Теперь работой на ближайшие дни и даже недели будет записывание того, как он посетил профессора, что увидел, что услышал. И про деда Федота нужно упомянуть. Шлиман ведь попросил даже незначительное не упускать, что хоть каким-то боком связано с профессором. Ну и работка! Андрею Ивановичу в очередной раз пришлось переломить себя, чтобы взяться за то, чем он никогда не занимался. «Но ведь занимаются этим журналисты, – успокаивал он себя. – Берут интервью и публикуют его затем в газете. Вот и у меня сейчас подобная работа. Корреспонденты частенько привирают. Я же постараюсь как можно объективнее все описать. К тому же, профессор не возражает, чтобы я писал о нем. Он вообще, похоже, доброжелательный… Нет-нет, все-таки он странный. И дело не только в визуализации всякого непонятного… И не в его, как он выразился, фокусе со шторами… Он хоть и простой с виду, но… Да, конечно, он супершизофреник. Не шизофреник, нет. А именно супершизофреник. Правильно он себя назвал. Такой он, наверно, и есть. Хотя, что такое супершизофреник? Есть ли вообще такое понятие? В психиатрии точно нет. Да и в психологии этот термин, явно, не используется. Это выдумка Птицына».
«А вы думаете, я абсолютный гений?» – вспомнились Андрею Ивановичу его слова. А кто же он тогда? Кто он, этот чудаковатый, многословный профессор?
Итак, Андрей Иванович аккуратно, тщательно записывал все, что он видел и слышал в тот день, когда впервые посетил Птицына, стараясь не упустить ни малейшей детали. Он даже вошел во вкус, вспоминая, анализируя, систематизируя все. «Пока рано – делать глобальные выводы, – говорил он себе. – Нужно побольше материала набрать, который, кстати, в основном от профессора будет исходить. Мне ведь не раз еще придется с ним встречаться. Наверно, удастся это сделать, нужно думать, не раздумает Птицын принимать меня. К тому же, он сам сказал, что в следующий раз поговорим. То есть, как минимум, этот самый «следующий раз» должен быть. А вдруг раздумает? От этих шизофреников, вернее супершизофреника, что угодно можно ожидать. Нет, с профессором лучше всего, наверно, беседовать психиатру. Тот быстро поставит диагноз и скажет, что с таким человеком серьезно говорить ни о чем не стоит. А, может, и навещал его доктор? Ведь и дед Федот, и сам профессор признавались, что к нему всякие люди приходят. Психиатры, наверно, уж точно являются. Интересно, понимают ли они Птицына? И какой диагноз они ему поставили? Согласились ли они с тем, как профессор сам себя определил, – что он супершизофреник? А может, он врачей вокруг пальца обводит, а? Он спокойно это сделает. Они ведь в каких-то рамках действуют. Психиатры прыг-прыг меж известных им пределов, а профессор выскочил и снаружи начал над ними смеяться. А вот, мол, попытайтесь теперь меня раскусить. Интересно, а приступы болезни у Птицына бывают? Я слышал, у шизофреников они почти обязательно случаются, особенно весной. А у него? Даже интересно. Жаль, сейчас не весна. Хотя почему жаль? Наоборот, можно будет спокойно поговорить с ним до теплого сезона. А во время приступов ему на глаза, наверно, лучше не попадаться. Ну и профессор! А ведь премии на него так и сыплются, всякие разные. И не только отечественные. Кстати, Шлиман как-то сказал, что отечественные премии он реже всего и получает. Можно сказать, почти не получает. Не очень, оказывается, его в нашей стране любят. Он зарубежные премии, в основном, получает. Я слышал (где же? где же я слышал? нет, не могу вспомнить!), его в любой стране рады будут принять. А он не хочет никуда уезжать, в России желает жить. Наверно, без речки с грязными берегами и мутного пруда он себя не мыслит. Может, они-то и являются его главным источником вдохновения. Смешно, конечно, но вполне может быть. Этих супершизофреников трудно понять».
Андрей Иванович решил, вернее, это было очевидно, что не он один общается с профессором. Просто каждый, наверно, занимается какой-то определенной его стороной. А ему поручено… Тут Андрей Иванович в своих мыслях запинался. Какой же стороной главного героя ему нужно заниматься? Вроде бы он исследует (громко, правда, сказано) город, и с профессором ему нужно говорить тоже о нем. Но Шлиман подчеркнул, что про Птицына все важно, все увиденное и услышанное. А про город Андрей Иванович, кстати, еще не начинал с ним говорить. В их разговоре лишь несущественные упоминания о нем были. Например, профессор заявил, что он туда не стремится, что ему и здесь хорошо. «В следующий раз обязательно про город спрошу», – решил Андрей Иванович.
«Все говорят: поток людей, стремящихся куда-то. Какой поток? Каких людей? Где те дороги, по которым они идут? Я так долго бродил по горячим пескам, но нигде их не видел. Нет дорог. И потока тоже нет. Есть только такие, как я, идущие непонятно куда. Которые вдруг. Вдруг… А ведь это действительно произошло вдруг.
Никогда я не думал, что где-то, быть может, есть мой город. Тот, который я искал всегда. В моих грезах невольно, вновь и вновь, возникал именно он, тихий, добрый и бесконечно далекий. И солнце над ним не палящее вовсе. Это только со стороны, издалека может показаться, что оно там невыносимое. Нет-нет… На самом деле, даже светило над городом другое.
