Борода
Автобус должен был подойти вот-вот к платформе. Народ собирался. Азъ приметил среди уставших и озабоченных его с виду добродушное и вдумчивое лицо. С большой черной окладистой бородой.
«Должно быть человек верующий, - подумал азъ, - неплохо бы с ним поговорить, что-то ценное приобрести от общения.»
Как вы понимаете: мое кресло оказалось рядом с ним.
Он был большой, крупный мужчина. Глаза отражали спокойствие и уверенность.
- А вы едете в…? – спросил азъ.
- Да, конечно… Сей час все дороги ведут. Едут. Это хорошо. Хотя – знаете – понаехало тут…полно и всякой швали.
- Кого? – не ожидал азъ таких слов из его, как мне казалось, молитвенных уст.
- Шваль, говорю. Всякая дрянь заполонила Русь. Посмотрите: жид на жиде и татарином подгоняемые…Русских лиц не вижу, - он покосился на меня. – Ну, разве ты только…
Внутри меня что-то съежилось от неприятия. Когда идешь-бредешь по вольным полям, лесам, то, бывает, забредаешь на зловонные свалки. Мне враз расхотелось разговаривать. И азъ уже шибко сожалел, что свелся с этим бородатым мужчиной.
«Вот еще напасть…так мне дураку и надо…всё только собственные хотения имею…больше ничего…»
А мой сосед все более расходился…он говорил уже не для меня – а на пол-автобуса…
- Жиды затопили собой Русь! Всех их стрелять надо…всех!…Кому служите? На кого работаете?!
- Прям как на допросе в застенках…-сказал азъ про себя, но вслух произнес добродушно: Да полноте-ка вам…что вы, в самом деле?…
- Да и ты, магометянская рожа, туда же?!
Азъ с удивлением обернулся: но рядом со мной не было ни монгола, ни турка…
- Да это я тебе, неумытое рыло!…
- Мне?
- Да! Пшел вон отсюда…воняешь тут свининой…
- Простите, но агаряне свинину не едят, и жиды тоже…
- Да я тебя!! – он поднялся во весь свой могутный рост, заслонив солнце, светившее в широкие окна автобуса. - Уберите от меня этого евреина!..
- Извините: так за кого вы меня принимаете…я что-то не пойму?
- А неча и понимать, сволочь! Не воняй со мной рядом!
Пассажиры зашушукали на меня:
- Да пересядьте вы…от греха подальше…не в себе, видно, борода-то…
- Не в себе…
- Не в себе…
- А нет, как раз: в себе…- но азъ встал и перешел на свободное место.
Всё стихло. Только ревел двигатель автобуса.
Мы приехали в пункт назначения. Азъ нечаянно задел своего неудавшегося попутчика при выходе, и не без внутреннего содрогания подумал, что опять: как начнется…
- Здравствуйте, - добродушно приветствовал он.
- Здрасте…- растерялся азъ.
- Что, тоже в наши места приехали? Это очень хорошо. Сюда едут настоящие дети Руси. А в вас очень знакомые черты…словно вы из известного рода?…
- Да, - отозвался азъ без улыбки, - из Рюриковичей.
Отъшелъникъ
Наш вездеход остановился. Я мотнулся головой, ударился лбом в костлявую спину деда Кэлильына. И проснулся.
- Вылезаем, - послышалось.
«Больно охота – я тут пригрелся…»
Но все находящиеся в этом железном ящике-кузове шустро покинули свои насиженные места и устремились наружу.
Свечерело. Справа высились скалистые сопки. Целая гряда с обломанными вершинами. Казалось, что они прикреплены к синему-синему небосклону, который все тучнел мглою увядающего дня. Увядающей поздней осени. Во все остальные стороны разбежался простор тундры. И только пару яранг торчало в этой тихости…
Нам обрадовались. В одну из яранг этого стойбища подалась вся наша бригада. Разселись на шкурах, разостланных по кругу у этого уютного и удобного жилища древности, а в центре – костерок. Меня отжали от входа и подвигли вглубь. И я оказался у висячей оленьей шкуры…от нее исходил запах животного, которому этот северный народ воспел столько похвал, чуть ли – не боготворил. Но – не возвел до Творца…И правильно: ведь разумных может созидать только Разумный…
А вот за этой шкурой была…спальня. Там такое крохотульное пространство – опять же все из шкур оленьих – чтобы удержать тепло, там же и кукуль-спальник. Никакого мороза не забоишься…
Я предвкушал…во рту выделялась слюна к принятию вареного оленьего мяса…но мне сунули в руки горяченную тарелку.
