1
Наш 12-квартирный дом в Бресте находился на улице Комсомольской. Трёхэтажный, белого кирпича дом, он казался мне тогда неприступной крепостью.
Уж не знаю, как соседи окрестили нашу полуеврейскую семейку, но каждый из обитателей дома имел чёткое определение у моей мамы. Она запросто могла сказать: «От тебя воняет, как от Юрочки из 2-ой квартиры!», и я возмущался за своего дружка.
Соседи из первой квартиры, Рускевичи, были «куркули»: у них была машина «Москвич» даже не знаю какой модели, нечто закруглённое и великолепное, потому что машина в золотые шестидесятые действительно была скорей роскошью, чем средством перемещения. У юрочкиного отца, дяди Володи, тоже была машина, но куркулями они не были, потому что машина у него была по инвалидности. Тот же Москвич, но с ручным приводом. У дяди Володи не было одной ноги.
Постоянно меняющиеся семьи военных из квартиры на третьем этаже мама называла общим словом «эти». Вечно расфуфыренные офицерские жёны были сословием чуть ли не барским и пользовались всеобщим презрением.
Старуха со второго этажа, Елена Викентьевна , вечно попыхивающая беломориной носила ранг «сплетницы», но , на сколько я понимаю сейчас, была из «органов», потому что под задумчивую затяжечку она изрекала неведомые слова, типа «прокуратура».
Была семейка истинных интеллигентов о которых говорили только уважительно – Солтаны... И их сын, Вовка, учился в Брестском музыкальном училище и был самым старшим из «детей» нашего двора. Я был ошарашен однажды услышав по Белорусскому радио: «Уладзимир Солтан, сымфоныя нумар 3» и понеслись звуки довольно авангардной музыки! А чего удивляться, сам Э. Ханок одно время работал аккомпаниатором у моей мамы, она вела в Бресте художественную гимнастику.
Была семья Войтковских – позднее я дружил с Лёнькой, но в те времена это были с точки зрения мамы – «баптисты». С Лёнькой мы вместе увлекались фотографией и однажды в титрах какого-то документального фильма я увидел его имя : оператор – Леонид Войтковский. А моя мама всё говорила: «Придурок-Лёнька»
И ещё я помню одинокую даму с дочкой, которая никогда участия в наших играх не принимала. Они проплывали мимо в подъезд не удосужив никого взглядом и не поздоровавшись. «Эта фифа со второго этажа» - коментировала мать.
Была ещё очень добрая бабушка Елена Степановна, когда кто-нибудь в доме болел и надо было делать уколы она приходила с блестящей металлической коробочкой, кипятила шприц и иголку... Ох...
Рядом с нашей, 4-ой квартирой, в 3-ей жили Генка со своей матерью Тётей Любой. Отец его, дядя Лёня погиб, упав на высоковольтную линию. Дядя Лёня часто ходил на охоту и когда он возвращался мы все сбегались и кричали: «Дядя Лёня, чего принёс!!!» На что он неизменно отвечал: «Ноги!» А мы всё гадали от какого зверя ноги он принёс и что ж нельзя было зверя целиком принести. Время от времени тётя Люба давала нам играть пушистые заячьи хвосты и восторгу нашему не было предела! Генка был здоровенный парняга, он был аж на 10 лет старше меня! Но он дружил со мной по-соседски и когда надо было, моя мать просила его и он оставался со мной в «няньках».
И наша семья, из 4 –ой квартиры – я, папа и мама. Вадик, Элла и Володя. Мои родители очень знаменитые – они работают в детской спортивной школе тренерами по гимнастике. Папа – по спортивной, а мама – по художественной. В маленьком тогда Бресте, их знал, пожалуй, весь город.
