Идут белые снеги
Святочный рассказ
Я смотрела в книгу, лежащую рядом с подушкой, и видела фигу. Большую-пребольшую. Время было далеко за полночь, но уснуть я не могла. Ситуация, в которую я вляпалась, была настолько фиговой, что требовала длительных ночных размышлений. Потому и Алешку прогнала в другую комнату, к сыну – пусть хоть он поспит спокойно. Но он спокойно не мог. Возник на пороге - заспанный, в одних трусах, укоризненно щурясь и почесывая бороду:
- Не спишь?! Завтра перед судьей зевать будешь, а это неуважение к его чести…
- Да иди, иди уж! – проворчала Таня, натягивая одеяло на пухлое плечико. – Надо же все обсудить!
- Два месяца обсуждаем, ты вон даже осипла, не своим голосом глаголешь.
Он скрылся за дверью.
Татьяна скинула книгу на пол и продолжила прерванный монолог:
- Так что я говорила? А, вот что. Это только призывать можно: любите врагов своих, благословляйте обижающих вас, а исполнить на деле - ну никакой возможности нет у нормального человека! Ты и сама так считаешь, только не признаешься! Иначе б в суд не подавала!
- Ты ж знаешь, почему я судиться стала: из прЫнципа! Главный до меня двадцать человек уволил. «По собственному…» И, заметь, не самых бездарных работников.
- Ну да, а ты прям герой – за справедливость бороться решила! Только в том и дело: борются-то с врагами! Которым простить невозможно!
- Не враги они. Дураки, - буркнула я.
- Ко – не - шно! А ты у нас ну очень умная! Да вот только почему такая бедная и по статье уволенная?! Статья за прогул в трудовой! Это ж надо! Как будто ты алкоголичка и двор не подметала по причине запоя! Бред!
- Просто, радость моя, оказывается: правда бывает незаконной и ненужной! Если так решили власть предержащие…
- Скажи уж точнее: если они решили у тебя твою газетеночку отобрать и отдать любимой девушке!
- А что, забота о любимых – это нормально. И заметь, со мной поступили очень гуманно: предложили выбор - по желанию или по статье… Желания покидать любимый коллектив у меня не было, как ты понимаешь. Могла бы соврать, конечно, но мама этому не учила. Вот и получила статью…
Собеседница моя шутливый тон поддержать не могла – душа горела праведным гневом. Она вперила в меня мрачные карие глаза, поправила сбившуюся прядку волос с проседью. Когда я смотрю на нее, мне кажется, я смотрю в зеркало.
- Ну и какие добрые чувства к родному коллективу после этого могут сохраниться? Только не переводи разговор – мол, не ведали, что творили… Все они ведали! И главный твой, и юристка, и корейка…
- Кореянка, - вздохнула я. Она нарочно Ленку так называет, чтоб обидней было. Только вот кореянка Ленка, состряпавшая на меня докладную, слов этих не слышит, значит, обидеться не может. Бессмысленная трата энергии…
- Чтоб ее иномарочка насмерть сломалась! – услышала я гневное пожелание. – Или девицы ее… ветрянкой заболели! В таком возрасте ох какие следы на морде остаются! А эта беременная…
- Стоп! – испугалась я. – Ребенок-то причем?
- Как думаешь, каким он вырастет у такой мамы, для которой подлость совершить – раз плюнуть?
- Не твое дело, - я отвернулась к стенке, потому что ответить на заданный вопрос было довольно затруднительно.
- Все-таки, я очень хочу, чтоб эта юристка хоть работу потеряла, когда ее ребеночек чуть подрастет, - мстительно прошипела сестра. – Чтоб она не могла купить ему новый диван, как ты сейчас своему Сашке, а у старого бы так же весь механизм сломался… Да, а корейке я бы с удовольствием «темную» устроила…
- А тебя бы поймали и обвинили в ненависти на национальной почве. Сказали бы, что ты фашистка…
- При чем тут национальность?! - отмахнулась сестра.