- Это – что?
- Это баночный борщ! – успокоила меня девушка из этой бригады.
«Вот еще: борщ из стеклянной банки не едал…в тундре-то…» - в пору было обидеться. Но оглядевшись, я увидел радостные лица моих сопутников. Они все говорили-говорили, мешая чукотскую речь русскими словами…
«Вот еще: не едывал…» - мне, честно сказать, такая пища была не по нутру. Но: чтобы не обидеть, я через силу похлебал хлёбала… Женщины бойко орудовали у костерка, пытаясь поскорее всех накормить. Поэтому меня не упрашивали, а доложили в мой недоеденный борщ еще жидкости и отдали другому.
В алюминевой кружке зато был крепкий и пахучий чай. Я с удовольствием попил, обжигая губы, обжигая руки…
После чая закурили. Да еще как…от костра такого дыма не бывает…
В яранге был еще один русский. Он сидел близ входа. По его землистому лицу скользили блики от костра. Безучастные глаза замерли. Он был безразличен к происходящему. Но принимал все, что ему предлагали и кушал не торопясь. В нем была некая мертвенность.
- Вер, это кто?
- Да, вон там, в сопках живет…
- Один? отшельник, что ль?
- Один совсем живет. У него там яранга. Давно живет…
- Надо же…а сюда-то что?
- Заходит…хлеб берет…
- Ну, даёт…
- Тут уж все привыкли…
Но при мысли о такой уединенной жизни по моему сердцу прокатилась теплая волна.
« Разве плохо: вот так? Один. Округ сопки, тундра…рыба – лови себе…за хлебом сходишь иногда в бригаду…сюда регулярно вездеходы приезжают, завозя нужное…Эх, здорово!»
Только почему-то не было радости в этом человеке. Эта мертвенность заглушила в нем все. Он не видал даже себя. И вникать не хотел.
«Что-то с ним не то…»
Я смотрел на него, и он, переходя взглядом от костра, задел им за мои глаза. Его словно кольнули. В его угасших очах шарахнулась тень и забилась в глубинах его встрепенувшейся души. И он поспешил увести свои глаза в сторону….
- Ну, поехали!..
Стали собираться. Мне же пришлось задержаться. За рукав моей фуфайки ухватилась пожилая чукчанка. Все лицо ее было в морщинах, но глаза горели задоринкой и участливостью. Она говорила по-своему, держа в руках сверток. Я только с трудом уразумел, что она хочет передать посылочку в город Сильной женщине – точнее женщине по имени Омрынаут.
- Я не знаю…
Мне на выручку подоспела Вера:
- Она хочет, чтобы ты передал эту посылочку Омрынаут.
- Понимаю…но я такой женщины не знаю…
- Вот чудак: да Лене передай…работаешь с ней и не знаешь?
- Лене? Тимошиной?
- Ну да?
- Так…
- Ее настоящее имя Омрынаут. Она ведь родилась в этом стойбище. Ну, в смысле их бригада, конечно, была тогда где-то в другом месте, может, вон в тех горах…
- Хорошо…хорошо! Конечно, конечно, передам!
- Это – ее мама, Ленина мама…
- А-а!…
Женщина засияла радостью и подала мне шкуру молодого олененка.
- А это она дарит тебе в знак благодарности…только твоему ребенку…У тебя кто?
- Дочка.
Вера перевела женщине мои слова. И опять яранга осветилась ее радостью и светло стало во мраке надвинувшейся чукотской ночи.
- Бери, бери…
- Спасибо, спасибо…
Мы шли к вездеходу. Все уселись по своим местам.
И тут я увидел одинокую фигурку на ровной поверхности тундры; к скалам двигался человек. Тот человек…он обернулся пару раз. И с неприятностью вновь встретился с моим взглядом, спешно отвернувшись.
