Пара сизых голубей

               

                Выехав из станицы Курской по затяжному длинному пологому подъёму его, старенькая «Ауди», прижавшись к асфальту, стремительно понеслась вдаль.   Осенний пасмурный день, уже прохладный, порывами холодного колючего ветра приближался к концу. Дорога была пуста, степь безлюдна. Он старался не думать о плохом: о ещё не близком доме, о неспокойной Чечне за спиной, не ругать себя за впустую потраченное время, но в голове как часики стучало: один, один, один. Один на дороге.    Раньше, когда  «Ауди» была моложе, тоски  в помине не было.
    Азарт и бесстрашие гоняло его по всем дорогам Северного Кавказа. Пара сизых голубей  предназначенных для обмена  возвращались в багажнике вместе с ним  домой. Обмен не состоялся. Выставленная пара оказалась с дефектом. Он долго осматривал  её, но обменять не решился. И теперь он, два его маленьких существа, да «Ауди» молча мотали километры назад, домой, в далёкий пока  ещё Краснадарский  край. 
      Он не жалел о неудавшемся размене. Он был опытным голубятником и давно научился держать себя в рамках благоразумия. Пугало его появившиеся недавно чувство тревоги перед дальней дорогой и дело было не в машине. Он в ней был уверен, а дело было в нём. «Старею что ли?»- в который раз подумал он и в тот же раз глянул в зеркало заднего вида. Дорога была пуста и сзади и спереди.  Неужели, до Советской никого не встречу?    Стрелка спидометра ещё от Курской,как будто зацепившись, зависла на цифре 120.   Асфальт, уложенный ещё при Советской власти, местами подлатанный, не тревожил «Ауди», как и работники ГАИ, которых в Курском  районе он пока ещё не видел.
     А её он увидел далеко. Увидел сразу, как цветок в пустыне. И не зная ещё, подымет ли она руку  или отвернётся спиной, чтобы её не тревожили, пустил машину в накат. Его тоже  заметили. Рука, робко дрогнув, слегка отклонилась от туловища затем, ещё чуть приподнявшись,  замерла.      Ветер, как будто обидевшись, ударив ей в спину, рванув её длинное сатиновое платье, затрепетав её белым ситцевым платком, успокоился.  А она, запоздало, упёршись, покачнулась, но устояла. 
      Машина, подкатившись, стала.   На обочине стояла  старушка. Пиджак старого покроя, уже видимо не  согревал её, и    она основательно пристыла.   Слегка бледное,  сухое  светлое лицо с правильными чертами некоторое время всматривалось в него.   В грязной пыльной траве на обочине, ещё не видевшей дождя, блестели глянцем её  новые галоши.   От всей её худенькой  фигурки, светленького личика из под платка, манере стоять на обочине веяло теплом, добром и домашним уютом. 
    Ему с тревогой  показалось, что ещё миг  и она, поздоровавшись, развернётся и уйдёт в дома, виднеющиеся далеко справа.   Поэтому он поспешно  приоткрыл переднюю дверь. 
   - Здравствуйте, мать. Вам куда?       
   - Мне бы, сынок, до Пролетарского. Здравствуйте.   
             Старушка,  ответив,  осталась стоять на обочине. 
   –А где это? Я здесь проездом. 
 – Перед Советской, сынок, я покажу.
            Старушка, подойдя, не решаясь садиться, стояла у задней двери. Он понял её сомнения.
  -Садитесь  впереди, мать, не волнуйтесь, ремень накидывать не будем. Да и согреетесь здесь быстрее. Я сейчас печку включу.
             Видимо  и правда она сильно продрогла, подняв с обочины единственную поклажу, дермантиновую хозяйственную сумку с обшитыми кожей ручками, не села, а вспорхнула легонько на переднее сиденье его «Ауди».  Поставив сумку между ног, наклоняясь, тихонько вытащила оттуда потёртый, видавший виды, кошелёк.
-   Мать, не надо. Серьёзно не надо.   
               Старушка, застыв слегка над раскрытой сумкой, вложила назад нераскрытый кошелёк, подсунув сумку себе под ноги, уселась ехать, чинно скрестив сухонькие прозрачные руки на коленях.
  – Спасибо, сынок. Дай Бог вам здоровья.
 – Не за что, мать. Дай и вам  Господь здоровья.
   –Спасибо, сынок.
               Они замолчали. Впереди на западе по всему горизонту чернело, ветер порывами в лоб жал «Ауди» к асфальту, но ему, как ни странно, стало легче, хотя они были по прежнему одни на дороге, но в зеркало заднего вида, он уже не заглядывал.
  – На  дождь едем?
  -Да, с Советской  всегда что-то да натянет.
  –Думаю, до Советской без дождя успеем.  Да, мать?
-   Бог даст,  успеем. Тут скоро Расстовановка,  а там  чуть и мой  хутор.