- Остынь! Давай лучше про любовь к врагам…
- Да невозможно это! – крикнула она и захлопнула ладонью рот, испуганно глянув на дверь. Потом продолжила шепотом:
- Если скажешь, что хотя бы вначале ты не злилась на них, не хотела отомстить - я не поверю… Ну скажи честно! – Танька привалилась ко мне жарким боком, пристально разглядывая мою физиономию в поисках истины. Я отпихнула ее подальше.
- Дай подумать…
Потолок был оклеен обоями когда-то нежно-голубого цвета. Теперь на них царствовал хаотичный желтовато-серый рисунок. Из грязных иероглифов времени мне ни за что не составить понятного текста. Чтоб в нем было все про истинное мое отношение к людям, которые меня оскорбили и оставили без работы… И к тем, кто «страха ради иудейска» не вступились, не помогли…
- Ну что вздыхаешь? Не расстраивайся! – напряглась сестра. Я щекой чувствовала ее горячий жалеющий взгляд. При Татьяне мне удавалось ни разу не заплакать из-за всей этой канители с работой. А она – ну просто выла от обиды. И от злости на весь белый свет…
Дверь резко приоткрылась, в щели показалась Алешкина рука и хлопнула по выключателю. Сквозь не зашторенные окна в комнату хлынула тьма. Через несколько секунд глаза привыкли, и темнота уже не казалась чернильной – так, сероватый московский призрак ночи, в котором и звезды – не звезды, и снег – не снег…
- Сейчас святки, а мы с тобой столько всякой гадости наговорили и надумали. Нехорошо. Дни святые…
- А я грешница! – сурово отрезала моя визави. – Это ты у нас в праведницы метишь …
- Ну не уймешься никак! – рассердилась я. – Давай спать.
- Эх, так ты мне ничего и не доказала, - пробормотала она. Не дождавшись возражений, с подвыванием посоветовала:
- Завтра, как увидишь кого из этих - кидайся им в ножки, прости прощения за судебный иск, да спасибо не забудь сказать, что уволили с треском …
- Не дождетесь. Я, может, в игру такую играю: кто кого…
- А если проиграем?
- Апелляцию подам… Президенту напишу… Я до этого, как его… а, до Страсбургского суда дойду!
Танька хрюкнула в подушку и затихла. Чем-то мысль про Страсбургский суд ее заинтересовала. Может, стала вспоминать примеры, когда для наших сограждан с помощью международного правосудия восходило солнце справедливости… Потом сестрица тихонько засопела…
Мне тоже хотелось уснуть, глаза слипались, но в голове, как в радиоэфире, перекликались чьи-то голоса, вспухали обрывки мыслей и зрительных образов.
Я начала молиться, чтоб очистить бедную свою голову от всего лишнего, но вскоре поймала себя на том, что мой «радиоэфир» заполнила одна-единственная мысль: неужели правда мы никогда не осилим этого завета: благословлять проклинающих, молиться за обидевших… Выходит, Господь ждет от нас непосильного…
Словно для того, чтоб утвердиться мне в этой разрушающей мысли, перед глазами возникло лицо главного редактора. Залысина до макушки, ускользающий взгляд маленьких серых глаз, тонкая линия губ с брезгливо опущенными уголками… Соглашаясь на руководящую должность, человек обрекает себя на то, что хоть наполовину будет разгадан окружающими. Этого разгадали сразу: не очень умен, ему плевать на все семь газет, которые издаются его конторой, и очень хочется руководить, ничего при этом не делая… А самое главное: все вокруг – от собственного заместителя до уборщицы – должны каждую минуту помнить, кто в доме хозяин… Если какой подчиненный ненароком забывался – пиши заявление.
Главный думает, что это его царское повеление и размашистая роспись в приказе переломили мою устоявшуюся жизнь. Но он ошибается.