Синева загустел. Она, верно, замерзнет до утра. Ведь скоро уже зима. Вот все из-за тех зазубренных хребтов придет…Придет…к ней шел встречу такой странный…но жалкий человечек…
Правда ваша…
Волга со всего размаху застыла. Покрылась в задумчивости прозрачной вуалью ледка. Вчера к ночи мороз принялся за свое дело. А нынче на покрытом пространстве забелели кристаллы – это значит: крепнет лед… И уже на его нетронутости завиднелись следы человека. Кто-то уже перешел Волгу…счет открыт…началась ледовая эпопея последнего года тысячелетия…
Азъ вертался к себе домой, в топленую комнатенку старого покосившегося дома…тепло было у самой печи…тепло уходило сквозь огромные обтрухлявленные бревна цвета торфа…
Азъ подходил со стороны Волги, а он вошел чрез дощатую калитку.
- Здравствуйте!
- Ну? – он не сразу узнал меня, может от того, что одет был в рабочую одежду, в шапке-ушанке ( заяц которой был далеко не тот, что десять лет назад)…
- Здравствуйте…Что-то не веселы…
- Ваша правда…плохо мне…- его исхудалое лицо словно было покрыто пылью прожитых неутешных лет. – Плохо мне…мучаюсь своим недугом…выпиваю я…Вот и вчера…каждый раз даю себе слово не пить…и падаю опять…
- Вся наша жизнь – борьба с самим собой…
- Ваша правда…с собой бьемся…бьемся…бьюсь…Я подошел к чему-то…как к стене…мне страшно…
- А вот унывать: не следует.
- А тут ведь еще прямо наяву приходят…как один…потому не могу один быть…
- А вы молитесь…
- Пробую…
- Iисусовой молитвой…
- Господи,Iисусе Христе,Сыне Божий, помилуй…
- Мя, грешнаго…Верно…и не бойся их…Они будут бояться…по мере углубления твоей молитвы…Они только имени Божия боятся…
- Правда ваша…боятся…но и меня пугают…невмоготу порой…Они ведь прямо-таки окружают меня…
- А ты – бейся, молись…ничего они тебе не сделают…молись только…А сейчас ты видишь то, что истинно тебя окружает…
- Да уж…- он перевел дыхание.
- И грехи свои вспоминайте…от детства…
- Ох, грехи мои тяжки…- его сухие выцветшие глаза вдруг испустили влагу…- Такая я дрянь!…по всей жизни…ничего доброго за всю жизнь…Мне Бог в наказание их подпускает, а?
- Нет, ты же сам отвернулся от своего Создателя, и теперь тебе Господь показывает с кем ты дружбу-то вел всю жизнь…теперь ты знаешь: кто тебе подливает и зелья в стакан…
- Ваша правда: сам я виноват во всем…сам…
Его жесткая костлявая фигурка нескладно сложилась в подобие поклона. И тут только азъ заметил, что он во время нашего разговора стоял, сняв свою шапку….угловая, коротко остриженная голова – в нем было все ужасно жалостливое…
«В такой мороз-то снял…стоит…почитает Церковь-то…меня лишь бы не чтил: азъ куда хуже его…еще какая дрянь…»
- Правда ваша…Сам…Но надо выбираться…
- Надо…обязательно…не сразу получается…без собственного труда над собой не бывает ничего…
- Правда…спасибо вам…
- Ну, что вы?…
Ему нужно было подняться на второй этаж. По скрипучей лестнице, к моим соседям.
И он тронулся к восхождению, так и не одевая своей потрепанной шапки-ушанки…
Ночь
Я лежал под стройным коричневым стволом высокой сосны. Она шумела кроной, склоняя свою главу под напором ветра. Щекоча своими иголками голубое небо. Устал я за эти дни: головою почти по земле…нет, этот труд не для меня – к вечеру кровь стекает носом…а работы много…этот год урожайный на клюкву. Вот она и разлеглась по болотам. Спрятавшись в мягкость мха…только сухие ветки бывших дерев скривились одиночеством…яркая серость на яркой зелени…
Легко дышится…пришел в себя, отдохнув…голова перестала болеть…комаров нет…по утрам сырость забирается за пазуху, а садится…голос…но я предпочитаю петь сердцем…
- Ну, все: забирайтесь в кузов. Пора ехать!