Чтобы попасть в наш двор надо было с улицы Комсомольской завернуть в гулкую арку. Пройти сквозь арку и тут же повернуть направо…
Прямо напротив дома был разбит маленький садик в центре которого находилась беседка, обвитая неизвестным мне до сих пор растением, мы его называли «бешенный огурец». В августе на нём созревали плоды с мягкими иголочками и если сильно надавить на плод, он стрелял чёрными семечками.
Вокруг беседки были сформированы четыре цветочные клумбы и за каждой ухаживали определённые квартиры. Начиная с весны весь двор был в цветах, а кусты, посаженные по периметру отгораживали его от всего остального неуютного мира.
Далее был пустырь и большое неуютное строение которое все называли База. Между Садиком и Базой была деревянная Эстакада, нужная лишь для «куркуля» дяди Саши, возможно им самим и сооружённая. На базе горами лежала соль и стояли ящики с пустыми бутылками. Так же на пустыре находились сараи. Изначально они были деревянными, а несколько позднее их сделали кирпичными. А место между «базой» и «сараями» называлось «Засараи». Так вот и говорили: «Пошли Засараи!». Конец Базы и Сараев соединял каменный забор за которым был Бабкин Сад. Мы думали, что она ведьма и всё время дразнили её, а она грозила нам палкой и тогда мы разбегались по домам....
Наш дом стыковался с другим домом, старинным, выполненным из добротного красного кирпича, того самого из которого сооружали Брестскую Крепость! Наш, трёхэтажный был такого же роста как этот двухэтажный. Чтобы попасть в этот соседний двор надо было переходить дорогу по которой иногда проезжал грузовик на Базу и нам туда ходить не разрешали. Там жил один Отставной Полковник у которого в гараже стояла огромная немецкая машина «Адмирал». Иногда нам разрешали посмотреть на машину. А ещё он разводил рыбок, этот Полковник. Его квартира была полна аквариумами с разными диковинными рыбками и он иногда приглашал нас посмотреть рыбок. Ещё у него была собачка-болонка по кличке Пенка. Жена полковника вычёсывала шерсть и вязала тёплые варежки.
В этом же доме жил лётчик Дядя Стёпа с женой и сыном Сергеем, с которым я впоследствии дружил, но в те времена разница в возрасте была нешуточная – целых 2 года. Дядя Стёпа умел ремонтировать телевизоры и так интересно было рассматривать его коробочки с разными цветными балончиками, а запах канифоли до сих пор вызывает во мне священный трепет.
Сергей же поступил в Актюбинское лётное училище, откуда прислал мне письмо на которое я не ответил...
Таков был наш необъятный космос, который неуклонно расширялся и расширялся, достигая пределов улицы, квартала, Брестской Крепости, города, страны, планеты...
2
- Раз, два, три, четыре, пять! Я иду искать! Кто за мной стоит, тот в огне горит!!!
Я открываю глаза и осматриваюсь. За мной никого нет, да и попробовали бы – ясно было сказано: в огне горит, немедленно на моё место встал бы нарушитель этого правила. Отходить от скамейки далеко пока нежелательно: надо «застукать» хотя бы некоторых участников игры! Отойдёшь далеко тут же кто-нибудь выскочит из-за кустов ударит ладошкой по скамейке и крикнет: «Сам за себя!!!» Я блефую и специально присматриваюсь в сторону, где маловероятно, что кто-то скрылся. Делаю даже несколько шагов эту сторону и ,вдруг, резко оборачиваюсь и вижу мчащуюся к скамейке Олю, сестру Юрочки, моего лучшего друга. В один прыжок я опережаю её и ору: «Пали-стукали, Оля!!!». Надо вообщето кричать: «Палочки-стукалочки», но у нас свой дворовый сленг.
Оля садится на скамейку, а я продолжаю всматриваться в кусты, клумбы. Предательски шевелятся ветки за клумбой Тёти Любы и я крадучись приближаюсь к кустам и вдруг слышу топот у себя за спиной. Резко оборачиваюсь – Серёжка, сын дяди Стёпы мчится и опережает меня: «Сам за себя!!!» и лыбится своим щербатым ртом.
