От малого к большему

               
                Фото из материалов сети ОК. На этом взгорке села Салтыково
                находилась восьмилетняя школа, бывшие казаческие казармы.
Жарким майским  днем 1964 года молоденькая учительница Нина Ивановна, сменившая год назад Серафиму Дмитриевну, повела нас, нескольких выпускников деревенской начальной школы, наезженной дорогой вдоль Черной речки в село Салтыково сдавать документы в восьмилетку. Самой процедуры сдачи я не запомнил, как почему-то не запомнил и тех, с кем торил тропу, которую мне предстояло тропить целых четыре года.
Запомнился сам яркий солнечный день. Запомнился  луг, на котором во время передышки Нина Ивановна учила нас плести венки. Приехавшая по распределению работать в деревню и отучив нас лишь год, учительница не оставила большого следа в памяти, но этот день она смогла зафиксировать в наших детских головках. Восемь километров в одну сторону, восемь обратно. Лугом вдоль речки, перейдя при входе в село ее по песчаному руслу, одолев длинную Козловку и миновав два оврага, мы достигли цели. Школа находилась на Раковке, занимая старое деревянное П-образное здание, где до революции размещались казачьи казармы. В селе при царе находилась казачья часть. Старики вспоминали, как во время революционных волнений казаки наводили порядок, гоняя кого-то из смутьянов по Раковским буеракам. Школа была рубленая, одноэтажная, достаточно холодная зимой. Было еще одно здание, близ железной дороги, оборудованное под мастерские трудовых классов. Расположено здание было не сподручно, далеко, минутах в 15 хода. Электричество в наши места провели в 1967 году, поэтому школа освещалась от генератора.
Ежедневный путь в школу мы проделывали пешком невзирая иной раз на непогоду. Исключения бывали зимой, когда ударяли сильные морозы. Об отмене занятий объявляли по радио. Но каково было ребятам из Студенца или совхоза, пришедшим на занятия, узнать, что их отменили? Все равно был праздник.
Я был в способах передвижения на особом положении, поскольку у меня всегда был велосипед. Но и пешие наши километры никому не были в тягость.
Основная масса учеников была салтыковской. Затем по количеству шли ребята из совхоза «Свобода», где было много обрусевших немцев. Далее крутовские, студенецкие, из Коммуны и замыкали этот ряд жульевские.
Само Салтыково представляло собой крупное село, расположенное вдоль трассы и по обе стороны безвестного теперь ручья. Состояло оно из трех порядков. Козловка, с которой начинался и кончался ежедневный мой путь. Раковка, стоявшая особняком за счет отгородивших ее от других частей села оврагов. Третий порядок делился в свою очередь на три части. Центр его назывался Большой дорогой. Здесь был центр села, где размещались магазины, чайная, двухэтажная каменная библиотека, кирпичная церковь с покосившимся крестом. Церковь была закрыта в 30-е годы и как ее закрывали, рассказывали старики. Возглавлял все деревенский активист. Привязали к кресту веревку и стали тянуть. Сорвать крест не удалось, только погнули. Активиста в скором времени постиг удар, а на похоронах разразился гром. Вся история сельчанами воспринималась как мистика и неизбежное возмездие за принесенное зло. Остальные каменные постройки в основном дореволюционной постройки были загадочны как старостью, так и коваными дверями со двора, которые, по-моему, в то время уже невозможно было открыть.
Начинался же порядок Кутком, заканчивался Скачками. Большая дорога находилась в центре. Названия оправдывали себя. Скочки были кривым, стесненным переулком, в центре Большой дороги находилась своего рода площадь, Куток же растянулся до самой железной дороги. Большой дорогой на дореволюционных картах назывался существовавший в то время тракт, по которому было при Советской власти проложено Куйбышевское шоссе. Названия ровесники села и сейчас новым поколением забыты.
К школе путь был либо  по деревянному мосту через овраг со стороны Большой дороги, либо в объезд.
