Сказ о последней любви
Невыдуманная эта история грустная, как и миллионы похожих на неё судеб стариков. Она начиналась около полувека назад, в те времена, когда наш городок, уютно расположившийся на берегу реки Черемшан, левого притока Волги, назывался ещё не Димитровградом, а Мелекессом. Здесь же, в начале третьего тысячелетия она и заканчивается, потому что не заканчиваться не может, потому как она о такой любви, которую уже никак не назвать вечной – о стариковской. Увы, у каждой стариковской любви есть одно сходство со всеми остальными стариковскими любовями – она очень часто бывает последней. И светлой до бесконечности. Как осень на самом излёте…
Это случилось 16 сентября 2003 года. Жительница села Старая Малыкла Алевтина Ивановна Огуречникова, которой на вид было лет 65, пришла в редакцию городской газеты «Димитровград-панорама», чтобы поделиться радостью, а разделила печаль и стариковскую грусть, которой за сорок лет уж перевалило. Ту грусть, которая когда-то была её первой любовью. Впрочем, как сказать «была»? Глядя в лучистые глаза этой женщины, мне вовсе не казалось, что любовь та прошла. Любовь эта грела сердце и давала ей силы жить дальше… В тот день она появилась в моем корреспондентском кабинетике, чтобы показать здоровенные грибы дождевики, найденные ей за городом, в окрестностях Старой Малыклы. Очень уж она хотела посоревноваться с другими грибниками, что несколькими днями ранее заявили в газете о подобных диковинках. Она присела отдохнуть с дороги, и слово за слово, рассказав о том, как и где нашла гигантские дождевики, перешла к сказу о жизни, о любви.
– …А нашла я все четыре могучих гриба неподалёку от своего картофельного поля, что рядом с лесочком. Метрах в ста от опушки. Там у меня и плантации, и фазенда. Я ж не городская теперь. Как осталась одна, похоронив мужа Михаила, осилившего лишь до пенсии дожить, так и переехала. Съехала из опустевшей квартирки, что имела неподалеку от завода, от «Химмаша», в деревню – в дом к сыну. Там мне горевать некогда. Столько хлопот по хозяйству, что только успевай оборачиваться. А когда и выдаёется минутка-другая на отдых, так я и ту с пользой для души и для сердца трачу. Беру в руки гармошку, что от Мишеньки осталась, и играю, как могу. Гармошонка та почти ж новая – её мужу подарили незадолго до… пенсии.
Я в ту осень, когда Миша помер, как-то подошла к гармони, и показалось мне, что она на руки просится. Словно гармошка знала, как давно я хотела научиться играть на ней. Да почитай, что всю жизнь, пока в Димитровграде жила, по гармошкам, которыми прежде славилась моя родина – деревня Бригадировка – я и скучала. Наверное, оттого и всех детей своих музыкальной грамоте обучила. Теперь все они без музыки жить не могут, мастерами в ней стали. Играют кто в клубе, кто в оркестре городском, а кто и на похоронах. Тоже ведь доброе дело.
Ну, не могла я тогда не взять гармонь в руки! Тихонько развернула меха тальянки и со слезами на глазах попыталась на слух подобрать песни, что с юности помнила, что всей семьей за столом бывало под аккомпанемент Мишеньки пели. Прошло несколько месяцев, с гармонью мы подружились. С ней мне и одиночество не в тягость было. И сейчас в моём репертуаре песен десять будет… Вот!
…Через несколько мгновений Алевтина Ивановна так и светилась от переполнявших её мелодий. И она, не спрашивая разрешения, вдруг запела любимую песню на стихи Есенина. Голос её ровно и красиво, и вовсе не по-старушечьи зазвучал на всю редакцию! Коллеги-журналисты сразу оторвались от компьютеров, повыскакивали из своих «тематических ниш» в коридор, поочерёдно приоткрывая дверь в мой кабинет и выпяливая удивлённые глаза, восторженно покачивали головами, щёлкали языками… У нас же в редакции песен не поют, даже по праздникам и дням рождения, когда собираются за общим столом в каком-нибудь кабинете, что пошире. Да, празднуем, тостуем, пьём-едим, о работе твердим… В первые годы работы здесь мне, бывшему сельчанину, это было непривычно и непонятно. Как это не петь застольных песен?! Я даже пытался перестроить коллектив, и уже были наметки на то, что лёд вот-вот тронется, и уже на таких коллективных застольях стали появляться гитары, а кто-то попытался петь любимые песни под караоке, но с грянувшей под очередные выборы сменой редактора наступил разворот в обратную. Собираться по праздным поводам стали менее охотно, стараясь скорее завершить начатое мероприятие, поглотать, полепетать, традиционно и почти искренне похвалить свою газету за достигнутые успехи и сбежать из-за стола. Застольный комфорт в коллективе стал редкостью, а гитары и караоке внедрённым со стороны редактором были отвергнуты, как никому не нужные штучки и, наверное, как примета нетрезвого образа жизни. Самым музыкальным моментом тех дней, когда разрешалось собраться или поздравиться за накрытым купленными вскладчину продуктами и легкой выпивкой столом шефа, было прослушивание его любимой кассеты с песнями Александра Малинина...