Ну что ж, где-то ещё притаились Лёнька, Инка и Натулька, Оля Рускевич, сестра Сашки, и Юрочка, брат Оли. Я продолжаю приближаться к кустам за клумбой Тёти Любы и вижу, что под кустом кто-то есть, но мало заметить, что «кто-то» надо наверняка знать кто. И вдруг предательски мелькает в глубине кустов розовый натулькин бант. «Пали-стукали Натуля!!!» ору я. И тут же со всех сторон выскакивают ликующие все остальные участники игры. «Перебил горшки! Перебил горшки! Перебил горшки!» - скандируют они. И действительно, из-под куста вылазит довольный Юрочка с натулькиным бантом в руке. Ну что ж, в этот раз я проиграл. Я закрываю глаза, крепко-накрепко закрываю, до самой что ни на есть темноты со звёздочками…
«Раз-два-три-четыре-пять! Я уже иду искать! Кто за мной стоит – тот в огне горит!!!»
3
- Вадик! Домой!!! Вадик, домой!!! - и несколько тише: - Люба, вы моего не видели?
- Да бегал тут весь вечер!
- Вадик!!!
Лёнька бы закатил цирк – мамочка, миленькая, разрешите.. . С моими этот номер не проходит, да и что это за манера разговаривать с родителями на «Вы». Мы вот с Юрочкой смело говорим нашим родителям «Ты», а Лёнька с Серёжкой «Выкают».
Надо поужинать, а потом, может быть выпустят, а может быть и нет. А игра в самом разгаре и так не хочется покидать этот мир, где скамейка превращается в магическое и судьбоносное место, а все кусты, беседка, цветы превращаются в неприступные горы, надёжные убежища, где линия проведённая палкой по сырой земле превращается в речку, а нитка, протянутая от куста к кусту, той гранью за которую ни-ни, ни в коем случае нельзя шагнуть!
Я плетусь к маме, понурив голову. Она запускает пальцы мне в волосы и теребит, я уворачиваюсь: не хватало ещё на виду у всех…
4
Как у всякого будущего писателя, у меня была няня. Писателем я не стал, но воспоминания о Наде живы...
Мне ещё и года не было, когда отец привёл её в дом.
Он прогуливался в скверике с коляской, в которой возлегал я. Надя же прогуливалась с другой коляской – своих тогдашних хозяев, толстенная черноволосая, кучерявая молдаванка. Речь шла о какой-то лишней пятёрке в месяц и наша взяла. Думаю, отец прельстил её ещё и пропиской.
Она жила у нас даже тогда, когда я уже вырос и нужда в ней явно отпала. Был 73-й год, когда мы навсегда покидали эту квартиру, и стоило отцу больших стараний, чтобы Надю выписать. За 13 лет так она и не сумела обзавестись ни жильём, ни пропиской, ни выйти замуж.
Мои взаимоотношения с ней были неровными – от открытой вражды, до чистой дружбы с признаниями в таковой.
Когда родителей поздно не было, ей приходилось укладывать меня спать. Я – врождённая сова – никогда не хотел ложиться спать рано и всегда любил поспать по дольше с утра. У Нади же, по всей вероятности, была и своя какая-то личная жизнь. Уже с вечера она восседала своей толстой задницей на кухне, брала телефон, и часами можно было слушать примерно такое:
- Ага.... Да.... Ну..... (смех) Ну артист! Ага... Да.... Ну, артист погорелого театра! Ага.... Ну... Да... Ну ты даёшь!
Моё же неспаньё явно противоречило её планам. Она «ходила в кино». А может, и действительно так оно и было, ведь не только она была вот такой безквартирной. Но тогда я об этом не задумывался. Был я, со своими потребностями, и была моя узурпаторша Надя – почти член семьи. Никогда я не слышал, чтобы родители разговаривали с ней высокомерно, как со служанкой, нет, всегда уважительно, на «вы» и «не могли бы Вы Надя то-то и то-то». Она была старше моих родителей и сейчас мне кажется, на много.