Да, ехать пора. Чтоб до темноты добраться до черного асфальта районной дороги. Это еще по глуши пару десятков километров. Впрочем: глушь – это постольку поскольку. Тут на клюквенную пору собираются сотни людей. Не всем хватает места. Для сбора. Но для очередной пьянки – места полно. Вчера вон приехали залетные, остановились на том берегу болота. Всю ночь орали песни…тишина забилась под коряги и тяжелые лапы елей…а еще устроили пальбу…дорвались…словно не пивали целый век…
Да, пора ехать…Ф-фу-у…
Господи, благослови!
Надо приготовиться. Опять меня будет укачивать. Легче всего мне в кабинке. Но наш грузовой УАЗик поведет отец Iаков. Вряд ли мне там найдется место…а просить неловко…А в кузове хоть и свежий ветер, но теснота и песчаные ухабы меня доведут до…
- Володь, рядом со мной садись…и ты, мать Марин, дорога уж больно путаная – подсказывать будете…
- Хорошо…
Хорошо – повеселело. А жалко это местечко бросать. А позапрошлую ночь ночевали на песчаном взгорочке. Сухо там было. Тут же: метров десять отойдешь в сторону от стоянки и волглостью задохнешься. А вот именно тут, под этими соснами сухой воздух, здоровьем наполняет. Кто знает, когда мне еще придется сюда приехать? Дел в мiру год от года все больше, и мое короткое пребывание в этой женской обители – утешительный отдых от суеты. А сестрам кто-то должен помогать. Вот почему-то Господь и меня именно избрал им в подмогу… Вот: в лес поехали…
Мотор зачихал. Поднатужился. Завелся. Отце Iаков, довольный, газанул, и машина тронулась с места. Грунтовая, заросшая густой травой даже кустиками дорога бросилась под наши колеса. Дьякон включил передок, переключился на первую передачу: впереди была затопленная гать с торчащим бревном. Вода закипела под тяжестью грузовичка. Сестры смиренно сидели, обложенные тазами с красной клюквой.
Слава Богу! Проехали…Застрять вовсе бы не желалось: измочишь себя по пузо, пока выдерешь себя из этого болотного месива…пахучего к тому ж…
Проехали, верно, верст 5-7. Двигатель чихнул. Простыл, видать, от октябрьских деньков. И – заглох… Как не пытались мы с отцом Iаковом по очереди – двигатель не заводился, отказавшись, видно, от нашего усердия напрочь.
- И что будем делать?
Этот вопрос поднялся с нашими взглядами к лохматым кронам сосен; был подхвачен ветром и унесен в глубь лесов…
- Надо идти за подмогой. Пойдешь?
Я что-то отвлекся, размышляя о своем, потому не сразу сообразил, что это уже ко мне обращался отец дьякон.
- Пешком?
- А как еще?
- Ну, вообще-то тут километров тридцать до монастыря…А надо?
- Хватятся, переполох устроят…мы ведь сегодня днем должны были приехать, итак задержались…А куда уехали – знаешь только ты…
Вообще-то, это был выход.
- Ладно: пойду, - и я уже пустился в путь.
- Я тоже пойду, - сказала мать Марина.
- И я.
- И я.
- А я?
Собрались в путь-дорогу мать Надежда и мать Антонина да паломница Ксенька, еще совсем ребенок.
- Вы что?
Обе матери инокини были уже в возрасте.
- Не дойдете.
- А одного не отпустим: ночь вот-вот уже наступит.
Я беспомощно развел руками: с женщинами спорить – проку нет.
И мы пошли по сыпучему песку, по черной тени от деревьев. С отцом Iаковом остались мать Ольга, Вера и еще несколько сестер. Я почему-то очень беспокоился о всех их.
Господи, благослови!
Я взял среднюю скорость. Главное – взять нужный шаг. Ровный, не спешный. Вовремя делать остановки. Часам к двум ночи дойдем. Вот только эти пожилые сестры…
- Ничего-ничего: я перед монастырем еще спортом занималась, купалась зимой да на лыжах ходила – так что вы не думайте…- это мать Надежда. – Идемте-идемте, а то матушка игуменья, наша настоятельница, будет беспокоиться…вот удивиться, когда мы придем!…
Да, мать Надежда взяла свой темп и пошла резко, стремительно.