Начался учебный год.  А следом началась осенняя распутица. Хотя почвы в наших краях супесчаные, большой грязи от нее нет, но осень есть осень. Зима тоже не за горами. Встал перед родителями вопрос, где жить ребенку в зимнее время? На частной квартире. Найти ее оказалось нелегко. Кому нужна обуза одиннадцати лет от роду? Но родители были людьми уважаемыми, мать тем более салтыковская уроженка. Доверие к ним было. Пристроили меня к старикам Феофановым на Раковке, рядом со школой.
Вот этот момент считаю выходом в люди, в самостоятельность, в одиннадцать лет. Никогда больше не жил я круглый год с родителями.
Дед Федор с бабкой Аксиньей были простые бесхитростные люди лет за семьдесят каждому. Жизнь прожили в ладу, родили двух дочек вышедших замуж на Раковке же за парней Гульмановых-однофамильцев. Это была чисто Раковская фамилия. Одна из дочек рано умерла.  Другая, почтальонша Варвара, сильно пила. Пила и сама бабка Аксинья, но не запоями, а до бесчувствия.  Безобразна картина валяющейся в стельку пьяной бабки! Изба простая, две лавки вдоль стен, смыкающиеся в переднем углу, кровать у входа, голландка, русская печь с поличкой для неприхотливой посуды напротив, деревянный стол. Вот и весь типичный бесхитростный интерьер деревенской избы того времени.
Готовила мне бабка. Разносолов не было у старых людей в то время, восьмирублевые пенсии колхозникам только начали платить. Меню их сводилось к постным щам с моченками. Моченками назывался хлеб, брошенный в щи. Чай заваривали из зверобоя и пили без сахара. И еще сало.
Отец завозил на мою долю старикам картошку, пшено. Свое меню стоит у меня в памяти очень ярко. Если бабка варила суп, то варила его недели две. Первые дни аппетит был отменный. Бабка была подслеповатой. Сначала приедался сам суп, позже в нем обнаруживался то бабкин волос, а то и клоп. Аппетит пропадал. Спасал черный хлеб с сахаром. Отрежешь ломоть, польешь водой, посыплешь сахаром и сыт до следующего дня. Мне родители на неделю выделяли  рубль, этого как раз в притирку хватало на черный хлеб и сахар. Крепко выручало сало, нарезанное кусочками и обжаренное до корочек. Это было деликатесом. Затем бабка Аксинья меняла пшенный суп на щи и история повторялась.
 Нюхала бабка табак. Нюханье табака было неотъемлемой частью стариковских посиделок. У них не было тех изысков, про которые ярко рассказывал Гиляровский. Удовольствие за беседой заключалось в том, чтобы нюхнуть раз-другой щепотку, забранную из табакерки, крепко чихнуть и в определенный момент смачно высморкаться. Наслаждение видеть описываемую картину надо пережить. Нюхательный табак продавали в магазине. Прожив у стариков две зимы, на следующую я поменял квартиру. Дед заболел и скоро умер. Нужда заставила вернуться к бабке на постой через год. Ситуация резко поменялась и прежняя жизнь у нее казалась уже раем. Рядом с их домом стоял крошечный домишко, в котором жила бывшая монашка из Вышенского монастыря. Как и на что жила одному богу известно. Бабка Аксинья после смерти деда взяла ее к себе, от себя и похоронила. В память о себе монашка оставила ей клопов. Суп с клопом это одно, а клопы в постели – это другое. Не просто отдельно взятый клоп, а сонмище их. Пробежит среди ночи такой зверь по губам, мерзость от него держится неделю. Зимой спасало то, что уходили они от холодных стен в теплые места, и я спал, вжавшись в промороженную стенку. Вспоминая с дрожью пережитое, я благодарю бога, что не застудил спину, не отморозил почки. Комфортное состояние длилось до марта. В марте пригревало солнце, прогревались стены и клопы возвращались из своей миграции. Теперь мечта была одна: сошло бы половодье, да просохли дороги, чтобы сесть на велосипед и жить дома. При всем при этом в голову даже не приходило закатить родителям истерику и сменить квартиру. Я и не жаловался им даже. В тоже время жизнь у стариков была самой беззаботной в моральном плане. На меня никто не давил. Мы, квартиранты, скрашивали старикам долгие зимние вечера. Им было с кем погутарить, рассказать про жизнь.  Жизнь школьников на квартире было не диковиной. В доме напротив, у Ивана Ивановича Белова по кличке Товарек жили девчонки из более близкого Студенца. Моя же бабка рассказывала про квартирантов из Коммуны. Был такой поселок километрах в пяти от села. Организовали несколько семей коммуну после революции, так название и осталось в народе. Ребят было четверо. Хозяйка ставила им обед в общей большой чашке. Где было ей взять отдельную посуду на каждого? Парни здоровые, аппетит отменный. Один из них был находчивым и не брезгливым. Высморкался в чашку. Остальные есть не стали, а он уплел все за их здоровье. Перед этим фокусом клопы в моем супе просто меркнут.

