Хищник

Поль Лани
                "И верно, из всех живых существ лишь человек убивает,
                зная о причиняемых страданиях, значит, только человеку
                можно предъявить обвинение в сознательном мучительстве.
                Вся история человечества, если над ней призадуматься,
                полна, как это ни парадоксально, бесчеловечных деяний –
                мучительства по отношению ко всему живому без разбора.»
                Джейн и Гуго Ван Лавик- Гудолл -  «Невинные убийцы».
               
                *
   Он бежал уже очень давно: так давно, что казалось время остановило свой бег, и он его отсчитывал только по нарастающей - в правой подстреленной лапе, которую он почти переставал чувствовать - боли. Бежал, стараясь наступать на неё как можно осторожнее, поэтому усталость стала чувствоваться почти сразу после того, как пришлось совершить большой круг, чтобы сбить охотников и их собак со следа, вернуться вновь на прежнее место, то же самое место, где его подстрелили, чтобы вновь пойти по старому следу. С этого места он старался бежать очень внимательно, ступая в след в след своим предыдущим следам. Ему приходилось бороться за свою жизнь изо всех сил, которая сегодня оказалась зависящей не только от его выносливости, но и в не меньшей степени от хитрости.
   Он был опытным, прирождённым охотником, хорошо знающим повадки не только зверей, но и людей, однако и охотники попались опытные – это сразу почувствовалось по тому,как просто они разгадывали его уловки. Этого  не должно было произойти: он искусно сделал ложный проход под упавшим деревом и сразу, после того, как прополз под ним, извернулся, на него же вскочил, затем, пробежал до конца, и резко прыгнул далеко в сторону. Этот его шаг  заставил их задержаться на этом месте на несколько минут, чтобы посовещаться - ему же дал выиграть это драгоценное для его жизни время. Затем, они подозвали собак, и вновь пошли по следу, постепенно его настигая.
   Всё было бы ничего, но зима в этот год выдалась снежной и морозной. Снег, выпавший пару дней тому назад, был глубокий, и поэтому бежать по такому, не успевшему ещё схватиться, насту было тяжело. Всё время проваливаясь,он задевал повреждённую лапу, что вызывало ещё большую боль, и раздражало рану. Не смотря на то, что собакам, также как и ему, было бежать трудно, у них перед ним была фора - не повреждённые лапы.
   В начале всё, вроде бы, складывалось для него удачно. Почувствовав их задолго до того, как они его обнаружили и, оторвавшись от них, он решил немного передохнуть, затаившись за большой сосной. Однако, это решение и оказалось для него роковой ошибкой – охотники шли на лыжах и нетвёрдый наст не был для них препятствием, шли за ним почти по пятам.
   И в тот момент, когда он решил продолжить свой бег, прозвучал выстрел. Буквально за секунду до выстрела, что-то всё-таки в нём сработало, какое-то звериное чутье, наверное, сохранившееся от всех поколений его предков, и давно пропавшее у человека. Оно-то его и спасло. Именно оно заставило его буквально за мгновение до этого рокового выстрела сделать шаг в сторону, что ему и спасло жизнь. Однако, заднюю правую лапу они всё-таки ему  задели.
   Понимая, что кровавый след сразу же выдаст его не только охотникам, но, прежде всего, собакам, собрав силы, он бросился в чащу, в сторону глубокого заросшего кустами оврага с крутыми склонами, хорошо знакомый ему ещё с лета. Сознавая, что фактически был обречён, что надежды спастись почти не было, всегда привыкший бороться до конца, - пока есть хотя бы малейший шанс и, даже, если его почти не оставалось, - решил, что и сейчас, пока его не оставили силы, он будет бороться за свою жизнь до последей минуты. Много лет тому назад, будучи щенком, ему пришлось пожить несколько лет у людей, и научиться понимать мно-гие их привычки, что уже много позже, когда он вернулся в лес, помогло ему разгадывать многие их хитрости и уходить от погони. Многому пришлось научиться и перенять и от охот-ничьих собак, которых держал хозяин - обучая их, натравливал на него. На этот опыт, на понимание привычек охотников и их собак, он, в общем-то, и рассчитывал.
