Где-то в столице пробили «уранты». 12 раз. 12 раз на втором этаже квартиры проорали «Ура!» и один раз что-то уронили на пол. Это что-то разбилось.
Пьяная золотая рыбка ш-ш-ш-лёпнулась на дно своей банки. Поскользнулась...
Зелёные настенные часики скосили глазки-стрелки на пьяную золотую рыбку, которая ш-шлёпнулась на дно своей... Стрелки зажмурились, задёргались от тикающего смеха и встали. Так и не успев разбежаться и начать ход нового года. Было всего 18 секунд третьего тысячелетия от Рождества, когда всё замерло. И стрелки, и звуки на потолке, и пьяная золотая рыбка на дне трёхлитровой банки, в которую за полчаса до третьего тысячелетия кто-то вылил рюмку водки.
– Я тебя люблю, я тебя люблю, я тебя люблю... – напевая прилипчивый шлягерок из набора песен рокера Николая Носкова, в комнату, где замерли часы и пьяная золотая рыбка, вплыла белокурая с серебристыми локонами девочка лет четырнадцати. Она пела и плыла по комнате, ловко лавируя между множества неуклюжих стульев, растрёпанных диванов и глупых торшеров. Плыла так, словно её держало в воздухе что-то невидимое. Она, улыбаясь сама себе, касалась бледными ладошками фужеров на столе и свечей, и занавесок на окне. И все они проходили сквозь неё так, словно она была прозрачным облаком. А на каждом предмете, которого касались эти пальчики, оставались крохотные розовые искорки, правда, они тут же начинали таять, становясь почти невидимыми....
– ...я тебя люблю, я тебя люблю, я тебя люблю... – девочка замедлила полёт, оглянулась, и, продолжая напевать те же самые три слова, растаяла в форточке. Казалось, её просто втянуло в неё порывом ветерка.
... Часы тикнули и пошли дальше. Пьяная рыбка трепыхнулась в луже водки. Розовые искорки окончательно растаяли, а комната наполнилась гомоном голосов спускавшихся со второго этажа людей. Это были мальчишки и девчонки восьмого «Е» обычной московской гимназии, устроившие себе крутую вечерину по щедрому дозволению чьих-то родителей, которые укатили отмечать праздник в Финляндию. И, как обычно бывает в подобных новогодних компаниях после только утихших в телеящике курантов, все говорили так громко, что никто никого не слышал. Поздравления с Новым годом-веком-тысячелетием сплелись в один тугой клубок с хмельными фразами ни о чём и сразу обо всём. И всем было пофиг, что компашка стала меньше на одного человека.
...А на втором этаже в кресле у телевизора замерло бледное личико маленькой девочки лет двенадцати-тринадцати. Глаза её улыбались, губы хотели дышать, а в уши через микродинамики наушников всё ещё въедался прилипчивый мотив.
– Я тебя люблю, я тебя люблю... – пел бывший рокер.
– С Новым годом! С новым счастьем! Я вас всех люблю!.. – орал кто-то под окнами высотки, бушующей бессонным новогодьем.
– Я тебя люблю, я тебя люблю... – пела душа маленькой девочки, тихо улетая в расцвеченное фейерверками и салютами небо. Но, когда растрепанное и начавшее леденеть облачко девчоночьей души прикоснулось к большой косматой снеговой туче, застрявшей у телевышки, песня оборвалась. Прилипчивый мотив её кто-то выключил на тысяча первом повторе слова «люблю» – дикий крик, смешанный с англо-русским матом, остановил полёт песни и отлёт души.
– Я тебя люблю! – орал какой-то полупьяный паренёк, сорвавший с головы неподвижно лежавшей девочки наушники, отразившийся в её серых полных слёз глазах, как в кривых зеркалах. В этих зеркалах он был смешной и страшный, и такой испуганный одновременно. – Не умирай! Скорую, вашу мать!.. Я тебя люблю! Не уходи! Ну же, кто-нибудь, скорую!
– Зачем же так кричать, – прошелестела душа девочки, вплывая в форточку и возвращаясь в тёплую, пропахшую салатами, шампанским и водкой комнату, поёживаясь и устраиваясь на своё привычное место под сердцем. – И не ругайся при мне матом. Это нехорошо.
– Нехорошо... – выдохнула очнувшаяся девочка и две слезинки убежали куда-то вниз, вместе с ними в том же направлении исчезло два отражения обалдевшего паренька. – Не надо скорую, я уже вернулась... Ой, кажется, я уснула?
– Фу! Чёрт! Ты... Как это... Эй, там. Не надо скорую! – Парнишка ошалелыми глазами метался по лицу своей подруги и орал уже в сторону бегущих по лестнице одноклассников. – Куда прётесь?! Мы пошутили! Это прикол, понятно вам? При-кол! – он почти зло уставился на слегка протрезвевших от испуга друзей, и те снова растворились где-то внизу. – При-кол... Ты чего ледяная-то?
– Там сегодня так холодно. Там – около телевышки. Где я была во сне. А туча такая колючая. Наверное, скоро пойдёт снег. Ты знаешь, только что я видела себя со стороны?
– Ты что, пьяна? Как ты смогла, ты же не умеешь пить?!
– Может быть, пьяна. Я не знаю, как это – быть пьяной. Но я выпила. С горя. Одну рюмку. А вторую не смогла. Я её в банку с рыбкой... А потом – шампанское. Как все. За Новый год и новое тысячелетие. И мне стало очень плохо... И холодно. Очень.
– С какого горя?! Ты знаешь, что ты только что была мертва?! Ты не дышала и у тебя не билось сердце...
– Мертва... А сейчас? Я дышу, но не слышу сердца... «С какого горя?..» Ты как будто не помнишь, как сказал, что не любишь меня...
– Дура! Я люблю тебя! Я же сказал, ну, припомни, что не люблю тебя такой грустной. Да-да. Так и сказал: "Такой грустной я тебя не люблю". Ты, видимо, в этом гимназистском оре не расслышала всей фразы. А ты сразу - водки... Ну ты даёшь! Никогда больше не пей эту гадость... Тебе нельзя!
– Нельзя – «не» и «льзя» пишется слитно. Я знаю. Знаю. Знаю... – она перешла на шёпот и запела. – Я тебя люблю, я тебя люблю, я тебя люблю...
– ...я тебя люблю, я тебя люблю... – из-под кресла слабым эхом отозвались сломанные наушники...
– Чудачка!
– И, пожалуйста, спаси эту рыбку, ей тоже нельзя пить водку... А то она тоже. У... умрёт... Ты не знаешь, а у рыб есть душа? Если есть, то куда она улетает, когда рыба?..
– Ты сейчас как та золотая рыбка – красивая, грустная и совсем ничего не соображаешь.
– Соображаю. Уже. Между прочим, я сегодня стала на целую жизнь старше... Смотри! Там! За окном! Там начинается снегопад...