Адаптировался я в новой школе хорошо, память не запомнила каких-либо случаев унижения со стороны сверстников. Учеба шла ровно, мальчик я был начитанный, учиться мне было легко. Училось мое поколение само, помогать было некому. Мама моя читала по слогам, папа с утра до темной ночи на работе. И так в каждой семье.
Преподаватели были мудрые, в прямом смысле представители сельской интеллигенции. Не отложились в памяти все, много воды утекло.  Но самые яркие отложились.  Ярко отложились.
Директором  школы в наше время и много лет спустя был Роман Кузьмич Тюменев. Преподавал он математику. В школе учились у него же его дети. Это вызывало интерес. Требования к своим  детям были как и ко всем другим. У него в одном классе с его сыном училась моя сестра, рассказывавшая следующий случай. Сын на общем фоне решил показать характер в какой-то ситуации, где был, конечно, неправ. Противостояние достигло высшего напряжения. Точку поставил Роман Кузьмич, пообещав закончить разговор дома. Этого было достаточно. Роман Кузьмич был настолько мудр, что не переносил школьных дел на домашнюю кухню. Этим он держал собственных детей на общем уровне с остальными детьми и все это видели. На подобных примерах рос авторитет в глазах ребят.
Сын его Володя пошел в школу, увязавшись за своим способным другом, соседским мальчишкой Мишей Кузиным, на два года раньше своих сверстников. Отец «отпустил» его, проговорив перед этим не один час с Михаилом, объяснив тому ответственность за друга. И, к чести юного педагога, взявшего друга на поруки с полной ответственностью, он с лихвой оправдал доверие.  Доверие и восхищение Роман Кузьмич не завоевывал, а вызывал не только равным отношением к своим и чужим детям, но и формой общения. Пообещав Кузину за недюжинные математические и организаторские способности отправить в математическую школу и послать в Артек, не смог сделать этого. Миша в школу не рвался, он и без нее все знал, а вот про Артек Роману Кузьмич все высказал с обидой. Тот, задохнувшись от мальчишеской дерзости, произнес:
-Да разве там добъешся? Там до Сасова не доходят, а дойдут, райкомовские своим разбирают… Но этого я тебе не говорил!
А тому снова приятно от такого доверия! И не обидно уже.
За четыре года учебы я получил лишь одну двойку по математике в седьмом классе. Поставил мне ее Тюменев. Учились мы во вторую смену. Вечером домашнее задание делать не захотелось, наутро задача сразу не далась для решения, и я решил схитрить, придя за час до начала занятий к Роману Кузьмичу с просьбой помочь. Он мою хитрость отлично разгадал, в помощи в данный момент отказал, а на уроке вызвал первым. Двойка. Было обидно, но справедливо. Спустя какое-то время он навестил Жульевку, зашел и к отцу. Была там и рюмка со стороны гостеприимных хозяев. У отца с Романом Кузьмичом были хорошие отношения по жизни. Тут он еще раз откомментировал происшедшее.  Все было логично, оттого и запомнилось.