Она меня, шпенделя, лет 4-х от роду научила считать больше 10. Когда эта простота и гениальность открылись передо мной я , помню, весь день ходил ошалевший – ведь можно было теперь пересчитать всё! Труднее всего было дойти до двадцати, а дальше – только другую цифру подставляй! А когда же выяснилось, что и больше ста можно считать так же просто и больше тысячи.... О! Я чувствовал себя великаном! День-деньской я ходил и считал. Дойдя до 19 и произнеся вслух «20», я испытывал чуть ли не оргазм. А спустя несколько лет, в первом классе, таблицу умножения мама вколачивала в меня чуть ли не дубиной – и до сих пор я чётко не помню так, чтобы «от зубов отскакивало» и предательски подгибаю палцы высчитывая сколько же там будет восемью-семь? А? Ну-ка быстро, без запиночки!!!
В один прекрасный день ко мне прибежал мой друг Юрочка и, запыхавшись, сообщил, что старшие мальчишки хотят нам что-то рассказать важное и что нужно срочно бежать Засараи.
Засараями Сашка Рускевич и Вовка Солтан нам поведали как называются письки у дядь и тёть и как называется то если всунуть одну в другую. Надо сказать, что информацию я воспринял весьма спокойно, ибо самого понятия «вульгарно» в моём сознании тогда ещё не было. Почерпнув новое знание, я отправился домой испытать его на деле.
Надя восседала на диване в первой комнате. Она могла так восседать, ничего не делая, подолгу. Я сел на пол напротив неё и заглянул ей под халат. Там были толстые ноги чуть ли не от колен стянутые рейтузами бледно голубого цвета. Я заглянул ещё раз. Нет, определённо ничего интересного там не было! Тогда я глянул ей в глаза и сказал: «Счас будим Натьку ибать!» Маленький камушек вызвал лавину. Я испугался не на шутку! Я бросился ей на шею и стал умолять, чтобы она ничего не говорила родителям, что это плохие мальчишки в Засараййе научили меня этому. Надя по-своему разъяснила мне непорядочность слов и табу на мат прочно установилось у меня в мозгу. « Ты - артист погорелого театра», - заявила она мне в конце концов. Родителям она ничего не сказала.
А с Юрочкой мы всё никак не могли выяснить – с какой это стати нужно одну письку совать в другую, что за нужда в этом! И если от этого появляются дети, значит как-то специально нужно знать, что пришло время засовывать....
Взрослые думали, что мы – маленькие, и тайну основного инстинкта нам так никто и не поведал.
5
Своё жизненное кредо я сформулирова в дошкольном возрасте. Был какой-то межсоседский сабантуйчик и там я заявил: «НЕ ХОЧУ В САДИК, В ШКОЛУ И В АРМИЮ!»
Господи! Я был талантлив в детстве!
Когда же первая волна смеха прошла, дядя Лёня, живой ещё тогда, Генкин папа, спросил: «А кем же ты будешь, Вадик ?» « ПАПОЙ» - гордо заявил я, и все присутствующие скорчились от смеха опять. «Да, Вадик , - саказал тогда ставший вдруг серьёзным дядя Лёня – папой ты когда-нибудь обязательно станешь!»
Но я, разумеется, имел ввиду другое.
Я хотел быть тренером, как мой папа, и в конечном итоге я им стал.
Но пишу я это лишь к тому, что в садик я не ходил. Оказалось, что я прекрасно могу заниматься дома один, а в садике я мог прореветь весь день с утра до вечера.
Юрочка тоже зачастую оставался дома. На этой почве и развивалась наша дружба, хотя он и был на год младше. Этот комплекс «младшести» ему так и не удалось изжить. Старшая сестра и старший друг своё дело сделали.