   В некоторых местах не совсем плотный наст был неустойчив, нависал над обрывистым берегом и осыпался. Ему это было хорошо известно, а вот собакам – нет,что в начале по-гони его и спасло – первые из них, опередившие других, разогнавшись, не смогли резко затормозить, и полетели на этом месте вниз,  в глубину оврага, из которого здесь было трудно выбраться и летом, а зимой, по глубокому выпавшему снегу, и подавно.
   По истошному лаю снизу стало понятно, что, по крайней мере, одну из них придавил сверху упавший пласт снега с твёрдой промёрзшей глиной, и она больше ему не соперник. Вторую же, чтобы она не замёрзла, охотники должны буду вытащить, на что у них уйдёт какое-то время. Это дало ему некоторую фору, но ненадолго: лапа болела всё сильнее, а кровавые отметки на снегу  выдавали его, не смотря  на весь его опыт запутывания следов.
   Иногда, когда усталость давало о себе знать, он останавливался, тяжело дыша и стара-тельно вылизывал рану: времени для этого было мало, и он вновь быстро бросался бежать. Хорошо было то, что пуля прошла насквозь и только слегка задела, но не перебила кость. Но мороз делал своё злоё дело. Ему бы сейчас забраться куда-нибудь в бурелом, найти вы-боину поглубже в земле, под поваленным летом деревом, и вылизать её, пока не остановится кровь. Он знал такое место, но до него было ещё очень и очень далеко, а голоса собак слышались всё ближе и ближе. К тому же он был ещё и голоден.
   Он вышел на охоту не с утра спозаранок, как обычно делал, а ближе к вечеру, полагая, что они, ожидая его с утра, организуют засаду,но к вечеру скорее всего уйдут. Но он не мог учесть только одного, что они, обозлённые его постоянными набегами, организуют смен-ное дежурство, не без основания полагая, что без пищи ему долго не прожить, и рано, или поздно он придёт, и поэтому ожидали в засаде на пути его предполагаемого прихода уже два дня.
   Этого предположить он не смог. Его явно поджидали, а значит, уже раньше выследили его путь следования и отхода, и это его и настораживало и озлобляло одновременно. Насторажи-вало, то, что ставили засаду, значит, именно на него, а не на другого волка, следователь-но, охотники знали кого преследовали; а озлобляло, то, что его обхитрили, то, что он не понял этого несколько раньше, когда ему дали так спокойно подойти к деревне.
  Его инстинкт давно подсказывал, что лишний  раз приближаться к этой деревне не стоило, что он и так здесь достаточно давно кормится. Однако менять место кормёжки, особенно зи-мой, было сложно, тем более одиночке, после  того, как осенью пришлось покинуть стаю.
   Он был самым опытным в ней и видел, что стая разрослась, и слишком долго обитает вблизи человеческого жилья. Наверняка там уже поняли, кто режет их скот и, наверняка, давно готовились к облаве.
   Но это было чутьём старого опытного зверя. Молодые же самцы воспротивились смене ареа-ла их обитания и повели стаю за собой, и он вынужден был её покинуть.   
   Покинул, потому что понимал, что её – стаю, если они не сменят стоянку и не уйдут на юго-восток, куда уходило всё живое в ожидании приближающейся зимы - ждёт неумолимая ги-бель,что позже, впрочем, так это и произошло, и он совсем остался один. 
   Обычно так просто вожаки не сдаются и не уходят, но его со стаей мало что связывало. Став вожаком в трудное для неё время, когда предыдущий вожак погиб, а он -одиночка, не давно, и не охотно,-  принятый в стаю, оказался самым сильным, хитрым, опытным и зна-ющим повадки людей зверем. Но пришло и его время, и он не стал бороться за место вожака, раз все остальные в стае поддержали более молодого и жестокого претендента.
   Первое время, после того как он ушёл, было очень непривычно бежать, слегка склонив голову влево к земле, обнюхивать почву, прислушиваясь к доносящимся звукам, и не слышать сзади чуть хрипловатых звуков дыхания следовавших за ним сородичей.
