидениях действительно имеется смысл. Это наши же мысли и мысли, посвящённые существенным, важным для нас вопросам.
Мысли эти своеобразны, подчиняются несколько иным закономерностям, чем наше бодрственное мышление, которое происходит в понятиях, в словах, а не в образах. Но так ли уж чужды и непривычны для нас сновидения? Их образная форма роднит их с художественным творчеством, с произведением фольклора, с загадками, пословицами и т.д. Заслуга Фрейда, занявшегося всерьёз сновидениями, велика. Но Пушкин, почти за 100 лет до Фрейда, приписал Татьяне сновидение, чрезвычайно похожее на те, которые бывают в действительности у молодых девушек, переживающих первое большое чувство.
Сновидения являются фактом в психической деятельности, который отрицать наука уже не может. Но объяснение им пока может дать не прежняя, увлекающаяся словесностью, психология, но только физиология.
И.П. Павлов не занимался специально вопросом о сновидениях, хотя отдельные высказывания его на этот счёт и сохранились. Однако вся сложная проблема сновидений в свете его учения получает достаточно удовлетворительное объяснение. Притом, физиологическое объяснение, как мы увидим, вовсе не отрицает фактов, обнаруженных Фрейдом, но сложная мистика «бессознательного» становится совершенно ненужной.
Сновидений не бывает во время того глубокого сна, который не напрасно называют сном праведника, или сном невинного младенца. Появляются они только перед пробуждением или же сопутствуют сну неспокойному, недостаточно глубокому. Связь сновидений с поверхностным сном показывает, что физиологическую разгадку их нужно искать в закономерностях частичного сна или состояний, промежуточных между сном и бодрствованием. Сонному торможению в первую очередь подвергаются и, вместе с тем, последними от него освобождаются наиболее молодые формы нервной деятельности. В этом проявляется одна из общих физиологических закономерностей. Наиболее молодой, наиболее хрупкой деятельностью человека является вторая сигнальная система, то есть словесное человеческое мышление. Она и засыпает первой. Во сне человек перестаёт думать в понятиях, в словах. Деятельность коры во сне продолжается, но в более простой и в более древней форме, то есть на уровне первой сигнальной системы. Деятельность в первой сигнальной системе и есть то образное мышление, которое характерно для сновидений. Какие же раздражения мозга могут обуславливать появление сновидений?
Как уже говорилось, наличные, на момент сна действующие, раздражители существенной роли в сновидениях не играют: выявляются в них почти исключительно следы прежних раздражений. Это появление следовых раздражений может зависеть, прежде всего, оттого, что раздражительный процесс в мозгу днём слишком силён или инертен, а потому общее сонное торможение не смогло его устранить. Различные заботы предшествующего дня, неосуществлённые желания и проч., то есть «дневные остатки» Фреда подходят под эту категорию. Заботы, желания остаются, но выявиться они могут только в первой сигнальной системе в образной форме: понятие должно превратиться в образ, пройти как бы в обратном направлении тот путь, по которому развивалось человеческое мышление. Вот один из источников символики сновидений.
Деятельность мозга при сновидениях происходит, однако, не только в частичной форме, ограниченной первой сигнальной системой. Это ещё и промежуточное, переходное от сна к бодрствованию, состояние. А промежуточные, «фазовые» состояния характеризуются изменённым отношением между собой раздражителя и величиной рефлекторного ответа (количество слюны у собак). В парадоксальной фазе ответ на слабый раздражитель оказывается больше, чем на сильный; в ультрапарадоксальной фазе все прежние условные раздражители вообще перестают вызывать рефлекс, а получается он (т.е. отделение слюны) только на раздражители неактивные, тормозные, не подкреплявшиеся кормлением.
Сновидения и нужно представлять себе как деятельность типа парадоксальной или ультрапарадоксальной фазы. В сновидении обнаруживается извращение обычной психической деятельности. Выплывают старые, давно забытые воспоминания. Власть над содержанием сновидений приобретают «вытесненные», то есть заторможенные желания, эмоции, представления.
И, наконец, нужно иметь в виду ещё одно обстоятельство. Внешние раздражения на мозг во время сна почти не действуют. Вторая сигнальная система, то есть всё сложное человеческое мышление, оказывается спящей, она перестаёт контролировать деятельность первой сигнальной системы. Зато усиливается влияние на первую систему внутренних раздражений и влияние подкорки, то есть безусловных рефлексов – влечений. Вот где нужно искать объяснение «безнравственности» сновидений, прорыву в них «бессознательных влечений».
Значит ли сказанное, что физиология может уже полностью объяснить происхождение сновидений? Нет, конечно. Факты и закономерности, изученные на собаках, не могут быть достаточными для разъяснения любого вида сложной нервной деятельности человека, в том числе и сновидений.
Мы уже говорили, как отрицательно относился к подобному упрощенчеству сам Павлов. Однако остаётся несомненным: сопоставление объяснения физиологического с психоаналитическим делает понятным, почему Иван Петрович так возмущался «психоаналитическими фантазиями»!
РАДИОПЕРЕКЛИЧКА С БОГОМ
Моя первая встреча с Крыловым произошла в приёмном покое больницы, куда он был доставлен принудительным порядком. Принимать его пришлось мне, так как в тот день я был дежурным врачом. Я застал его стоящим на коленях посреди комнаты. Около четверти часа он усерднейшим образом отбивал земные поклоны перед аптечным шкафом, не обращая на меня внимания. Наконец, закончив молитву, он поднялся, аккуратно смахнул пыль с колен, представился мне и тут же с явной гордостью сообщил, что он находится в «радиоперекличке» с Господом богом.
На всей внешности Крылова, а также на его манерах лежал особый отпечаток, говоривший о его профессии. Отпечаток этот сохранился, несмотря на то, что болен он был уже около трёх лет. Элегантный синий костюм, тщательный пробор над благообразным румяным лицом, особая, несколько слащавая и в то же время нагловатая учтивость – всё выдавало в нём типичного старого «куафёра». Он действительно работал в парикмахерской – в «магазине», как он предпочитал говорить, – с 12 лет. Ко времени нашей встречи ему было уже 55 лет, хоты на вид ему можно было дать значительно меньше.
Жизнь его до начала болезни, по-видимому, протекала неплохо. Как искусный мастер, он хорошо зарабатывал (в его искусстве мы убедились, так как некоторые из женщин – работников клиники – стали его клиентками). Характер у него был достаточно жизнерадостный и общительный. Выпивал он умеренно, любил сходить в кино, в театр; любил потанцевать, поухаживать за женщинами. Он вовсе, по его словам, не был религиозным, даже старался искоренить религиозные предрассудки у жены своей и тёщи.
Женился он удачно, в 26-летнем возрасте. Жена была портнихой, неплохо зарабатывала, очень его баловала. Но примерно за год до начала болезни счастье стало ему изменять. В 1930 г. его, вместе с целой группой парикмахеров, привлекли к суду за неуплату страховых взносов и присудили к шести месяцам принудительных работ. Приговор этот Крылов воспринял как большую несправедливость. Раньше он никакого интереса к суду не питал: с этого времени он стал часто ходить на Фонтанку в здание суда, чтобы «разобраться, в чём суть дела», как он говорил. С этого же времени начались недоразумения с женой (из-за появившейся у него половой слабости).
О том, как начинался самый психоз, я знаю только со слов самого Крылова. Рассказывать он умел достаточно ярко. Он оставался в то время один дома, жена жила в деревне. Вдруг в голове его «точно что-то открылось». Он впервые услышал голос отца, который выражал недовольство тем, что старика потревожили. Крылов так и не говорил прямо, принадлежал ли этот голос его покойному отцу, или это был голос самого бога-отца. Но можно было догадаться, что второе предположение более правильно. Голос продолжал говорить: «Покройся одеялом, выключи радио». Затем это уже был голос судьи (опять неизвестно, земного или божественного). «Кто мог воспользоваться имуществом в барском доме», – спросил судья. Вмешался третий голос, сказавший: «Возьми увольнение». На другой день Крылов пошёл в своё «магазин». И здесь голоса продолжали управлять его поведением. Ему было приказано следить за движением часовой стрелки, затем потребовали, чтобы он выругался так, чтобы сыпалась штукатурка. Немудрено, что после выполнения всех этих предписаний его отвезли в психиатрическую больницу. Ему показалось, что его ведут на расстрел; в самой больнице он также слышал какие-то непонятные стуки, слышал, как кого-то отпевают.
Через два месяца он вернулся домой, даже снова приступил к работе. Однако те, кто знал его раньше, заметили, что он стал другим человеком. Он надел крест, которого никогда раньше не носил; стал иногда без видимой причины смеяться; появилась у него привычка много писать: писал он особым шрифтом, притом не просто на бумаге, но на телеграфных бланках. Сам он признался мне, что писал различные доносы: например, написал заявление на коменданта города, который якобы брал взятки. Ему казалось, что советской власти всюду вредят.
Наконец, в 1931 г., то есть через год после начала болезни, он снова услышал голос, на этот раз уже матери, притом явно не его, но Божьей. Она сказала: «Сын, послужи трудовому народу». Он начал много молиться, ставить свечи перед образами. Вместе с тем в нём стала расти уверенность, что он избран для особой роли: «Ты и есть человек, который должен помочь человечеству».
Новый Мессия начал с того, что в адрес целого ряда исполкомов разослал пророчество о предстоящей в 1932 г. смерти тов. Крупской. Об этом сообщил ему голос свыше. После вторичного пребывания в психиатрической больнице, где была проведена судебно-психиатрическая экспертиза, Крылов был выписан на поруки брата. Жена его к этому времени от него ушла. Он продолжал работать на дому, занимался перманентной завивкой. Ряд клиенток мирился с его странностями. У него нашлись даже поклонницы и последовательницы среди его клиентуры. Вся комната его была увешана иконами и лампадами. Ежедневно, в 10 часов утра и в 6 часов вечера он отправлялся через улицу в церковь; дорогу эту он иногда проделывал на коленях. Часто и во время работы он также прерывал завивку, чтобы помолиться. Поверх пальто он стал носить образок на красном банте.
Когда в больнице я стал его осматривать, то обнаружил у него большие опухоли в области коленных суставов, образовавшиеся от стояния на коленях. Он и в клинике не меньше четырёх часов ежедневно проводил на молитве.
Отношения Крылова с богом носили своеобразный характер. «Радиоперекличку» он слушал не ушами, а «прямо на мозг». Происходить «радиопередача» могла в любых условиях, даже на людях, например, в трамвае. Сам он однако вызвать бога не мог. Волю свою бог сообщал ему в форме особых притчей или изречений, которые он затем истолковывал. Бог высказывал суждения по различным поводам. Иногда он предупреждал неразумных, иногда просто поучал.