В первые две недели после случившегося я не ощущала ничего, кроме недоумения. И еще напрашивалось сравнение, совсем не лестное для дамы в солидном возрасте: вот щенок бегает, игриво ластится ко всем, предлагая людям свою щенячью дружбу, и вдруг пинок в незащищенный мягкий бок – и щенок оказывается за пределами столь любезных ему живых существ. И не понять ему – за что, зачем, почему – одно недоумение в собачьих глазах… Это щенячье недоумение так крепко сжимало мое сердце, что не обошлось без лекарств. Но когда стало совсем невмоготу, я вдруг увидела такую картину – не помню уж, во сне или наяву, - как чья-то заботливая рука осторожно вынимает из земли пучок травы со слабым невзрачным цветком и несет по воздуху. Осыпаются комья глины с корешков, некоторые из них оборваны – больно, но я уже знаю, что там, куда несет рука этот худосочный цветок, ему будет лучше. И земля помягче, и солнца побольше, и полить не забудут…
Про это видение я никому не рассказывала – чего зря напрягать, еще пошлют к психиатру. Главному редактору, естественно, тоже не пришлось сообщить: не твое царское повеление и размашистая роспись в приказе переломила мою устоявшуюся жизнь, а воля Божия…
И хоть режь меня мое зеркальное отражение гневным взглядом – не могу я считать его своим врагом. Мне жалко его. За то, что уже не станет выше ростом и комплексует из-за этого. Что может никогда в жизни не узнать настоящего – не страха ради – уважения к себе. За то, что так много людей поминают его недобрым словом. А еще жалко за то, что никогда он не сравнит себя с пучком увядающей травы, и не почувствует всем своим существом – как сладка, как утешительна воля Божия, даже когда с болью отрываются корешки…
… Алешка разбудил меня звонком по телефону:
- В третий раз звоню – вставай! Мы вымелись из дома, пей чай и готовься к суду. И постарайся не нервничать, ладно? Пусть будет, как будет. Мне так жалко, что я не могу с тобой пойти. Одной-то не очень…
- Брось! Я не одна.
Татьяна, одетая в мой розовый халат, пышной горой отразилась в темном оконном стекле. А взгляд опять мрачный и беспокойный. Сейчас снова начнет перечислять кары, которые хорошо бы постигли обидчиков. Я рассмеялась.
- Ты что? – легкая тревога слышалась в голосе. – Может, начнем не с чая, а с валерьянки?
- Вот и Алешка не верит: я НЕ ВОЛНУЮСЬ.
- Это и подозрительно, - буркнула Танька, выходя из спальни.
Я хрустела гренками и смотрела, как медленно, крупными хлопьями, падает за окном снег. Редкая для последних московских зим картина настраивала на минорный лад… «Идут белые снеги, как по нитке скользя… Жить и жить бы на свете, да наверно, нельзя…»
Зажужжал мобильник, ерзая по краю стола. Я быстренько схватила его. Это не Алеша.
- Привет! Я перед тобой очень виноват, - прохрипел в ухо мужской голос.
- Привет…
Человек понял, что не узнан. И вздохнул тяжело:
- Да Игорь это, Игорь…
Мой свидетель. Моя надежда. Единственный, кто пытался вразумить редактора, а когда не получилось, и я все-таки вылетела «за прогул» - согласился прийти на суд…
- Ой, Игорек! Что у тебя с голосом?
- С голосом ерунда, тут есть что похуже. Я ночью в больницу попал – предынфарктное состояние. Денег на мобиле мало, поэтому я быстро. Прости меня, подруга.
Я ойкнула. Ахнула. Даже, кажется, икнула. У Игоря в недавнем прошлом уже было два инфаркта!
- В какой больнице? Когда эта бодяга судебная кончится, я к тебе приеду! Если не успею сегодня, то жди завтра. И на мобильник денег положу!
- Ты глупая, что ли? О чем трещишь-то? Ты хоть понимаешь, что без свидетеля точно проиграешь?
Скорее всего, Игорь прав.
- Так что ж теперь делать? Может, тебе обмануть врачей и бежать – спасать меня и догонять третий инфаркт? Успокойся, Игорь. Учись правильно расставлять приоритеты, не маленький. Выздоравливай!
