"Газовые" рассказы были написаны во время моего проживания в селе Комаров, что под Винницей,в 2002 -2007 гг. Причем написаны они были во время отопительных сезонов, т.к. гонорарами за их публикацию я расплачивался за газ. Эта мотивация, как и холодная пора, в которую они были написаны, очевидно, стали причиной того, что действие опусов происходит главным образом летом. Очевидно, я подсознательно стремился к тому, чтобы эти рассказы грели не только материально (автора и его семейство), а и виртуально (всю читающую публику). Итак, грейтесь, если это возможно.
БУЛКА.
Стояла волшебная июльская погода. По ночам с неба в реки и пруды, по-летнему теплые, сыпались звезды, и только на рассвете от земли веяло прохладой, и влюбленным следовало прижиматься друг к другу покрепче.
Ну, а дни - дни были райские - живые и ясные, - в такие далеко видно. С каждого холма над Южным Бугом открывались дали, похожие на декорации счастливого сна ребенка, - с золотыми мазками тучных полей, мохнатой темью лесов и змеистыми долинами бужских притоков. Каждому, кто видел это, казалось, будто вот-вот произойдет то, от чего вся жизнь людская станет чище, открытее, что вот-вот осуществится мечта - та самая, которая осознается человеком очень и очень нечасто.
Но так только казалось, казалось, казалось ... Потому что этот июль был июлем сорок первого.
Подольськое местечко вовсю готовилось к обороне. Целыми днями на западной окраине, по обеим сторонам проскуровской дороги, копошились толпы народа вперемешку с солдатами. На опушке леса, как грибы, вырастали противотанковые насыпи, брустверы окопов и блиндажи. Среди них был и Сонин блиндаж - командирский, в три наката.
Когда последнее бревно было покрыто глиной и дерном, и бригада отправилась купаться на пруд, Соня забралась в прохладную, пахнущую землей и травой, глубь нового сооружения. Там, оглядевшись, Соня решила, что после войны она обязательно проведет здесь ночь с кем-нибудь из своих бесчисленных ухажеров.
А ухажеров у Сони было много. Она к этому привыкла давно, овладев нелегким искусством давать отставку всем, не обижая при этом никого. Люди говорили Соне, - ты такая красивая, тебе мужа надо искать не здесь, а в городе большом-далеком. В Киеве, а еще лучше в Одессе или Ленинграде.
Но Соня в больших городах никогда никогда не бывала. После школы она устроилась работать в пекарне, той самой, что когда-то принадлежала ее деду - потомственному булочнику, натуральному турку по имени Гасан-оглы-Гирич-Шах, предки которого перебрались сюда еще при польских панах. Дед помер в 1927-ом, вместе с НЭПом, когда понял, что на этот раз пекарню у него отобрали уже навсегда. Дед помер, а пекарня осталась, к ней даже пристроили еще одну - с огромной американской печью.
Возле нее и трудилась Соня. Надо было видеть это жуткое зрелище - возле печи, похожей на раскаленное пекло, - девушка, похожая на райскую гурию, сдув капельки пота с верхней губы, наклоняется, чтобы поднять тяжелый противень с белыми дрожжевыми хлебами. Девушка наклоняется и оттопырившийся ворот халата открывает ее перси, совершенно неуместные здесь, в этом адском чаду, где время измеряется сменами, а ценность человеческая - процентом нормовыработки.
Кстати, Сонина смена была всегда передовой. Это и понятно, - кто ж позволит себе сачковать, когда рядом, как пчелка, пашет первая красавица местечка!
И вот эта первая красавица, внучка Гасана-оглы, здесь, - во тьме боевой землянки, - впервые отчетливо захотела позволить кому-то из своих ухажеров сделать с ней то, что раз и навсегда изменит всю ее суть и природу. Но не сейчас - через пол-года, или, самое большее, год. “Я прийду с ним сюда”, - произнесла неожиданно для себя вслух Соня. И добавила, - “Если блиндаж уцелеет. ... И он”. Соне показалось, что последних два слова ей кто-то прошептал на ухо.