…Не жалею, не зову, не плачу,
Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.
Увяданьем осени охваченный
Я не буду больше молодым…
Огуречникова пела. Я слушал седую женщину, и её песня внезапно перенесла меня в тот уголок российской земли, где в мамином доме так же одиноко пылилась отцовская гармонь. Тоже – один в один с гармонью Огуречниковых – почти новая, тульская, он купил её незадолго до пенсии, незадолго до ухода в прошлое...
Помню, мама говорила, когда через полгода после смерти отца моя семья переезжала жить в Димитровград: «Забери гармонь папину, возьми с собой Ванюшкину, на ней здесь теперь играть некому, а в городе не ты, так дети твои, может, поиграют. Возьми с собой, сынок…» Говорила мама о гармони, а будто сама со мною в город просилась… Просилась прочь от тоски и одиночества. А ещё говорила она мне шёпотом, признавалась в последнюю ночь перед расставанием, что в нашем городе у неё жил когда-то друг, что у них по детдомовской молодости был недолгий роман... Мол, может, мне с ним встретиться удастся, если, конечно, он жив ещё, и передать привет от Нели, от Чужаковой (это мамина девичья фамилия)...
Не взял я гармонь! А она возьми да и напомни мне о себе с явлением Алевтины Огуречниковой. Через песенный её рассказ отчаянно так напомнила. Так, что к горлу ком подкатился! И как не подкатить, если история моей матери слово за слово, чуть ли не один в один повторялась в рассказе незнакомой мне до этого дня пенсионерки-певуньи из Старой Малыклы.
Я отвернулся в окно, пряча глаза от Алевтины Ивановны. Потом встал у подоконника и уставился в серые стены здания типографских цехов, расположенных в четырёх метрах, а потому закрывавших более половины всего, что можно было бы увидеть в городском пейзаже с высоты окна третьего этажа нашей редакции.
Пялиться на типографию было не интересно. Её блеклый и омытый тысячами дождей вид мог только раздражать. Я сгрёб ладонью с лица все грустные мысли и вернулся в рабочее состояние сразу, как только за спиной стало тихо.
Алевтина Ивановна не допела песни. Она замерла в кресле, глядя куда-то сквозь стену, сквозь время. Секунд через десять она очнулась, громко ойкнула, словно извиняясь за неоконченный концерт, и махнула рукой, отгоняя какие-то мысли.
– Ой! Боженька ты мой! Нет, не буду печалиться! Хорошую мы с Мишенькой жизнь прожили! Красивых и добрых детей вырастили. Ни о чём не жалею! Ни о ком… – но рассказ вновь ненадолго прервался. – Да что я сама себе вру-то?! – продолжила она, собравшись с духом. – Что я теперь-то таюсь?! Я ведь всю жизнь любила… двоих мужчин! Мужа Мишу и Николая – механизатора из Бригадировки, для которого была первой любовью и которого своей первой любовью называла. Только с Николаем нас судьба почти пятьдесят лет тому назад разлучила, когда я уехала учиться и работать в Мелекесс, а он ушёл в армию служить, а с Михаилом в то же время свела. И свела на всю жизнь...