   В первое время он даже оглядывался, словно проверял, не бежит ли кто за ним. Но за-тем, постепенно попривык, хотя где-то в глубине сердца затаилась, теперь уже постоянно, не отпускавшая боль обиды. Его предала вся стая; стая, которую он водил за собой на охоту на протяжении многих и многих лун и зим  и, которая, благодаря его опыту и хорошего знания человеческой породы  -  он прожил между людей около трёх лет – никогда  не оста-валась голодной. Оставаясь не только опытным, прирождённым вожаком в стае, он был лучшим охотником, лучше всех разбиравшимся в многочисленных следах скрывающейся дичи; лучшим следопытом, находившим пропитание, казалось в самые тяжёлые периоды жизни стаи, в самые трудные, голодные годы. И вот, стая его предала. Эта чёрная неблагодарность оставила в его сердце глубокую незаживающую рану, которая даже сейчас по прошествии уже почти полугода давала о себе знать.
   Но и в своей стае он всегда чувствовал себя одиноко:всегда оставался для них  чужаком. Они постоянно чувствовали его превосходство из-за его предшествующей жизни среди людей. Это его выделяло среди других самцов и настораживало всю стаю. Ещё будучи вожаком, иногда ему хотелось излить своё одиночество, свою тоску кому-то, какому-то молчаливому слушателю, который, может быть ничего в ответ и не ответил бы ему, но который, по крайней мере, молча бы его выслушал.
  И тогда обида накапливалось в нём, клокотала не находя выхода, не давая ему покоя, будоража его осторожный, рассудочный характер матёрого хищника и готова была вырваться наружу, он не выдерживал напряжения.    
   Терпеливо дождавшись очередную лунную безоблачную ночь, он отыскивал где-нибудь по-глубже в лесу небольшую поляну, или небольшой пригорок, выходил на его середину, приседал на задние лапы, слегка опустив голову и вытягивался весь вверх, прижав к земле хвост. Опершись на вытянутые передние лапы, он на какое-то мгновение замирал, словно прислушиваясь к чему, только ему одному известному, его тело постепенно напрягалось, натягивалось словно струна. И вот, через несколько мгновений, подняв голову вверх -  далекой, и такой же одинокой, как и он сам, луне, выгнув слегка назад своё мускулистое тело, он изливал ей всю свою боль и тоску, накопившуюся в груди от несправедливости и долгого одиночества, словно только она способна была понять его и успокоить. Вся горечь, накопившаяся в его душе, изливалась в начале в низких, глухих, но постепенно повышавшим-ся в тональности к верхним обертонам звукам.
   Его горло судорожно двигалось в такт издаваемой мелодии; напряжённый, тёмный профиль в туманно серебряном туманном свете со стороны представлял, наверное, завораживающее в своей первозданной дикой красоте зрелище.
    Голос его в такие моменты разносился далеко-далеко по всему лесу, в самые отдалённые его уголки, заставляя нервничать, вскакивать с мест самок и самцов, как его, так и других стай, и молча поворачивать головы в сторону, доносивше-гося воя. Раньше, ещё в стае, он вот так же иногда уходил в ночь,и молодые самцы, при звуках его голоса, нервно вска-кивали и недовольно рычали; старые же, лишь отрывали ото сна головы, слегка поднимая вверх морды, словно спрашивая
 – Ну, что, легче, что ли от этого будет?
а затем вновь опускали их на вытянутые лапы и закрывали глаза. Они то хорошо знали и понимали, что означает этот протяжный вой посреди ночи больше походивший на песню без слов. И они также хранили в своей душе много накопившейся боли, но не могли ей выражать так, как это получалось у него. Когда же он возвращался, опустошённый и усталый непонят-но от чего назад, они сдерживали и прятали своё скрытое недовольство, потому что он был вожаком, и это была его стая.
   И вот сейчас, убегая от погони, эта боль старой, незаживающей, душевной раны, под-сказывала ему, что сегодняшняя неудача была связана с тем, что на охоту он вышел один, что не смог как следует провести рекогносцировку местности, обследовать все возможные пути отхода, и выбрать наиболее благоприятный путь, по которому было легче всего было  запутать свой след.