«– Баки-баки, задуют ветерки с Каспия, и вы останетесь без лошадей», – в этом случае бог предупреждал о том, что он может отнять Бакинскую нефть, тогда остановятся все двигатели.
«– На площади Воровского есть прекрасная мельница, но она не вертится», – бог высказывал недовольство по поводу использования Исаакиевского собора не по назначению.
Однажды голос сказал: «Вот ключ для закрытия уборных, бог снимет с неба это, и вы останетесь без уборных». Это означало, что бог уберёт с неба радугу, лишит дождя; тогда не будет даже хлеба – не понадобятся и уборные.
Бог Крылова выглядел вообще большим шутником. Однажды Крылов, которого звали Гавриилом Петровичем, приложился к иконе Рождества Христова. Вдруг он слышит голос: «Мария, ты с кем целуешься?» На это Мария ответила: «С Гавриилом». Однако бог не успокоился и говорит: «А ведь руки-то у тебя в детском маранье»…
Бог не любил стесняться в выражениях, говорил он таким «крестьянским языком», что многие притчи в печати воспроизвести вообще невозможно. Для бога, как для доктора, говорил Крылов, нет мест, которые он не мог бы назвать. Всё сказанное богом имело для Крылова обязательный характер. Капризы божьи надо выполнять, говорил он; нужно ухаживать за ним как за любимой девушкой. Но зато Крылов был уверен, что в будущем ему не придётся стоять на коленях. Бог и теперь иногда проявлял к Крылову особую милость: накормит его иногда сметаной, пасхой: чувствует вкус во рту, а глотать только нечего. Посылал ему бог нередко и видения: однажды он видел «Веру с розой».
Большое место в жизни Крылова занимали переживания полового характера. Иногда во время молитвы он испытывал ощущение физической близости с женщиной. Когда это случилось с ним в первый раз, он даже испугался, но затем успокоился, решив, что это «сошествие святого духа».
Подробности о своём отношении к богу Крылов сообщал не только охотно, но даже в юмористических тонах. И с персоналом клиники, и с больными он вёл пространные беседы, развивая свои религиозные взгляды, высказываясь по поводу различных политических вопросов. Иногда он изменял своему спокойному выдержанному тону: мог нехорошо выругаться, даже замахнуться, если ему, например, во время не давали кипятка (чая он не пил, питался же преимущественно хлебом и капустой).
После нескольких месяцев пребывания в клинике Крылов был выписан домой.
Что же произошло с Крыловым? Что это за «радиоперекличка с богом»? Несколько сот лет назад такой человек, «удостоившийся божественного откровения», был бы признан пророком. У него были бы толпы учеников и последователей… Участь же Крылова была иной: Крылов повторно попадал в психиатрическую больницу, а его проповеди слушали лишь две–три из его перманентно завитых клиенток. Но тем не менее, история его заболевания, история его «обращения к богу» представляет большой интерес. Крылов на одном из клинических разборов был мною показан И.П. Павлову, который долго с ним беседовал, а затем высказал о нём своё мнение.
По первому впечатлению Крылов мог вообще показаться не душевнобольным, а большим плутом. Его елейная и вместе с тем лукаво-нагловатая манера держаться, его как будто несерьёзные юмористические рассказы об отношениях с богом невольно заставляли задуматься. А не притворяется ли он душевнобольным? Нет, конечно, он был несомненным, настоящим душевнобольным. Об этом красноречиво свидетельствовало всё его поведение в целом. За это говорила и история его заболевания, развивавшегося на протяжении нескольких лет. У него была такая же «говорящая голова», как у женщины-врача, о которой речь будет идти дальше. Даже отдельные выражения, в которых он описывал свою «радиоперекличку с богом», похожи на выражения той больной. Он также воспринимал слова божьи непосредственно на мозг. Но его отношение к болезненным явлениям было иным.
Вера Исаевна (так звали врача) чрезвычайно страдала от своей «говорящей головы»; он же видел в ней откровение свыше и требования божьи, несмотря на всю их суровость, выполнял с видимой охотой. Несущественно, что Вера Исаевна говорила об «ультразвуке», – Крылов же всё называет «радиоперекличкой». Оба они, каждый по-своему, пытались объяснить непонятное, происходившее с их головой. С точки зрения психиатра, оба страдали слуховыми псевдогаллюцинациями и тесно связанным с ними бредом воздействия.
Под псевдогаллюцинациями в психиатрии понимают обманы чувств, не проецируемые вовне. Их впервые описал отечественный психиатр Кандинский, сам страдавший ими. Весь бред Крылова и Веры Исаевны с «говорящей головой» тесно связан с псевдогаллюцинациями. Трудно сказать, что появляется раньше – псевдогаллюцинации или бред. Правильнее сказать, что они настолько тесно связаны друг с другом, что грани между ними провести вообще невозможно. У Крылова настоящих обманов чувств вообще, по-видимому, никогда не было.
Об условиях, при которых возникают бред и галлюцинации, психиатрами высказывалось много различных предположений, однако все они имеют мало цены. Говорилось, например, что в бреде человек устраняет неприятную для себя реальность и компенсирует себя фантазиями. Такое психологическое толкование, может быть, правильно, оно даже подходит для Крылова, но оно мало объясняется. Почему разумный ранее человек с известного момента начинает высказывать такие мысли, такие фантазии, которые он раньше сам же считал нелепыми? Почему он защищает их с таким упорством, даже во вред себе?
Физиологическое понимание бреда занимало И.П. Павлова в течение последних лет его жизни.
Нет неподвижности, нет застоя в деятельности здорового мозга. Только что клетки были охвачены раздражительным процессом, и вот уже в них возникло торможение, а соседние в это время пришли в деятельное состояние, чтобы через доли минуты также впасть в торможение. Мозаикой с непрерывно меняющимся рисунком представлялась Павлову мозговая кора. Но иногда может случиться, что в отдельных пунктах раздражительный процесс задерживается, принимает застойный характер. Это уже выходит из рамок здоровья: раздражительный процесс подвергся перенапряжению, он заболел.
У собаки вырабатывались условный рефлекс на вспыхивание лампочки. Но лампочки перед собакой не было: она была спрятана под столом. Прошло много времени. Давно уже не пользуются лампочкой под столом, а собака при каждом опыте, при каждом условном сигнале всё глядит под стол. Раздражительный процесс в тех клетках, которые восприняли свет лампочки, сделался инертным, «застрял» в них.
Мы все почти знаем такую застойность возбуждения по собственному опыту. Вы готовитесь к экзамену, не рассчитали сил, переутомили мозг. Книга уже отложена в сторону, а какие-то формулы, строфы стихотворения, какое-нибудь определение навязчиво сидит в сознании, повторяется вновь и вновь. Вы не можете отделаться от назойливого гостя, даже ваш сон становится поверхностным: формулы, стихи пробираются и туда. Это и есть навязчивая мысль.
У здоровых людей она не задерживается слишком долго, у больных, у психастеников навязчивые мысли мучительно застревают на многие годы. Не только навязчивые мысли, но и бредовые, объяснял Павлов застойностью раздражительного процесса. Правда, к бредовым идеям нет критики, больной как будто сам держится за них. Но эту психиатрическую деталь Павлов считал второстепенной, объясняя её общим состоянием нервной системы.
Значит, бредовая мысль возникает из застойности раздражительного процесса. Но в бредовых мыслях имеется ещё одна особенность. Формулы, определения вы заучивали. Они были вам нужны, они лишь лезут в сознание не вовремя, некстати. Содержание же бредовых идей часто неприятно, оно бывает прямо противоположным тому, чего бы вам хотелось. Человек хранит тайну, а она становится известной, человек стремится к безопасности, а враги преследуют его, хотят отравить, убить. Почему происходит это?
На разборе И.П. Павлову была показана больная Вишневская, девушка 27 лет. Замкнутая, обидчивая, она всегда чуждалась мужского общества. В 1934 г., после каких-то неприятностей по службе, она стала думать, что под неё подкапываются, потеряла сон, считала пищу отравленной, стала бояться изнасилования, думая, что родные её в сговоре с врагами. Отца своего обвиняла в том, что за 15 тысяч рублей он продал её академику Павлову для опытов по скрещиванию с обезьяной. Она пыталась выброситься из окна, убежала из дома. Она была совершенно ясна для Ивана Петровича с физиологической точки зрения. В её мыслях о том, что её изнасилуют, скрестят с обезьяной, Павлов видел замаскированные проявления полового возбуждения. Он считал, что в мозгу больной произошла «сшибка», столкновение полового инстинкта с требованиями рассудка, морали. Она не верила в свою способность понравиться, а её нравственность запрещала ей какие-нибудь лёгкие, случайные отношения. Вот конфликт этой девушки. Здоровая нервная система успешно справляется с подобной «сшибкой», говоря словами И.П. Павлова.
Слабая нервная система Вишневской не справилась: в ней наступило болезненное состояние, и у неё возникли бредовые идеи, страхи, по содержанию противоположные той скромности, той нравственной чистоте, к которой стремилась девушка. Психиатры не могли объяснить этого поворота в сознании больных. Правда, некоторые из них давно подметили сходство между бредом и страшными кошмарными сновидениями. Но сходство это оставалось без объяснения.
Опыты над собаками показали: между бодрствованием и сном нет резкой границы. От одного состояния к другому ведёт ряд переходов, промежуточных состояний. И.П. Павлов назвал их фазовыми состояниями. Обычно эти фазовые состояния бывают кратковременными: переход ко сну совершается быстро. Особыми приёмами, трудными задачами у собак со слабой нервной системой можно вызвать их на длительное время.
Одно из фазовых состояний собаки и бредовое заболевание человека обнаруживают неожиданное сходство между собой. Бредовых больных одолевают мысли, противоположные их взглядам, желаниям: при ультрапарадоксальной фазе у собак перестают действовать привычные раздражители, и появляется слюна на раздражители тормозные, не подкреплявшиеся пищей. И у тех, и у других оживляется то, что было заторможено. И.П. Павлов высказал мысль, что бред может зависеть от стойкого ультрапарадоксального фазового состояния в мозгу больного. Это было смелое предположение. Многие психиатры просто не поняли его. А между тем у той же Вишневской вся её нервная деятельность действительно была затруднена, заторможена. Ей трудно было думать, решать. И.П. Павлов отметил это не только у неё, но и у многих других бредовых больных.