Когда ты маленький и тебя оставляют одного дома, начинает происходить всякая всячина.
Перед уходом на работу родители накачивали меня «идеологически». Нельзя было подходить к дверям, а главное, категорически запрещалось открывать двери кому бы то ни было!
Тётка Эльвира – сестра моего отца – так однажды и обписалась под нашими дверями. Как она меня ни умоляла – «Вадичек» был неприклонен и до семейного сортира родную тётку не допустил.
А бывало, в квартире раздавались непонятные звуки. Этот беспричинный страх зачастую возникает у меня и теперь во время посталкогольной депрессии. Казалось, что на кухне кто-то «дышит» - и я боялся попить воды, пока не приходили родители.
Ещё одним развлечением было рисование карикатур на Надю. За основу бралась популярная детская сказка «Муха-цокотуха». Жирной, злой мухой была моя, в тот момент ненавистная, нянька. Вместо монетки в поле она находила дубинку, которой пыталась оттырить доблестного комара – Вадика, но не тут-то было. Комар вспарывал ей, мучительнице её толстое брюхо и выпускал наружу её кишки... Всё это – в рисунках с подписями – вывешивалось в подъезде. Соседи похихикивали. Мать мне давала помозгам.
В то время мы начали получать подписные издания – «Детскую Энциклопедию» и «Всемирную Литературу». Всемирка тогда меня не трогала, но «Энциклопедия» - завораживала. Часами я рассматривал картинки космоса и читал надписи под иллюстрациями. Потом про все эти чудеса можно было рассказывать во дворе.
Диафильмы смотрели зимними вечерами. К нам в квартиру набивалась почти все дети двора , мы ставили на стул – табуретку, на табуретку клались толстые книги, таким образом достигалась нужная высота. Плёнку надо было уметь вставить правильно. Для того, чтобы на экране получалось правильное изображение, в каретку плёнку надо было зарядить «вверх ногами».
Диафильм –прекрасное изобретение. По кадрам, динамике и тематике, думаю, они соответствовали современным Голливудовским фильмам. Конечно же, голливудовский фильм – ни что иное, как «оживлённый» диафильм! Самый страшный и популярный фильм был «Дворец трёх тигров», который я был готов смотреть непрерывно. Фильм на китайскую тематику, но тогда это было просто волшебно и страшно. Диковинная рыба, пещеры, сокровища, магический барабан и тигры – один страшнее другого. Мы прижимались друг к дружке сильнее и сильнее и когда Герой третий раз бил в барабан и третий, самый свирепый тигр должен был появится на экране, мы уже боялись по-настоящему. Но больше всего мне нравился финал этой сказки, когда добрая Рыба, переправившая Героя обратно на берег вдруг превращалась в Дракона! Я не понимал, почему так несправедливо – добрая Рыба – в Злого Дракона. Впрочим, я и сейчас этого не могу понять!
6
Тётя Люба купила на базаре курицу и несёт её дяде Саше (куркулю), что бы тот отрубил ей голову. Мы гурьбой тянемся за ней в предвкушении зрелища. Дядя Саша оценивающе смотрит на курицу. Нет, топор он пачкать не будет. Колоду тоже: слишком мала курица, почти цыплёнок. Он зажимает голову курицы между указательным и средним пальцами и одним движением отрывает курице голову. Но что-то он не предусмотрел – кровь льётся прямо на него, он отскакивает в сторону и выпускает курицу из рук – та, безголовая, взлетает высоко в воздух и некоторое время пытается лететь, и тётя Люба уже начинает переживать, но вдруг падает на землю, и долго бъётся в предсмертной агонии.
