Сказку никто не видел? Вот только что здесь была! Посмотрите под подушкой, да посмотрите-посмотрите. Нету? Папа! Ты сказку не видел?! Какую сказку? Да нашу, на вечер. На сегодня. Мы её сейчас читать собрались! Па-ап! Ну иди сюда, посмотри сказку. Вдруг на шкафу она? Ну посмотри рукой, что тебе, жалко что ли? Ну посмотри, там сюрприз лежит! Вон там, левее сзади. Что, нету? Только пыль? Ну мы туда никто пыль не клали. Ну па-ап, ну посиди с нами, ну пожалуйста, а то сегодня сказка страшная-страшная. Сама себя боится, видишь, даже на шкафу её нет. Ой! Вот она, в книжке. Вот видишь, ты пришёл , и сказка появилась. А по-настоящему храбрые папы эту сказку до конца слушают и не убегают. И ещё которые детей сильно-сильно любят. Ты ведь не уйдёшь, да, папа?
* * *
В давние досказочные времена, такие стародавние, что даже сказок тогда не было ещё, в Тридевятом царстве, во столичном городе, в терему не терему, но в доме ладном с батюшкой и матушкой жила девица одна. Красивая! Глазищи у неё – небо синее. Распахнёт – лететь хочется. Но вот вечно с ней то одно, то другое несуразное происходило, как, например, эта история, которая всего-то с выеденного яйца началась.
Как-то девица завтрак на стол накрывала. Кашу по тарелкам положила, хлеб нарезала, огурцы с погреба достала, нацедила квасу, а посредине стола миску с варёными яйцами поставила. Причём все яйца обычные, а три хитрых: одно выеденное, другое деревянное, а третье сырое. Деревянное сделано – прямо не отличишь, так хорошо выточено да выкрашено, что пока о стол пяток раз не стукнешь и не догадаешься. А с выеденным ещё проще: оно, пока сырое, с двух сторон иголочкой прокалывается и выпивается. Ну а про сырое яйцо и объяснять не надо. И положила яйца в миску так: все как обычно, а хитрые с папенькиной стороны. С краю пустое, потом деревянное, а потом сырое. Шутейница, понимаешь.
Вот все откушать сели, батюшка с тарелки яйцо берёт, а оно – хрусть! – и в руке скорлупа одна. А супруга у отца удивляется:
– Что это такое с нашими курами? Отродясь такого не было.
Хозяин другое яйцо взял, осмотрел, вроде хорошее, об стол – стук – ничего. Посильнее – стук! – опять ничего. Он третий раз, аж покраснел весь, – как даст!!! – а само собой снова ничего. А девица ему подсказывает:
– Возьмите третье яйцо, папенька. Что-то это тоже какое-то неправильное.
Вот егоза!
Отец с тарелки третье берёт, уже по привычности его об стол ка-ак шмякнет! Ну и ясно дело в желтке весь. Дочка с мамкой глаза потупили, а самих смех разбирает. Вот понимают, что нельзя, а удержаться не могут. А батька рассердился и спрашивает:
– Кто на стол накрывал?
Девица видит, что отец осерчал, а что уже? Сама виновата.
– Я, – отвечает.
– Раз ты, так иди весь день у курятника сиди. Вспоминай, какие яйца у кур быть должны. К ужину чтоб вспомнила.
Что тут попишешь? Отец завсегда главный в доме. Поклонилась да пошла. К курятнику подходит и слышит, там куры промеж собой разговаривают. Пеструшка, это у них курица шебутная самая, чуть не вострей петуха, с верхнего насеста всему птичьему населению вещает. А те клювы поразевали и слушают.
– Мне тут сорока одна говорила, что в ненашенской книге «О вкусных и здоровых курах» написано, что в городе Париже, на птичьем рынке ихняя пернатая живность по новой моде ходит!
Все остальные сразу: «Как-кудак? Это по какой такой новой моде?» – всё им первое дело: как там птице в Загранице. Другого интересу нет. А Пеструшка видит, что в центре внимания, и давай перья пушить. С начёсами.
– Вы, клуши, тут в глуши, в провинции живёте, ничего о приличной жизни не знаете! А на Парижском птичьем рынке такие, как мы, с выщипанными бровями ходят. И бантик сбоку.