В течение нескольких лет и на большом числе бредовых больных мы проверяли Павловский взгляд. У всех бредовых больных, которых мы наблюдали, нам без труда удалось доказать наличие мозгового сна. Иногда он выражен был резко, охватывал весь или почти весь мозг. Самый вид больных говорил об этом: вялые, медлительные, она часто зевали, легко впадали в настоящую дремоту. Но у некоторых больных сон был частичным. Он ограничивался только частью мозга, только некоторыми клеточками мозговой коры. Теми клетками, на долю которых выпала трудная задача. Это может показаться странным: частичный сон мозга, сон на фоне бодрствования. Физиологическая лаборатория показала возможность такого совмещения.
«В основании бреда лежат два физиологических явления - патологическая инертность и ультрапарадоксальная фаза, то существующие врозь, то выступающие рядом, то сменяющие одно другое». Вот слова И.П. Павлова. Они дают ключ и к «радиоперекличке с богом».
Мы не знаем точно первой причины, которая вызвала ослабление нервной системы Крылова. У него (как, впрочем, и у многих бредовых больных) были некоторые признаки, свидетельствовавшие об органическом заболевании мозга. Сюда относятся неровная форма зрачков, незначительное косоглазие, неравномерность носогубных складок и некоторые другие симптомы. Самые различные болезни могут лежать в основе подобных изменений: сифилис, ревматизм, бруцеллёз, малярия и т.д. Но эта первая причина осталась нераспознанной. Бред у Крылова появился только под влиянием жизненных трудностей. Нам известно о двух крупных затруднениях, выпавших на его долю: его половая слабость (и связанный с нею конфликт с женой) и судебное дело с несправедливым, как он считал, приговором. Вот с этими двумя задачами (а может быть, их было и больше) и не справился его мозг, уже предварительно ослабевший.
Очень характерным было начало его болезни. Он, бывший комсомолец, безбожник, вдруг услышал голоса бога-отца и судьи, высказывавших идеи антисоветского характера. Это же и есть фазовое состояние. Взяли перевес представления, которые, конечно, были его же собственными, но которые он оттеснял, с которыми он боролся. Религиозным человеком перед болезнью он не был: об этом свидетельствовали все, кто знал его раньше. Ожили старые представления о боге, те представления, которые сложились ещё в детские годы и были, казалось, прочно заморожены под влиянием дальнейшего жизненного опыта Крылова.
Болезнь его прошла через ряд этапов, но личность Крылова пострадала мало. Он отнюдь не был слабоумным. Помимо тех пунктов мозга, которые «сломались», болезненно изменились, во всём остальном Крылов был почти прежним. Отсюда и то впечатление притворства, которое он производил. Можно сказать, что больные мысли он защищал здоровыми средствами, с присущей ему хитростью, смёткой.
В то время, когда я встретился с Крыловым, ничто в его поведении не говорило уже как будто за фазовое состояние, в котором впервые появилась «радиоперекличка». Отмечалось иное. На это обратил внимание как раз Иван Петрович Павлов. И в словах, и в поведении Крылова как основной болезненный симптом обнаруживалась инертность. Он был чрезвычайно однообразен, стереотипен во всех своих привычках, поступках. Исключительно трафаретным, точно отлившимся в стереотип, были и все мысли, все его суждения.
И.П. Павлов объяснил галлюцинации Крылова следующим образом: «Слова божьи – это его слова, конечно, которые у него получают такой застойный характер. Одни клетки, которые не связаны с больной темой, он их чувствует нормально, а эти сопоставляются с ними по своей резкости, так как в них инертность раздражительного процесса: он и представляет их чужими».
Объяснения, которые И.П. Павлов дал бреду и галлюцинациям, могут показаться очень сложными. Но ведь и сама психическая деятельность человека бесконечно сложна.
ЛЕЧЕНИЕ ДЛИТЕЛЬНЫМ СНОМ
В палате полумрак: окна завешены тёмными портьерами, только под самым потолком светится одна синяя электрическая лампочка. Тихо. Персонал ходит на цыпочках, осторожно ступая по мягкому ковру. Тишина нарушается только тяжёлым дыханием да иногда стонами, раздающимися то с одной, то с другой стороны. Воздух насыщен сладковатым и приторным, дурманящим запахом; уже после одного – двух часов пребывания в этом помещении голова становится тяжёлой, появляется своеобразное ощущение опьянения.
Все три палаты похожи одна на другую: в каждой по четыре кровати, подле кроватей стоят белые стойки с висящими медицинскими кружками Эсмарха. В палатах лежат больные: в одних – мужчины, в других – женщины. Они спят, но это не обычный, естественный сон. Больные дышат тяжело и часто, лица их покрыто потом; временами некоторых из них мучает рвота.
С того времени, как они заснули, прошло уже более шести суток. Некоторым из них предстоит проспать ещё столько же. За всё это время они не проглотят ни одного кусочка хлеба, ни одного глотка воды.
Это лечение длительным сном. Так проводилось оно в клинике академика И.П. Павлова, по его собственному предложению, в 1936 г.
Долгие годы лечения душевных болезней, как мы уже говорили, вообще не существовало. Врач оставался пассивным наблюдателем. Он был бессилен вмешаться в тот непонятный процесс, который происходил в мозгу больного. Иногда пациенты психиатра поправлялись. Это случалось нечасто и обыкновенно вызывало удивление самих врачей. Гораздо чаще происходило иное: человек, имевший несчастье попасть в «жёлтый дом», уже не возвращался из него. Его рассудок, пострадавший от неизвестных причин, продолжал разрушаться дальше. Часто, поступив в больницу юношей, больной оставался в ней до глубокой старости – бесполезный, с бессвязной речью, с нелепым поведением. А иногда, вместе с распадом душевным, наступало и разрушение телесное: через два – три года после начала психоза больной умирал – совершенно слабоумный, парализованный и в состоянии глубокого истощения.
Давно в психиатрии возникли два проникнутых безнадёжностью понятия: понятие «преждевременного слабоумия», которым обычно заболевали в юношеском возрасте, и понятие «прогрессивного паралича», который поражал людей в цветущем среднем возрасте. Постепенно наука установила, что прогрессивный паралич вызывается бледной спирохетой, возбудителем сифилиса, заражение которым может на многие годы предшествовать появлению душевной болезни.
Преждевременное слабоумие продолжало оставаться непонятным и неотвратимым, как судьба. Много книг было написано для того, чтобы доказать, что эта болезнь передаётся потомству по тем же законам, как окраска цветка или форма стручка у душистого горошка. Результаты у разных исследователей получались очень далёкие один от другого. Однако убеждение в наследственной обусловленности, а потому и неизлечимости, юношеского слабоумия прочно утвердилось в умах врачей.
Психиатров и их учреждений не напрасно боялись в широкой публике: по-прежнему это была не больница, но дом призрения, заполненный обломками различных крушений.
Но за последние двадцать пять лет и в психиатрических больницах повеяло свежим ветром. В 1917 г. венский учёный Вагнер фон Яурегг предложил дикую, казалось бы, невероятную вещь: несчастным паралитикам стали прививать ещё вторую тяжёлую болезнь - малярию. И произошла удивительная, невероятная история, не предусмотренная ранее ни в каких руководствах по психиатрии. Прогрессивный паралич, заведомо обрекавший человека на слабоумие и смерть, стал вдруг излечимой болезнью! Паралитики стали возвращаться домой, в семью, стали приступать вновь к прежней работе.
А за прогрессивным параличом наступила, наконец, очередь и преждевременного слабоумия или, как его называли последние тридцать лет, шизофрении. Причины её продолжали оставаться тёмными. Но для лечения шизофрении за сравнительно короткое время было предложено три новых и жестоких способа: инсулиновые шоки, судорожные припадки и длительный сон. Последний из упомянутых способов и привлёк внимание И.П. Павлова.
Душевные болезни начали интересовать Ивана Петровича очень давно. Но подходил он к ним особенным образом. Многие вопросы, занимавшие психиатров, он называл попросту болтовнёй, психиатрической словесностью. И.П. Павлов стремился к одному: объяснить видимые проявления болезни с физиологической точки зрения. В
1918 г. И.П. Павлов стал посещать психиатрическую больницу на Удельной, под Ленинградом. Здесь его в первую очередь заинтересовали больные–кататоники. Кататония – одна из форм юношеского слабоумия – шизофрении. Об одном из этих больных, Качалкине, Павлов нередко вспоминал в дальнейшие годы.
Качалкин заболел в возрасте 35 лет: он впал в так называемый ступор. Больной лежал неподвижный, оцепенелый, с закрытыми глазами, не отвечая на вопросы, не реагируя ни на какие прикосновения. Сам он не принимал никакой пищи, не просил пить. Такое состояние продолжалось у него более двадцати лет. Жизнь его поддерживалась только благодаря тщательному уходу и искусственному питанию: его кормили специальной питательной смесью, которая через резиновый зонд вводилась непосредственно в желудок. Когда возраст Качалкина стал приближаться к 60 годам, он стал понемногу выходить из своего оцепенения. Сначала, оставаясь один в комнате, а затем и в присутствии других людей, он стал делать всё больше движений, стал вставать с постели. Когда его впервые увидел И.П. Павлов, он уже много и разумно говорил, стал много есть…
И.П. Павлов захотел понять и объяснить с физиологической точки зрения состояние Качалкина и других подобных ему кататоников. Качалкин не был исключением: кататоники нередко поправляются или обнаруживают значительное улучшение после нескольких лет болезни. Что же это за состояние мозга? Как может оно держаться годами и вдруг пройти? У лабораторных собак Павлов видел уже такое оцепенение. Но оно было много короче, исчислялось в минутах. Можно и у человека вызвать подобное состояние. Достаточно его для этого загипнотизировать. В состоянии гипноза человек не чувствует уколов, лежит, оцепенев как доска, может сохранять любую приданную позу в течение длительного времени. Лабораторная собака, загипнотизированный человек и больной–кататоник – они не только внешне своим поведением, состоянием похожи друг на друга. Физиология нашла объяснение их сходству. Все они спят. Это сон мозга. Но сон необычный, неполный, частичный. У кататоника спит двигательная область полушарий. Под полушариями мозга, в подкорковой области освободились низшие центры, от них зависит напряжение мышц. Если у собаки перерезать мозг ниже полушарий, у неё обязательно наступает резкое напряжение мышц. Значит, сон кататоника как бы обезглавил его. Но если это сон, почему же он держится годами? И.П. Павлов ответил на этот вопрос. Сон охраняет мозг от разрушения. Нервные клетки слишком устали, они истощены. Продолжение работы может разрушить их. Тогда в них развивается торможение: это защитный, охранительный механизм. Клетки заторможены, спят – следовательно, они сохраняются.