- Мать Надежд, у нас тут целая бригада…не беги, - попросил я.
Ксюша в обители была неделю. Она еще не решилась ни на что. Закончила школу в интернате. Родителям было не до нее. Стала вот ходить в храм. И ей это нравилась. По натуре она юркая, живая, хотя и толстушечка.
Мать Марина была молодой инокиней. Но по пребыванию в монастыре – самой старшей. У нее и отец – священник. Ничего другого в этой жизни ее душа и не желала. Она сообразительная, кто знает, может, в будущем будет игуменья…когда-нибудь…
Я беспокоился о мать Антонине больше всего. Она самая старшая по возрасту в нашей поездке. Сперва она то спотыкалась, то теряла обувку свою – стоптанные тапочки. От чего и сама нервничала и других задерживала. Но потом крепче взялась за свои четки, углубилась в молитву и твердо пошла за нами. Мать Антонина – труженица, огородница. У нее биография полярная – 26 лет проработала на стройках Крайнего Севера.
« Так, - подсчитывал я, - до асфальтовой дороги должно быть километров десять…часа два ходьбы…потом останется всего 15 верст…часов шесть…с привалами…»
А тем временем мы шли и шли. Осторожно ступая в сумерки и в ночь. Густую и тягунную…Деревья становились обычными столбами, а небо затянулось черным покрывалом. Вот те на…ногою нащупываешь дорогу…а она шла и шла, уводя нас в растянутое время…
Захотелось пить…а негде было утолить жажду…не догадались с собой что-либо взять…
Впереди метнулся огонь. Он прыгал, скакал, перебегал из стороны в сторону…Вскоре он ударил нас по глазам. Водитель остановил машину, узрев людей в монашеском одеянии ( только я был по гражданке). Из буханки-УАЗика вылез…Сережа! Кому не пропасть! Впрочем, он был не один…
- Вы куда?
- Это вы куда: на ночь глядя?
- Да мы-то за грибами.
- С фонариком искать будете?
- Во, шутник нашелся…Вы-то куда?
- Да машина сломалась…за транспортом пошли, да сказать, чтоб не беспокоились…У вас есть вода?
И нас не только напоили, но и угостили яблоками.
- До дороги километров пять?
- Захотел! Больше десяти…
- Как?
- А там еще больше 20 кмэ вам до монастыря…
Вот это да! Вот тебе и твои расчеты…Промахнулся…так нам еще идти и идти…
- Ну, счастливо.
- Спаси вас Господи!
Машина взревела и свежая краснота задних огней поскакала по лесным кочкам ночной дороги…
- Надо было всем вернуться…они мимо наших будут проезжать…вам не дойти…
- Нет: уж взялись – пойдем.
- С Божьей помощью…
Силы, в общем-то были. Были. И немалые.
Господи, благослови!
Мы шли молча. Каждый из нас превратился в черную тень. Мы шли молча. Каждый молился своими молитвами. Чтобы не тратить силы на размышления. Которые все равно ничего не дадут. Главное, чтобы внимание было в твоем сердце. И тогда идешь и идешь, не чуя ног, не ощущая дорогу…
Запахло теплотой асфальта. Мы вышли к трассе. А на небе рассыпались звезды.
- Ох ты…
Дорога была пустынна. Стало быть, нам предстояло идти дальше. И дальше. Не надеясь ни на кого. Кроме Бога…
Я было пошел живо по жесткому покрытию, но уже вскоре пожалел об этом. Мои пятки ожгло ударами…кирзовые сапоги мои ожесточились до деревянных колодок. Я пошел по обочине. А сестры держались молодцом: шли и шли.
Мы рухнули на землю перед селом, которое нам было не миновать.
- А может, переночуем здесь? Хотя бы пару часов отдохнем? У меня тут знакомый, Евгений, он ветеринаром в колхозе…- мне так захотелось уткнуться в дурман сена на сеновале и затеряться во снах…
- Неплохо бы…
- А может, дойдем?
