Провожу по листу пёрышком ручки, а из царапин - кровь, кровь загубленного дерева. Эта последняя капля его жизни дрожит от непереносимой боли. Она ещё дышит изодранными лёгкими, но с каждой минутой силы покидают его... Когда-то он был частью чего-то большого и сильного, жизнь наполняла каждую его клеточку, и ветер то ласково гладил его по лицу, то сердито хлестал вместе с ледяными каплями, вгрызавшиеся в его румяные молодецкие щёки. Долгое время ослепляющее яркий свет, окружавший его со всех сторон, возрастал, разгорался, оживляя пространство, но потом, дойдя до крайней точки своей силы, постепенно потухал под крикливые завывания вечерних птиц и стрекот сверчков. Иногда до кожи дерева касалось нечто тёплое, пульсирующее, бережно проводило своей сладкой влагой, и тогда он слушал какой-то звук, доносившийся совсем рядом. Сначала оно не понимало его, не могло разобрать, чего он хочет. Но постепенно дерево осознало, даже стало разбирать эмоции по тону женского голоса и, казалось, прониклось в самую сокровенную тайну этих звуков. Иногда этот разговор переходил в ритмичное сочетание хлопков и мелодичности, создаваемой живым звуком, имевшим какое-то труднопостижимое значение, и дерево переживало новое для него чувство, будто бы внутри что-то просыпалось, и каждая клеточка начинала пульсировать в такт женской песне и ударам, исходящим из самого центра этого доброго существа и разносящимся слабоощущаемыми толчками по всему его телу. В такие сокровенные моменты дерево и поющая нежная особа становились одним целым, с одними мыслями, одними чувствами и одними ритмами жизни.
Скоро, благодаря такой душевной терапии, тёплые светлые дни ознаменовал выпавший на руки дерева густой снег, которым дурманилось всё вокруг. Липа вдруг поняла, что эта добродушная женщина, посещавшая её почти каждый день - самое родное и близкое ей существо в этом неизвестном и разнообразном мире. Они были родственными душами, которые наконец-то встретились в этих жизнях, но, увы, в разных мирах. И дерево знало, что она слышит и понимает его, что само оно всю свою жизнь готово посвятить себя служению этому удивительному существу, видя в этом главнейшую и наивысочайшую цель своего растительного бытия.
Это были поистине мгновенья счастья; долго они длились или нет, трудно было определить... Свирепая дробь грозы и дикие порывы ветра, переплетавшиеся с продолжительными осадами града и дождя, стали переноситься деревом спокойнее, увереннее, потому что у него была духовная поддержка – с ним всегда была она, и оно знало об этом. И потому никакие страхи, окружавшие его и приводящие в ужас другие деревья и травы, не пугали. Липа была не одна.
Всё, что окружало её с самого рождения, стало вдруг приобретать другие окраски. Она как бы стала просыпаться от сна неведения; мудрость с тихим потрескиванием пробиралось от грубой коры через луб, камбий, заболонь, годовые слои в самую сердцевину ствола. Однажды, после мрака, что, как обычно, сподвигал её на сон, вместе с первыми пробиравшимися через сгустки теней нитями белины к липе пришло озарение. Это было озарение дерева. И тогда мир предстал иным: сейчас утро, осознала она, потом будет полдень – самое светлое время суток, потом будут день, вечер и ночь. Она слышала ласковые перезвоны цветов, птиц, дрожания и скатывания комочков росы. Камни оживали и иногда заговаривали с травою, которая тонкими ручками обнимала их горячие и блестящие на солнце бока. Мир виделся ей понятным, логичным, последовательным и циклическим. Она вдруг осознала, кто она и кто эти жизни вокруг неё. Она увидела разноцветные тряпочки, привязанные чьими-то добрыми руками к её запястьям, как браслеты. Липа умилилась. Ещё немного, и душа её воспарила бы над лесом сестриц-лип и понеслась к той женщине, чтобы обнять, поговорить с ней, так же, как она говорила с ней когда-то, и спеть ей изумрудным шелестом листвы под ритмичный отстук костистых ветвей. Ибо женщина та уже очень давно не посещала любимое дерево.