Господь сподобил меня встретиться с ним в конце его жизненного пути. Приехало ко мне сестренка, которую я упомянул, в гости. Поностальгировали мы о детстве и махнули на родину. Заехали на место отчего дома, выпили по чарке. Зашли к Роману Кузьмичу. Нас с Шурой он помнил. Мы сфотографировались. Рассказал он о своей жизни. От горького до комичного.
Потерял внучку, утонула в Раковских бочажниках. Отнимались ноги, вылечился ваннами из майской крапивы. Настоящее имя его, татарина по национальности, было Рафат  Хамзич. Этот факт не скрывался, но и акцентов на нем не ставили. Он настолько обрусел, что пенсию оформили на Романа Кузьмича. Поехал получать, да не дают. Он не обиделся, рассказывал с юмором.
Родом Тюменев был из села Алешня Сасовского района. Это был род татарских мурз, переселенных сюда, в 18-м веке по указу Екатерины из Тамбовской губернии за «непокорность» и обосновавших населенный пункт Ишеева гора по имени мурзы Ишея, который позже стал частью села Алешня. В партии Роман Кузьмич никогда не состоял, что удивительно по тем временам с учетом его должности. Возможно, родители его были ссыльными, что не исключено в связи с приведенной генеалогией. Был очень мудр, с проницательной улыбкой и ленинским прищуром глаз.
Похоронили его на родовом кладбище в Алешне по национальному обычаю.
Фотографией нашей на лавочке у палисада его дома я очень дорожу.
К старой интеллигенции относились Василий Михайлович Говорухин с супругой. Он преподавал математику, черчение. Всегда строгий, неулыбчивый. Его побаивались. Но за постоянной строгостью и неуловимой улыбкой скрывалась беззаветная любовь к детям. Сын его Володя входил в круг ребят, выделявшихся среди сверстников активностью, способностями и еще чем-то таким неуловимым, что поднимает над общим уровнем. Заводилой там был Кузин, талантливый не только в математике, но и в музыке. Если Тюменев доверил этому мальчишке быть ведомым своего сына, то Василий Михайлович купил своему Вовке аккордеон с надеждой, что он потянется за Кузиным и в музыке. Но увы…Преподавал Говорухин до середины 70-х, затем уехал к дочери в Воронеж.
Колоритной фигурой был физрук Евгений Васильевич Седов с его неизменной присказкой:
-ну, молодой человек приятной наружности два метра в окружности…
Он был всегда весел, всегда с прибаутками. В школе была винтовка малокалиберка, и мы ходили в овраг за школой на стрельбища. После них ходили уже самостоятельно выковыривать свинцовые мятые пульки из песка. Про овраг старики рассказывали, что когда-то выкапывали в нем мореные дубы. Я верю в это потому, что сам находил в ручье, истекающем из оврага глиняные камушки, в разломе которых были отпечатки древних ракушек. Найти чертов палец тоже не было диковиной. Были и есть в наших местах композиторы, писатели, поэты, а геолог не родился еще. Интересного же, загадочного было много.
Преподаватель труда Геннадий Павлович очень любил рассказывать. Рассказывал увлеченно, интересно. Затрагивал такие темы, о которых слыхом не слыхивали. Поэтому, наверное, и относились к его рассказам недоверчиво, считали лгуном, за глаза высмеивали. Говорили что пил. Подменил однажды Геннадий Павлович учителя пения. Сознавая свою роль временщика на этом поприще, он не стал забивать нам голову песнями и распевками. Принес баян и устроил музыкальный экскурс в мир популярных в то время мелодий, которые звучали только по радио. На моих глазах как-то, проезжая на велосипеде в школу в районе Кузинского овражка он сбил курицу. Курица не птица, создание бестолковое, в центре села ей правила не указ. Ее не хватился бы никто. Он же поднял и пошел сдаваться хозяйке. Так непроизвольно давались уроки порядочности.