- Дойдем…отдохнем и дойдем…
Мои руки болтались гнилыми черенками. Из коленей выкачалась смазка, и они стали скрипеть…а ноги шлепали сами по себе по жесткому настилу из утрамбованной щебенки…
Прошли мимо дома Евгения…
Я еле доплелся до речки. И почувствовал, что ноги смочились кровью и их ломило…Я разулся и опустил их в воду…холодящий поток ласкал их, а я сидел на мостках и видел как в черной воде дрожали изумрудные звезды…
Мы вошли в лес. Это был последний лес на нашем пути. Там, за ним, через пять километров была пустошь…и в огнях наш монастырь.
Но здесь была тьма. Я чувствовал только дыхание сестер. Вот так дышит мать Антонина…это – Ксюшка…
- Мать Марина?…Мать Надежд?…
- Тут мы…
Из человека шел голос…словно сам по себе…вот так, верно, и душа передвинется сама по себе, освободившись от телесных оков…
- Ох, а нас как ждут…как ждут-то! – мать Надежду свои слова ободрили, и она устремилась вперед.
- - Мать…не спеши…
По лесу вдруг стали загораться…огоньки…вспыхивал в одном месте, истаивал…в другом – тотчас загорался другой…
- Ой!…мамочка!…Господи, спаси! – это Ксюха.
- Да полно тебе…что ты?
- Ой!…боюсь…простите меня все: боюсь!
- Что это?
- Был бы фонарик – посмотрели бы…а так: или гнилушки или поганки…бывает такое…
- А вдруг: волки?!
- Да полно тебе, Ксень…
Этот взрослеющий ребенок хватался за меня, впиваясь своими крепкими пальцами в мои руки.
- Ой-ей, мамочки!…Господи!…Прости!…
- Ксень…
Да, эти огоньки из тьмы напоминали горящие глаза чудовищ…
«Ужели бы я здесь прошел один?»
В этом лесу повсюду была твердая почва, и мы пару раз сбивались с дороги. Натыкаясь на деревья или кустарник…
Ослабла и мать Марина. Так-то вот…не надейтеся ни на кого…и в первую очередь на самих себя…Я их с сеней уже, конечно, волочил буквально…а вот старые-то оказались испытанными странниками…
- От-дох-нем…- прохрипел я, когда мы вышли из лесу и узрели огни иные: поселка и нашего монастыря…Я упал на жесткую тропинку. Ноги горели, тело ломило…жизнь летела под раскинувшимся небом сама по себе, и я был только ее свидетелем…
- Господи…прости…
Мы долго стучали в ворота, звонили в звонок…но никто нам не открывал…а на улице уже засерело…широкая река дохнула сыростью и от нее оторвалось полотно тумана…
Нас никто уже не ждал…
Мои сборы были почти недолги. Заправил тяжеленный Урал. И поехал. По мере поднимания солнца – раскалялся воздух в кабине…и я покрывался потом, жадно хватая горячий воздух…
Я съехал с трассы и въехал в прохладу леса, вышел из машины: хотелось спать так, что мое сознание обрывалось и заполнялось темнотою сна.
Вот еще!…
Пора…дальше…
Я подъехал к нашим. А они довольные: машину завели. Погасили костер и уже забирались в кузов своего грузовичка…
- Ну, поехали?
- С Богом!
Полет
1.
Он размахнул крылья, оттолкнулся и плавно полетел в верх. Распластав их на твердом воздухе, зорко вглядывался вниз. И от его взора не ускользало ничто. И когда он видел свою жертву – падал камнем, выставляя острые когти. Его падение – значило: жизнь…
Однажды эта гордая птица, устремленная к земле, запуталась в поднявшемся вихре, и камнем ударилась оземь…она так всегда притягивала…а голубое небо погасло в его очах…
2.
Азъ парю над обыденностью, услаждаясь свободой. Так легко на сердце, потому что летает душа моя, не прикасаясь ни к чему. И когда азъ вынужден приземляться – тогда вынужденно пережидаю сие обстоятельство как необходимость. Продолжая учиться терпению. Но бывают случаи, когда азъ падаю – так больно ударяюсь о выступы своих страстей; земля забивает мое дыхание, и только цвет Небес не гасит во мне надежд и упований…Хотя мое падение – родня смерти…
И чтобы оторваться от притяжения персти и чтобы взмыть ввысь, азъ врачую свои раны собственными словами покаяния. И отдираюсь от притягательности страстей, уходя вверх, расправляю крылья своей души…и вновь парю над суетою суетствий…