Шло время, а она всё не приходила. Липу с каждым днём всё больше охватывала тревога; она напряжённо, с трудом сдерживая истерику, вспоминала, не обидела ли она чем свою частую гостью. Вроде бы, нет… а вдруг, да? Эта мысль не давала покоя до самых сумерек. Зато липа узнала, что такое ночь, что такое всеохватывающий мрак, в котором иногда слышалось, как по перегною и листве осторожно, мягко и глухо, еле слышно ступали чьи-то худые лапы; как стонет тетерев, разметая тишину зычным эхом; как при сильном ветре порою поскрипывают где-то рядом деревянные талии.
В одну из таких ночей липу стал пугать какой-то рык, после долгих песен которого нечто тяжёлое с тоскливыми вскриками громко падало и болезненными стенаниями сыпало на встрепенувшиеся деревья, которые стали торопливо обсуждать между собой этот ночной ужас. «Там кого-то убили!», - слышались издалека взбудораженные голоса зверей. «Где? Кто? Зачем? За что? Как?», - тараторили деревья, вскидывая ветвями, точно рукавами русальных рубах. «Они! Мы не знаем, кто это! Мы никогда их прежде не видели! Они страшнее волков и лис!», - галдели зверьки. По мере того, как шум падений и неживое рычание приближались, всё вокруг спешило прочь от убийц. Звери, возмущённо ругаясь и споря, бежали, подталкивая носиками своих неуклюжих малышей, а птицы чёрным облаком рассеялись над лесом, крича липам свысока: «Бегите! Они и вас убьют!». А те изо всех сил пытались выдернуть свои корни из земли, но корни их были буквально закованы в цепи грунта; каждое движение их ног приносило боль. «Мы не можем!» - доносились разочарованные и всхлипывающие голоса лип. Они остались одни в лесу и, вздрагивая от приближающегося шума, ждали неминуемой гибели. Липа, жалостливо плакала, наблюдая, как пятеро теней вонзали в талии соседних деревьев зубастое существо, оглушительно рычащее, дикое, но при этом абсолютно мёртвое. Скоро пришёл её черёд. «Давайте быстрее, через полчаса заканчиваем!», - крикнул один из них, сидевший в большом мёртвом волке…
В этот момент липа поняла, как выглядит смерть дерева: она беспощадна и насильственна, труслива и жадна. В округе пахло свежесрубленными липами… на самом деле, пахло страхом и кровью леса. Сквозь нестерпимую боль осквернённые тела лип чувствовали, как холодные руки бросали их на мёртвую землю, которая даже не дышала, но впитала в себя трупный запах деревьев.
Но жизнь продолжалась; как капли росы на тёмном полотне, устилавшем ночную высь, она ещё трепыхалась в сердцах, - годовых кольцах и окружённой ими сердцевинах разорванных с землёй стволов. Липы укладывали друг на друга так, что нижние с трудом делали вдохи, морщась от тяжести, страха и болевого шока. Когда рёв зубастого мертвеца затих, зарычала земля под обрубленными липами и, кажется, двинулась с места. Многие, несмотря на предсмертное состояние, были поражены этим фактом, ведь всю свою жизнь они простояли на одном месте, прикованные к земле. А одна из них не знала, радоваться этому или нет, её мучили сомнения: а если её любимая женщина вернётся к этому месту, а её там не будет? А, может, она и не придёт более, и липа должна сама прийти к ней и попросить прощения, ведь теперь она двигается… только куда? Со слезами она смотрела на огрызки её родного леса; он быстро удалялся от неё, превратился в чёрную полоску на горизонте, а потом вовсе исчез.
Это было время удивительных перемен в жизни деревьев, когда прежняя, проведённая в цветущих долинах, забывается и наступает новая, или, может, это и есть смерть? Когда ты чувствуешь, как тебя из могучего царственного дерева превращают в тонкие, точно листики, которыми ты хлопал под запевы самого дорогого человека, страницы блокнота или в бумагу для печати… Когда у тебя есть новая цель – быть исписанным чьей-то детской неумелой рукой или пропущенным через горячий барабан лазерного принтера. И липа стала блокнотом, пройдя через все испытания изготовления бумаги из её стройного твёрдого тела.