Психиатры давно решили, что кататония вызывается отравлением мозга. Ядовитые вещества могут вырабатываться в самом организме больного. Другие причины, не только отравление, могут вызвать истощение клеток. Например, перенапряжение от жизненных трудностей. Пока действует охранительное торможение, значительного разрушения клеток не произойдёт. Но, может быть, само охранительное торможение не достаточно глубоко, не защищает клеток полностью, поэтому болезнь затягивается. А если придти организму на помощь и искусственным образом ещё больше углубить сон? Может быть, тогда выздоровление наступит быстрее и полнее? Руководствуясь такими соображениями, И.П. Павлов и предложил испытать длительный сон при некоторых формах шизофрении и, прежде всего, при кататонии.
Лечение длительным сном уже до этого применялось за границей, но психиатры, пользовавшиеся им, были далеки от физиологических взглядов И.П. Павлова. Они пытались, например, посредством сна устранить у больных возбуждение.
Были предложены различные снотворные средства, среди них смесь швейцарского фармаколога Клоэтта. Она сложна по составу и содержит ряд различных снотворных и сердечных средств. Эта смесь и применялась в клинике Павлова.
Все медицинские снотворные обладают ядовитыми свойствами: избыток снотворного может оказаться смертельным. Поэтому при лечении длительным сном приходилось быть очень точным. Нужно рассчитывать количество смеси по весу тела больного (вводилась смесь в виде клизмы). Все больные до назначения лечения подвергались тщательному обследованию. На протяжении лечения они оставались под постоянным наблюдением не только психиатра, но и специалиста по внутренним болезням. У некоторых больных сон поддерживался до 121/2 суток (снотворная смесь вводилась повторно). Чтобы пища не попадала в дыхательные пути и чтобы не прерывать сон больных, их кормили только путём клизм.
Не все больные, подвергавшиеся лечению длительным сном, были кататониками. Часть из них страдала бредовыми психозами. Я рассказывал о Крылове, имевшем «радиоперекличку с богом», и говорил уже, как И.П. Павлов понимал бред. У многих бредовых больных мозг также находится в состоянии сна. Но только мозговой сон при бреде ещё больше отличается от нормального, чем сон кататоника. Он ограничивается иногда только отдельными изолированными пунктами мозговой коры, пунктами наиболее пострадавшими. Поэтому при бреде труднее рассчитывать на успех лечения сном. Да и у кататоников часто охранительное торможение только задерживает дальнейшее развитие болезни, но, в конце концов, болезнь успевает сделать своё дело. Поэтому нельзя было и рассчитывать, что все наши больные поправятся.
Лечение длительным сном в клинике И.П. Павлова проводилось под руководством ученика Ивана Петровича – профессора А.Г. Иванова-Смоленского.
Я приведу некоторые данные из его статьи. Всего лечению длительным сном было подвергнуто 77 человек: 31 мужчина и 46 женщин. Возраст 56-ти из них был от 17 до 30 лет. У 40 человек наркоз продолжался не менее восьми суток, у некоторых даже до 121/2. Большее или меньшее улучшение наступило у половины больных (47,4%). Интересно отметить, у кататоников улучшение наступило в 53%, а у бредовых больных – только в 36%. У некоторых больных в дальнейшем вновь наступило ухудшение, но 15 человек смогли вернуться домой и вновь приступить к работе. За судьбой их продолжали следить. На протяжении 21/2, а некоторые и 31/2 лет они оставались здоровыми. Тринадцать человек из семидесяти семи – это значит, 17%. Это и есть прочный, неоспоримый результат лечения, подтвердивший правильность Павловского взгляда на кататоническую и бредовую шизофрению.
Таково свидетельство цифр. Но, может быть, убедительнее статистических данных живые примеры. Мне удалось участвовать в проведении лечения длительным сном в Павловской клинике. Я даже подбирал в других больницах подходящих для лечения длительным сном больных. Долгое время многие из больных были под моим наблюдением. О двоих пациентах, которых я хорошо знал, я и постараюсь рассказать.
Водолееву было 23 года, когда он заболел. Он был плотником, работал в колхозе. В его семье наследственность не была благополучной: дед по матери был тяжёлым алкоголиком, в родной брат деда страдал судорожными припадками и умер в психиатрической больнице. Сам больной развивался с опозданием: говорить начал только с четырёх лет. Учился он неплохо, окончил 4-классную школу. Отличался хорошим физическим здоровьем, ничем серьёзным не болел. Но родные отмечали особенности его характера: он был необщительным, неразговорчивым, всегда чуждался девушек. Вина не пил, был хорошим работником.
Заболел он в апреле 1935 г. После того как он вернулся с поля очень озябшим, у него на другой день появилась тревога, страхи. Ему казалось, что за ним «доглядывают и подслушивают», убеждал родным быть осторожными. Стал слышать голоса, которые ему угрожали. В это время жаловался на сильные головные боли. Но потом он вовсе перестал говорить, не отвечал на вопросы: подолгу застывал в одной розе. Его привезли в Ленинград и поместили в одну из психиатрических больниц, где он и пробыл 101/2 месяцев.
Всё это время состояние его оставалось неизменным. Безучастный ко всему окружающему, он мог часами сидеть в одной позе или же чаще лежал в постели с неподвижным, маскообразным лицом, с остановившимся взглядом, устремлённым в одну точку. К приезжавшим родным он выходил, иногда произносил два-три слова. Таким я нашёл его, когда мне было поручено подобрать больных для длительного сна.
У Водолдеева был типичный кататонический ступор. Его перевели в клинику. И здесь его поведение оставалось прежним: он молчал, больше лежал, пассивно подчинялся требованиям персонала; подолгу сохранял то положение, которое придавали его телу…
Водолевв был усыплён в апреле 1936 г., ровно через год после начала болезни, и спал 10 суток. Сон у него был тревожным: он кричал, плакал, временами у него начиналась икота. После прекращения наркоза на протяжении трёх суток его сознание продолжало оставаться помрачённым: он был неопрятен, беспокоен, пытался вставать с постели, но продолжал молчать. На четвёртый день стал понемногу и с видимым трудом отвечать на вопросы. Через два дня уже читал газету, а ещё через 10 дней, в течение которых он становился всё подвижнее и разговорчивее, был выписан из клиники на попечение родных и уехал домой. В июле 1936 г., то есть через три месяца после лечения, небольшая экспедиция, которая снимала фильм о лечении сном, отправилась к нему в колхоз. Мы застали его совершенно здоровым: он принимал активное участие в сенокосе. У меня и сейчас хранятся отдельные кадры, на которых он заснят работающим… За последнее время я потерял его из вида, но до 1940 г. он был здоров. Трудно сказать, мог ли он поправиться, если бы не было применено лечение длительным сном!
Второй пациент, о котором я хочу рассказать, был в ином роде. Семёнову было 18 лет. Я знал его очень хорошо, так как почти с первых дней болезни и до самого выздоровления он продолжал оставаться под моим наблюдением. С детства Семёнов обнаруживал вспыльчивость, упрямство, молчаливость, но учился легко и обладал хорошим физическим здоровьем. Перед болезнью у него было много трудных и неприятных переживаний: за самовольный уход из сланцевых рудников он был исключён из комсомола, долго был без работы, а устроившись счетоводом, имел ряд конфликтов с начальством. В конце июля он приехал в Ленинград искать новую работу, но тут ему также не повезло.
Он стал ещё более молчаливым, а 4 августа вдруг заявил сестре: «Перекрестила бы ты рожу, а то нас с тобой черти едят» – и стал крестить всё вокруг. Четыре дня он лежал, совершенно отказываясь от еды. 22 августа он был в связанном виде привезён в больницу.
Здесь состояние его в первое время менялось. То он отказывался от общения с окружающими и, жестикулируя, беседовал с невидимыми собеседниками, то бывал доступен, спокоен, жаловался на то, что в течение полутора лет временами его мозг на короткое время засыпает, просил избавить его от сновидений… Он и в самом деле был очень вял, много дремал, сидя в кресле. 19 сентября он написал сестре записку непонятного содержания: «Дух святой, его я звук понял, шёпот у самого уха с пониженным тоном; но для меня понятен. Чёртов дух заклинается презрением. Дух ведьмы заклинаю словом "дух"».
По предъявлении ему этой записки Семёнов откровенно рассказал о том, что он переживал. Его одолевал сон, с которым ему приходилось бороться. В затылок и ухо испытывал он внушение, которое перебивало его мысли. Кроме того, он слышал голоса. Это бывало во сне или в полусне, часто под дыхание спящих людей. Голоса он научился различать: голос из эфира, голос ведьмы, голос Мишки (он же чёрт). Во сне он боролся с «Мишкой» и после борьбы просыпался усталым. Как только он закрывал глаза, койка его немедленно поднималась. Во сне к нему приходили блудницы, старались прельстить его. Он их отгонял, а они говорили: «Ох, ты, глухой, глупой, тупой». Он чувствовал запах разлагающегося тела, который оставался и после пробуждения, чувствовал уколы в спину.
Больной рассказал о том, что воспитывался под влиянием религиозных бабушки и матери, ходил часто в церковь. До начала января 1936 г., когда больной был подвергнут лечению сном, он продолжал жаловаться на видения, говорил, что у него в голове образовалась впадина, подносил зажженные спички к ушам, заявляя, что это новый метод лечения.
Это был настоящий бредовый психоз, хотя и несколько своеобразный. Семёнова дважды видел И.П. Павлов. Он очень интересно объяснял состояние Семёнова:
«Это слабый тип. Когда он ещё больше ослабел под влиянием трудных обстоятельств, он стал обнаруживать явления истощения, которое проявляется в том, что он почти постоянно спит. Пока этот сон у него почти в пределах нормы. Бред его гипнагогический (сновидный): в бреде выплывают те слова и образы, которые связаны с его религиозной борьбой – берут верх первые детские представления, поэтому он и видит блудниц, ведьм и т.д.»
Появление галлюцинаций, голосов И.П. Павлов объяснял двумя моментами, а именно тем, что Семёнов находился постоянно в сонном состоянии, что вело к обнаружению деятельности в первой сигнальной системе, но, кроме того, вследствие слабости коры, самый раздражительный процесс стал инертным.
«По-моему, он ясен до последней степени: это первая фаза шизофрении… Пока никакого разрушения тут и в помине нет, а если дальнейшая жизнь его будет тяжёлой, может быть, дойдёт до морфологических изменений».
Сон Семёнова поддерживался на протяжении 121/2 суток. Пробуждался он постепенно, четыре дня держались ещё у него галлюцинации. С пятого дня всё прекратилось. Семёнов выздоровел от психоза. Он был вторично показан Павлову. Уехав домой, Семёнов поступил в техникум. Мне он писал нередко; однажды я получил от него карточку, на ней он был снят вместе с невестой.
Истории болезни Водолеева и Семёнова показывают, насколько прав был И.П. Павлов, когда он предложил придти на помощь организму и углубить сон, которым сама нервная система защищается от разрушения. У обоих больных охранительное торможение, т.е. защита посредством сна, имело место и до лечения, но, видимо, оно было недостаточным.