 Завуч школы Колдин Борис Иванович с протезом от локтя на одной руке имел также своеобразный авторитет. Он никогда не жаловался родителям на наши проказы, а  разбирался сам. У него были отработана система наказаний щелбанами. Попал под раздачу в свое время и я за свои остроты. Борис Иванович терпел их, терпел, поглядывая искоса лукавым взглядом. Потом исхитрился и проходя мимо поймал меня. Прижал к себе за шею протезом и взял реванш посредством здоровой руки и моей макушки. Лукав он был, лукав. Кажется и прелести восьмиклассниц он мог оценить. Достаточно невинно, разумеется. А может быть, девчонки возомнили о себе много. Но они сами были не безвинны. Запрятав шпаргалки под резинки в недоступные, как им казалось места, у Колдина они разочаровывались в их недоступности. Своим протезом он умудрялся выковыривать протезом скрученные бумажки у парализованных страхом девчонок.
Борис Иванович постоянно жил в Сасово, в Салтыково же снимал квартиру у древнего, с окладистой седой бородой, деда Фили в центре села. В школу был прислан в 1957 году. Руку потерял от каких то шалостей с взрывчатыми веществами в детстве. При заступлении в должность имел серьезную и продолжительную беседу с Романом Кузьмичом, и надо сказать, что дуэт директор-завуч получился исключительным. Уехал Колдин из села в начале 70-х назад в Сасово, доходили слухи, что работал парторгом на только что построенном станкостроительном заводе.
Историю вела Мария Родионовна Веряева. Родом с Украины, она пережила немецкую оккупацию. Рассказывала о ней скупо. Дети в суждениях всегда максималисты, и когда ее буквально достали тем, что на  Украине было много полицаев, она буквально срезала:
-неизвестно сколько их здесь было бы.
Была у нее попытка вести исторический кружок. Старики по каким-то преданиям знали, что селу было триста лет. Рассказывали, что существовала книга под названием «История села Салтыково». Видели ее якобы у деда, жившего на Козловке, по кличке Дык. Повела Мария Родионовна нас к деду. Да, отвечает он, была такая книга, но ее сын забрал в Сасово. В Сасово мы не поехали. Но призрак книги отложился. У Дыка была слава курощупа. Так называли мужиков, которые ловили кур и прощупывали, чтобы узнать, сколько яиц снесут. Дело было не мужское, кличка обидная.
Марию Родионовну как участницу войны я тоже нашел в мировой паутине. Все классы в школе были параллельными и по заполняемости полноценными. Были в классе личности, были середнячки, были и те, кто совсем не отложился в памяти. Не было только бездельников по жизни. В деревне любая ниша у ребенка сразу же заполнялась физическим трудом. Не идет учеба у парня, мать помочь не в силах, отправляется он на ферму помогать ей. Вино их губило уже позже, во взрослой жизни. Дух моральный в деревне был здоровый.
Зарождался уже интерес к девчонкам. Они отложились в памяти даже больше, чем сверстники ребята. Вспоминаются всю жизнь. Иногда сама судьба делает подарки, наверное, в награду за верность.
Была у нас в классе девочка, Валя Горюнова. Худенькая, маленького роста, по причине этого в школу ее отдали на два года позже. Сидела на парте сзади меня. Я верчусь взад-вперед, пытаюсь внимание привлечь. Она смотрит со спокойной серьезной улыбкой взрослым взглядом как на расшалившегося ребенка. Оно так и было. Она же старше на два года, а в детстве разница в возрасте очень сильно заметна. После окончания школы на родине я не был двадцать пять лет. Родители в семидесятом году уехали в Подмосковье, у меня же приехать в родные края не было то повода, то возможности. Когда я наконец приехал туда уже чисто по зову сердца, то хотелось увидеть, посмотреть буквально все, сравнить с детскими впечатлениями. Стою на площади, смотрю: чайная, старые купеческие здания с сорванной кровлей, молзавод, магазин. Ну, думаю, чем кормится глубинка? Зашел. Продавщица, небольшая, но достаточно полная женщина, что-то мне сильно напомнила. Передо мной покупательница обращается к ней по имени Валя. У меня в предвкушении чего-то сердце начинает щемить. Когда, наконец, закончился их женский по-сельски беспредметный треп, подошла моя очередь. Начинаю:
-вот когда учился я в школе, была у нас в классе девочка, Валя Горюнова…
Так на Вас похожа…
Глаза ее расширятся, пытается вспомнить, а перед ней здоровый мужик с бородой. Называюсь.