Этот кусочек липы долго лежал на складе, где ему нашлась дружная компания блокнотов, тетрадей и альбомов для рисования, которых один за другим разбирали сильные ловкие руки кладовщиков. Их было четверо, они приходили, открывали жалюзи окон, из которых бил яркий свет, напоминавший бумагам об их сказочном прошлом. И работники собирали их, глядя в полуживые листы бумаги, что-то сверяя, и укладывали канцтовары в картонные коробки, которые уже давно не разговаривали; умерли, наверно. Однажды с полки взяли и блокнот из липы и уложили в одну из таких. А ближе к вечеру говорливый грузчик унёс её в чрево железной собаки, которая рычала, готовая бежать к месту назначения.
Так липа попала в другой мир, где вершатся и соблюдаются другие каноны, и живут существа, отличные от тех, среди которых она выросла и к которым привыкла. Разве могла думать она раньше, что кроме её леса и неба есть другие меры жизни со своими закономерностями и циклами, со своей логикой и своими формами жизни? Наверно, это было следующим озарением, а может быть, именно путешествия из одного состояние в другое – и есть смерти?
По супермаркету ходило много людей, они медленно прогуливались, держа в своих безлиственных руках безжизненные корзины. В человеческих лицах читались какие-то другие чувства, не свойственные ни одному камню, растению или животному. Блокнот висел в прозрачном пакете на крючке и долго наблюдал за ними, пытаясь понять и прочесть книгу их мимики. Но как-то к нему приблизилась маленькая девочка, сняла с крючка и положила в корзину. Его принесли в тёплое сухое помещение, пахнущее искусственными цветами. При ярком свете холодных прямоугольных солнц детская рука водила по лицу блокнотных страниц острым пёрышком карандаша, больно царапая. При этом губы девочки что-то довольно шептали, она часто облизывала их; сосредоточенный взгляд следил за каждым движением напряжённой руки. Потом ребёнок бежал к женщине, но не той, о которой блокнот думал днями и ночами, и задиристо читала с листа: «Я светошки поливаю, я мамуле помогаю!». Женщина свысока слушала его, потом отвернулась к картинке, на которой всё было живым и двигалось. Девочка обиженно опустила голову и вернулась к своему стиху. Когда весь блокнот был исписан, его отнесли на улицу и бросили в большой контейнер с бумагой. Многие из листов уже давно умерли, от них пахло пылью, гнилью и сыростью. Но были среди выброшенных и живые, они, тяжело пыхтя от познанной новой жизни, жаловались на людей, виня их во всех своих бедах. «Меня читало столько, сколько вам и не снилось!», - деловито проговорил газетный лист. «Тебя?!», - усмехнулась разодранная брошюра, - «Да если бы не я, они бы не избрали своего главного, как его? Мэра!». «Ваша жизнь бессмысленна, что она полезного принесла миру?», - встрял в разговор разорванный в корешке учебник по астрологии, - «Я стар, я всего себя отдал на просвящение их детей! Если бы не я, они бы не знали о космосе, о вечном! А вы… вы знаете, что такое космос? Вы ничего не знаете, вы пусты, вы всего лишь листы бумаги!». «Тогда почему тебя выбросили?», - спросили у него. А он сиплым от раздирающей душу обиды ответил: «В школах астрономию отменили, чтобы люди не задумывались о вечном…». Блокнот из липы грустно слушал их споры, ощущая толчки прихода всё новых и новых соседей. А потом всё вдруг перевернулось под гудение железного волка.
Жизнь продолжалась. Но в другом качестве. В своём новом теле липа ощущала присутствие другого дерева. Оно молчало, и очень скоро оказалось, что давно мертво. Её долго угнетал этот элемент безжизненности, прочно вошедший в её организм, но со временем она привыкла к этому тяжёлому грузу.
Она попала на деревянный стол, который очень любил поговорить; в окне сквозь тонкие темно-бордовые шторы рделся знакомый из прошлых жизней диск света; он слепил заточённую в клетку пестропёрую птицу. Бумага долго шепталась со столом и птицей; они поведали свои истории, очень похожие на биографию липы. «Он уже протёр мне мозоль своей «мышью», - тяжело вздыхал стол. «Теперь я развлекаю их своей бедой! Они заставляют меня говорить на их языке!», - жаловался попугай.