Благодаря И.П. Павлову длительный сон, как лечебный приём, утвердился в клинике. Изменяется и совершенствуется методика применения сна, улучшается состав снотворных смесей. Но сон, как лечебный приём, вышел за пределы психиатрической клиники. За время войны лечение длительным сном стало применяться с большим успехом при различных последствиях травмы нервной системы.
СЛОМАННЫЙ ПРИБОР
По-разному относятся к душевнобольным. Нередко их просто боятся. Ведь не так давно их держали на цепи. Но чаще они вызывают к себе любопытство. На них глазеют, над ними смеются.
«Товарищи повара! Сию же секунду отрежьте уши жёлтому лондонскому карасю… Осёл, цоб-цобе. Брысь под диетный стол. Все матросы – на биржу труда!»
Разве не кажется смешным этот бессвязный набор слов? Даже умышленно придумать подобную ерунду трудно. А восемнадцатилетний Андрюша выкрикивает в таком роде непрерывно целыми часами. Он задрапировался в одеяло, движения его быстры, глаза блестят, на лице благодушная улыбка. Так и кажется, что он хочет вас позабавить.
Или вот письменное заявление двадцатилетнего студента: «Прошу немедленно отпустить мне, что мне полагается на жаркое на обед, а вечером вместо ужина. Ещё прошу отпустить два горячих поцелуя с тем, чтобы избавиться от пьяных и негодных элементов. Кроме того, всё, что я буду есть, будет есть тот, кто хочет, или лучше будут оставлять и будет идти к старому, а не новому бесклассовому обществу. – В.Б., психический больной».
Может быть, он нарочно изображает из себя клоуна?
А между тем, свидетельством каких человеческих трагедий служат эти смешные бессвязные речи! Какие страшные жизненные крушения скрываются за ними!
В самом начале моей врачебной работы в качестве психиатра мне пришлось наблюдать одного больного. Застал я его ещё в больнице, но он уже поправлялся от тяжёлого и длительного приступа психоза, который на многие месяцы вырвал его из жизни. О перенесённой болезни он говорил очень неохотно. Но зато с каким удовольствием рассказывал он о своих планах на будущее, о том, что он снова вернётся к занятиям в медицинском институте!
Прошло 4–5 месяцев, и его опять привезли в больницу. Психоз только ещё начинался. Какая мука, какое страдание были написаны на его лице! С каким упорством боролся он с надвигавшейся на него болезнью. Я помню вечер на отделении, когда он буквально катался по полу, крича, что он хочет быть здоровым. А на другой день это был уже возбуждённый, беспорядочный душевнобольной.
Иногда больные успевают записать свои переживания, переживания этого страшного перехода от здоровья к безумию.
«Я скоро сойду с ума. Я это знаю. Ни с кем об этом я ещё не говорила, но мне бывает всё труднее и труднее удержать себя, обуздать свою фантазию. Сегодня опять я не могла ничего делать сутра и до часу… Странное состояние: я могу разумно рассуждать, отвечать на вопросы, но иногда растеряться так, что захочется спать, захочется вообще в данную минуту не существовать… Я хочу жить! И буду жить, и плюну тому в глаза, кто будет говорить, что я не имею на то права… Ещё раз – да здравствует жизнь! Слышишь ли, моя милая Сонечка? Слышишь ли, моя мама? Мой папа? Костя, Митя, Валюша, все дорогие, близкие мои? Нет, к сумасшедшему дому я сама прегражу дорогу!..»
Эти слова не придуманы мною: это выдержка из подлинного дневника. Автор дневника, двадцатидвухлетняя студентка, не раскрывает содержания своих фантазий, которых она не может обуздать. Когда через несколько дней её привезли в больницу, растерянную, взволнованную, переполненную страхами, она говорила о преследованиях, о шпионах, которые её окружают…
Прошло больше двадцати лет, но я до сих пор ясно помню худенькую стройную девушку с голубыми глазами и белокурыми косами. В ней была особенная душевная тонкость и нежность. Она была студенткой Института истории искусств. С некоторого времени она стала замечать, что отношение окружающих к ней изменилось. Какой-то студент дёрнул её за косу. Всё приобрело какой-то особый смысл. Она чувствовала себя точно под гипнозом. Все мысли её немедленно становились известными посторонним. «Я – леди Годива», – говорила она с недоумением и отчаянием.
Есть красивая средневековая легенда о леди Годиве. Враги осаждали город. Всем жителям грозила голодная смерть. Предводитель осаждавших соглашался прекратить осаду, если леди Годива, прекрасная и целомудренно скромная, согласится обнажённой проехать на коне по всему городу. Для спасения жизни своих сограждан она согласилась. Все окна в городе из уважения к её подвигу были закрыты, и только один дерзкий решился подсмотреть за ней, но Бог покарал его слепотой…
Подобно леди Годиве, больная девушка чувствовала себя обнажённой. Всё её самое дорогое, самое сокровенное стало известным, открытым для посторонних.
Я снова встретил эту девушку менее чем через полгода уже, в другой больнице, в отделении для хроников. Неряшливо одетая, толстая, обрюзгшая, сидела она с однообразным, тупым выражением лица. Из полуоткрытого рта её текла слюна.
Это была катастрофа. В короткий срок болезнь разрушила мозг: остались обломки крушения.
Описанный случай и есть то, что психиатры называют шизофренией. Все остальные молодые люди, упомянутые мною вначале, также «шизофреники». В том и особенный ужас этого психоза, что развивается он преимущественно в молодом возрасте, когда перед человеком только открывается жизнь со всеми её возможностями, со всеми надеждами…
Не всегда болезнь приводит к такому глубокому и полному разрушению, как в случае с «леди Годивой». Иногда заболевание останавливается на полдороге. Больной возвращается в жизнь, но обычно это уже не тот человек, которого знали до болезни. Изменения не всегда бывают одинаковыми. Иногда явным для всех образом человек становится другим: неловким, странным, апатичным. Иногда некоторое огрубление, утрата былой душевной тонкости, деликатности остаются заметными только для близких родных. Но то, что видно снаружи, не всегда соответствует действительным сдвигам, оставленным болезнью. О них могут знать только сами больные, но не всегда они о них говорят.
Я знал одну молодую женщину-врача, очень культурную, богатую внутренне. Она перенесла глубокое душевное расстройство, затянувшееся на два года с лишком. Я сам наблюдал её около десяти месяцев, на протяжении которых состояние её непрерывно ухудшалось. Поступила она в больницу с картиной любовного бреда. По радио она слышала обращённые к ней передачи. О ней заботилось высокое лицо. От него она должна была иметь ребёнка. Вокруг себя она видела сплошные «символы», «немую пантомиму». Она была тревожна, хотела бежать к своему избраннику. Постепенно, однако, всё больше её поведение становилось нелепым, апатичным. Вялая, неряшливая, с безучастным лицом, она, как хроник, была переведена в другую больницу, где пробыла ещё около года. Улучшение началось также постепенно, но, в конце концов, она была выписана, уехала в другой город. Жила она одна, немного работала по специальности. Прошло почти пять лет с начала её болезни. Мы изредка переписывались. То, что я получал, были письма здорового человека, интересные, содержательные. Она мало писала о своей прошлой болезни, но часто сетовала на неудавшуюся жизнь. И вот однажды я получил письмо, из которого приведу выдержки:
«Я не буду больше играть в прятки. Мне так всё надоело. Не могу я работать, Андрей Сергеевич, потому что у меня "говорящая голова". Я имею обыкновение думать словами, и потому всё, что я думаю, слышно на расстоянии, вероятно, не менее одного квартала… Технически это достигается ультразвуком, о котором теперь говорят даже по радио и в литературе. Ощущение от этого настолько неприятное, что чувствую, голова мне мешает… Кроме своей "говорящей головы", я слышу посредством ультразвука неясные, несвязные между собой слова, как будто они воспринимаются сразу мозгом, а не ухом.
По-видимому, это вошло в военную технику, и об этом потому так молчат. Вот слова, которые я записала как-то в течение пяти минут. Слышу я это всё время, когда не сплю: и днём, и ночью. Вот они: "ворона, цыганочка, в изоляторе, поздно, сука, сволочь, ау, сволочь, правильно, изолятор, кончено, халат"… Извините меня за то, что я вам пишу об этих дурацких словах, но они не мои, и я не виновата, что пользуются таким образом ультразвуком… Я пробовала полтора года, стиснув зубы, работать, несмотря ни на что, но больные стали ругаться даже вслух, и я оставила работу. Кроме такого рода ощущений, я часто, по несколько раз в день, чувствую раздражение затылочной части коры головного мозга. Это чувствуется как тяжесть и видение образов, фигур, но не в виде галлюцинаций, а как будто печатным станком отпечатывают эти изображения прямо на мозг…»
Признание больной было для меня неожиданностью. Обычно мы видим фасад человека. О том, что скрывается за внешней замкнутостью, апатией, странностями, удаётся узнать не всегда. Психиатры утверждают, что «звучание мыслей» и «закинутые мысли» не относятся к настоящим галлюцинациям. Больные говорят, что слова и образы воспринимаются самим мозгом. Но оттого, что мы скажем «ложные галлюцинации», понятнее «говорящая голова» не становится. Здоровый человек не может этого испытать, не может этого себе представить. А между тем, как мучителен должен быть этот «психический автоматизм». Голова работает самостоятельно, как заявляют сами больные. Потеряна власть над собственными мыслями: они кажутся чужими, навязанными. «Голоса говорят нелепости, которые мне и в голову не приходили», – заявляют больные. Объяснения тому, что в них творится, больные придумывают различные: тут и гипноз, и радио, и ультразвук, и особые машины, действующие посредством электричества; раньше ссылались на колдовство, считали себя одержимыми нечистой силой…
Всех проявлений шизофрении не опишешь. Мы говорили о тех, которые встречаются чаще других. Даже по сравнению с проявлениями других душевных болезней, он представляются непонятными. При прогрессивном параличе, который, как мы уже говорили, вызывается сифилисом, при старческом слабоумии психика человека меняется в резкой степени. Больной теряет память. Он плохо соображает, приписывает себе несуществующие богатства, по пустякам плачет. Такие изменения понятны: их возникновение легче объяснить. Деятельность мозга становится всё менее совершенной. В мозгу идёт грубое разрушение: при вскрытии умерших больных можно даже простым глазом увидеть, что мозг паралитиков атрофируется, размер его оказывается уменьшенным.
Но с шизофрениками дело обстоит по-другому. Память у них может быть прекрасной: шизофреник может быть замечательным математиком, очень искусно играть в шахматы… А наряду с этим проявлять полное равнодушие к собственной семье и высказывать нелепейший бред, считать себя, например, секретарём межпланетного ЦК.
