Иногда я встречаю его на рынке. Не на центральном – там я не
бываю. Некогда. Обычно после работы я наспех пробегаю по краю торговых
рядов, второпях ухватив стандартный набор окорочков, китайских помидоров
и вазелинового масла, нахально присвоившего себе статус растительного.
За пятнадцать лет, прошедшие после нашей памятной встречи, я случайно
видела его несколько раз. Зимой он, подпрыгивая на негнущихся от холода
ногах, продавал мерзлую навагу, старательно распределенную по
равномерным кучкам. Весной торговал пучками черемши, туго стянутой
красными нитками по стеблям, из которых вырывались на свободу опахала
глянцево-зеленых листьев. А летом ассортимент товаров радовал
разнообразием: официально на перевернутом деревянном ящике красовались
горка непрезентабельных моховиков и россыпь брусники в литровой банке, а
в ведре, стыдливо прикрытая тряпицей, пряталась браконьерская горбуша.
При каждой нечаянной встрече я радуюсь, что он жив, видимо здоров и не
пропал в пучине бурной жизни, постоянно угрожающей каскадом передряг.
Несмотря на имидж свободного художника от торговли, он не бомж. И даже
не алкаш. Хотя, судя по всему, не трезвенник. Но держится на плаву.
Укрепляет свое благосостояние. Практически честным, хотя и
неофициальным, трудом.
Мне его судьба не безразлична. Я ему, можно сказать, спасла жизнь. И
поэтому всегда улыбаюсь при встрече.
А он меня не узнает. Поначалу я пряталась, не желая сцен посреди рынка в
виде громких выражений благодарности, падения на колени и бития себя в
грудь, сования в мою сумку черемши-корюшки-грибов и всего прочего,
подсунутого мне романтическим воображением. Поскольку ничего подобного
не происходило, и его мутно-голубой взгляд сонливо-равнодушно скользил
по моему ничем не примечательному лицу, я осмелела и перестала
лавировать поодаль. Один раз я набралась духу и даже спросила, почем
нынче брусника, но он лениво процедил сквозь зубы ответ, и в его глазах
даже не мелькнула искра узнавания.
Поэтому можно утверждать, что мой героический подвиг остался
неизвестным. «Ищут пожарные, ищет милиция» – это не про меня. И в
газетах не появились статьи с броскими заголовками: «Так поступают
советские люди». Хотя спасение моего подопечного состоялось вскоре после
развала Союза, и теоретическое название воображаемой статьи утратило
свою актуальность.
Несмотря на то, что я не получила ни славы, ни наград, я все равно
довольна. Мой герой жив – и это главное. Цель достигнута. Но, уж если
честно признаться, моей особой заслуги в спасательных работах не было.
Просто мы столкнулись нос к носу в коридоре второго этажа колледжа во
время пары, когда все нормальные люди учились или учили за дверями
аудиторий. А меня нелегкая понесла куда-то во время урока. Нет, все-таки
права наша завуч, когда категорически запрещает всяческие шляния во
время четко организованного учебного процесса. А я вот вышла позвонить,
всего на пару минут, и нарвалась на приключения. Точнее, приключение
само набежало на меня и чуть не сбило с ног.
Он мчался зигзагообразными прыжками, как затравленный заяц, и вцепился в
мою руку:
- Спасите! За мной гонятся!
В глазах беглеца плескался страх, и я, зараженная паникой, втолкнула его
в свою аудиторию. Студенты, празднующие временную свободу, остолбенели,
завороженные внезапной материализацией преподавателя в сопровождении
странной личности – худой, долговязой, одетой в линялый спортивный
костюм и пребывающей в состоянии выраженного волнения.
Окинув беглым взглядом класс, я не нашла потенциального убежища для моей
находки. Хлипкие ученические столы укрытием служить не могли. Я
вспомнила, что на третьем этаже в кабинете педиатрии есть лаборантская,
вполне подходящая для игры в прятки.
- Бежим! – я ухватила за рукав жертву преследования и повлекла за собой,
оставив группу в состоянии полного оцепенения.
В кабинет педиатрии мы ввалились без стука, без здрасьте и прочих
реверансов, поскольку на лестнице уже слышались пугающий топот тяжелых
ботинок и гневные, не вполне литературные, восклицания.
- Не поняла! – округлила глазки Марина, преподаватель детских болезней.