Тут куры, даже те, кто цыплятами заняты были, и то прислушались. А Пеструшка и дальше:
– Да что там брови! Надо, и гребешок покрасят. Хошь те в белый, хошь те в зелёный цвет. А выщипать могут не только брови! Могут так выщипать и зарисовать, как у нас ещё и через сто лет не смогут. Хочешь, под страуса; хочешь, под канарейку; хочешь, под попугая или под пингвина. А хочешь, даже под пуделя! А самый последний писк моды – полностью ощипывают и красной краской обливают.
Тут все куры сразу: «Ах!..», – а Пеструшка несёт, не остановишь.
– Да, – говорит, – полностью ощипывают. В специальных салонах. Кулинарии называются. В них ещё в гриль-солярии загорать можно.
Петух курятницкий здесь плюнул в сердцах и пошёл к соседскому петуху в гости. Чтоб не слышать. Ну про него ещё отдельный разговор будет, а Пеструха продолжает:
– Это хорошо, что Петька наш вышел. Хочу сказать, что в Париже курям от петухов свободу объявили.
Тут у всего курятника совсем ум за разум зашёл. Которые куры ещё стояли – все на гузку шлёпнулись. А эта непутёвая чешет и чешет:
– Там у них нет теперь закона, чтоб с одним петухом жить. Если характерами не сошлись, можешь в другой курятник идти. А можно вообще петуха выгнать, а потом какую фуфырчату птицу надо, таку и приглашать.
В это время из старого лукошка Хохлатка возьми да спроси: «А цыплята как?».
А Пеструшка в ответ: «А что цыплята? Ну одного, максимум двоих. А в свободное время можно по кулинариям походить. А с яиц на лицо маски молодильные хорошо получаются. Ими потом умные люди торгуют и большую деньгу имеют, между прочим.»
А Хохлатка снова: «А петухи?».
– А петухи у них глупые. С куриной модой согласные. С клушами не спорят.
Несураза до этих слов за дверью слушала, а как дослушала, так в курятник заходит и говорит:
– А давайте я вас по этой последней моде обустрою. И пощиплю и разукрашу. Петух вечером вернётся, а вы все такие неожиданные!
Куры чуть не винтом. Одна Хохлатка не согласилась.
– Не желаю, – говорит, – а то будет у меня под старость лет всего один или два цыплёнка, да ещё так же воспитанные, как парижские куры, мне тогда и червяка подать некому будет.
И отказалась.
К этому времени Петька, петух ихний, на соседний двор явился, в курятник зашёл и петуха соседского, Гришку, спрашивает. Ну куры соседские ему отвечают, что нету, мол, Гришки, в огород пошёл. Скоро будет. Петька, дабы время скоротать, жалиться начал на моду парижскую несусветную. От чистого сердца. В это время Гришка в свой курятник вернулся, видит, Петька раскукарекался, ну и рассердился маленько. Оно и верно. Надо кукарекать – себе в курятник иди. А Петька тоже раздосадован был, ну и не сдержался. В общем, подрались они. А когда подрались, случайно Гришкиного хозяина заначку спрятанную крылом задели. С вишневой наливкой. Наливка упала и о грабли – цок! Вся вишня по полу. Петухи попритихли и решили миром всё закончить. Под вишенку. И такой у них интересный разговор получился! Особливо, когда Петька у Гришки под левым глазом синяк увидал.
– Это что ж, – говорит Петька, – неужто я тебе?
– Нет, это мне посредством младшей хозяйской дочери.
– За что?! – поразился Петька.
– А ты что? Ничего не знаешь?
– Чего?
– Да ты, брат, совсем деревня, – Гришка ему, – давай расскажу.
– Давай, – говорит Петька.
– Дочку младшую хозяина нашего помнишь?
– Это косматая которая? Вас ещё с огорода гоняет всё время?
– Да. Мы эту косматую, что гоняет нас, за это Космогонией прозвали. Космогония эта раньше как? Заберёшься в огород, она, если увидит, у пугала рукава из карманов вытащит, пугалом потрясёт, ну, знамо дело, страшно, убегаешь. Или, в крайнем случае, прутиком выгонит. А тут месяц назад цыгане проезжали и за грош отдали ей настоящего куриного бога.
– Кого?! – Петька чуть вишенкой не поперхнулся.
– Бога, говорю. Куриного.
– А какой он?
– Ну какой, каменный такой, обычный, галечка с дырочкой. На верёвочке. С какого-то Чёрного моря. Она камушек этот в огороде на пугало повешала и теперь, если мы туда забираемся, за верёвочку этот камушек хвать вместо вички! Ох, и быстро мы теперь с грядок вылетаем! Злой бог куриный. Я вот не увернулся – и…
И тут Гришка горестно вздохнул, скосил глаз с фингалом и склевал сразу пару вишенок.