В чём же дело? Психиатры думали даже, что – в отличие от прогрессивного паралича – при шизофрении вообще не бывает разрушения мозга. Это лишь «уход в себя», «бегство от жизни» и тому подобное. И.П. Павлов называл такие объяснения грубыми психологическими подделками. При шизофрении в мозгу также существуют разрушения, имеется гибель нервных клеток. Но только разрушения эти выражены значительно менее, чем при прогрессивном параличе, носят более тонкий характер. Под микроскопом их увидеть удаётся.
Часы можно разбить, уронив их на пол или ударив по ним молотком, но от неосторожного обращения, от долгого употребления в часах может стереться одна шестерёнка, сломаться зубчик в колёсике. Поломку сумеет найти только часовых дел мастер, с увеличительным стеклом в глазу. Но механизм часов испорчен, ходить они не будут. Конечно, это глубокое и неверное сравнение. Человеческий мозг много сложнее самых лучших, самых дорогих часов. Но сопоставление с часами может дать некоторое представление о различиях между прогрессивным параличом и шизофренией.
Относительно причин, вызывающих шизофрению, думали много и по-разному. Заболевали ею чаще люди известного душевного (а часто и телесного) склада: замкнутые, недостаточно приспособленные к жизни, иногда особо чувствительные, ранимые, вроде голубоглазой «леди Годивы». Таких людей называют «шизоидами» (как уже говорилось выше, в очерках о характерах). Случается иногда, что в одной семье шизофренией заболевают несколько человек. Поэтому в психиатрии создавалось представление, что шизофрения – особое заболевание, обусловленное наследственными причинами. Развивается оно будто бы роковым образом из врождённых задатков, заложенных в самом организме. Предполагалось, что у людей, предрасположенных к шизофрении, возникает самоотравление организма вследствие неправильного обмена веществ: ядовитые продукты разложения белков воздействуют через кровь на мозг и вызывают его изменения. Различными способами пытались доказать присутствие в организме шизофреников ядовитых веществ. Однако в вопросе о происхождении шизофрении и по настоящее время много неясного, спорного, противоречивого.
Наиболее правильно, как мы думаем, подходил к этой болезни И.П. Павлов. Он считал, что «шизофрения – это есть слабость мозга, сначала маленькая, потом больше, потом полный развал».
«Многие шизофреники, если их взять при первых намёках их слабости в оранжерейную обстановку, отстранить все удары жизни… может быть, они не заболели бы», – говорил Павлов. Он полагал, что у этих больных имеется особая ломкость сложного нервного прибора – хрупкость мозга.
Человек становится настоящим шизофреником лишь от тяжёлых жизненных ударов, настолько острых и тягостных, что эта нагрузка оказывается непосильной, свыше возможностей сопротивляемости нервной системы.
Непрочность, хрупкость могут зависеть от разных причин. Когда они глубоко прирождённые, с ними ничего не сделаешь, но они могут зависеть и от причин менее важных, устранимых. Павлов признавал возможность отравления мозга, но особенное значение придавал он «ударам жизни», жизненным трудностям.
Выходит, что шизофрении, как особой болезни, вообще не существует. Это люди с хрупким мозгом. Если хрупкость прирождённая (имеется уже от рождения), разрушение предупредить трудно. Чаще же слабость мозга, возможно, имеющаяся с детства, усиливается от разных дополнительных причин. Понятно, что временем для проверки прочности мозга служит чаще всего молодой возраст. Человек вступает в жизнь, перед ним встаёт ряд трудных задач: отношение к другому полу, со всеми возможными тут конфликтами, выбор профессии, напряжённая учёба.
Следовательно, в большинстве случаев имеются дополнительные причины, без которых крушение мозга не наступило бы. Значит, нужно отказываться от мысли об исключительно наследственной обусловленности шизофрении и искать эти дополнительные причины слабости. Мы это и делали на протяжении многих лет. Оказалось, что у большинства больных, которых считали «настоящими» шизофрениками, были обнаружены различные серьёзные (чаще скрытно протекающие) заболевания, которые могли воздействовать и на мозг, а, следовательно, быть причиной «поломки прибора». Перечислить все подобные заболевания, которые могут лежать в основе шизофрении, мы не станем; укажем лишь некоторые.
Например, давно уже догадывались, что такую роль может играть врождённый (его неправильно называют «наследственный») сифилис. Но оказалось, что рядом с сифилисом приходится поставить также такие распространённые инфекции, как ревматизм (как раз у женщины-врача с «говорящей головой» причиной психоза был ревматизм). Иногда такое же значение имеет бруцеллёз. Это заболевание за последнее время получило значительное распространение, и протекает оно нередко скрытым образом. То же значение может иметь другое хроническое инфекционное заболевание – токсоплазмоз. Гнойное воспаление среднего уха, гнойное воспаление почечных лоханок, гонорейное воспаление придатков матки – заболевания, встречающиеся очень часто, в отдельных случаях оказываются причиной шизофренического психоза. Даже вслед за гриппом и то могут развиваться тяжёлые шизофрении (так было с «леди Годивой»). Но чаще всего в качестве причин шизофренических крушений служат не острые инфекции вроде гриппа, а хронические заболевания, протекающие в течение многих лет и часто скрытным образом. Большая часть перечисленных нами заболеваний (сифилис, ревматизм, бруцеллёз, токсоплазмоз, гнойное воспаление уха, почечных лоханок и т.д.) и относится к этой категории. Могут быть и другие причины приобретённой слабости, хрупкости мозга.
Эти новые данные о происхождении психозов открывают и новые возможности в деле лечения шизофрении. Способов лечения было предложено бесконечное множество. Но до тех пор, пока причины шизофрении оставались неизвестными, пока их искали в наследственных свойствах организма, естественно, и лечение проводилось вслепую. За последние годы особенное распространение получили способы, направленные на поднятие защитных средств самого организма. К ним относятся так называемые активные методы лечения, вроде инсулиновых шоков или искусственных судорожных припадков. Введение под кожу больших доз инсулина приводит к резкому уменьшению количества сахара в крови больного. А недостаток сахара ведёт к особым состояниям с помрачением сознания, даже с судорогами… Специально судорожные припадки вроде эпилептических вызываются либо введением в кровь другого средства – кардиазола, либо раздражением мозга электрическим током…
Инсулин и кардиазол применяются сейчас во всём мире . Во многих случаях они помогают. И всё-таки за последнее время в них стали разочаровываться. Многие психиатры говорят уже о том, что помогают эти способы в тех случаях, где нет настоящей шизофрении…
Причинное (или этиологическое) направление в психиатрии заставит искать не только настоящие причины психоза у каждого отдельного больного. Оно заставит начинать лечение как можно раньше и проводить это лечение в каждом случае индивидуально и специфическим образом. То есть в одном случае будут лечить от ревматизма, в другом – от бруцеллёза, в третьем оперировать больное ухо и т.д.
Активные методы не потеряют, вероятно, своего значения: они даже будут применяться более осмысленно. И тогда врачи смогут действительно предупреждать «поломку прибора», чтобы не было «говорящих голов», чтобы больные не превращались в тупых слабоумных «хроников».
ДВЕ НОЧИ
Много необычного, много интересного приходится видеть психиатру. Он сталкивается с людьми, он наблюдает поступки, о которых не знают врачи других специальностей. На первых порах, когда молодой врач приходит в больницу, новые впечатления захватывают его, поглощают внимание. Даже во сне не может он освободиться от душевнобольных, даже в сновидениях его фигурируют сцены из больничной жизни…
Но с годами новизна впечатлений притупляется, появляется профессиональная нечувствительность. Только особенно яркие происшествия, особенно оригинальные лица остаются в памяти.
Две ночи, о которых мне хочется рассказать, относятся как раз к разряду необычных событий, они оставили прочный след в моей памяти.
Первый случай имел место в Ленинграде лет 10–12 назад. Вечером во время моего дежурства в больницу позвонил районный психиатр. Он хотел предупредить меня. За несколько минут до того, как позвонить, он выдал направление в больницу им. Балинского больному, у которого, по всем данным, при себе было огнестрельное оружие. Было около 11 часов вечера.
Не прошло 20 минут, как дежурная санитарка впустила в приёмный покой двоих людей. Больному было на вид лет 30. Несколько небрежно одетый, он имел вид напряжённый и испуганный. Сопровождала его молодая взволнованная особа, оказавшаяся его невестой. Незаметно от своего спутника она передала мне направление, шепнув при этом: «У него, кажется, есть револьвер».
Сам пациент довольно охотно вступил в беседу. Он сообщил о себе, что он заведует кафедрой биологии в одном из медицинских вузов. За последние два – три дня он заметил, что за ним было установлено наблюдение, его преследовали какие-то люди. Он полагал, что это агенты ОГПУ. Они всюду следовали за ним, он слышал их голоса. Пришёл он в больницу за помощью и за защитой.
Я обратил внимание на то, что, рассказывая, правую руку он всё время держал в кармане. Нужно было попробовать добиться успеха хитростью. Обещая ему, что у нас в больнице он будет в полной безопасности, я предложил ему остаться, однако добавил, что ему придётся переодеться в больничное платье. Он не дал согласия и стал высказывать ряд сомнений и колебаний. На бесплодные уговоры было затрачено около получаса.
Приходилось действовать другим способом. Я оставил больного с его спутницей якобы для того, чтобы они могли посоветоваться, и пошёл за санитарами. Дежурили два молодых рослых парня. Я предупредил их об опасности и предложил встать по обе стороны от выхода из приёмного покоя в вестибюль. Под каким-нибудь предлогом я решил вывести больного через эту дверь.
Не знаю, плохо ли я объяснил или санитары решили действовать по своему усмотрению, но они не остались ждать у дверей, а зашли оба в приёмный покой. На встревоженного, подозрительного больного это подействовало сразу же: он ещё глубже засунул руку в карман. Ещё раз попытался я уговорить его; затем решил выйти из кабинета, чтобы обдумать дальнейший план действий. Этим моментом воспользовались санитары и по собственному почину бросились на больного. Но он был не напрасно настороже: выхватив револьвер, он стал стрелять. Одним из четырёх выстрелов оказалась раненой в ногу дежурная сестра, которая подошла, чтобы принять больного.
Револьвером больной обеспечил себе свободу. Он бросился в комнату, примыкавшую к приёмному покою, заперся там вместе со спутницей, а она отчаянным голосом стала кричать, чтобы мы отошли подальше, так как он собирался стрелять через дверь.