- Потом! – отмахнулась я от нее, втолкнула беглеца в лаборантскую и со
вздохом облегчения облокотилась на дверь, закрыв ее своим телом,
преисполненная решимости во что бы то ни стало довести до конца
альтруистические начинания.
Народ безмолвствовал, потеряв дар речи. Лишь Маринка, частично сохраняя
присутствие духа, выкатилась упругим мячиком в коридор, призывно махнув
мне рукой, и потребовала конкретизировать ситуацию.
- Кого ты притащила?
- Понятия не имею.
Маринка затрепетала густо накрашенными ресничками и приоткрыла
пухленькие губки, отчего ее сходство с куклой еще более усилилось.
Маринка хорошенькая и добродушная. За это ее любят все – и студенты, и
коллеги, и друзья, и даже муж. Мое легкомысленное признание в том, что я
притащила неизвестно кого в ее священную лаборантскую, где между старыми
потрепанными таблицами и самодельными наглядными пособиями можно на
перемене попить чайку с сушками, приводит ее почти в ярость. Маринка в
ярости – это очень смешно. Глазки сверкают, щечки горят, ручки машут.
- Как это понятия не имеешь? – возмущается она. – Зачем ты его
притащила?
- Прячу от бандитов.
- О! – Маринка мгновенно проникается остротой момента, но все же не
теряет бдительности. – А если он стащит что-нибудь? У меня там сумка. А
в ней талоны на масло. И на сахар, между прочим!
- И что ты предлагаешь? Отдать его на растерзание бандитам?
Маринка пугается. Растерзание в святая святых alma mater – это уж
слишком. Тем более на глазах неопытных юных студентов, которым мы
усиленно внушаем принципы гуманизма и сострадания к ближним. Но утрата
талонов на сахар не менее страшна. Поэтому Маринка на ходу придумывает
альтернативный вариант, безопасный для талонов и прочего личного
имущества.
- А давай его в доклинику перепрячем, - предлагает она.
В коридор тем временем врываются трое личностей не столько устрашающего,
сколько жалкого вида: небритые, хмурые, побитые трудностями бытия. Не
бандиты, а так – замухрышки, из числа тех, что в рабочее время толпятся
у бочки с пивом. Они последовательно распахивают двери аудиторий и
бдительным взором окидывают пространство в поисках своего сбежавшего
врага. Один из них, судя по активным действиям, является предводителем,
а двое других следуют за ним арьергардом.
- Тут мужик не пробегал? – грозно вопрошает предводитель и уточняет
особые приметы: - В кепочке?
- Нет-нет! Тут никого не было! – старательно делая честные лица, хором
отвечаем мы, а Маринка, проявив незаурядные актерские данные, весьма
достоверно добавляет: - К сожалению, мужчин здесь не было. А жаль.
Мужчины нынче в дефиците.
Маринка настолько убедительна, что потенциальные бандиты верят и, топоча
своими тяжеленными пыльными башмачищами, бегут по лестнице на четвертый
этаж.
Маринка, настороженно глядя им вслед, достает из кармана ключ и
открывает дверь кабинета доклиники. Затем она остается на страже, а я
бегу за своим протеже и со всеми предосторожностями, предварительно
высунув голову в коридор, перемещаю беглеца в доклинику. Маринка сгоряча
вталкивает меня туда же, и я слышу, как в замке дважды поворачивается
ключ. Прелестно! Заперла меня вдвоем с какой-то темной личностью. Можно
подумать, талоны на сахар дороже, чем я. А вдруг он маньяк какой-нибудь,
что тогда?
Но мой маньяк так напуган, что мгновенно забивается в угол за
пеленальным столиком и втискивается на детский стульчик, отчего его
длинные ноги складываются пополам, совсем как у кузнечика. Теперь я могу
рассмотреть его более детально. Все равно более заняться нечем. Несмотря
на его молодость, жизнь успела основательно по нему проехаться. Но в его
затравленном взгляде сквозит детская наивность. Над бровью ссадина,
небрежно замазанная зеленкой. Он озирается по сторонам, пытаясь понять,
куда занесла его нелегкая судьба.