Но блиндаж не уцелел. Нет-нет, его не разнесло бомбой или снарядом. В первую же военную зиму, с ее на редкость суровыми не только событиями, но и морозами, Сонин блиндаж, как и все остальные - целые-целехонькие - разобрали на дрова хуторяне. Ведь никаких ожесточенных боев тогда, летом 41-го, в самом местечке не было, - немцы обошли его с флангов.
Тогда, в июле, все это стало ясно, когда на Замостье запылали склады, а по улицам стремительно потекли отступающие колонны. Иногда на технике, которую еще не успели разбомбить вездесущие “юнкерсы”, но по большей части - пёхом, пёхом, - молчаливые, злые, голодные.
В дыме, что валил со складов, сквозь гарь и копоть можно было различить запахи погибающей пищи - бекона, сахара, сухарей. Вывезти припасы было уже невозможно, а организовать раздачу войскам - означало организовать панику, заторы, свары. Поэтому приказ был четкий - жечь. Единственное, на что не поднялась рука, - это был склад возле пекарни, где хранился штабель мешков с отборнейшей белоснежной мукой-крупичаткой. Ее было решено пустить на выпечку батонов, которые следовало сразу же раздавать проходящим колоннам, прямо на ходу, исходя из простого расчета, - каждому бойцу по батону.
Никогда еще в таком бешеном темпе не работала местечковая пекарня. Собрались, правда, не все, - кое-кого уже в городе не было, - но людей на подмену вполне хватало. И когда Соня, выбегая из гудящего цеха, окуналась - в ночную прохладу, а потом в черную воду Буга, ей казалось, что зта ночь длиннее и нужнее всей ее предыдущей жизни.
Получасовые перерывы между работой были просторны, как три месяца школьных каникул. Соня садилась на лавочку возле купальни, и, вкушая нежнейшую мякоть батонного “брака”, начинала вспоминать прошлое. Люди, вещи, творения природы, - все, чему Соня была обязана хотя бы одним ярким воспоминанием, - всё это слилось той ночью в непостижимо сложном и неразрывном течении, имя которому было - Сонина жизнь. И среди волн и мягких толчков этой вереницы ночных воспоминаний снова и снова вырастало то самое, неведомое ранее, желание, посетившее впервые Соню там, в свежевыкопанной каморке блиндажа. Но тогда оно явилось, скорей, как нечаянное предчувствие. Теперь же оно, как и воспоминания, было необычайно ясным и точным. Соня поняла, что пришло время встречи с тем, кто станет отцом ее будущих детей, и что ей необходимо, не откладывая, совершить то, что следует совершить.
Когда Соне приходилось сталкиваться с чем-то необычным и требующем участия, она всегда вспоминала своего деда-пекаря. Соня прожила с ним рядом всего лишь семь лет, но ведь это были те годы, когда все главное в жизни воспринимается и познается впервые. Вот и сейчас Соня вспомнила деда, прикоснувшись к его подарку - обручальному кольцу на среднем пальце правой руки, - на безымянном оно не удерживалось. На внутренней стороне кольца дед выгравировал решительную надпись - “Отцу моих внуков”.
Соня улыбнулась, - дед и здесь предусмотрел все наперед. Теперь было ясно, что следует делать. Для вящей уверенности Соня зажмурила глаза и привычно восстановила в памяти незабвенный образ - усы, атакующий нос и неизменная чистенькая феска с кисточкой. Дед одобрительно ухмыльнулся, - значит, решение было правильным.
- “Эй, крулевна, не спи, крулевича проспишь!” - Соня вздрогнув, открыла глаза, - из купальни шел слегка пьяненький Казик-механик. И, как всегда, Казик-механик попал в точку.
Соня отправилась в цех. Эта пересменка была финальной, - мука заканчивалась. Когда началась последняя выпечка, Соня подошла к капитану-снабженцу, принимавшему продукцию.
- Я хочу с утра встать на раздачу.
- Да вам отдохнуть нужно, - я ж видел, как вы вкалывали.
- Поймите, то, что мне нужно, - это встать на раздачу.
Капитан пожал плечами, глянул на батон, который Соня прижимала к груди, и, не сказав ни слова, согласно кивнул.
Никогда еще Соня не видела так много мужчин. Казалось, природа решила устроить для Сони мужской парад, продемонстрировать все варианты своих мужских творений. Они шли и шли, - весельчаки и грустецы, низкорослые крепыши и долговязые худышки, славяне, азиаты, кавказские горцы. И в этой череде, Соня знала это твердо, перед ней предстанет и тот самый. Он.