Положение складывалось трудное, неразрешимое без посторонней помощи. Поэтому мне пришлось обратиться в районное отделение милиции. Через 10–15 минут прибыли два милиционера. Тем временем, однако, разыгрались дальнейшие события. Больной выбежал из своего укрытия. В течение нескольких минут мне и санитарам пришлось участвовать в игре в «догоняшки». Мы бегали по комнатам, преследуя убегавшего от нас пациента. После нескольких туров, потеряв отставшую от него спутницу, больной бросился к лестнице и взбежал на четвёртый этаж. Оттуда он стал нам угрожать револьвером. В таком положении и застали нас пришедшие милиционеры. Вид у них был растерянно-задумчивый; помощи они оказать не смогли. Они объяснили, что умеют брать бандитов, но не душевнобольных. Для устрашения один из них выстрелили в потолок, что ночью в психиатрической больнице не было особенно кстати.
По предложению милиционеров была вызвана собака. Однако после выстрела с четвёртого этажа проводник заявил, что собака – животное дорогое, рисковать ею он не намерен. Тогда после некоторых переговоров по телефону явились представители первой бригады Уголовного розыска (первая бригада по борьбе с бандитизмом).
Зрелище это было внушительное. На лестнице выстроилась целая группа работников бригады с револьверами в руках. Однако это был действительно душевнобольной, а не бандит. Ему предложено было сдать оружие. Он не испугался, а, в свою очередь, предложил приехавшим подняться к нему и показать ему их мандаты.
Вспомнили о пожарных. Приехали они довольно быстро, но вступили в длительные переговоры с начальством. Им также не хотелось рисковать головами. Наконец, был выработан план. Нужно было приставить снаружи дома лестницу, выбить окно на уровне между третьим и четвёртым этажами против площадки, где стоял больной, и окатиться его водой из шланга.
Пока пожарные расставляли лестницу, я решил возобновить переговоры. Объяснив больному в двух словах безвыходность его положения, я предложил ему сдаться. На этот раз уговоры подействовали: спустившись по лестнице почти на два марша и не доходя до третьего этажа, он выстрелил себе в грудь, выронил револьвер и упал навзничь. Мы бросились к нему, внесли его в отделение. Он оказался невредимым: его револьвер был «бульдогом» устарелой системы. Последняя пуля, выпущенная им в себя, ударилась о толстую фуфайку, пробить её на смогла и провалилась в кальсоны, откуда и была извлечена.
Так закончился первый эпизод. В нём было ещё много подробностей. О них я не говорил. Спутница больного, оказавшаяся его невестой (как я уже упоминал), томилась в женском отделении. Я и сейчас вспоминаю, какой жалкий вид она имела. Главный врач и ещё ряд служащих прибежали на шум взволнованные, вскочившие с постелей. А больные продолжали спать.
Сейчас события, разыгравшиеся за четыре ночных часа, выглядят скорее комически. Тогда всем было не до смеха. Плохо закончилась эта история и для больного биолога. Болезнь его оказалась неизлечимой и привела его к слабоумию.
В ином роде трагический эпизод второй ночи. Это было лет через шесть – семь и уже не в Ленинграде, а в Томской психиатрической больнице. Вместе с моим ассистентом – областным психиатром – я вылетел на самолёте: необходимо было проверить постановку работы в этой большой психиатрической больнице. До места мы добрались к вечеру и немедленно приступили к работе. Мы обошли большую часть отделения, а три из них, за поздним временем, – мужское (беспокойное), судебно-психиатрическое и для эпилептиков – оставили на утро. Ночевать нас устроили тут же в больнице, в кабинете главного врача.
Во втором часу мы были удивлены необычным для психиатрической больницы оживлением: в коридоре слышались голоса, непрерывное хлопанье дверей. Вскоре по телефону нас пригласили на экстренное совещание; тогда стала понятной причина шума.
В одном из отделений больницы, специально предназначенном для эпилептиков, было их собрано до 70 человек. Эпилепсия – очень серьёзное заболевание, но проявления его могут быть различными. Иногда болезнь сказывается только в нескольких судорожных припадках за всю жизнь и не оставляет никаких изменений в психической деятельности человека. Но нередко эпилепсия приводит к своеобразному изменению всей личности больных: их умственный кругозор резко сужается, они становятся чрезвычайно мелочными, эгоцентричными, сосредоточенными на своём «я», на своих маленьких личных интересах. В защите этих интересов больные проявляют исключительную настойчивость, упорство. Внешне они бывают приветливы, участливы, даже приторно ласковы. Но за этим внешним фасадом у многих скрывается исключительная вспыльчивость, а часто и злобность, жестокость, злопамятность. Один старый психиатр сказал, что у эпилептика бог на языке, молитвенник в кармане и камень за пазухой. Болезнь эта может тяжело сказываться на интеллекте: нарушаются память, соображение и иногда развивается глубокое слабоумие. В психиатрическую больницу поступают обычно только те больные, у которых эпилепсия протекает особенно тяжело.
Вот такие больные и были собраны в одном отделении, да ещё в количестве 70 человек. Они, узнав, что приехала какая-то комиссия, сильно взволновались, многие вспомнили старые обиды.
Началось всё дело с пустяков. Кого-то из больных вернули с концерта, происходившего в больнице в тот вечер. Вернулся он в отделение уже обиженный и злой. Возле умывальника поссорился с другим больным из-за зубной щётки, подрался с ним. В драку вступили другие больные. В результате разыгралось целое побоище.
Подробностей в тот момент мы не знали. Было лишь известно, что в отделении имеются не только раненые, но и убитые. Но самое страшное заключалось в том, что больные завладели ключами, находившимися у санитаров. Получив свободный выход из отделения, эпилептики решили освобождать больных из других отделений, в том числе из судебно-психиатрического, а в нём на испытании находились лица, совершившие различные преступления. В случае их освобождения можно было ждать самого худшего, вплоть до резни в больнице.
Во главе больницы стояла только что назначенная молодая женщина-врач, которая растерялась перед сложным положением. Были мобилизованы все мужчины, проживавшие на территории больницы, были направлены подкрепления на все наиболее угрожаемые посты. Но больные тем временем выставляли свои посты и по телефону стали требовать к себе бывшего главного врача, который случайно в ту ночь оказался в больнице.
Со стороны д-ра К. это был смелый поступок, почти безрассудный, но он решил отправиться в отделение вдвоём с другим работником больницы. В бесплодных разговорах с больными провёл он там почти два часа. Эпилептики размахивали над его головой выломанными дубовыми ножками от столов и предъявляли самые различные претензии. У них не было каких-либо общих требований; больные не были объединены какими-нибудь общими целями. Массовая вспышка возбуждения не носила характера организованного мятежа. Больные сами не знали, чего хотят; но всё недовольство, все подавленные обиды, наконец, протест людей, запертых насильно, – всё нашло исход в этом диком, нелепом «восстании».
Рискованные переговоры д-ра К. Имели один, несомненно, положительный результат: они давали время для принятия необходимых мер. У дверей, ведущих из эпилептического отделения, были сооружены баррикады из перевёрнутых кроватей, был подведён на всякий случай пожарный шланг. По телефону из города, километров за восемь, был вызван конвойный взвод. Помощь извне, однако, не понадобилась. Остро вспыхнувшее возбуждение стало стихать: часть больных, более разумных, стала осознавать случившееся.
А случилось действительно многое. Один санитар и трое больных были убиты, ещё один санитар был тяжело ранен; несколько человек больных имели лёгкие ранения. Отделение и примыкавший к нему зубоврачебный кабинет были разгромлены… У санитара, остававшегося в отделении, были отобраны ключи, а сам он сидел запертый в ванной комнате.
Больные пошли на первую уступку: они согласились впустить санитаров, чтобы вынести тела убитых. Выглядели трупы ужасно, так как оружием были дубовые ножки от столов. После уборки трупов была достигнута следующая уступка: больные согласились впустить в отделение новую смену дежурных санитаров, по выбору самих эпилептиков. Был достигнут и третий результат переговоров: продолжение их было перенесено в кабинет главного врача, вне отделения. Сюда явились вожаки «бунта», всего пять человек.
Я присутствовал при этих переговорах; отдельные фигуры и сейчас стоят в моей памяти.
Люди, страдающие эпилепсией, часто отличаются атлетическим телосложением. Особенно запомнился мне один эпилептик: коренастый, с бессмысленным тупым и зверским выражением лица, в рубахе, залитой чужой кровью…
Более чем получасовые разговоры ни к чему не привели: один заявлял, что его понапрасну держат в больнице, другой был обижен тем, что его не осмотрел вовремя врач, третьему не нравилось питание в больнице…
Дальнейшие действия со стороны медицинского персонала были далеки от гуманных требований, которые считаются обязательными при обращении с душевнобольными. Эпилептикам было обещано удовлетворение их претензий, но по выходе из кабинета они по одному были схвачены санитарами, которые ожидали за дверями, и были крепко связаны. Затем таким же образом были извлечены по одному человеку из отделения наиболее опасные из остававшихся там больных.
Тем временем в больницу прибыли представители прокурорского надзора. Для предупреждения новых событий и для окончательного успокоения в больнице был один путь: немедленно изъять из стен больницы тех эпилептиков, которые наиболее активно участвовали в убийствах. Но тут встало новое препятствие формального порядка. До перевода в другие психиатрические больницы этих опасных больных нужно было где-то изолировать. Таким местом изоляции могла служить только тюрьма, а поместить в тюрьму заведомо душевнобольных прокурор не имел права.
Для меня и для моего ассистента оставался один выход. Мы оба были работниками судебно-психиатрической экспертизы. Мы дали заключение по поводу пяти человек, наиболее нуждавшихся в удалении из больницы. Мы указали, что заболевание не лишает их возможности нести ответственность за совершённые ими действия. Наше заключение было опровергнуто вторичной экспертизой, которая состоялась через некоторое время и была проведена комиссией из других лиц. Но цель была достигнута: зачинщиков увезли. В больнице наступила тишина, насколько может быть тишина в психиатрической больнице. Это была действительно страшная ночь, запомнившаяся, вероятно, не мне одному.
Не нужно думать, что подобные происшествия часто имеют место в жизни психиатра. Я остановился на наиболее ярких и необычных событиях из моего врачебного опыта. Насколько мне известно, бунт больных в Томской психиатрической больнице является вообще исключительным событием в истории психиатрии.
Деятельность психиатрического персонала бывает связана с рядом опасностей, которых не знают работники других медицинских специальностей. Наши больные поступают в больницы часто против собственного желания. Нередко они относятся к нам враждебно, со злобой. Больные бывают возбуждены, у некоторых бывает помрачено сознание, третьи бредовым образом оценивают окружающую их обстановку. Не один психиатр погиб от руки своих бредовых пациентов, которые расправлялись с мнимыми врагами.
