Церковь на Мазараковской
Нас подружил сначала велосипед “Zimson Shull”, который подарила мне на день рождения (14 лет) мама и который мы стали осваивать вместе с Зямой. Зяма появился ниоткуда, как чертик из табакерки, когда я начал учиться ездить на велосипеде на поляне за Бычком. Ни я, ни приятели не умели кататься, но Зяма был прирожденный тренер и я вскоре понял, что без Зямы не освоил бы езду. Когда я уже стал ездить, Зяма попросил проехать тоже, и мне стало ясно, что этот прекрасный учитель и командир совсем не умеет ездить.
Оказалось, что Зяма живет на Мазараковской улице и давно внимательно наблюдает за мной и моей жизнью, стараясь познакомиться. Правду сказать, он хотел сделать это и без велосипеда.
В те давние годы, в бытье пацанами
Нас жизнь повстречала. И тут же меж нами
Незримая нить протянулась на годы,
Он - бедный еврей, я - латышского рода...
Блестя зеркалами колесное чудо,
Явилось подарком - почти ниоткуда.
Предмет вожделений - железный кумир
Скрепил наши жизни, создав чудный мир,
Наполненный смыслом полета в движении,
Неся для других вечной зависти жженье.
Мы стали владельцами спиц, фар и гаек,
Мы стали едины в борьбе против шаек
Мальчишек, дотошных до нашего счастья.
“Zimson” - талисман и в беде и в несчастье.
На голову выше и шире в плечах
Мой друг Зямой звался и скор был в речах,
Неся ахинею на трех языках,
Был центром вниманья в девичьих кругах.
Учась в каждом классе по несколько раз
Он делал из этого славный рассказ,
Который смешил кишиневских кокеток.
Любимцем, героем он стал уж за это...
Учился в восьмом я, а он лишь в четвертом,
К тому же был старше меня не на год,
Слыл гибким, как уж и как рыба был вертким
Курчавый красавец транжира и мот...
Строки из стихотворения “Зяма” в сборнике “Полынь”
Так я описываю знакомство с Зямой и первые встречи новых друзей. Интересно сложилась жизнь. Я и Зяма расстались в Кишиневе в 1952 году, и не было вероятности, что мы когда-нибудь или где-либо встретимся, тем более, в Москве, в магазине, в очереди за вином.
Зяма сказал так, как будто мы и не расставались вовсе: “Ты будешь крайний?”.
При этом слово “крайний”, подчеркивало южное происхождение и “правильность” выражения мысли.
Я от неожиданности сказал просто: “Да, я всегда крайний!”.
Посмеялись. Я узнал, что Зяма живет рядом с Химико-техноло-гическим институтом им. Д.И. Менделеева, в котором я учился и студентом и в аспирантуре. Зяма оказался таким же веселым, таким же евреем-бессеребренником, у которого в гардеробе висели на вешалке одни трусы и майка. Все остальное было на нем.
Потом мы довольно часто стали встречаться в одном том же кафе – “стекляшке”, как говорили завсегдатаи. Связь - как установилась, так - и пропала. Я не был инициатор такого поведения – скорее это напомнило мне рассказ самого Зямы о его встрече со своим отцом.
Зяма долго не видел отца и вдруг встретил его в Кишиневе на улице Ленина. Остановились на противоположных сторонах этой широченной улицы. Отец брезгливо осмотрел сына через улицу, свернул ладони трубочкой и крикнул: “Клооо-ван”, т.е. - клоун. Видимо отцу не понравились Зямины брюки в широкую полоску. Разошлись, и Зяма больше не видел отца.
У Зямы была своя гордость и немалая. Однажды, когда мы встретились в “стекляшке” с завсегдатаями-аспирантами, туда вошел Зяма и, как всегда, стал центром компании. Зяма спросил меня с двойным смыслом о том, как идут дела у ученых, и посетовал на то, что он такой бесталанный. Все такие умные, лишь он один - дурак. Подумав, Зяма вдруг оживился. “Зато, я люблю трахаться!” – гордо сказал Зяма. Но в ответ от кого-то из компании услышал: “Все любят трахаться”. Зяма как-то загрустил и ретировался. Это была наша последняя встреча.
13
На церковном дворе по улице Мазараковской в Кишиневе. Слева направо и сверху вниз. Дедушка Константин Иванович, его дочь Антонина Константиновна (здесь уже Могилевская), бабушка – Евдокия Ивановна, ее дочь Надежда Константиновна Костина с маленькой Люсей, Володя Костин, Могилевский Ефим Львович. Ниже и справа Екатерина Ивановна Артоболевская – сестра бабушки.
Сидит Ираида Константиновна Браслина с ее дочерью Ларисой.
На заднем плане – вход нашу квартиру. Фотографирую – я.
Во время жизни на Мазараковской (зимы 1950 – 1952 г.г.), мы всегда катались с горки на санках. Одна из наиболее удобных горок находилась под брюхом всех домов, точно под улицей Огородной. Мазараковскую мы игнорировали: она была слишком крута, а главное, витиевата. Но стоило отойти, стоя лицом к домам, а спиною - к железной дороге, открывалась очень удобная горка – длинная и крутая.
Санки изготавливались самостоятельно. Это было трудоемкое занятие. Почему современные ледянки тогда были не в ходу. Ведь, даже с более крутых горок мы, с приемным внуком Никитой, прекрасно катались в Орехово-Царицино, когда мне уже было за 60 лет.
Я пришел на горку, когда никого не было, и стал кататься, наслаждаясь одиночеством. Но там, где катается один, немедленно вырастает толпа, в которой не все имеют санки, а пришли, чтобы похулиганить. Так было и в этом случае. Ко мне стали приставать РУ-шники. Этот народ всегда славился драчливостью. Они стали задирать меня, при каждом следующем спуске с горы, ситуация накалялась. Вдруг один мальчишка подошел с намотанным на руку ремнем с бляхой. Этим оружием он резко, с оттяжкой, ударил меня по голове в шапке-ушанке. В пылу драки я, даже ничего не заметил. Появился Зяма, узнавший от кого-то о моем избиении. Зяма и я еще некоторое время катались на горке, но когда дома я стал снимать шапку, хлынула кровь. До сегодняшнего дня отчетливо прощупывается шрам ровно в том месте, где просматривается на рентгеновских снимках гематома, зафиксированная, потом при инсульте. И это не последняя травма головы.