У меня по телу пробежали мелкие мурашки – рассказ гостьи словно специально возвращал меня к маминому разговору перед дорогой. В тот вечер мама признавалась мне не только в том, что когда-то в Мелекессе-Димитровграде, где-то в стареньких двухэтажках на улице Куйбышева проживал её досвадебный друг – первая её любовь. Матушка поведала, что познакомилась с ним, будучи ещё воспитанницей Старо-Маинского детского дома, в котором прошла её ранняя юность. И о том, что перед тем, как ей уехать по комсомольской путёвке на стройки Урала и Сибири, они из-за какой-то мелочи повздорили, разругались. А на стройке-то она и с моим будущим отцом и повстречалась, раз и на всю жизнь. Как никого другого, любила чернокудрого гармониста и поэта Ивана, а, оказалось, уже носила под сердцем сына от…
Алевтина Ивановна не могла слышать ни того маминого рассказа, ни роившихся в моей голове мыслей, она просто рассказывала, словно исповедовалась. Незаметно для неё я включил диктофон и вновь обратился в прилежного слушателя.
– …Так ничего у нас с Колей и не сложилось. Вскоре он женился – в тот же год, как я замуж за мелекессца Мишу вышла. Я так и осталась жить в этом городе. А Николай жил и работал в Горьком – по месту жительства жены. Мишеньке я про Колю никогда не говорила, боялась – заревнует. А как Миша меня сильно любил! Ни разу в жизни грубого слова от него в свой адрес не услышала, а не то чтобы ссора какая меж нами вышла. Ладная, многим на зависть была у нас семья. Четверых детей вырастили, все они теперь уважаемые люди, у всех внуки… – Здесь рассказчица заулыбалась, снова куда-то мысленно перенеслась во времени и пространстве и стала покачиваться в кресле, словно баюкала кого-то маленького и невидимого. Потом вернулась в мой кабинет и в настоящее на тот момент время, вздохнула и продолжила. – С Колей встречи не искала, но так получилось, что за эти годы мы с ним ещё дважды по чуть-чуть виделись.
Надо же! Первый раз за много лет с Николаем лицом к лицу я столкнулась благодаря любви к телесериалам. Как-то у нас в квартире телевизор перегорел, как раз перед началом очередной серии «Рабыни Изауры». Ну, мы с дочкой и пошли к соседям. Как в кинотеатр пошли. Так я чуть чувств не лишилась, когда соседская дверь отворилась, и прямо на пороге передо мной предстал не кто иной, как Николай. Оказывается, он вместе с женой приехал погостить к её друзьям, оказавшимися нашими соседями. Ой, тесен мир! Ой, как тесен! Как уж я тот сериал смотрела! Прямо как каменная баба какая сидела у телеэкрана! Ни разу голову в сторону Коли не повернула, ни словом с ним не обмолвилась и всего, что творилось в душе, не выказала. Николай вел себя точно так же. Как у меня после того случая сердце болело!
Второй раз нечаянно Николая я встретила, когда мы с ним оказались на одной и той же свадьбе в Бригадировке. Лет через пять после «каменной бабы» это и вышло. Земля-то круглая, да маленькая, видать, коли так случилось, что его дальняя родня породнилась с моей дальней роднёй. Судьба словно упорно навёрстывала то, что упустили мы в молодости. Как я хотела, чтобы свадьба та продолжалась подольше, как горела от каждого прикосновения Колиного, когда наша с Мишей пара, вальсирующая в толпе, сталкивалась с танцующей парой Николая и его жены… Как я хотела, чтобы свадьба та скорее закончилась, чувствуя, что моя первая любовь мучается, видя меня так близко и так далеко…
Может быть, мы с Николаем и не повидались бы больше, только время распорядилось так, что суждено нам было не только в третий раз встретиться, но и пожить вместе. Может, и не судьба тому виной, а я сама? А получилось всё так...
Около десяти лет в конце жизни Миша мой так сильно болел, что едва дотянул до пенсии, а после торжественных проводов не так много и пожил – угас за месяц. Так о моих тайных чувствах к Николаю и не узнал.
Без Миши мне стало одиноко до невозможности! Ой, каково это – в одиночку век доживать. Вот и я стала гаснуть. Два года одинокой старой голубицей себя чувствовала. Дети это заметили, стали чаще навещать, разговорами развлекать. В одном из таких разговоров и предложили, словно в шутку: «Мож, тебе, мать, какого-нибудь старичка завести? Всё веселее будет годы-зимы коротать?» А я про Николая и вспомнила, и попросила сына свозить меня в Горький, якобы к родственникам, по Мишиной линии, что там проживают. Захотела в конце жизни ещё раз, хоть издали, на тайну свою посмотреть.
Сын согласился помочь, повёз меня на своей машине. А дорогой я и не удержалась, и со слезами всё ему рассказала – про первую-то любовь, о которой в жизни ни слова ни кому не говорила.
