Газовые" рассказы были написаны во время моего проживания в селе Комаров, что под Винницей,в 2002 -2007 гг. Причем написаны они были во время отопительных сезонов, т.к. гонорарами за их публикацию я расплачивался за газ. Эта мотивация, как и холодная пора, в которую они были написаны, очевидно, стали причиной того, что действие опусов происходит главным образом летом. Очевидно, я подсознательно стремился к тому, чтобы эти рассказы грели не только материально (автора и его семейство), а и виртуально (всю читающую публику). Итак, грейтесь, если это возможно.
Ленка-коленка
Любви никогда не хватает...
В последнее время эта мысль стала посещать Кобина все чаще и чаще. И почему-то почти всегда сопровождалась она воспоминанием о Ленке-коленке. Кобин даже не мог понять, что, собственно, возникает раньше - сама мысль или воспомнание.
“Ленка-коленка” была одним из кобиновских терминов внутреннего пользования. Сдается, он никогда не произносил вслух это прозвище, данное им круглоглазой десятикласснице, чья квартира соседствовала
с его однокомнатной кавалеркой.
Кавалерка, кстати, тоже была термином внутреннего пользования. Это польское слово Кобин услышал от коллеги-львовянина и вспомнил его, когда обзавелся новой семьей. Размышляя о скандалах, разрушивших его первый семейный очаг, Кобин пришел к выводу, что причиной их было постоянное, неуправляемое ничем мельтешение домодчадцев друг перед другом, раздражавшее и утомлявшее в первую очередь его самого.
Главная часть работы Кобина всегда происходила дома, за письменным столом. Несмотря на жуткую секретность учереждения, где работал Кобин, он умудрился завоевать себе право покидать режимную территорию, когда ему заблагорассудится. За исключением, конечно, периодов проверок, сдачи изделий заказчику, субботников и дней рождения коллег. В остальное время ничто не мешало Кобину спуститься из отдела в холл с идиотской мозаикой во всю стену - (пара верзил и женщина в античных хитонах рвут на части какой-то немыслимый объект, напоминающий самогонный аппарат, замаскированный под ракетный двигатель), показать охраннику пластиковый пропуск и выйти через нержавеющую проходную в нормальный мир с тополями, домами и незнакомыми прохожими, где, собственно, только и можно было работать по-настоящему.
Кобин любил свою жену. Но когда он садился за стол, она для него переставала существовать. Как, впрочем, и сам Кобин, превращавшийся в поток электронов в клистроне, в повисшую в безмолвном космосе группу операторов сдвига, - в то, что на тот момент составляло всю его сконцентрированную и преображенную разумом сущность.
Впрочем, иногда Кобин превращался в зеленый луг на берегу реки, в щуку, пойманную сыном, в улыбку жены, восхищенной трофеем. Это означало, что он писал стихи. И вот тогда ему крайне необходимо было видеть близких, обсуждать с ними все житейские мелочи и проблемы, складывать планы будущей поездки на Днепр, на родину. Но выяснялось, что жены, такой желанной сейчас, нет дома, что она пьет водку со своей железной самовлюбленной подругой, еще в далекой юности ошалевшей от осознания собственной никчемности. Позже к этой беде стало прибавляться и то, что сын, оказывается, тоже пьет водку, - с друзьями, уважающих его за словарный запас, где кроме трех десятков глаголов, названий рок-групп и имен местных авторитетов нет-нет, да и проскользывало живое словечко вроде - “перекат”, “кукан” или даже “солнцестояние”.
Когда изрядно подвыпившие жена или сын заполночь возвращались домой, скандал становился неизбежным. Их раздражало то, что они совершенно не нужны были Кобину в светлую пору дня, а Кобина бесило то, что такие, как сейчас, они вообще никому не нужны.
И вот теперь у Кобина была своя кавалерка. Квартира, где он жил со своей второй семьей, находилась неподалеку, - полчаса пешком или десять минут трамваем, - этого вполне хватало, чтоб вернуться на землю, заскучать по семье, сообразить, о чем хочется, и о чем нужно говорить с малышами и женой. Она была гораздо моложе первой, - тоже малыш, но таинственный, упрямый и сильный.
В кобиновской же кавалерке его семья редко бывала. Главными посетителями были сотоварищи, те, с кем Кобин ощущал себя в одной лодке, одним из ее гребцов. Среди них были и сверстники, и люди постарше, и совсем молодые, - знавшие и умевшие мало, но превосходящие Кобина силой своих желаний, напоминавшие ему о том, что дети, как бы там ни было, всегда лучше отцов.
Ленка-коленка была в его рабочей келье посетителем нетипичным. Во-первых, - женщиной, во-вторых, - женщиной, невероятно юной, в-третьих, - женщиной, влюбленной в хозяина квартиры, вернее, в того, кого она видела перед собой вместо реального Кобина.
Долгое время их знакомство ограничивалось встречами на лестничной площадке. Сначала это были ритуальные “здрасьте-привет”, потом - короткие диалоги, причем начатые и срежисированные блестяще самой соседкой.