   Если с ним была бы стая, он заставил часть её  уйти дня за два подальше от места охоты, и там, в отдалении, спровоцировать нападение на животных другой деревни, чтобы отвлечь туда охотников. Сам же он в это время с несколькими наиболее опытными самцами выгнали бы с окраины деревне телёнка и загнали бы его в овраг.
   Но что он мог поделать один. Ему приходилось довольствоваться  менее крупной домашней дичью, что должно было, рано, или поздно привести к беде.
  И вот сегодня охотники сразу его и вычислили. Вычислили, откуда он должен будет прийти и куда броситься бежать при отступлении, и сразу спустили собак.
   Но, что он не смог предположить, так это то, что они погонятся на лыжах за ним не от самой деревни, а выскочат из-за перелеска, к которому он первона-чально бросился. К счастью, он заметил их ещё издали, когда они показались слишком рано, что в общем-то его и спасло.
  Ему на ходу пришлось скорректировать путь своего отступления, и иного ничего не оставалось, как долго мчаться к далёкому лесу по заснеженной степи, давая возможность им в него стрелять. Однако до самого леса ему везло. И вот, только здесь, в лесу, когда он немного позволил себе расслабиться, чтобы немного передохнуть, его и подстрелили. Вышло это как-то глупо, нелепо и обидно. Обидно было, потому что виноват был сам,прекрасно зная, что никогда нельзя расслабляться во время погони, во время любой погони: либо, когда гонишься за кем-то ты; либо, когда гонятся за тобой.
   Сколько времени уже бежал он не знал, вот только голод и боль в лапе постепенно на-чинали сбивать его дыхание с ритма.
   Его мысли были заняты одновременно несколькими проблемами – немеющей ногой, голодом и той несправедливостью, царящей в этой жизни, когда ему, столько лет кормящего целую стаю, и никогда ни от кого трусливо не убегавшего, теперь приходилось спасать свою жизнь и быть не способным отомстить обидчикам.
   Почему люди так жестоки и несправедливы к волкам. Они так же, как и люди, хотят жить и для этого им нужно питаться. Они же не режут больше того, что им нужно для пропитания себя. Что же им делать, если всем так  распорядилась природа. Да, и режут же они наиболее слабых, не жизненно способных животных. Они даже помогают людям, помогают им избавиться от ненужных особей, благодаря им в лесу выживают самые сильные, самые ловкие, самые умелые, самые умные и хитрые, то есть самые приспособленные, которые смогут дать больше потомства. Разве это плохо?
   А разве люди поступают иначе?
   Нет. Он прекрасно видел и знал, что охотники убивали в лесу не ради пропитания, а ради удовольствия; ради удовлетворения своего желания убивать; ради того, чтобы покрасоваться перед другими своей удалью и храбростью - убивали ради того, чтобы убить. Они чувствовали на охоте себя сильными и храбрыми. Однако это чувство им придавали ружья, натасканные и выученные собаки. Он это хорошо знал, и понимал, вспоминая свою жизнь среди них. Он помнил, как они, часто содрав шкуру с убитого зверя, и вырезав несколько больших кусков мяса, бросали остатки на растерзание своим же собакам. Те же, набросившись на неё, с остервенением отрывали куски мяса; рыча и набрасываясь от жадности друг на друга, постепенно стервенея от запаха крови.   
    Охотники же, стоя в стороне, тыкали в них пальцами, что-то говоря друг другу и громко смеялись, глядя на это зрелище. Но ведь это же была самая обыкновенная, осоз-нанная жестокость. Это было желание показать свою силу, а не ловкость и ум. Это не было связано с вопросом их выживания и спасения от голода. И её же – свою жестокость - они использовали на охоте, когда стреляли до тех пор, пока могли унести тела своих жертв.
    Так почему же они дали кличку хищник именно ему?
    А кем же были они?
    Кем  же тогда были они сами?
    Кто же по сути был хищником и убийцей?