Я рассказывала сыну о своей молодости, о том как в восемнадцать лет полюбила тракториста, как он меня боготворил, как потом мы навсегда расстались, как дороги-судьбы сводили нас изредка… И с каждым словом, с каждой минутой мне становилось легче дышать, словно невидимая тоска с души уходила.
Когда тот мой рассказ окончился, в салоне машины наступило молчание. Машина остановилась в каком-то берёзовом лесочке, стоявшем вдоль дороги, и я подумала, что сын обиделся за отца, что теперь разговаривать со мной не будет, повернёт машину к дому. Но мне на самом деле стало легче на душе. Там, в груди, словно просвет какой появился, словно что-то белое в ней разгоняло тоску. Может, это придорожные берёзки в глубине души отражались, покачиваясь и нашёптывая: «Вот и ладно. Вот и ушла боль. Вот и будь, что будет…»
Когда я робко повернула голову в сторону сына, то увидела его улыбающиеся глаза. А в них – себя напуганную. – Рассказчица негромко рассмеялась. – Оказалось, сын за меня даже обрадовался. Потом он рассказывал, что не мог не увидеть, как я с каждым километром пути, с каждым словом о Николае, буквально на глазах оживала. Как будто превращалась из старой больной гусыни в молодую влюблённую горлинку, как будто летела на крыльях из Димитровграда в Горький…
…Очередная волна колючих мурашек пробежала по моему телу – так много похожего с зигзагах судьбы получалось у Алевтины Ивановны и моей матушки Нели Петровны. Я подумал, как там сейчас мама? Как там никому не нужная отцовская гармонь? И где в этот час мой старший брат? Брат от неизвестного мужичка мелекесского? Я на ту пору с братом не знался уже лет десять… Он у нас в семье «не получился», как первый блин, с 14 лет у него начались зоны, колонии, этапы, ходки… Может, было в кого? Может, тот его родитель заложил в него особые генетические пристрастия и криминальные наклонности, которым однажды довелось вырваться наружу? Это в детстве я не придавал внимания ссорам, иногда вспыхивавшим между родителями, не верил и ехидным словам «доброжелателей», наслаждавшихся откуда-то просочившейся информацией о том, что мой отец – не отец для моего старшего брата. А сейчас все мои мозговые извилины пыхтели, что было сил, и переживали за покойного уже отца, который, скорее всего, тоже всё знал, но бесконечно любил свою Нелю! И прощал всё! И она любила его, и переживала, когда людская молва имела хоть какие-то успехи на их семейном фронте и мелкие трещинки в фундаменте нашей семьи разъедало их слезами…
– В Горьком, в Нижнем, когда мы отыскали дом, в котором жила семья Николая, – рассказчица продолжала путешествие в недалёком своём прошлом, не зная, что и я на пару минут слетал в детство, – я вдруг растерялась. Я поначалу просто сидела у подъезда – ждала, что Коля, на авось, выйдет, и увидит меня, и всё поймет. Глупая бабка, ой, глупее молодухи! Но сыну перспектива моего «свидания с Авосем» не понравилась, и он решил подыграть мне. Поднялся до нужной квартиры и позвонил в дверь, представившись троюродным родственником из Бригадировки.
Николай с женой оказались дома. Сын тихонько прошептал ему о том, что за гостья ожидает его на улице, и вышел ко мне. Через несколько секунд за ним следом, в тапочках на босу ногу выбежал Николай.