7
Гаражи дяди Саши и дяди Володи стоят вплотную друг к другу. Гараж дяди Саши, железный, примыкает к нашему Садику, а между гаражом дяди Володи и Базой – проход в Чужой Двор. Их дом прилепился к нашему тыльной стороной и занимает часть нашего Садика. В этом доме нет окон и обитатели его кажутся нам личностями странными и зловещими. «Цыгане» - говорит презрительно дядя Володя. Через их двор можно пройти только с кем-то из взрослых и то нет да нет эти чернявые мальчишки грозят тебе кулаком.
Когда только ступаешь в этот проход между нашим Пустырём и Чужим двором, сам запах становится чужим и отвратительным. Нужно пройти целый деревянный лабиринт между Чужими Сараями, прежде чем попадаешь в Чужой Двор. Зимой там сугробы жёлтые от сцулей, а запах дерьма там держится круглый год. Посреди Чужого двора – огромная никогда не высыхающая лужа и земля вокруг – черна от угля: их дом до сих пор обогревается углем. Цыгане держат свиней и время от времени из их двора доносится предсмертный поросячий визг. «Цыгане кабана бъют» - констатирует дядя Володя.
Сегодня целая делегация «цыган» заявилась в наш Садик. Они объявляют нам Войну. Мы пока ещё не знаем что делать и бежим жаловаться Сашке Рускевичу, зовём Лёньку, Серёжку. Нам бы Генку, но он не будет с нами возиться! Через пол часа цыганская армия врывается к нам во двор, забрасывает нас каштанами, отступает к себе и занимает позицию на втором ярусе Чужих Сараев.
На следующий день у нас собраны боеприпасы – целый ящик отборнейших каштанов. Мы врываемся в Чужой Двор, забрасываем цыган и прячемся на третьем этаже, из окна наблюдая, как они ошиваются по нашему Садику. В конце концов, они уходят. Но мы знаем – это лишь затишье.
- Надо делать рогатки, - говорит Сашка Рускевич. Он ходит в приблатнённой кепчонке, у него есть знакомые среди городской шпаны. – Надо делать рогатки и скобки нагнуть из гвоздей!
Он открывает отцовский гараж. Из толстой проволоки он быстро сооружает рогатки и гнёт мелкие гвозди на скобки.
- Одному таким зарядом в жопу попадёт – другие не полезут, - уверяет он.
В завершение всего он снабжает нас круглой модельной резинкой – «венгеркой»
- Это вам не резинка от трусов, - коментирует он, - от неё разгон будет о-го-го!
И вот наша вооружённая по последнему слову техники армия вступает в чужие земли. Чужой Двор вымер – ни души. Потоптавшись немного, мы уж было собираемся ретироваться, как вдруг сверху на нас полетели комья прессованного торфа. Огромные куски, тяжёлые, и понятно становится, что беспомощны и бесполезны наши рогатки: против лома нет приёма. А война из детской игры похоже начинает превращаться в серьёзное побоище. Мы бежим. Цыгане ликуют.
Но теперь у нас появилсь новое развлечение. Засараями мы под руководством Лёньки и Серёжки расставляем пустые бутылки и тренируемся стрелять из рогаток на точность.
Спустя несколько лет, мы, уже довольно опасные шпанюки, будем с помощью рогаток расстреливать шарики на первомайской демонстрации и «спускать капрон» у проходящих мимо нашего дома модных дамочек...
8
У меня полный комплект дедушек и бабушек. Есть брестские – родители отца. Есть минские – родители матери. Больше всех на свете я люблю деда из Минска. Я зову его Деда Виня и это словосочетание сквозь всю мою жизнь наполняет сердце настоящей любовью. Маленьким я хотел, что бы всё у меня было «как у деды Вини». У меня есть клетчатая рубашка «как у Деды Вини», зимняя шапка у меня такого же серебристо-голубоватого цвета, как шапка у Деды Вини и причёска моя – полубокс - как у Деды Вини.
Я жестокосердно накормлен манной кашей и безоговорочно уложен в спальню. Я не сплю, прислушиваюсь к родительским голосам, что доносятся из кухни. И вдруг – телефонный звонок.