А я иду, иду… Сколько еще буду блуждать по этой безжизненной пустыне в поисках самого прекрасного на свете? Иногда мне кажется, я никогда не доберусь до города, потому что он слишком далек. А иногда я думаю, что он рядом, в пол шаге от меня. Просто он невидим. Я не могу увидеть его, как ни напрягаю зрение, озираясь по сторонам, всматриваясь в песок, в воздух, в небо, в даль. Боже, а если этого города нет? вдруг он не существует? О нет, только не это! Лишь вера, что он есть, помогает мне жить.
Иногда у меня не остается сил идти дальше, совсем не остается… Я в изнеможении падаю на раскаленный песок и не чувствую его невыносимого жара. Как ни странно, те, которые отправляются в поиски города, не сгорают в огне песков. Я об этом раньше слышал, а теперь сам понял, почувствовал. Когда есть вера и сильное желание...
Но у меня иссякли последние силы. Это должно было случиться. Как и всякий смертный, я исчерпаем. А может, я просто перестал верить в город, в то, что смогу найти его?
Я падаю… Я больше никогда не смогу встать. Песок горячий. А ведь он действительно горячий. Я стал чувствовать это только сейчас. И солнце нещадно жаркое. Это означает, что не выжить мне здесь. Я теряю сознание. Как жаль, что не дошел до города.
Когда-то, вдруг… А ведь это действительно произошло вдруг.
В какой-то день, самый обычный, я почувствовал непреодолимую силу. Я не мог не подчиниться ей. Мои ноги, независимо от моей воли, стали нести меня куда-то… Так начался мой путь. Я шел и шел… Много разных городов я оставил позади, много людей я увидел… Все было как во сне… Нет, не так. По-другому это надо сказать: все вокруг – было сном. Лишь та сила, что вела меня – была явью.
И вот я упал, это должно было случиться, песок обжигает меня, и нет больше силы, что вела меня, она покинула меня. Я никогда не пойму, почему она вдруг оставила меня. Привела в пустыню и оставила. А может, она была возмездием? за что-то. Господи, что я сделал такого, что ты решил так наказать меня? Я втайне мечтал о городе. За эту ли мечту ты решил так поступить со мной? Ответь, перед моим последним вздохом ответь мне. Я не хочу умирать в неведении. Почему ты молчишь? Кто, кто в этой пустыне может помочь мне, кто ответит, за что мне дано было это непосильное испытание?
Боже! Ведь в этой пустыне остались только мы с тобой: я и ты, я и создатель, больше никого. Нет-нет, я не прав, в этой пустыне остался только я. Я умираю, а создатель умер прежде меня. Потому я и умираю, что создателя больше нет …
Боже, как прекрасна та, которая льет воду на меня.
Откуда в пустыне вода? И откуда она – та, которая?.. Я все еще в пустыне? Вот я поднял голову, я смог поднять голову! Я снова перестал чувствовать раскаленный песок и жар нещадного солнца. А вот и она! Она не одна. Их много, и все они прекрасны, но прекрасней всех, конечно, та… Где-то я видел эти глаза…
Как они танцуют – не оторвать взгляда! Этот их танец – в пустыне... Наверно, это мираж. Да, конечно. И этот мираж меня спас. И вода, что лилась на меня, была далекой, несуществующей. Говорят, и миражи порой становятся – силой.
Пусть, пусть продолжается танец средь бесконечной пустыни, пусть продолжают смотреть на меня, сквозь гибкие движения танца, эти глаза, такие знакомые... Наверно, ради них, этих глаз, и ради этого танца я и пошел через горячие пески…»
Это было откровение одного человека, который побывал в пустыне и пришел обратно. Он был одним из тех немногочисленных исчезнувших людей, которые вернулись. Зачем он направился в пустыню? Неужели, действительно, какая-то неведомая, непонятная сила побудила его внезапно бросить все и двинуться в далекий, тяжелый путь? А зачем он вернулся?
К сожалению, больше о том человеке ничего не было написано. Что с ним стало потом? И действительно ли он видел пустынный танец? Или это был какой-то мираж, своеобразный?
Андрей Иванович читал это откровение уже более серьезно. Он перестал улыбаться над всякими историями, выловленными из интернета, которые касались невидимого города. После посещения профессора что-то изменилось в нем. «Наверно, Птицын, как луковицу, очистил меня от всяких несерьезных вопросов, проблем, что были на виду (как изволил он выразиться), открыв, тем самым, мое подсознание. А в подсознании… Кто знает, что таится в нем… если только оно есть. И если оно есть, то город в нем, наверняка…»
Неужели поток людей, ищущих в пустыне город, действительно реален? – впервые всерьез подумал Андрей Иванович. Что заставляет их пускаться в трудную дорогу по обжигающим пескам? Неужели та самая таинственная сила, о которой писал тот несчастный? которая появляется внезапно и заставляет, забыв обо всем и обо всех на свете, свернуть с привычной жизненной тропы и направиться в поиски далекого и непостижимого? А я? Окажусь ли я среди тех многочисленных страждущих, топчущих путь к городу? Невидимый путь к невидимому городу?
Но ведь для этого нужно определенно сойти с ума. Забыть семью, все на свете и куда-то идти, идти… И оказаться наедине с пустыней и богом, как писал тот человек. О каком боге он говорил? Все же бредил он, наверняка. Он стал в пустыне настолько одиноким, что заговорил о боге. Когда человек оказывается один, совершенно один – в огромном мире, в котором нет людей, ни живых, ни мертвых, он невольно остается наедине с богом. С каким? Со своим ли, о котором говорил Шлиман? Да, старый завлаб, наверно, действительно, чрезвычайно одинок, раз заговорил о своем боге. Живя среди людей, не в пустыне, он чрезвычайно одинок.