   Он же на охоте всегда рассчитывал только на свою силу и хитрость, а охотники – только на силу оружия.
…….он бежал на  трёх лапах, лишь изредка осмеливаясь наступать на правую заднюю,  подстреленную. Когда он на мгновение забывался и, стараясь оторваться от преследующих его гончих, отталкивался ею, то острая боль заставляла его как-то жалостно заскулить,  словно щенка. Но он тот час отгонял от себя вместе с болью эту слабость, и неловко поддёргивая лапой, спешил и спешил в тёмную, вечереющую даль  заснеженного леса. Дыхание из его  пасти уже вырывалось с тяжёлым, надсадным  хрипом. Он понимал, что чем дальше он сможет уйти от погони, тем больше у него шансов на спасение. Он её давно уже не слышал, но рисковать не хотел, и поэтому, выкладываясь из последних сил, бежал и бежал в саму глухомань, инстинктивно выбирая узкие, покрытые тонкой снежной коростой тропки между болотными бугорками, чтобы залечь там, где его уже не сможет достать ни один, даже самый натасканный пёс.

                *      *
   Жизнь его сложилась очень странно: он оказался изгоем и среди своих, и среди чужих. Ещё щенком, когда охотники обложили их стаю и убили его родителей, кто-то из них взял его к себе домой. Но его вольнолюбивый характер и упрямый нрав  так и не позволил ему стать домашним. Подрастая, он всё чаще и чаще – а сделать ему это было не трудно, пос-кольку изба стояла на самом краю деревни – в начале только смотрел в сторону леса, а  позже стал в него убегать, всё чаще и дальше.
    Лес  притягивал его  своими запахами, чарующей своеобразной тишиной, таинством ночных теней и ночной жизни и ещё, чем-то ему непонятным, но тем мощным зовом, который с возрастом, как он поймёт, был зовом свободолюбивого зверя, зовом крови. Возвращаясь под утро, он иногда приволакивал с собой либо убитую перепёлку, либо, что бывало крайне редко, молодого, ещё почти молочного зайчонка. Он никогда не был жадным, и всегда тащил добычу в яму под сарай, где ему определили место, и в полный голос звал остальных собак присоединиться к трапезе.
   Из леса, издали, иногда доносились голоса, заставлявшие его, по мере его взросления, вскакивать и нервно, суетливо бегать по двору. И, даже, когда они затихали, он ещё дол го не мог успокоиться, и молча стоял, весь вытянувшийся, повернувшись в сторону леса и внимательно в него вглядываясь. Он слышал в них голоса своих более близких родичей, от которых был оторван,  будучи щенком. Убегая в лес, он иногда встречался с такими щенками других волков, с теми, кто не любил собак. Но, поскольку он не был собакой, а был их собратом, они его не трогали, однако  и относились к нему с насторожённостью, так как от него пахло дворовыми собаками. Со временем он всё больше и больше начинал понимать их язык, как научился понимать и язык собак.
   Он думал, что так дворовые собаки признают в нём своего, и он сможет стать среди них своим. Но время шло, и он всё больше и больше убеждался, что общего языка с ними он найти не мог. Всё чаще и чаще голос хозяина, принёсшего его в избу много месяцев тому на-зад, при обращении к нему выражал негодование, недовольство, злость. Он не понимал почему.
   Что он такого сделал?
    Он несколько раз раньше всех подавал сигнал, когда под утро к курятнику подкрады-валась лиса, а однажды, даже притащил за шкирку маленького сына хозяина, который сва-лился в речку, и чуть было не захлебнулся. Но, вырвав малыша, которого он тащил за мокрую рубашку, из его зубов, хозяин вместо благодарности, набросился на него с воплем и руганью и, если бы он не увернулся, ударил бы тяжёлым сапогом.