Соня не думала о том, как она его узнает. Она верила, что это произойдет само собою, для этого всего-то и нужно, - смотреть по-доброму в глаза каждому, кому вручаешь пахнущий жизнью и счастьем, золотистый, длинный и веселый хлеб.
Серый дракон колонны, проглотившей Миколу, вполз в местечко, когда сонце уже начало припекать. Сквозь просветы в членистом теле дракона, изнуренный его безостановочным движением Микола только и заметил, что декорации по бокам дороги в очередной раз изменились. Ему невыносимо хотелось есть. Спать он, неожиданно для себя, приучился на ходу. Снилась преимущественно еда - мамины блинчики, шницель из столовой техникума. Но стоило ему взять во сне вилку, как сразу же - то ли от толчка соседа по колонне, то ли от слишком глубокой выбоины, - наступало пробуждение, а за ним - резкое, мучительное погружение в пронизанную голодом реальность.
Микола нес два сидора. Тот, что потяжелее, принадлежал убитому при утренней бомбежке соседу по колонне. Что было внутри вещмешка, Микола не знал. Да и никакая сила не заставила бы его сейчас развязать узел, завязанный рукой товарища - первого в своей жизни товарища, убитого на войне.
Неожиданно в монтонный топот колонны вплелась какая-то веселая аритмия, и от головы к хвосту покатилось волною - “еду дают!”. В том, что это не сон, Микола убедился легко, - иначе, почуяв во сне еду, он сразу бы проснулся. Теперь оставалось выяснить, каким образом эту еду умудряются раздавать - ведь движение колонны практически не замедлилось. И это тоже вскоре разъяснилось, - Микола увидел впереди возвышающиеся над колонной две разбортованные трехтонки с горами золотистых длинных булок. Похожие издали на ангелов, люди в белых халатах молниеносно вкладывали булки в протянутые руки идущих бойцов. А один, тоже в белом халате, видимо, дирижер этого действа, покачиваясь, твердил нараспев одну и ту же фразу. Из-за еврейской интонации она звучала как вопрос, адресованый самому Богу: “Каждому бойцу по батону? Каждому бойцу по батону?”
От уверенности, что еда близко, чувство голода бесследно исчезло, и Микола понял, что он просто-напросто еще не научился терпеть. И еще одна истина открылась Миколе, - когда, подойдя к трехтонке, он увидел склонившуюся над собой девушку, прекрасную, как река детства. И была та истина прозрачна и желанна, словно утренний воздух:
“Война - всего лишь эпизод, а эта девушка - вся жизнь”.
То, что встреча состоялась, Соня почувствовала мгновенно. В протянутую Миколину руку она вместо батона вложила свою и сказала:
- “Меня зовут Соня Гасанова”.
Потом отчетливо назвала адрес, нагнулась за припасенным с ночи батоном и, вручая его, произнесла, как заклинание:
- “Вот тебе мой хлеб, и храни тебя Бог”.
Прижимая к груди батон, Микола шагал по брусчатке, глядя на то, как весело и яростно его товарищи поглощают долгожданную пищу. Потом Микола увидел кота, неторопливо пробиравшегося по своим делам меж ног идущих, потом увидел дома, - такие, каких нет больше нигде, увидел людей, никогда им не виданных, - они смотрели на него с тротуаров, и они его тоже видели впервые.
А колонна уже отвернула с главной улицы и потекла вправо и вниз, к мосту через Буг, где уже суетились саперы-взрывники. Микола оглянулся, чтоб попрощаться с местечком, и увидел двух наивных, якобы грозных, алебастровых львов у входа в центральную местечковую гостиницу .
- “Неужели я когда-нибудь их увижу опять?” - подумал Микола.
- “А почему бы и нет?” - хором утвердительно спросили близнецы-лёвки.
Уже у самой реки Микола разломил Сонин хлеб и сразу же увидел кольцо. Прочитав надпись, он спрятал кольцо в нагрудный карман, и на вопросительный взгляд соседа, запечатавшего рот батонным мякишем, ответил коротко и просто: “Невеста”.