Когда на стене протикало десять раз, в комнату вошёл мужчина; он был серьёзен и хмур. Не снимая пальто, уселся за экран, выдвинул из-под стола множество кнопок; монитор зажёгся белым светом. Там постоянно что-то мелькало. И тут бумага для печати задумалась: мёртвое, абсолютно безжизненное оживает в руках человека… зато полное природного духа по его воле становится мёртвым и бессмысленным. Это создатель нового мира? Или создатель смерти?
На экране монитора появился лес. Величественные деревья, вросшие мохнатыми макушками в голубое озеро неба. Жёлтый опадок, расстеленный по перегною и желтеющим травам. В руках далёкого дерева лежало и бултыхалось лучами серебристо-золотое солнце. И было еле слышно, как горько плачет бумага на столе известного писателя.
Осенний пейзаж сменился белым листом, на котором чёрными строчками стал появляться текст, печатаемый человеком на клавиатуре. Он нажимал на клавиши быстро, словно, и вовсе не отнимая от них своих тонких с крупными костяшками пальцев. Скулы были напряжены до предела, на виске неслышно пульсировала проступившая вена; светло-голубые глаза сердито выглядывали из-под густых русых бровей. Чёлка стала прилипать к мокрому лбу. И это освещённое монитором лицо выглядело устрашающе, в глазах было видно, что этот мужчина внутри себя переживал какую-то другую жизнь… или смерть. Через некоторое время он раздражительно снял с себя верхнюю одежду, бросил её куда-то, не глядя, и продолжил печатать. Так продолжалось до тех пор, пока шторы на окне ни начали светлеть.
Тогда человек, изнеможенный, с вваленными глазами, но при этом как бы немного довольный, откинулся на спинку стула и тяжело вздохнул: «Ну всё…». Он встал и, чуть покачнувшись по время ходьбы, поплёлся из комнаты. Когда вернулся, обессилено упал на диван, возмущённо скрипнувший под ним, и уснул. Листы белой бумаги ещё долго шептались с деревянным столом.
- Зачем он себя так мучает? Неужели, это приносит ему удовольствие? – спросила бумага.
- Наверно. Он много пишет. Потом ему приходят письма. А недавно он выпустил свою книгу.
- Ты разговаривал с ней?
- Да, она очень загадочная, почти всегда молчит…
Когда свет полудня настойчиво ломился через шторы в комнату, мужчина проснулся и опять сел за компьютер. Взял белые листы и вставил их в бумагоприёмник принтера. Липа судорожно пыталась освободиться, но тщетно.
- Что он хочет сделать со мной?! – кричала она в панике.
- Он будет печатать, - ответил стол и насупился.
Белая пластиковая коробка внезапно ожила и стала быстро засасывать бумагу в себя. А выходили листы уже оклейменные чёрным порошком.
Вечером писатель отнёс напечатанный сценарий в театр, - место, где на сцене люди зачем-то вели себя неестественно, меняли свои тела и души и будто бы существовали в других жизнях… или смертях? А там какой-то мужчина положил листы с текстом в папку и унёс домой, где до полуночи читал его.
Утром следующего дня актёр уже пафосно и эмоционально цитировал его со сцены, а редкие люди, сидевшие в зале, лицемерно оценивали его игру в другой жизни. А потом листы со сценарием лежали на коленях бородатого мужчины, который с довольным лицом сидел в первых рядах, когда люди на сцене играли в другие жизни на виду у переполненного зрителями зала. «Браво! Браво, Анатолий Любомирович, браво!», - кричали люди, когда занавес проглотил сцену с её декорациями и актёрами. В зале был такой шелестящий шум, похожий на то, как в ветреную погоду хлопают листьями деревья. И бумага ощущала единство с текстом, точнее, со смыслом этого текста, который в эмоциях получил колосальную силу, став звучащим словом в устах ведающего человека… Эта мысль разнеслась по вставшей под аплодисменты толпе и поручила резонанс, незримо ударивший в стены зала. Это был триумф мысли, действия и слова. Теперь липа понимала, зачем писатель так мучил себя ночами, зачем актёр долго и старательно выучивал его сценарий, зачем режиссёр охрип, наставляя того на нужное поведение.