Но самыми опасными остаются всё-таки эпилептики. В больнице была допущена ошибка с организационной точки зрения. Нельзя было в одном отделении сосредоточивать такое количество эпилептиков. Не по диагнозу, не по названию болезни приходится распределять больных, но в зависимости от их состояния. Поэтому, чем больше больница, чем лучше она организована, тем большим количеством отделений обычно она располагает. И всё-таки лучшие наши больницы продолжают быть очень несовершенными.
«Как ни грандиозен прогресс с давних времён по наши дни в обхождении с душевнобольными, однако есть нечто, как мне кажется, остающееся желать». Эти слова принадлежат И.П. Павлову. Он указывает на практикующееся до сих пор содержание больных сознательных вместе с невменяемыми, так как и крики, и различные сцены, и прямые нападения – всё это ложится грузом на слабые корковые клетки. Он говорит о тех ударах по слабым клеткам, которые создаются нарушением человеческих прав больного, когда его лишают свободы и обращаются с ним как с невменяемым. И.П. Павлов говорил о необходимости перевода душевнобольных на положение больных, страдающих телесными болезнями, при которых «не истязают так непосредственно чувство человеческого достоинства». И.П. Павлов предъявил психиатрам требования, обоснованные с физиологической точки зрения. Много лишних страданий для больных, много затруднений и даже опасностей для персонала будет устранено, когда названные требования будут осуществлены.
ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
Дурная слава, которой пользовались психиатры, была обоснованной. Пациенты их поправлялись очень редко. Лечиться у психиатра означало рисковать своей репутацией. Работа психиатра – для него самого – была тяжёлой, неблагодарной, безрадостной. Время это, к счастью, осталось в прошлом. Психиатр уже не мрачный фаталист, пассивно созерцающий неизбежный распад психики своих больных. Он лечит и излечивает порученных ему пациентов. Громадным шагом вперёд явилось введение активных методов лечения. Малярия, длительный сон, инсулин, судорожная терапия – это значительные вехи в развитии психиатрии, которые, вероятно, никогда не будут забыты. Но все эти решительные способы лечения были результатом эмпирических, случайных открытий. Поэтому наряду с замечательными положительными эффектами они давали и немало разочарований.
По-настоящему целенаправленное и разумное лечение возможно только на основе точного знания тех причин, которыми болезнь вызвана, и тех механизмов, на основе которых она развивается. Ни одна область медицины не обладает ещё этими знаниями в полной мере, однако психиатрия относилась до последнего времени к числу наиболее отсталых. Основное значение Павловского вклада в психиатрию заключается в том, что он объяснил именно целый ряд физиологических механизмов, лежащих в основе развитии психозов. Непонятное, таинственное приобрело материалистический фундамент. В наших очерках представлена только часть из того, что сделано
И.П. Павловым для понимания душевных заболеваний; есть области, которых мы почти вовсе не касались.
Гениальный учёный, занимаясь изучением психических расстройств, умел отвлечься от всего несущественного, второстепенного и увидеть основное, ведущее нарушение. Он и говорил, что «физиологический анализ заключается в том, чтобы отличить существенный симптом». Грандиозный труд физиологического обоснования психиатрии остался незавершённым.
Что стало с делом Павлова? В.И. Ленин говорил, что «хранить наследство – не значит ограничиваться наследством». Можно с полной уверенностью сказать, что наследство, оставленное Иваном Петровичем, не осталось лежать мёртвым кладом. Большое число учёных во многих лабораториях и клиниках продолжают строить «психиатрию будущего».
Физиология, от которой Павлов пришёл к психиатрии, также не стоит на месте: она непрерывно обогащается новыми методами исследования, новой техникой. Замечательные Павловские мысли, возникшие на основе сопоставления между поведением больного человека и поведением лабораторной собаки, находят с каждым днём новые подтверждения, добытые посредством самых точных приёмов. Выработав специальную методику для исследования корковой деятельности человека, профессор Иванов-Смоленский подтвердил бесспорным образом существование охранительного торможения при кататонии, разных форм частичного сна при бредовых психозах…
Электрофизиология, один из разделов современной физиологии нервной системы, располагает точнейшими приборами, которые улавливают и записывают на фотоплёнке те незначительные электрические токи, которые сопутствуют деятельности мозга. Объективными электрофизиологическими способами на больных с посткоммоционной глухонемотой (см. очерк о гипнозе) было подтверждено профессором В.Г. Гершуни то физиологическое толкование, которое
И.П. Павлов дал в своё время истерии.
Очень немногие из учеников Павлова последовали его примеру и постарались создать союз между лабораторией и клиникой. Трудно, да и незачем перечислять здесь интереснейшие результаты, достигнутые на этом пути. Среди работ М.К. Петровой, которую мы уже упоминали выше, имеется целая серия, посвящённая изучению различных форм экспериментальных неврозов. Большой вклад в дело исследования болезненных нарушений корковой деятельности внесён К.М. Быковым: работы его школы показали существование сложных взаимосвязей между коркой мозга и внутренними органами. Прямым наследником и продолжателем работ И.П. Павлова являлся акад.
Л.А. Орбели, под руководством которого продолжала свою деятельность и психиатрическая клиника, основанная И.П. Павловым…
Оплодотворяющему влиянию Павловских идей обязаны исследования и той клиники, которой за последние годы пришлось руководить нам самим. Установление роли различных, хронических обычно и скрыто протекающих инфекций в происхождении психозов чрезвычайно увеличило возможности лечебных вмешательств.
В моей памяти встаёт целый ряд больных, прошедших за последние годы. Были, конечно, и неудачи: в некоторых случаях мы запаздывали с нашей помощью; иногда мы не умели просто доискаться до настоящей причины психоза. Но большая часть всплывающих воспоминаний способна вызвать удовлетворение. Нет, психиатр в настоящее время вовсе не беспомощен!!
Вот Тамара Л. С ней у меня произошло небольшое недоразумение. Года три назад мне в клинике сообщили, что меня хочет видеть какая-то молодая девушка. Она радостно приветствовала мой приход, называя меня по имени и отчеству. Я же со смущением признался, что не узнаю её. Месяцев за девять – десять до этого в клинику была принята жена офицера с тяжёлой формой душевного расстройства, развившегося после родов. У неё были всевозможные галлюцинации, она считала, что мы хотим её отравить, отказывалась от больничной пищи, враждебно относилась к персоналу. После лечения инсулином она стала спокойнее, но оставалась вялой, безразличной, тупой. В таком виде мать её и взяла на поруки. После инсулина она очень потолстела: у неё было расплывшееся, старообразное, невыразительное лицо. Это и была Тамара Л. У молодой, жизнерадостной, интересной женщины не было, казалось, ничего общего с тем старообразным и апатичным существом. Меня так поразила эта перемена, что я попросил у Тамары две её фотокарточки: снятую сразу по выходе из больницы и вторую – в день приезда ко мне.
Тамара остаётся здоровой по настоящее время. Подобные прекрасные результаты инсулинового лечения известны теперь всем психиатрам: в нашей клинике их было немало. При гинекологических исследованиях у Тамары были обнаружены остаточные явления воспалительного процесса в придатках матки. Этот воспалительный процесс, видимо, и был причиной психоза Тамары. Гнойное воспаление придатков или мочевых путей – вот чем чаще всего объясняются послеродовые психозы у женщин. Поэтому лечение, направленное на борьбу с гнойной инфекцией, давало часто замечательный эффект.
У больной И. психоз начался через три недели после родов. У неё предполагали паратиф и после родовой сепсис («заражение крови»). И. Была помещена в инфекционную больницу. Состояние её считали безнадёжным. Наряду со спутанным сознанием с неё была температура до 40,5;; отмечались воспалительные изменения ос стороны почек и почечных лоханок, сыпь на теле… Мы в клинике охотно пользовались одним советским препаратом, о котором врачи, к сожалению, мало знали. Этот эларгол, препарат коллоидного серебра, и был назначен И. После первого внутривенного вливания температура стала снижаться, сознание прояснилось; после четырёх вливаний И. поправилась и была здорова на протяжении шести лет (затем она пропала из моего поля зрения).
Энергичная борьба с гнойной инфекцией давала быстрые им положительные результаты во многих случаях послеродовых психозов. Уже в 1946 г. меня вызывали в роддом. У молодой двадцатилетней женщины на девятый день после родов начался психоз: она перестала есть, отказывалась кормить ребёнка, заявляя, что её хотят отравить. Роды у неё были с разрывами, имелся эндометрит. Поэтому я сразу назначил эларгол. После двух инъекций она была здорова.
Гнойная инфекция может гнездиться в разных местах организма. За годы войны пришлось встретиться с большим количеством психозов, которые развивались через значительный срок после ранения. Повинны в них были остеомиэлиты, то есть гнойное воспаление костного мозга в повреждённой кости. Эти психозы лучше всего излечивались хирургической операцией.
Вот один пример. Боец Х. после длительного пребывания в госпиталях был признан негодным к военной службе вследствие хронического остеомиэлита. При пересадке на железной дороге он долго не мог сесть в поезд, несколько дней не спал. Ему стало казаться, что его хотят зарезать, застрелить; вокруг него собираются подозрительные люди; он поднял тревогу. В госпитале он продолжал не спать, ожидал, что ему отрубят руки, снимут с него кожу… После хирургической операции он стал быстро поправляться: был выписан здоровым.
Редко думают о том, что причину душевного заболевания иногда нужно искать в воспалительном заболевании среднего уха. Аня В. заболела внезапно: стала громко кричать, заявляя, что видит кошек, которые с дикими криками бегают по лестнице. Затем она впала в неподвижное состояние, лежала с закрытыми глазами, плохо ела; иногда она испуганно бросалась куда-то бежать. Аня с 12 лет страдала гноетечением из правого уха. Специалистом у неё было признано хроническое воспаление среднего уха; ей балы сделана так называемая радикальная операция, которая излечила Аню не только от воспаления в ухе, но и от психоза.
Гнойная инфекция является одной из причин психических заболеваний, притом такой, о которой недостаточно знают даже психиатры. Поэтому мы остановились на ней более подробно. Вообще же причин психозов очень много и, когда я припоминаю удачные случаи лечения, мне приходят в голову заболевания с различным (как уже говорилось выше) происхождением. Мы знаем теперь психозы ревматические, бруцеллёзные, малярийные, токсоплазмозные и другие…
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Хотелось бы надеяться, что читатель этих «Воспоминаний» сумеет оценить тот трудный, мучительный и для самих больных, и для врачей, их лечивших, путь, который прошла в своём развитии психиатрия, и повторно выразить надежду, уже высказанную в предисловии, что настанет рано или поздно время, когда благодаря применению психофармакологических средств он и в самом деле овладеет возможностями радикально излечивать порученных ему больных.