- Да, да, папочка, - слышу я голос мамы и вихрем вылетаю из спальни в прихожую, где стоит наш телефон.
Мать даёт мне трубку и я начинаю громко причитать:
- Дедушка, миленький, забери меня скорее! Эти гады картошку с селёдкой жрут, а меня – голодного спать уложили!!!
Мать вырывает у меня из рук трубку, пытается что-то сказать деду, но связи уже нет.
На утро дед - у нас!
С тех пор мои переговоры с Минском происходили под жесточайшим прессингом и цензурой. Я хлюпал в трубку и молчал.
9
Мой первый велосипед – с толстыми шинами и с двумя маленькими добавочными колёсиками по бокам – для равновесия. В один прекрасный день отец открутил колёсики и поддерживая меня за седло, вывел прямо на Комсомольскую. «Только не отпускай», - хныкал я. А он оказывается давно отпустил и я ехал сам и равновесие прекрасно ладило со мной.
10
Отец придумал развлечение. Где-то он раздобыл подковообразный магнит, обмотал его проволокой, к окончанию «подковы» примагничивалась пустая консервная банка, а два конца проволоки засовывались в радиорозетку. Банка говорила! И это было волшебно и чудесно.
Когда родители ушли на работу я стянул импровизированное радио и засунул концы проволоки в электро-розетку. Ярчайшая вспышка ослепила меня. Я не успел испугаться, а осмыслить произошедшее просто не мог по младости.
Магнит вышел из строя. И я был этим очень огорчён.
11
«У одной девочки был чёрный ноготок. Однажды она пропала и мама долго не могла её найти. Как-то раз мама шла по городу и решила купить себе пирожок. Она откусила пирожок, но что-то попало ей на зубы твёрдое. Когда она посмотрела, это оказался чёрный ноготок её дочки. Тогда она вызвала милицию и в холодильнике у бабки, что продавала пирожки нашли разрезанную на кусочки её дочку....»
Это Инка, сестра Натульки потчует нас страшными историями. Мы слушаем, затаив дыхание, и ни чуточки не боимся.
12
Зима. Сугробы во дворе выше нашего роста. У нас с Юрочкой есть лопатки и ими мы роем подснежные пещеры.
13
Ура! У нас аквариум с рыбками!
Среди прочих – усатые пятнистые «гурами». Когда они сердятся, пятна на боках становятся темнее.
У мамы темнеют щёки, когда она от чего-нибудь сердится. Отец смеётся и всё время называет её – «Гурами». А я –повторяю, повторяю, повторяю...
Слово «мама» исчезло из моего лексикона. Пока я был маленький, я называл её – «Гур», а потом, когда стал постарше – вообще никак.
14
Вопросы пола нас интересуют всё больше и больше. Мы с Юрочкой договорились с Натулькой, что она покажет нам письку взамен на то, что ей покажет письку Юрочка. Мне стыдно делать такое, а ему – хоть бы что!
Мы идём за Беседку в заросли кустов. Сначала Юрочка показывет свой писюн, демонстрирует подробно, Натулька с любопытством рассматривает. Потом она стаскивает трусики и мы первый раз в жизни увидели ... это... Но так ничего и не сообразили – куда совать, от куда – дети....
Ничего непонятно!
15
Завтра я иду в школу. Я ещё не представляю всей эпохальности этого события. Мы сидим в беседке – я, Юрочка и Натулька. Приходит мой папа с фотоаппаратом . Сначала он фотографирует меня с Натулькой – я смотрю на неё, она плотная, выше меня, хотя и на год младше. У неё красивые светлые вьющиеся волосы. Она смотрит вперёд, не обращая на меня внимания. Потом отец садит нас с Натулькой на траву, а Юрочка – стоит ссзади.
Они счастливчики – их детство продлится ещё год. А меня ждёт встреча с первой учительницей – Евгенией Григорьевной Аладьевой, Евгешей.