Жизнь липы оставалась на станках бумагопроизводящего оборудования, на барабанах лазерных принтеров, на руках людей, читавших с её запачканных чернилами страниц слова, имевшие разную силу и глубину идеи. Прошло много времени, и липа стала забывать свою прошлую жизнь: родной лес, тёплые блестящие камни в объятьях травы, трещание сверчков, недоступное полотно неба… Ей стало казаться, что служение человеческой цивилизации – вот смысл нынешней жизни, ведь с изменением жизни, её меры и форм, меняется и цель существования. Её вдруг осенило, и она стала задавать себе вопрос: «А кем я была в позапрошлой жизни? А в поза-позапрошлой?» и главный вопрос: «Какой будет моя следующая жизнь?».
Она повидала много людей и мест за свою долгую бумажную жизнь. И вот, теперь она лежит на столе, раскинув передо мной своё растерзанное производством тело. Уже трудно назвать её липой, но ведь это не просто лист, это лист живой, из живого существа… Может, мне просто кажется, что он ещё трепещется, может, из липы уже выжали всё, что можно было? Я не буду её мучить, уложу в живой и говорливый конверт, наклею на него молчаливые марки и отнесу на почту. Там этому конверту печатью дадут звучную пощёчину, и он с размалёванным лицом помчится через несколько государственных границ, в другую страну, где слова людей кажутся новыми, неизвестными, но понятными и для конверта, и для его содержимого.
Там в тёплом доме, у одетой в блестящий кафель печки, будет сидеть паренёк и, держа страницы моего письма дрожащими потными руками, читать слезящимися глазами торопливо начерченные строки. Потом, разозлённый, войдёт в другую комнату, где на кровати под толстым тёплым одеялом будет лежать болезненная женщина с проступающей на лице влагой, и возмущённым голосом громко произнесёт: «Моя сестра, которую я вижу за всю свою жизнь всего полгода, умирает! Неужели, ей нет дела до неё?! Сейчас об этом только и писать!», подойдёт к печи и бросит в её огненное чрево последнее пристанище души липы. Она лишь успеет узнать в той женщине свою первую и последнюю любовь и тут же окажется проглоченной голодным пламенем, тянущим свои когтистые лапы из маленького окошечка печки.
Вечером в комнату войдёт бабка, приход которой долго ждали. Она присядет рядом с беспокойно спящей больной, возьмёт её за руку и молвит со знанием дела:
- Кто-то связал её с деревом …
- Как это? – нахмурится паренёк.
- Когда она родилась, кто-то взял её волосок и игрушку и пошёл к дереву, скорее всего, в лес, чтобы никто не видел. Совершил обряд, который навсегда связывает биоритмы человека и дерева; дерево становится частью человека, оно духовно неразрывно связано с ним. Видимо, кто-то срубил или сжёг родное ему дерево.
Все будут долго молчать.
- А что же нам делать? - спросит средних лет круглолицая женщина.
- Я постараюсь разорвать эту связь… - сказала она и попросила всех выйти из дома, выключив во всех комнатах свет. Через полчаса она выйдет на улицу и, уходя, прикажет не включать свет до завтрашнего восхода.
В компосте было много золы. Объедки печного огня никогда не разговаривают с деревьями, которые оттого и думают, что зола мертва. В саду сажали маленькие деревца – липы. Так распорядилась хозяйка дома, выжившая чудом благодаря местной знахарке. (от Н. - слово "ведьма" здесь не подходит, ведь "ВЕДЬ+МА" - это ведающая мать)
Полезный перегной впитывался молодыми липочками, которые ещё не понимали, кто они и что вокруг происходит. Они бы никогда в своей жизни не догадались, что не одна и даже не две липы лежат у их ног, смешанные с полуистлевшими листьями, грязью и талой водой, и отдают последние крохи себя на становление нового поколения… Разве могли эти дети думать тогда, что и их ждёт участь меняться, попадать в другие жизни, именуемые кем-то смертями, и так же лежать у ног молодых глупеньких деревьев… Разве могли они вспомнить опыт прошлых жизней, ослеплённые новыми возможностями существования и ещё не привыкшие к новым телам. Поистине, всё, что претерпевает изменения – живо. Разве могли об этом думать маленькие липы, впитывая в себя пестроликие виды лета в молодом бричанском саду?..