Настороженно глядя, Татьяна догрызала гренок. Она все поняла. Вытерла салфеткой губы, бросила ее на стол.
- И больше нет никого?
- Никого. Боятся люди. Ты ж знаешь, что такое потерять работу. Тем более, таким старым клячам, как мы.
- А Игорь? Он не боялся?
- Нет, наверное. А может, был отходной вариант. Не знаю. Главное теперь, чтоб без инфаркта обошлось.
- Ну ладно. А вот эта твоя, как ее, Катерина Васильевна, кажется? Ты ее все нахваливала – неужели не придет и не скажет, что сшили дело, и нитки наружу?
Я пожала плечами. Зачем Катерине рисковать? Место здесь насиженное…
- У Кати сын болен. И мужа нет.
- Ну да, я ж забыла! Ты одна благополучная, прям из всех дырок это твое благополучие лезет! Тебе, значит, и получать под зад. Как щенку…
Я скосила на нее глаза. Те же ассоциации? Значит, что-то в этом есть… Может, заскулить? Или затявкать?
А может, просто не ехать на суд, забыть все и всех раз и навсегда? Рядом с Таней думать о чем-либо было невозможно. Ее обида искала выхода. Она снова начала перебирать виновников моей истории. Ленке, как всегда, досталось больше всех. А ведь знает, что Ленка Цой росла в советско-корейском гетто, со своими многочисленными братьями и сестрами по помойкам лазала… И за узкие глаза получала, и о детском садике мечтала, как о рае земном: там кормят. Она своего детства никому не простит… И то, что мы с ней приятельствовали – ничего не значит. Видимо, перебороло желание почувствовать себя вершителем судеб…
- Но ты-то при чем?! За чужие грехи отвечать должна? Просто корейка твоя от роду злобная недалекая мегера!
- Ты сейчас тоже слегка на мегеру похожа… А Ленка… она до сих пор выживает.
Сестра чуть не задохнулась от ярости:
- Ни фига себе: «выживает»! Из тьмутаракани в Москву выбралась, детей в лучших вузах выучила, на такую работу пристроила, что твоим деткам, коренным москвичам, и не снилось! Машина, квартира, коттедж за городом – за каких-то пять лет! Это мы с тобой выживаем!
- Мы – живем! – твердо сказала я, чтоб остудить Танькину ярость. Честно говоря, меня от этих разговоров уже поташнивало. – Понимаешь, ей всегда и всего будет мало…
- Ну, радость моя, - вдруг перешла сестрица на жалобный тон, - ну что ты все не так говоришь? Разве можно прощать подлеца только за то, что у него было тяжелое детство? Один поступок и есть - один, а когда система – это уже суть человека, нутро его гнилое!
Я застыла с чашкой в руке. Что-то в отчаянно-злых Танькиных речах было такое… Правильное? Близкое мне? Подсказка была – вот что!
- Слушай, Таня, вот ты и ответила на свой вопрос! Они сделали так, что у меня вроде выбора не остается, кроме как считать их своими врагами. И если я поведусь на это, соглашусь с их предложением: да, вы сделали мне плохо, и я должна вас ненавидеть – ничего, кроме злобы, это родить не может. А я не хочу собственной злобы, мстительности, - ну, всей этой пакости, - мне без этого спокойней жить, комфортней, понимаешь? Но ведь я все-таки живая, должна как-то реагировать! И получается, один у меня выход: молиться, чтоб они опомнились, чтоб увидели себя как бы со стороны, по-сты-ди-лись! Чтоб тоже почувствовали: без подлых поступков жить легче и слаще!
Брякнувший о подставку чайник вернул меня к Татьяне. Она стояла спиной ко мне, и нельзя было понять – что с ней творится. Только когда заговорила.… Ох, уж лучше б молчала!
- Собирайся, малохольная. Сейчас приедем в судилище, и они, тобой вымоленные, бросятся к тебе с объятиями. И покаянные слезы из ваших глаз сольются в одно соленое море….