                Слово хутор   она произнесла с таким душевным теплом, как обычно говорят, когда кого-то сильно любят.  Как он в Курской при обмене, при всех назвал своих голубей – миленькими. Назвал, как всегда, любя, не задумываясь, так и сейчас он услышал затаённое, как бы последнее, что осталось у неё. 
   – Любите  хутор?
                Старушка встрепенулась.  Ответ незнакомому человеку видимо сразу не шел к ней.
    -  А как же,   выросла в нём, каждая кочка – дом родной.
               Он поверил ей сразу.   В свои года он знал   точно, что не каждый уголок человеку в радость. Есть и у него хутор, который ему снится, он сейчас далеко, там, в горах за Псебаем. Он помнит о нём всегда, но в силу жизненных обстоятельств забросило его в Армавирские  многоэтажки, где он, как рыба на безводье, задыхается.
   - Значит, вы в гостях были, мать?
   - Нет, в церкви была.
               Замолчав, тут же добавила:
  - Батюшка у нас там хороший.
  - А в Советской не ближе, если у вас нет её?
               Также с расстановкой спросил он
  -. Нет у нас пока, сынок.
              Она впервые глянула на него. А он впервые увидел ее глаза. Взгляд её голубых  глаз, слегка поблекших, был до того чист, что ему  как бы виноватому в том, что в хуторе нет церкви, стало невыносимо стыдно за это.
 – Будет, мать, будет. Не может такого быть, чтобы не было. Точно будет.
             Она, не отворачивая голову,  продолжала задумчиво   смотреть  на него.
  –Батюшка у нас хороший.  Молодой, а такой внимательный. Приезжий он, с матушкой, с детками.                Повторяясь уточнила она  и продолжая внимательно смотреть на него, как бы оценивая, продолжила: 
  - Сон мне снился, в аккурат перед днём рождения, как будто я  в небе в больших качелях, а качели, как корабли, только в синем небе, качалась я, а дух не захватывало, радость одна, а не людская, а другая такая ровная, добрая, а в ней  в радости: и я,  и качели, и всё синее небо.  А сегодня с утра  в церковь засобиралась. Да припозднилась вот, с подругой засиделись, видели, как Прохладненский автобус на Курскую проходил. Это наш с Курской последний по хуторам,  а его  всё нету и нету, продрогла совсем. Спасибо тебе, сынок.
 –Не за что, мать. 
           Справа от дороги,  с синим указателем населённого пункта,  показалась станица  Расстовановская, он машинально сбавил скорость, уже не хотелось лететь, до Советской так мало, а хутора он не припомнит, но всё равно ей скоро выходить, а слушать её хочется очень.
 - Расстовановка  вот, раньше здесь сельский совет наш был, а как по их нему  сейчас не помню.
 - Администрация.
  –Вот, вот не могу ещё  привыкнуть, а за Расстовановкой Вединяпин, а за ним  Дыдымовка, а за Дыдымовкой сразу  по ту сторону Куры наш хутор Пролетарский.
  – Пролетарский, как символ Советской  власти?
  -Чего, сынок?
  - Да так, мать, я про себя.
  – Какая разница, сынок, лишь бы по - божьи жили.
  – Да, да, мать, вот и я  думаю, что тогда бы у нас  всё по другому было бы.  Уверовали в себя             коммунисты,    закрыв собою всё, дыхнуть   партией   не  давали.
 – Не суди, сынок, что было, то  было, вон  как трудно людям в хуторах и при этой власти.
  – Извините,  мать, так сказал по одному случаю.
  - Не  извиняйся, сынок, за что извиняться, вон как перевернулось всё, деньги совсем власть взяли, даже в хуторах от них укрыться негде, в замках амбарных и хаты и люди.
               Слева степь  рекою, а справа по реке Куре пошли хутора уже видимые с дороги. Старушка,   согревшись, не спеша, как будто им ехать и ехать  рассказывала ему о каждом хуторе в отдельности. Не  закончив об одном, по мере приближения второго, говорила о нём.
           Хуторов  оказалось шесть, по ту сторону Расстовановского водохранилища садами желтели ещё три: один большой Широкий и два маленьких Трудзем с Прогоном в одну улицу.  Впереди, как препятствие, тёмной точкой надвигалась хуторская автобусная остановка. Строение, защищённое с трёх сторон железобетоном, с такой же железобетонной крышей, украшенное мозаикой, на которой повсюду надписи, кто с кем и когда здесь бывали, приближалось к ним.  Старушка, вздохнув, умолкла. Молчал и он.
   - Здесь, сынок, я и выйду. 
 Справа уже заканчивалась Дыдымовка, а в пол – километра от неё, на бугре у извилины реки, он увидел хутор.  Сверху с трассы  он был хорошо виден. Старушка засобиралась, взяв сумку из под ног, снова задумчиво умолкла. Когда машина, свернув вправо, застучала по гравийке, она, обернувшись, удивлённо глянула на него:
 - А у меня, сынок, пирожки есть с капустой, есть и с картошкой. Какие хочешь такие и поешь. Чай с малиной есть, хочешь с калиной.