-да ты же мне все косы обтрепал!!! Ну где же мне тебя узнать такого верзилу, я то ведь так и осталась маленькой!
У моих спутников от трогательной картины слезы на глазах, у меня тоже. В красавицу Валю Мурунову я был сильно влюблен. Но объясняться в любви ни по одному предмету нас не учили, так и осталась моя любовь не растраченной. Ее мама самая последняя в селе носила поневу. Были такие домотканые юбки в нашем селе, но тогда старухи уже донашивали свои запасы. Хозяйка моя квартирная, бабка Аксинья, являла живой пример того, как одевались женщины в селе. На голове повойник с рожками, на который особым способом накручивался яркий, с преобладанием красного цвета платок. За счет рожек на повойнике создавалось подобие короны. И сама понева – яркая юбка. Бабка рассказывала, что в старину поневу стирали за всю жизнь три раза, каждый раз перекрашивая.
О некоторых одноклассниках удавалось получать весточки чисто случайные. Когда пишу эти строки, появился Интернет с такими сюрпризами, как Михаил Кузин, уроженец села, Человек и поэт, внесший новую струю и давший новый импульс моим трудам. Он учился с моей сестрой.
Возобновилась же моя связь с Родиной благодаря Александру Жемчугову. Родившийся и выросший в селе Крутом, он рано остался без отца. Мама моя была с этим селом связана, поскольку выходила туда до войны первый раз замуж, и знала крутовский люд. В семье часто вспоминали с уважением какого-то мужчину оттуда, по кличке Бандюк. Он повесился совсем молодым, обидевшись на что-то и оставив двух детей. Кличка же была дана не потому, что он был таким по смыслу, а видимо потому, что в силу жизненных обстоятельств он являлся своего рода хулиганом.
Как-то ко мне на завод зашел мужчина, назвал себя и видя, что я в замешательстве, добавил:
-Бандюк…
Сразу все оказалось на своих местах. Замешательство было оттого, что Жемчуговых в Крутом было великое множество. К тому же Сашка был на два года младше меня. У нас завязалась дружба. Не было у меня больше таких друзей. Человек был честнейший и порядочнейший. Ушел из жизни рано и трагически. Благодаря ему возобновились мои поездки на Родину. Как будто не уезжал никуда и никогда. Все встало в памяти живо и разноцветно.
Люди, за всем памятным и дорогим стоят конкретные люди. Разметала судьба нас, многих нет уже и каждая весточка из прошлого дороже золота. Встретился Михаилу Кузину в моих деревенских записках образ дяди Сергея Самкина. Не просто дяди Сергая, так звучало по-местному, а его родного дяди. Приятно, а поделиться радостью, обсудить не с кем, кроме самых близких. Родителей, кладези родовой истории, давно нет. Сестры, братья далеко, в письме все не напишешь. И я, и все мы переживаем в подобных случаях одинаково.
И опять вспоминается Козловка, которую я исколесил на велосипеде немеряно. Чистая улица без какого-либо намека на колею. Основательные деревянные ошелеванные дома. Напротив домов, на проезжей части, осенью хозяева разметали площадки, на которых молотили цепами просо. Били по кругу, друг за другом, слаженно. У нас в Жульевке просо уже не выращивали, поэтому для меня картина молотьбы была незнакомой и завораживала. Это искусство было и в Салтыково уже на исходе. А про расцвет его Михаилу Кузину рассказывала его мама. Молотили под песню, на каждое количество бойцов был свой ритм, и соответственно, своя песня. Работа шла очень споро, бывало цеп срывался, бывало, попадало по голове, нерадивых выгоняли из круга. Цеп инструмент опасный, а жизнь каждому дорога. Хотя проса у нас в культуре не было, мне моя мама оставила в наследство приспособление для его переработки: ступу и пест.