- А как бы это хорошо было, Танюша: соленое море прощения! Но увы…
Она непримиримо дернула плечом:
- Собирайся. Заседание в три. А нам еще твоего адвоката ловить.
Снег все падал. Он был влажным и таким же ненадежным, как мои бывшие сослуживцы. Я ступила с тротуара на белую землю и почувствовала, как моментально промокли тонкие подошвы сапог.
- Тебя качает?
- Нет, проверяю. К вечеру красота эта исчезнет. Опять грязь и слякоть. Вот тебе и святки – даже на санках с горки не покататься.
Татьяна невесело глянула на меня.
- Ничего, выиграем дело – чем тебе не подарок к Крещенью?
- Без Игоря – вряд ли… Будем считать, что снег и есть подарок – смотри, какая красотища…
Мы вышли из метро. Долго молчавшая Татьяна дернула меня за рукав:
- Давай постоим, я покурю. Нервничаю что-то.
По Профсоюзной двигался не густой еще поток машин, разбрызгивая из-под колес грязное месиво.
- Послушай, - сестрица медленно выпускала тонкую струйку дыма и пристально следила за ней, словно та могла ожить и, извернувшись змеей, ужалить ее. - Я точно знаю, что тебя подставили в этой ситуации. И знаю, что ты в общем и по многим частностям человек неплохой. И все-таки: почему именно тебя выперли?
- Говорила же: его девочке место потребовалось. Мог бы, конечно, другого редактора турнуть – хоть ту же Маринку. Но Маринка ласковая, в кабинет к нему каждый день бегает…
- Я не о том. Ты, правда, нисколечко не виновата? Ты действительно ангел безгрешный?
Веерок грязи из-под колеса окатил подол дубленки. Я ойкнула. Попыталась стереть перчаткой влажные пятна. Танька потянула меня – подальше от дороги. Я вырвала локоть.
- Прости. Но если не бывает дыма без огня…
- Это ты меня прости: исповедоваться я буду только священнику. А от того, что могу сказать – вряд ли тебе станет легче.
Ох как не вовремя – этот забрызганный подол… Явлюсь сейчас – грязная, безнадежная, без свидетеля…
- А ты скажи, вдруг да полегчает? – в голосе сестры звенел вызов.
- Ну, слушай. Я с работой справлялась, и неплохо: премии, призовые места в конкурсах, похвалы со всех сторон, сравнения всякие на ушко – не в пользу коллег. И я уверилась, что меня, как гору, ничто с места сдвинуть не может, только если самой все надоест. Ведь я хороший работник, а значит - нужный. Не в том смысле, что незаменимый, а просто – хороший и нужный. Не за что меня было зацепить – и я думала, это – только моя заслуга. Но вот, видимо, пришло время объяснить мне доходчиво, что это не так. Я ведь ни разу не поблагодарила, не сказала: «Все – от Тебя, Господи. Все – Твое…»
С коротким, почти неслышным шипеньем погас брошенный в лужицу Танькин окурок. Она яростно пнула его, разбрызгивая грязь, и почти побежала вверх по Профсоюзной. Я поплелась за ней. Предупреждала же, что легче не станет…
Едва слышный неразборчивый гул голосов дымным облаком плыл над головами людей, группками стоящих в коридоре суда. Коридор был длинным и таким узким, что когда из-за дальнего поворота появился конвой, сопровождавший бледного мужика, – руки за спиной - мы вдавились в стенку. Голоса ненадолго смолкли. В наступившей тишине устало шаркали ботинки подсудимого. Наконец, процессия скрылась за дверями одного из залов заседаний, и неразборчивый гул снова поплыл над головами.
- Ты только посмотри, - Танин локоть уперся мне в бок. – Эта, на сносях-то, тоже пришлепала!