Помолчали. Затем Гришка опять вздохнул и сказал:
– Скорей бы уж суп.
– Какой суп? – почему-то насторожился Петька.
– А ты что, и этого не знаешь?! Ну да откуда тебе. Это мне наша куриная Космогония поведала. Тоже рассказать?
– Ага… – чувствуя, что немножко ошалевает от сегодняшнего дня, кудахнул Петька.
– Ну слушай. В конце жизни у каждого петуха наступает суп. А после супа – послесупие. А в послесупии петух, ежели за своим курятником как полагается смотрел, то попадает на планету Меркурий. Где полной мерой курам всё, чего пожелают.
– А какой этот Меркурий из себя?
– У-уу! Вся планета – сплошной огород. А червяков!.. И никто не гоняет. И навсегда.
– Так ведь скучно одному на планете-то?
– Да какой там скучно! Там тебя курии ждут!
– Кто?!!
– Курии! Это такие куры, которые могут быть на любую птицу похожи, хоть на жену индюка нашего. Оч-чень внушительная птичка. Ух! Валькурия!
– Э, погоди! Так там за эту вечность знаешь сколько цыплят появилось? Ступить некуда.
– Что ты! Курии не несутся. Особенность у них такая. Петушиная.
– Слушай, так ведь скучно вечно с одними куриями! С ума от тоски сойдёшь. Даже подраться не с кем.
– А-а! Тут особенность одна есть. Ежели петух курятник свой особо ревниво отстаивал и закончил супом, то может на Меркурий до сорока петухов с собой захватить.
– Ух ты! Ну тогда ладно.
Слово за слово, вишенка за вишенкой, и засиделся Петька у Гришки за полночь. Захмелел изрядно. Как до родного курятника дошел, не помнит. В курятнике родном за порог запнулся и свалился кубарем без памяти. Носом на Луну. Большую такую. А курам ощипанным ночью холодно стало. Перьев-то нету! Которые самые ощипанные, в красный цвет крашенные, самые первые под крылья ему и полезли. И другие, сколько могли, тоже. И пригрелись. И уснули. А ночью Петя возьми и проснись. На небе Луна как незнамо что светит. Где-то в ночи собака завыла, аж мурашки по коже. Петя голову направо повернул, а там!.. Сердце ёкнуло. Он зажмурился да голову скорей налево. Глаза открывает, а тут!!! Ну, думает, всё. Послесупие наступило. Балаган ужасов, часть вторая: «Первомай в кулинарии». А тут ещё одна курица зелёную голову в синих перьях к нему поворачивает и, не открывая глаз, сквозь сон шепчет:
– Петенька, ты ведь всегда с нами будешь? – и улыбнулась. Не открывая глаз также.
Петька бедный от ужаса вглубь курятника бросился, а там! Какая птица под ёжика, какая под пыжика – все размалёваны.
– Всё, – подумал петух. – С ума сошёл. Или точно Меркурий. Вот она, полная мера.
И взмолился Петя куриному богу:
– Бог ты мой куриный! Ежели я утром в родном курятнике очутюсь, то обещаю до конца дней своих никогда не драться, кукарекать только по часам и на кур не глядеть. Тем более в журналах французской кулинарии.
Сказал и в обморок грохнулся.
Утром очнулся – глаза косые, лапки трясутся, языком в рот попасть не может, и клюв почему-то не закрывается. А на кур даже смотреть боится. Как косыми глазами посмотрит, снова в обморок падает. Через голову.
Так месяца три-четыре прошло. Весной батька у девицы и спохватился. Это что ж ты! Через три недели Пасха, а от курей яиц нету. Разобрался батька. Правда, куриц отмывать пришлось – все как попугаи раскрашены. Аж петух от них шарахается. Курицы за ним гоняются, уже и не кудахчут, курлычут только, а он от них. Гребешок белый дыбом. А в глазах ужас. Какие ж яйца-то к Пасхе, когда петух седым стал. В суп класть страшно.
Почитай, ещё месяца три минуло, пока петух в себя пришёл. А всё почему? Потому что на ночь глядя надо не вишенку клюкать невесть где, а дома спать. И неча по чужим курятникам шлындать. Тогда и тебе в курятник всякие с фантазиями заявляться не будут.
Это к чему я? А!.. Спокойной ночи.
* * *
А поцеловать перед сном?