Только я его увидела, как сорвалась с места и помчалась прочь – внутренний голос внезапно закричал мне, что так нельзя, что ничего хорошего из этой встречи не выйдет. Николай догнал меня за несколько шагов, успев потерять обе тапочки, развернул к себе и обнял. Минут пять мы стояли так, в чём-то взаимно извиняясь и извиняя, и плача друг другу в плечо. Говоря сразу обо всём и ни о чём. Когда мы наплакались вдоволь, то заметили, что возле нас с чужими тапками в руках стоит мой сын, а возле подъезда – николаева жена…
Николай вернулся к себе в квартиру, не говоря ни слова и не реагируя на ругань жены, переоделся, сел в нашу машину, и мы поехали к берегу Волги. До позднего вечера вдвоём бродили по набережной, часами торча в каких-то открытых уличных кафешках. Нам было что рассказать друг другу – ведь мы не общались с самой молодости. Наговорившись досыта, пообещали обмениваться письмами и расстались. Просто расстались. Он вернулся домой, где его ожидал скандал, а я поехала к себе в Старую Малыклу, радуясь тому, что скоро получу письмо из Нижнего, что снова обрела любовь, и по-старушечьи прося прощения у покойного мужа. Дорогой я уснула, и во сне мне явился Миша. Он был молодой и здоровый и целовал меня, и говорил, что ни в чём не винит, что любит меня так же, как прежде, что рад за меня и за Колю…
Писем от Николая я тогда не дождалась. Потому что буквально через неделю он приехал ко мне в Старую Малыклу. Как сказал, «с ответным визитом». С собой у него был чемодан с подарками. Прямо с порога он мне признался, что сбежал из дома, где жена и дети его запилили донельзя «за то, что с другой старухой на виду у всех обнимался». Так и сказал: «Поживу у тебя, коли Колю не выгонишь». Не выгнала… Сын тогда уже приобрёл квартиру в Димитровграде и оставил меня полноправной хозяйкой его сельского дома, так что места в нём для Николая хватило.
То лето было самым счастливым за все последние годы моей жизни! Мы с Николаем вовсе не ощущали себя стариками и словно летали над землей. Мы славно потрудились на огороде, поправили сарай, ходили по грибы и по ягоды… Но маленькая горчинка во всём этом была. Мы же знали, что так не будет продолжаться долго, что краденое счастье всегда горчит.
Ближе к осени к нашему дому подъехала легковушка с новгородскими номерами. Из неё вышли дочери Николая, отыскавшие его толи с помощью молвы, толи с помощью вездесущего ветра. Их целью было вернуть отца в семью, так как новгородский собес обеспокоился, куда это они старика задевали, почему это он третий месяц пенсию не получает, да и слухи всякие страшные про него по городу поползли…
При появлении дочерей Коля сразу как-то поник. Его как тополёк подрезали. Он старался улыбаться и переводил разговоры в шутки, а в глазах горечь и обреченность стояли. Но он чемодана своего собирать не стал, так как решил вернуться в Нижний лишь для развода с женой. Перед расставанием мы с ним поцеловались – вы не поверите, первый раз за всё время, что были вместе! Он пообещал скоро вернуться. И навсегда… А по дороге у него сильно прихватило сердце, и вместо дома его привезли в больницу. Оттуда в скорости и стали приходить его первые письма. Он всё обещал, как выздоровеет, довести до конца обещанное. Но однажды писем не стало. Почему? Я этого не знала. Думать о худшем боялась. Писала ему домой, писала в больницу – ответа не последовало.
…Очередное письмо от Коли пришло только ближе к декабрю. В нём он тоже спрашивал, почему я не отвечаю на его письма?! И сообщал, что из больницы его давно уже выписали, но сердечная болезнь его достала и дома, что ему постепенно становится лучше, и врач обещает выздоровление по весне, что это письмо он посылает через него…
На следующее утро после полученного письма во всём среднем Поволжье ударили очень сильные морозы, и, выходя из дома, я заметила на снегу возле крыльца два желтеньких комочка – это были замёрзшие синицы. Они окоченели, но глазёнки их еще не закрылись, они ещё были живы. Синичек я внесла с дом, и очень скоро они оттаяли и стали летать по комнатам, что-то пронзительно звонко тинькая. Порадовавшись за них, я пошла на почту – мне нужно было отправить ответное письмо Николаю (по адресу его друга, который он мне указал, так как догадывался, что мои письма из их почтового ящика исчезают совсем не таинственным образом).
Когда я вернулась с почты, то нашла синичек мёртвыми. Одну – на окошке, другую – у порога. Видать, они так и не смогли отойти от холода. Я завернула бедных пташек в старенький платочек, погоревала, что не смогла их спасти, и похоронила в сарае, в земле у поленицы…
Этот случай опечалил меня. И напугал. Старая примета говорила, что мёртвые птицы у порога – к несчастью.