   Этот случай он запомнил на всю жизнь, это был первый урок несправедливости и жесто-кости в отношении к нему со стороны человека, которого он считал и своим другом. Иногда вечером хозяин, приходил с работы, садился на крыльцо и, подзывая к себе кого-нибудь из дворовых щенков, поглаживал их по голове, разговаривал с ними, поднимал их морду к сво-ему лицу и что-то говоря, заглядывал им в глаза. Но они, вырывались, упираясь ему лапами в грудь, старались увильнуть от его ласки. Когда же он пытался подойти - ему так хоте-лось, чтобы тот также посмотрел ему в глаза и что-нибудь спросил, например – Ну, что ты делал весь день, небось, опять кур гонял, или ещё что-нибудь….. – то в ответ слышал лишь грозное – пошёл вон, волчища, зверюга, хищник, ну матёрый.…. После чего тот уходил в избу.
   Он не понимал, что же он такого сделал, чтобы с ним так разговаривали, чем он прови-нился перед хозяином? Почему он не хочет с ним поговорить? Ведь у него кроме него – в отличие от дворовых собак -  никого не было. Постепенно он привык и к этому, но его серд-це стало становиться злым, он стал ожесточаться. Он стал вспоминать, что именно хозяин убил всю его стаю. Сейчас он повзрослел и ко многому стал относиться с недоверием и насторожённостью.
   Но вот однажды, один из дворовых псов зарезал курицу, подозвал его лаем к себе, по-просив посторожить, а сам убежал, как оказалось за хозяином. Когда тот подошёл и, увидев хищника рядом с тушкой зарезанной курицы, выхватил из кладки полено и, замахнувшись на него, истошным голос заорал….
   И в этот момент что-то в нём произошло, что-то хорошее, доброе, что постепенно прорастало в его сердце за многие месяцы и годы жизни с людьми, куда-то ушло, словно и не было этого доброго в нём; не было той любви к младшей доченьки хозяина, которой единственной он позволял гладить себя по голове, брать его голову в руки и пристально смотреть ему в глаза.  В этот момент он вспомнил, что именно хозяин убил всю его стаю - его мать, отца, братьев и сестёр. Теперь же пришло сознание того, что сейчас хотят убить и его.
  Его глаза, пристально смотрящие в глаза хозяина, налились кровью, шерсть встала дыбом, он весь напрягся, как перед прыжком, из оскалено пасти донеслось предупреждающий тихий, но злобный рык, из уголков рта повисла слюна. И, вдруг с хозяином, что-то произошло. Полено из поднятой руки вы пало, как-то само собой, он весь побелел, и дико заорав – волк, волк, хищник……-  бросился, спотыкаясь в избу. Так к нему эта кличка - хищник и пристала.
   Злость быстро прошла, и он не спеша, направился в дыре в заборе, чтобы навсегда уйти в лес.
   Сейчас он понял на всю свою одинокую жизнь, что дружить с людьми, существами, несправедливыми, злобными, хитрыми невозможно; с ними также следует хитрить, изворачиваться, и что теперь он будет им мстить  за всё зло, которое они ему при чинили. Он хотел быть им другом, но они её отвергли; он хотел просто, чтобы к нему относились, как и к другим, таким же как он, но его не признали за своего; те же, кого он считал одного племени и одной крови, оказались предателями.
  В эти минуты в его жизни пролёг раздел между своими и чужими, и всё, что связано было  с человеком, стало для него раз и на всегда – чужим.

                *    *    *

Шло время и он понял, что начал выдыхаться, и надежда, которая не оставляла его с самого начала преследования мало-помалу стала его покидать. Но здесь, словно почувствовав его усталость, ему решила помочь сама погода.
    В начале в воздухе плавно  закружились редкие крупные снежинки, которые медленно покачиваясь из стороны в сторону - словно выбирали место, куда им приземлиться- ложились на крону деревьев, и на так на уже белые шапки кустов, только кое-где ещё с ещё выступающими темными стерженьками отдельных веток. Постепенно их становилось всё больше и больше, и плавный танец сменился непроницаемой, сплошной белой стеной, отгородивший его от погони. Затем, в начале подул слабый северо-восточный ветер, который, постепенно на-бирая силу, подхватывал уже поваливший крупный снег,  закручивая его в многочисленные воронки, и вскоре превратился  в  самую настоящую метель. С одной стороны это было хорошо, потому что она – метель - заметая его следы, сделает погоню бессмысленной и, заставит охотников отозвать собак и повернуть назад. Но, с другой, она стала и для него - ра-неного, голодного и почти обессиленного – весьма коварным сюрпризом, который может  закончиться весьма печально, если он не найдёт себе убежище, где сможет отлежаться и зализать рану.