- “Что это у вас сегодня кепка такая веселая?”
- “Рада, что я ее не выбросил”.
- “ Точно! А как вы угадали?”
- “Сама призналась”.
Впервые Ленка (ее имя Кобин узнал из надписей на стене подъезда) появилась на пороге его кавалерки в солнечный январский полдень, когда Кобин, выбравшись из ванны, вписывал смачные формулы в распечатку отчета.
Дверной звонок прозвучал как-то необычно свежо. Ленка стояла на пороге в обнимку с большой тетрадью. Ноги ее торчали из фривольного маминого купального халатика, а на ногтях красовался чудовищный фиолетовый маникюр.
Прозвище “коленка” было дано Ленке Кобиным во время этого, первого ее визита. Кобин еще раньше, из лестничных бесед, узнал о том, что Ленка училась в престижной гимназии с физико-математическим уклоном. И вот теперь, впервые беседуя с соседкой на темы вечные, пытаясь понять, что на самом деле хочет узнать и знает эта девчонка о тригонометрических функциях, Кобин с удивлением и сожалением обнаружил, что знание Ленки лысо, как торчащая над столом ее коленка.
Таким и запомнился портрет Ленка-коленки Кобину, - лицо чуть набок, на нем два направленных на него глубоких карих озерца, глядящих косо и неправильно. И выросшее откуда-то снизу, из-под стола белое колено, - гладкое, слегка угловато выточенное природой колено невинной разумом девушки, усевшейся напротив Кобина так, как она привыкла сидеть наедине, в своей комнате.
Эта встреча за кобиновским рабочим столом и короткая профессиональная беседа неожиданно круто изменила всю ленкину жизнь. Назавтра она отправилась в гимназию, забрала документы и отнесла их в ПТУ.
В том, отрезанном напрочь этим нечаянным посещением кобиновской кавалерки, ленкином прошлом безвозвратно исчезло многое. Исчезли ее неясные, похожие на сцены из сериалов, эротические сны с участием долговязого соседа. Бесследно канул в Лету и гимназический препод, ставивший ей очередную тройку после того как Ленка позволяла ему помять свою еще слабо оформившуюся грудь в прокуренной подсобке, уставленной неисправными компьютерами. Но главное, и этого Кобин не знал, - исчезли все ленкины надежды на будущее.
Она вдруг отчетливо поняла, что по разным причинам ей совершенно недоступно то качество жизни, ниже которого жить вообще не стоило. Ее не научили ничему, что позволяло бы надеяться на это качество, - ни мать, ни отец, ни школа, ни родной город и родная страна, похожие на рану в ране.
В ПТУ Ленка пошла только затем, чтобы не нести документы домой. Там ей пообещали, что через полтора года она станет мастером по выпечке кондитерских изделий. Но она и так умела их печь - от слоеных пирожков с паштетом до торта “Синий иней” собственного изобретения.
Всю зиму Ленка и Кобин встречались по-прежнему - только на лестнице. Но когда наступила весна, Ленка стала частенько захаживать, но уже не затем, чтобы ворошить свое физико-математическое прошлое. Она просила разрешения позвонить подруге, наслаждаясь тем, что ее ученый сосед не может уразуметь, что она под кайфом, и звонит такой же, как и она, конченой наркоманке, чтобы сообщить, что зелье доброе и кумарит что надо.
О том, что Ленка колется, Кобин узнал, когда ее посадили за кражу, - от ее матери, доброй, улыбчивой женщины. Она улыбалась и на этот раз, и от этой горькой улыбки сказанное ею приобретало оттенок настороженной недоверчивости:
- Как, вы не знали? Да об этом весь подъезд только и говорит...
К концу лета состоялся суд. Об этом Кобин узнал в тот самый день, когда выносил из бывшей своей кавалерки последние книги. Прощаясь с Ленкиными родителями, он косноязычно просил передать дочке привет и свои надежды на ее победу над чем-то, что назвать Кобину никак не удавалось. Чувствуя свою вину и не понимая ее, он видел себя со стороны в роли более омерзительной, чем роль старого козла, совратителя малолетних.
Ему, человеку, которому порой открывалось то, что было до него тайной природы, было совершенно неведомо, что сейчас представляла собой его голенастая соседка, на чью любовь он не смог ответить ничем кроме вороха лестничных хохм и одной беседы, похожей на сеанс рентгена при профосмотре.
Кобин в последний раз шел привычным маршрутом. Над ним, над его семьей, над его, теперь уже единственным, жилищем, как и над кировоградской степью, над бараками ленкиной зоны, расстилалась усеянная звездами глубокая высь. Звезды были немыслимо далеки и тем похожи друг на друга. Единственным достижимым светилом - всего четыреста миллионов шагов - была белая и недалекая, как ленкина коленка, Луна. Но дойти до нее Кобин не мог, - не хватало любви. Впрочем, ее никогда не хватает.