Я невольно оглядываю кабинет вслед за ним, и примелькавшаяся картина
неожиданно открывается в новом свете. Здесь есть все для изучения
детских болезней и премудростей ухода за новорожденными. На тумбочке
стоят весы для взвешивания младенцев, с заботливо постеленной пеленкой в
мишках, чередующихся с мячиками, – дар кого-то из преподавателей,
успешно вырастивших свое драгоценное чадо. Рядом на табуретке –
пластмассовая ванночка в комплекте с уточкой того же происхождения, как
и пластмассовые пупсы, ветераны учебного процесса, лежащие на
пеленальных столиках.
Когда-то они выполняли свое истинное игрушечное предназначение, но,
утратив актуальность, переселились в колледж, приобретя статус наглядных
пособий и даже официально попав в перечень оборудования. Пупсы, некогда
имевшие имена типа Ляля-Таня-Катя, теперь стали анонимными объектами для
отработки практических манипуляций: купания, пеленания, обработки кожных
складок и взвешивания. Многие поколения студентов, старательно
обрабатывавших пупочные ранки бриллиантовым зеленым, в просторечии
зеленкой, выкрасили пупсовые животы в стойкий зеленый цвет. Точно такого
же оттенка, как ссадина над бровью беглеца, укрывшегося в кабинете. Это
их объединяет – пупсов и беглеца. Поэтому я окончательно проникаюсь
доверием к нему и пытаюсь завести беседу:
- Ну что, успокоились? Не бойтесь. Здесь вы в безопасности. А как вас
зовут?
- Жора, - признается бедолага.
- А почему они за вами гнались? Что им надо?
- Дак, я это… Денег им надо. А я дал, что в кармане было. А они говорят
– еще давай.
- И что?
- А больше нету, - разводит руками Жора и для пущей убедительности
выворачивает карманы наизнанку.
Денег и вправду нет. В одном кармане обнаруживается почти целая
расческа, всего без одного зуба, что свидетельствует о некоторой
склонности к поддержанию внешнего имиджа. Из другого выпадают
полурастерзанная пачка дешевых сигарет, что говорит об игнорировании
норм здорового образа жизни, и одна ириска в замусоленном фантике, что
ни о чем не говорит. Но, видимо, ни расческа, ни сигареты, ни тем более
ириска Жориных преследователей не удовлетворили. Поскольку на Земле весь
род людской чтит один кумир священный. Вот так и гибнут люди за металл…
Я сочувственно вздыхаю и подхожу к окну. Там в синем небе безмятежно
плывут облака, летит самолетик, перебирая крыльями, солнце радостно
сияет, обливая потоками света полураспустившиеся вербы. Воробьи
скандально делят крошки на подоконнике, и нет им дела до страстей
человеческих, до талонов на масло и сахар, до невыплаченной смешной
зарплаты, до рухнувшей в одночасье страны, выплеснувшей на поверхность и
настоящих бандитов, и их опереточных подражателей вроде друганов Жоры.
Одни убивают за миллионы, другие – за три копейки, но какая разница…
Наконец в замке слышится копошение ключа, и в дверях появляется Маринка.
Она несет огромную чашку чая (сладкого, вот молодец!) и булку с
повидлом. Оставив еду узнику, мы с Маринкой уходим. Заканчивать свои
пострадавшие занятия.
А после звонка, убедившись в том, что преследователей в пределах
видимости нет, мы выпустили Жору на свободу. И он ушел, не оглядываясь.
А мы стояли с Маринкой на крыльце, кутаясь в плохонькие пальтишки на
зябком весеннем ветру, и смотрели ему вслед.
Это было давно. Уж нет тех полузеленых пупсов-ветеранов – их заменили
сверхсовременные дорогущие фантомы. И вместо дряхлых пеленальных
столиков стоят настоящие кювезы. И ремонт с гордой приставкой «евро»
сделали: окрасили стены в бежево-пастельный цвет и им в тон подобрали
жалюзи на окна. И кабинет набили под завязку импортным оборудованием. И
талоны на масло и сахар отменили. И зарплату выдают вовремя. И Маринка
уволилась – теперь она в больнице настоящих детей лечит.
А я все работаю. Много. Почти всегда в две смены. А после работы забегаю
на рынок. Не на центральный – там я не бываю. Некогда. Обычно после
работы я наспех пробегаю по краю торговых рядов, второпях ухватив
стандартный набор окорочков, китайских помидоров и вазелинового масла,
нахально присвоившего себе статус растительного.
Иногда я случайно встречаю на рынке Жору и всякий раз радуюсь тому, что
он жив, видимо здоров и не пропал в пучине бурной жизни…