   Будь он менее опытным и мудрым, так, наверное, и могла закончиться для него эта пурга. Но, став одиночкой, он ещё летом изучил этот район леса, все возможные укрытия: то ли это была яма под корнями поваленного дерева; то ли лисья покинутая нора, которую он, не смотря на всю свою неприязнь к ним, долго обхаживал и обнюхивал на присутствие хозяев и, наконец, убедившись, что она давно уже покинута, решился расширить и углубить её, приспособив для не частого, но иногда, так необходимого, краткого отдыха. Он их обживал постепенно, не торопясь, загодя, понимая, что когда-нибудь они ему могут обе пригодить-ся. И вот такой момент наступил. Он понимал, что ему необходимо во чтобы-то ни стало добраться до одного из таких укрытий, где он сможет отлежать, вылизать пану и отдохнуть.
   Вот такая его рассудительность, так не свойственная простому волку, наверное, и вызывала у охотников, с одной стороны особый страх и лютую ненависть; но одновременно и уважения, видя в нём достойного противника.
     Когда он добрался до своего укрытия, то уже не бежал, а медленно, прихрамывая на раненную ногу, и был почти полностью обессилевший. Однако, у него достало сил разрыть небольшую яму, куда была припрятана кость, и негромко рыча, забраться в нору………..
    Уже много позже, когда он от усталости, свернувшись в клубок, чтобы было теплее, положив голову на лапы, задремал, ему приснилось вновь его детство и, почему-то именно тот момент, когда за ним  закрепилась ещё и кличка  матёрый. А кличку матёрый он получил несколько лет назад,  когда убежав в лес, он разорвал по очереди всю свору собак своего бывшего хозяина. Теперь он был не просто хищником, а матёрым хищником, которого необхо-димо было уничтожить, во чтобы-то ни стало.
   Когда тот это обнаружил, то не мог поверить своим глазам, решив, что на них напала целая стая. Но однажды, встретившись с ним в лесу и, увидев его неравномерный окрас, узнал в нём выросшего за три года из того самого щенка, у которого он убил родителей и весь помёт, взрослого зверя,  он понял, что волк ему теперь будет мстить  за причинён-ное ему зло не за жизнь, а на смерть.
   Вот тогда-то у него и вырвалось - матёрый. Но это было не прозвище - хищник, которым он когда-то бессознательно наградил щенка. Нет, это был крик страха и отчаяния, что он сам себе нажил в лесу матёрого, хищного врага на всю жизнь.
  Он понял, что между ними теперь началась война, кто - кого. И ещё было не известно, кто - же кого в ней одолеет.
   С тех пор за ним эта клички, матёрый, хищник так и закрепилась.
   Вот так иногда зло, причинённое ради удовольствия; возможность причинить боль более сильным менее сильному, более беззащитному, может обер-нуться настоящей жизненной драмой.
  Затем ему снилось ещё что-то, и по-видимому, если бы он мог говорить, то он, наверное, выплеснул бы всю свою боль, причинённую несправедливостью, в поток слов, жалоб, сожале-ний, обиды. Но он не умел говорить, - он был только волк, всего лишь волк.   
   Но и его сердце, как и у человека, было живое и также способно было и любить, и стра-дать. И его сердцу также было необходимо выплеснуть наружу всю накопившуюся в нём тоску по этой самой любви, которой он не ви-дел ни от подобных себе по крови, ни от человека, которому он когда-то поверил, а тот предал его волчье, одинокое сердце, причинив ему столько боли и страдания.
  Ведь только благодаря ему - человеку, хищник познал, что такое любовь, и что такое ненависть. Если тогда, несколько лет тому назад, хозяин не убил всю его семью, он, может быть и не стал бы матёрым, не накопил бы в своём сердце столько злобы и ненависти к че-ловеку.