Уличный порядок на Козловке был широкий, по центру располагались каменные амбары. В них хранился разный хлам, летом спала молодежь, вернувшись на заре после посиделок. Основное же назначение их было как противопожарный резерв. Село в старину горело часто и погорельцы бедовали в амбаре, пока строилась новая хата. В Крутом вместо амбаров  были подвалы. Дома в семьях среднего достатка были крыты деревянной стружкой, которая строгалась на специальных станках из узких по толщине, но широких поленьев. Учет ее шел в десятках, а продавалась на тысячи. Не в диковину были крыши соломенные.
В середине порядка стоял крепкий дом старика Горюнова. Все хозяйство его было основательным, а старик был очень колоритным. Мощный телосложением, с густой окладистой бородой, розовощекий он как будто сошел с лубочной картины прошлого столетия.
Где-то здесь жила тетка моей мамы со своей очень старой матерью, достаточно древней. У них квартировал в свое время, также учась в школе, мой двоюродный брат, занимавшийся радиолюбительством. Он без злого умысла помудровал над бабкой. Соберет из проводов и деталей конструкцию и, уходя в школу, накажет ей:
-бабушка, это бомба. Не вздумай тронуть, взорвется.
Старая и сидит до его прихода ни жива, ни мертва.
Жила на Козловке тетя Меланья Тарханова, вдова дяди мамы, погибшего во время войны. Дожившая до 93-х лет, она никогда не вступала в колхоз, всю жизнь была единоличницей. По этой причине пенсию ей не дали, и она перебивалась, как могла. Держала козу и в марте, когда начинала кружиться голова от слабости, забивала козленка. Она не была оставлена без внимания своими детьми, просто это была женщина своей формации, захватившая царизм, видевшая коллективизацию, пережившая войну и послевоенную разруху и привыкшая рассчитывать только на свои силы.
С Козловки на Большую дорогу, в центр села два пути. Первый, пешеходно - велосипедный, наискосок через ручей, который я в начале назвал безымянным. Но имя, напрочь забытое, у него все-таки есть.
Звучит оно: Течера.
Поведал мне его дед Федор Феофанов.
Второй путь через деревянный мост, по которому проходила дорога в Крутое. Мост много позже заменили на бетонный и проложили асфальт. Произошло это в середине 80-х годов, когда я единожды за длительный период разлуки с Родиной все-таки вырвался в родные края. Мы, команда из трех человек, решили развеяться. Я, друг мой Сашка из Ряньзи родом, и третий, Саньков друг, за компанию. Остановились в Салтыкове у Сашина дяди Василия Ивановича Савкина, жившего в Кутке. Пообедали, отдохнули и отправились на экскурсию. Назад возвращались через Козловку по мосту, о котором рассказываю. Плиты по-видимому положили недавно и примыкание размыло. Перед мостом сгрудилось стадо деревенских коров, возвращающихся домой с пастбища. Коровы не спешат, нам надо тоже мост перейти. За время городской жизни мы стали деревенской живности уже дичиться. Вот Санек с опаской машет зонтом на корову, стоящую на пути:
- чего стала, проходи…
А та весьма агрессивно мотает рогом сначала в сторону Саньки, а потом разворачивается в сторону его друга. Дело керосином запахло, Сашка прытко сигает через промоину, друг за ним, я за другом и бежим не оглядываясь. Санек потому что за ним тылы есть, друг также, а я скорость боюсь потерять. Пробежали метров семьдесят, оглядываемся и что видим? Наша обидчица, перейдя мост, спокойно щиплет траву. Она сама боялась переправы, и ей нужен был пример, который мы и показали. Смех разрывает, стыдно немного. Приходим на место. С Саньком был сынишка лет шести, которого буквально перед этим испугали овцы. Он их в жизни в глаза не видел, а они его. Стоят несколько штук полукругом и смотрят на Максимку исподлобья. Парень струхнул и заплакал. Отец подначивает его:
- эх, Максим, овец испугался…
Мы в поддержку мальчишки  перевели стрелки на отца, мол, тебя стыдит, а сам каков. Отец пытается оправдаться:
- да корова с такими рогами огромными…
И изображает, изогнув фигурно руки, какие у коровы рога. Показывает от виска что-то огромное, свойственное более лосю, чем корове. Василий Иванович спокойно комментирует:
- это не наша, пришлая. Сколько лет живу, а в селе коровы с такими рогами не видел.
