Ч А С Ы Н А С П А С С К О Й Б А Ш Н Е
Вовка Завалишин – главный на Молдаванке одесской хулиган в докосмическую эпоху. Ему я по сей день мировоззрением обязан, где фундаментом – убеждения выстраданные в предпочтительности пути тернистого в независимость убогому существованию подневольному, от московских бурь и настроений тамошнего начальства зависящему. Тот меня, маменькиного сыночка, коего прежде и существование замечать не изволил, на заре детства далекого на Раскидайловской к себе подозвал. Голосом, участия полным, осведомился, благожелательно и без тени десятилетнего превосходства:
- Москву, дружок, хочешь увидеть-то?
Учащенно и взволнованно сердечко мое семилетнее забилось. И не в том была суть, что предложение недостаточно заманчиво выглядело. Понимал я, на Староконный рынок родителями откомандированный, не сулит ничего хорошего такое к себе внимание. Скрывалось за ним испытание и какая-нибудь ко мне шутка со стороны переростка, которым матери в округе детей стращали, и в общение с ним входить настрого не рекомендовано было. Да вот как найти выход из ситуации нестандартной, интуиция детская мне не подсказывала. Сразу же с места сорваться и убежать? Так догонит, потом хуже станет. Да и спортсменом особым и в малолетстве не был. Ничего не отвечать на вопрос провокационный и молчать как партизан на допросе? Тоже не выход, потому как к неучтивости придерется и измагаться почнет. А это тем более, что говорил со мной вроде как благожелательно, с доброты нотками, в разговорах с нашим братом, сопляками, ранее ему не свойственной. Домашним каждый раз жаловаться – не дозволяли того уличного товарищества законы неписанные. Прослывший ябедой остракизму предавался и бойкоту всеобщему. Поняв, что от судьбы не уйдешь, вздохнул я, малец, обреченно и голосом упавшим ответствовал:
-Да, хочу посмотреть ее, Москву-матушку.
Ответ Завалишина не удивил. И не ждал он иного, на любопытство детское уповая.
- Сейчас, айн момент,- извинился он за задержку, а затем, схватил в каждую руку по уху моему и, не тужась, оторвал меня от асфальта. Боль сумасшедшая, что и доднесь, кажется, живет в памяти, охватила тогда и со свету изжить грозилась. Весь отдался я ей, в воздухе ногами болтая, потому что так, казалось, совладеть с той получалось проще.
-Ну, как, милок, видишь Москву-то нашу белокаменную?- мучитель осведомился.
- Нет, не вижу,- признался я честно, приноравливаясь ко страданиям.
- Коль не видишь, придется повыше поднять, обзор чтоб увеличить,- проникался участием Вовка. - А сейчас каково?- он суетился.- Неужто опять без толку?
- И опять то же,- я упорствовал, в правдолюбии воспитанный. Знал и тогда: ложью спасения не обретешь.
- Не вижу! – все на своем стоял, меж тем как Вовка вздымал меня в воздух, пока я не согласился соврать, чтобы прекратить экзекуцию.
- Ой,- завопил,- башню Спасскую рассмотрел с часами и стрелками золотыми! Спасибо, отпусти только!
- Ну вот,- обрадовался моей удаче хулиган.- А то жаловался, что видно плохо! А ты, добрым будь, теперь порассказывай, какая она, столица наша. Небось, красива необычайно. Ведь правительство как-никак там находится!
Все он любопытствовал, моими муками наслаждаясь. Ну а я тогда, кажется, впервые подосадовал на руководство наше и стал убежденным семилетним антисоветчиком.
- Ах, прекрасна она, Москва-матушка,- я лукавил.- Звезды рубиновые на башнях горят. Правительства советского члены в «Чайках» черных разъезжают. Отпусти ты меня Бога ради! Я за то тебе песенку нашу октябрятскую спою, коли мне поверишь.
Завалишин этим обещанием довольствовался. Меня отпустив, песенки не пожелал слушать.
С рынка потом вверх поднимаясь, стал я тому свидетелем, как Кольке соседскому столицу демонстрировали. Тот оказался меня сообразительней и красоты Москвы расписал сразу. Достоверными особо слова показались об очереди огромной к Мавзолею, где тело вождя покоится.
- Неужто ты впрямь Мавзолей видел,- я потом допытывался.- А внутрь не пробовал заглянуть, куда караул не пускает?
- Идьёт,- мне Колька бросил, в произношении блистательному Завалишину подражая, когда тот в обычае своем до общения с нами, малолетками, не опускался.
... Странно судьба распоряжается. На митинге трудящихся, социальной несправедливостью обеспокоенных, я Вовку Завалишина, грозу детства нашего, в старике признал, что десяткой подначальственных париев руководил. По взмаху его руки они лозунги декламировали хором, в котором ему отводилась роль дирижера. Я ловил кадрики телевизионного репортажа, что вот-вот должны были исчезнуть из бытия нашего и терял уверенность в том, что не ошибся. И сейчас я в том не убежден остался.
Жаль все-таки детства, растраченных понапрасну лет и потери былой уверенности в том, что мировое зло воплощается коммунизмом. Нынче и говорить про то почитается дурным тоном. Ну а мы доказывали это друг другу и посвятили спору свои жизни. Что же, и в том, видать, необходимость имелась, чтобы рядом с солженицинскими глыбами на пути тернистом располагались каменья увесистые, размером поменее. Потому как не каждый сподобился воли силой и характера твердостью с неистовым сокрушителем чудища рухнувшего состязаться. Да и время сейчас иное и часы на башне Спасской перестали быть ориентиром. Не разбрасывать булыжники должно, а собирать воедино, здание государственности новоприобретенной камень к камню, кирпич ко кирпичику бережно и с любовию обустраивать.
1998