 – Спасибо, мать.
  – А я живу на Первой улице, сразу за старым магазином. Чухлина я, тётя Маруся.
 – Иван Хворост, из Краснодарского края я, из Армавира.
            Его  как прорвало. Он начал говорить о паре сизых голубей, едущих с ними, о себе, о жене, о детях и о хуторе за Псебаем, который ему снится. Она не перебивала его. А он  где-то  в глубине души поймал себя на мысли, что впервые говорит так, как – будто исповедуется. Моментально выговорившись, замолчал.
  – А моего голубя нет уже, тут он лежит.
 Она кивнула на кладбищенский бугор, выступающий от хутора.
 – Меня дожидается. 
 И тут же, как будто помолодев, вздёрнув худенькими плечиками, глянув на него глубокими чистыми глазами,  заговорила опять о хуторах. 
     По бугру короткая лесополоса из акаций. Выехав из неё, он увидел хутор почти рядом. Может через неё, может сам хутор очаровал его, но дохнуло теплом с бугра, тем теплом, к которому с трепетом в сердце не спешишь, а, сломя голову, бежишь после долгой разлуки.  Сейчас их от хутора  отделяла широкая пойма реки, в которую  они скатывались. Сразу на спуске пересекли небольшую речку, которая, нырнув вправо на изгибе, ушла за камыш,  спрятавшись.
    В пойме реки, пожухлая, густая трава и река Кура, как нарисованная неширокой ленточкой вихляет вверх между буграми к станице Советской, а ближе к хуторскому бугру болота, в которых редкий камыш, да чакон от ветра к воде жмётся, да редкий лес по берегам как будто.   
     Он   хотел переспросить о лесе, но передумал тут же, если она говорит, что это  лес, значит, лес и ничто другое.  С  хуторского бугра сорванная ветром  слабая осенняя листва вместе с пылью уходит с дороги то вправо, то влево, а то накрывает машину разом.  Старушка машет руками, как бы сбивая пыль с себя.
    – Фу, вот, крутит, внизу покоя нет, скоро тихо будет, это он место для дождя  воюет.
               Хутор, как бы, раздваивается, справа новые колхозные дома на два хозяина, слева старый хутор из трёх улиц. Много он видел хуторов, но в этом чувствовалась жизнь.  Улицы были чисты и, несмотря на осень, видно было, что улицы хозяевами мелись.  Жёлтые газовые трубы в желтеющей листве, открытые штакетные  заборы, в палисадниках сплошь разноцветные дубки и гуси, и там и здесь прижались к земле в ожидании непогоды.  Возле саманной хаты, крытой черепицей, с широкими вымазанными смолой завалинками,  также стайка гусей, которые, всполошившись, при виде хозяйки заголосили, просясь, домой.
 – Вот этим и живём. Сыпнёшь с утра чуть, а так днями вода в болотах кормит.
                Две девочки, пробежав мимоходом, весело поздоровались с ней, отбежав чуть, обернувшись, глядя на него,  поздоровались и с ним. Обождав, тянувшихся в калитку гусей, зашли в просторный чистый двор.
 - Сын  приезжал, газ провёл ,так, что, сынок, пирожки сейчас быстро подогреем.
                Хата на две комнаты с коридорчиком. Вместо батарей трубы по всему периметру, на стенах портреты, большие и маленькие, вся жизнь старушки в рамках. У окна на улицу кресло вдоль стены и пряжа недовязанная.
 – Вот здесь и сижу в непогоду, улицу смотрю, сына дожидаюсь.  Пили чай, он молчал, а она неспешно рассказывала ему о сыне, о внуках, о реке, о болотах, где у них всегда красиво. Он засобирался.
 – Может, переночуешь, а завтра поутру с петухами побужу раненько, к работе успеешь?
              Он молча подошёл к ней, неожиданно для себя, взяв её руки в свои, расцеловал поочерёдно.
 – За что, сынок?
  - Есть за что, мать, есть. 
                У старого магазина, глянув в зеркало заднего вида, он увидел её у двора, одиноко стоявшую, мелко крестящую его в дорогу. Крепко сбитый мужчина его лет, всматривался в лобовое стекло его «Ауди». Подъехав,  он первым  поздоровался с ним. Мужчина, широко и добро улыбнувшись, помахал ему в ответ.
     На трассе у остановки он долго кормил голубей. Подлив из термоса воды, жадно всматривался в хутор, ища там, за магазином её низенькую хатёнку с желтеющим садом.  Ветра нет, тихо.  Первые капли осеннего дождя забарабанили по машине.  Глянув в последний раз на пустеющую остановку, поехал в даль, один, в Псебай, к стареющим родителям.