                *  *   *   *
   
   Человек в начале гармонично живший как часть самой природы, постепенно стал переделывать её на свой лад, так как ему нравилось,  не спрашивая её, а хочет ли сама природа, чтобы с нею так обращались так, как считал это целесообразным человек.   
    Целесообразным для кого? - для природы, или для себя. 
    Человек пришёл в лес, чтобы рубить деревья, выкорчёвывать кустарники, убивать  всё то живое, что ему подходило для пропитания, для удовлетворения его низменных потребностей, для наживы. И причём всё это он оправдывал целесообразностью и необходимостью преобразования природы, создания гармоничной среды обитания.
   Затем он создал законы, чтобы эту природу, которую он уничтожал, защитить.
   От кого? -  От себе же подобных?
   А, может быть, защитить самого себя, придав своей преступной деятельности  вид законности, то есть оправдать свои преступления перед нею в своих собственных глазах?
   Так почему, это можно одному, а другому - нельзя? Потому что один более сильный, а другой более слабый?
   Почему же, когда в дом к человеку из леса пришла природа - сейчас в виде волка – и стала убивать, но не ради удовольствия, а ради выживания, то это оказалось несправедливым, подлежащим уничтожению.
   Почему же, когда человек может приходить в лес убивать тех, кто ему почему-то не нравится, и не ради пропитания, ради выживания, а ради удовольствия, демонстрации  своей силы, коварства, жестокости, и это справедливо?
   Чем человек лучше был его  - волка?
   Так кто же был хищником?
   Волк берёт только то, что необходимо ему для питания; для выживания его самого как вида. Так устроила сама  природа.
   Почему человек пришёл в лес – в дом волка - и убил его семью, которую  он не знал, и это считается справедливым?
   Поэтому и  волк также пришёл в дом человека и убил его семью. Почему же это не справедливо?
   Почему один это делать мог, а другой – нет?
   Чем человек был лучше волка?
   А был ли он лучше его?
   Матёрый убивал, чтобы питаться и жить, либо, когда защищал свою жизнь.
   Человек убивал ради удовольствия, ради удовлетворения собственного тщеславия, ради того, чтобы ощутить, а, может быть, доказать самому себе, что он такой – сильный, ловкий, смелый, умный, оставаясь на самом деле по сути хищным и бешенным зверем, для которого нет ничего святого, есть только одно желание – убивать, убивать, убивать.
   И может быть именно в этот момент человек и становился самим собой, не особенно отли-чаясь от дикого зверя, намного более страшного, чем он – волк: жестоким, злобным,  коварным, лживым, неуёмным в своей жадности и тщеславии…..
 ….и вот, лёжа в свое норе, положив голову на поджатую праву лапу и повернув её в сторону выхода, он смотрел, как белая стена снежинок всё сыпется и сыпется, а мысли его в это время витали далеко-далеко от леса. Они неожиданно вернули его к тому моменту его жизни, к тому времени, когда хозяин, подобрав его и принеся к себе домой, вынул из рюкзака, положил посреди пола в большой комнате на всеобщее обозрение. А он, маленький, беспомощный, ещё ничего не понимающий где он находился, почему он не у себя в лесу, а здесь, в какой-то странной норе, с такими  пугающими звуками и незнакомыми запахами?
   Зачем его принесли сюда?
   …..потом, перед его дремлющим взором  всплыла картина, лежащих в крови трупов его матери, отца, братьев и сестёр. И этот сделал тот, кто сейчас положил его посреди комнаты,кто принёс его сюда, чтобы также хладнокровно  убить при всех?
   От этой мысли он жалобно заскулил и пополз к маленькому существу, так похожему на хозяина, но много ниже его и почему-то показавшемуся ему не таким огромным и ужасным и начал тыкаться своим носиком в его теплый мягкий башмачок, жалобно поскуливая. Оно наклонилось, взяло его на руки, прижало к себе и стало что-то ему шептать, почесывая между ушами ................   
               

    02.03.2009.