…Конверт из Нижнего пришёл где-то через две недели. А в нём – недописанное письмо от Коли. В письме – только две его строчки: «Не жалею, не зову, не плачу. Люблю, целую, до встречи…». И другим, чужим почерком – остальное дописал его друг: «Коля помер...» – Здесь Огуречникова задохнулась от нехватки воздуха в груди, прикрыла ладонью рот, закрыла глаза и плакала, плакала. Минуты через три, немного успокоившись, продолжила рассказ. – Так вот, друг тот дописал: «Коля помер. Перед смертью всё о каких-то птицах мне шептал, толи о синицах, толи о горлицах…»
Вот так. Сбылась примета. И пересеклись в синицах, в горлинках наши миры, наши жизни, приметы, предчувствия... И закончилась моя стариковская любовь. Вот так…
Алевтина Ивановна опустила голову и дрожащим голосом чуть слышно пропела: «Не жалею, не зову, не плачу, всё пройдёт, как с белых яблонь дым…». Потом резко встала, стряхнула с плеч навалившуюся печаль и сказала бодро, будто вернулась на час в прошлое:
– Вот и я не плачу. Я ж с грибами пришла. А давайте мы эти дождевики на весь ваш коллектив поделим. Они ж, когда жаренные, словно курятина! Это вам за то, что старушечью грусть мою выслушали… …Всему этому, сынок, ты можешь и не верить. Ведь как часто мы, старики, выдумываем подобные сказки, чтобы создать видимость того, что и мы ещё кому-то нужны, что и нас ещё могут любить, что жизни нашей свечечка ещё не растаяла…
Только Алевтина Огуречникова ушла, коллеги по редакции налетели с расспросами, что это за певунья приходила. Кто-то сочувствовал мне, кто-то завидовал... А я им – про гигантские дождевики... Поделили мы их по-братски, по-сестрински – по четвертине белоснежной, словно зефирной мякоти килограмма в три весом всем, кто не побрезговал, хватило. Классная вечером жарёха получилась!
Дома, уже после ужина, рассказал я жене, про Алевтину и про гармонь её. И про то, что надумал привезти таки отцовскую гармонь в город.
P.S. После написания этого рассказа прошло ещё четыре года. Уже больше семи лет, как не стало отца. Шесть с половиной лет, как я переехал в Димитровград… Два года назад и мама ушла в ту страну, что на глобусе нет. На Крещение 2005 года, когда небеса и землю насквозь пробирали морозы под 35 градусов, перестало биться её измученное холодами и болью одиночества сердце... Помню ночной телефонный звонок от старшей сестры, оглушивший меня на следующую ночь после того, как мне приснилась мама. Мама в том сне молчала и с укором смотрела на меня. А ещё она шла босиком по снегу, который намело в сенях. А следов на том снегу не оставалось. После звонка я понял, почему не было следов…
...Возвращаясь с маминых похорон в город, взял-таки я отцовскую гармонь с собой. В ночь перед обратной дорогой стёр с неё толстый слой пыли и раздвинул соскучившиеся по живым рукам меха. Запела гармошка, заговорила. Какая-то незнакомая, печальная и тяжелая мелодия получилась – я ж почти не умею играть на гармони, пиликаю на ней только то, что запомнил из детских уроков, которые мне иногда давал отец.
Сегодня отцовская гармонь живёт со мной в Димитровграде. Ей здесь не скучно. Не от того, что мы на ней часто играем, это получается крайне редко и только тогда, когда я, оставаясь один в квартире, беру её в руки, а от того, что в доме нашем всегда живёт музыка. Жена и оба сына – музыканты. Гитара, синтезатор, флейта, губная гармошка, балалайка и компьютер, выше крыши напичканный музыкальными программами, – всё это не молчит ни дня. Здесь сочиняются и поются новые мелодии или песни, которые аранжируются и микшируются, и превращаются в современные шлягеры, в танцевальные молодёжные композиции или городские романсы… Кто знает, может быть, ничего этого и не было бы, если бы в нашем роду, у моего отца однажды не появилась деревенская гармонь?
А Алевтину Ивановну Огуречникову я иногда вижу на маленьком рыночке, что расположен напротив супермаркета минутах в трёх ходьбы от нашего дома. Она торгует там молоком, картошкой, тыквой, домашними соленьями, семечками… Под вечер за ней приезжает пыльный «жигулёнок» и увозит в Старую Малыклу. Меня она не узнаёт. Но это точно она, так как уже этой весной я проходил мимо и услышал, как она рассказывала ту же самую историю о последней любви другим старушкам-торговкам. За прилавком то и дело слышалось: «Мой Мишенька... Мой Коленька...» Бабулечки дружно шмыгали носами, забыв и про редких покупателей, и про холодный мартовский ветер. Они слушали, как моя знакомая седая певунья пела им: «Не жалею, не зову, не плачу…»
P.S. Имя главной героини изменено.
Март 2007