- Представитель ответчика. Не самому же главному идти…
Рядом с беременной юристкой стояла Светлана – наш главный бухгалтер. «Группа поддержки». Мы так задушевно болтали с ней за праздничным столом – на восьмое марта, на каком-то юбилее. Фальшивку по поводу моего прогула Света тоже подписала… Я вздохнула. Моего адвоката еще не было.
Я прислушалась к себе. Может, это вовсе не спокойствие, а ступор, после которого грянет какой-нибудь безобразный нервный срыв? Истерика, приступ гипертонии… Таня копается в своей сумочке – руки трясутся.
- Дать валерьянку?
- Не-а, - улыбнулась я. – И, пожалуйста, не расстраивайся так! Пусть будет, как будет…
Татьяна что-то зашипела в ответ, а я смотрела, как по длинному коридору, стуча каблучками сапог, приближается к юристке и Светлане знакомая фигура. Катерина Васильевна. Такая милая дама… Она много ездит по древнерусским городам, я потом наслушаться не могу: Тутаев, Мышкин, старинные церкви, Волга… Мы любили с ней ходить после работы пешком до метро – целых две автобусных остановки! – и беседовать о книгах, о выставках, о редакционных делах. Во всем – полное взаимопонимание и необъяснимая симпатия друг к другу. Может, поэтому мне горше всего было думать, что и она, и она…
Катерина остановилась возле моих противников.
Пятнадцать минут до начала заседания. Адвоката нет. Я не удивлюсь, если он вовсе не придет. Невезенье – хороший стрелок, пули кладет кучно.
Я открыла папочку с документами. Буквы не слипались в слова, зато слух уловил приближающийся перестук каблучков.
- Привет, - Катерина Васильевна перекинула ремешок сумки на другое плечо. – Я вспомнила, что в тот день мы с тобой встретились на остановке у метро и вместе ехали на маршрутке до редакции. Я тебя еще сфотографировала у подъезда, помнишь?
Я помнила. Катя купила за бешеные деньги отличный фотоаппарат и, пока осваивала его, снимала все и всех.
- А потом ты, не заходя в редакцию, пошла в школу, кажется, – там у тебя встреча была назначена, ты говорила. А потом звонила уже из управы – в отделе, кроме меня, никого не было. Я только вчера сообразила, когда дома на компьютере смотрела свои первые снимки. Там и число есть, и время, и места узнаваемы.
- Кать!
- Ну вот, все это я скажу на суде. Пару фотографий на принтере напечатала – правда, бумага плохая, тонкая…
- Кать!
- Тебе это поможет?
- Ты не боишься, Кать?
- Боюсь. Но желание иметь чистую совесть сильнее страха, - она хрипловато засмеялась.
Я возвращалась домой, когда уже стемнело. Совсем забыла, что на время заседания суда выключила телефон, и вспомнила об этом только недалеко от своего дома. Алешка, наверное, совсем извелся. Я позвонила ему: включай чайник, будем праздновать победу!
Против моих опасений снег не растаял – наоборот, к вечеру подморозило. Белый праздничный двор, и даже тротуар, который не успели очистить дочерна, встретили меня искрящимися под светом фонарей сугробами.
Впереди, на снегу, выросла громоздкая неуклюжая тень. Как будто вправду нас было двое – я и вторая Танька. Та, что пыталась доказать мне: трудно прощать обидевших, невозможно любить врагов, немыслимо за них искренне молиться. Она сладострастно мечтала о мести, ругалась и впадала в истерику, и отказывалась верить, что все, что происходит со мной – мне на пользу, даже если ее, эту пользу, сейчас не разглядеть и под микроскопом… Ох и трудно мне с ней… С собой то есть…
- Ну вот, подарочек на святки – на работе восстановили, - чуть сипловато, простужено прозвучало над ухом. – Хороший подарочек, купишь сынуле новый диван, когда выплатят деньги за те месяцы, что не работала!
Я помолчала, разглядывая неуклюжую тень на снегу. Потом вслух сказала:
- Диван – не главное. И даже то, что восстановили – ерунда. Катерина Васильевна – вот подарок. А ты, коза, говорила: прощай – не прощай…