 Дело за столом, взрыв хохота. Высмеял дед городских фраеров. Да мы то каковы. Казалось бы, плоть от плоти деревенской, а жидковаты.
Много познаний о местной истории черпалось у старых людей. Их слушать было интересно, байки про колдунов перемежались с настоящими изюминками. Их было бы больше, если бы не русское авось. Надо бы записать, да потом.  А потом оказалось и переспросить не у кого. Старые бабки рассказывали все больше о колдунах, оборотнях. Одна женщина оборачивалась в собаку и бегала за зятем. Разозлился он на назойливость, кинул полено и подбил псине заднюю ногу. Пришел домой а теща лежит на печи со сломанной ногой. Повествовалось на самой серьезной ноте. Я же думаю, что в жизни могло случиться простое совпадение, вот и слава той женщине на всю жизнь. К вдовам прилетали умершие мужья в обличье огненного змея. Прилетал он и рассыпался, ударившись во дворе вдовы. Те случаи, когда женщинам от тоски по ночам представлялись безвременно и нежданно ушедшие из жизни мужья, вполне реальные факты. Когда это случалось соседки либо другие сострадательные женщины ходили ночевать к вдове. Заговаривали ее, отмаливали. Змея же я видел сам. Вечером в родной Жульевке играем летом с пацанами, вижу, как огромный снаряд с огненным хвостом в полнеба пролетел над головой. Была бы вдова в деревне, была бы и тема для разговоров. Чудеса живут до тех пор пока в них верят. Так и в этом случае. Старые люди потихоньку поумирали, молодежь стала образованной, перевелись змеи, перестали копны ходить ночами по полю, наверное, и тещи вредные перевелись.
Дед Федор рассказывал о том, что в наших краях не было крепостного права, крестьяне были государственными. Полет Гагарина в космос вызвал также чисто местный интерес, потому что последний владелец местных земель был князь Гагарин.
Вспоминали о том, как в революцию грабили спиртзавод, находившийся в Липках, деревне перед селом. Остатки аллеи из столетних лип дожили до наших дней. Дорвалось крестьянство до огромных бочек со спиртом. Смельчаки пытались спирт черпать через люки и падали в них. Другие простреливали из оружия отверстия и подставляли посуду. Львиная доля жидкости проливалась на землю, из которой ее позже перегоняли находчивые люди.
Рассказывали и о других сельских самородках. Была в селе поговорка:
Макар, дергай!!!
История ее такова.
 Когда полетели первые самолеты, скорее всего в 30-х годах, два салтыковских мужика, Дерюгов и еще один, уже забытый, хорошо подхмелев, решили полетать на аэроплане. Сказано-сделано. Технически решили быстро и просто. Взяли корыто, привязали веревку и затащили на крышу риги. Ригой назывался большой сарай для зимнего хранения и обмолота снопов хлеба. Крыша риги была выше всех построек. Взяли с собой провианта, хлеба с картошкой, и в путь. Один из них забрался на крышу, усевшись в корыто, второй по имени Макар, остался внизу, держа веревку. Первый, перекрестясь, командует:
- Макар, дергай!!!
- Лети с богом!!!
Макар дернул. Летчик приземлился.  Лежит не шевелясь. Макар от испуга сбежал. Все обошлось, но поговорка жива до сих дней. Лица и события реальные.
 За стариковскими байками, за насыщенной учебой, сельскими домашними заботами искрой пролетели долгих четыре года. Сдали мы экзамены, и встал перед каждым вопрос: куда дальше?
Вот над этой частью сейчас я работаю.