В купальне у Овечьих ворот.
(Репортаж с крестом на шее)
Готовьте черные платки
Чистенький веселый поезд резво выбежал из ночи в голубое утро.
Сонные перелески, праздные поля в разнотравье, ленивый взгорок с блескучим крестом церковки, черная гладь болотного окошка… И надо всей этой красотой богозданной – нежный и тихий купол неба…
Почему глаза твои не ослепли от слез, Тетенька? Разве ты вместе с Мужем на свадьбу или на крестины мчишься в уютном чистеньком поезде? Ты мальчика Сашу хоронить едешь… Почему не ослепли…
Приближаясь к Городу, поезд убавил резвость, посолиднел. Густое хитросплетение рельсов, привокзальные постройки, вот и перрон подкатил к окнам. Среди малой толпишки возле вагона -тщедушная фигурка в траурной одежке. Обняла, вцепилась худыми руками, вмиг вымокло плечо, в которое уткнулась темным – почти черным – лицом.
Страшно тебе, Тетенька? Ни сил, ни утешения не сможешь передать родной душе даже через самые долгие объятья, в самых проникновенных словах. Лучше поплачьте вместе…
У синего «жигуленка» ждал, переминаясь с ноги на ногу, Артем. Поцеловала в щеку, упрятав в памяти выражение глаз. Только в этот приезд на родину ты будешь собирать, как осколки драгоценного сосуда, взгляды мужчин-земляков – юных и старых. Только теперь поймешь, что у них – одна природа, как у осколков драгоценного сосуда. И только теперь узнаешь, какая она. Но это потом.
А сейчас вы едете в дом, куда уже никогда не вернется мальчик Саша. Зеленое пальтишко со смешным, как у гномика, капюшоном, сшила бабушка. Стояла зима, Сашка переболел ангиной, дня через два его выпишут в детский сад, а пока можно погулять. Он крепко держится за руку, то и дело поднимая улыбающуюся физиономию, – ему нравится твоя песня: «Мой маленький гном! Поправь колпачок, И брось, не сердись, разожми кулачок…» Впрочем, что ни спой – все будет хорошо просто потому, что он всегда радуется, когда приезжает Тетенька. И когда подрос - радовался, и когда сам стал отцом… Твой мальчик Сашенька…
Тайные знаки
Не тщитесь разгадывать сны и расшифровывать тайные знаки, вы не гадалки-ворожеи, чтоб заниматься этим, да и грех, грех!
Но что поделать, если Наденьке ее покойная бабушка снится только перед тем, как умереть родному или очень близкому человеку… Наденька – старшая из трех дочек женщины, с которой жил последние два года Саша. Он всю жизнь мечтал о тихой и ласковой женщине и о большой семье, и уже отчаялся встретить вымечтанное, но - встретил…
Наденька и Наташа, Сашина мать, были в Москве, в гостях у Тетеньки. Перед самым отъездом Наде приснилась бабушка.
- Вдруг умрет кто-то?
- Ну что ты! Сны – ерунда. Просто бабушку надо помянуть в церкви, - ответила ей Наташа. Скоро они сели в поезд, который повез их домой, в Город.
Проводив гостей, Тетенька села за компьютер – доделать срочную работу. Была ночь, когда строчки на мониторе вдруг слились в одно черное пятно. Промогравшись, Тетенька поняла, что не усталость причиной, а настойчивая потребность взять в руки молитвослов.
«О путешествующих попросить, мало ли что», - думала она, открывая книгу. И та открылась сама, но не на тех страницах, что были читаны-перечитаны так, что уголки загнулись. «Канон при разлучении души от тела» - увидела она и тут же захлопнула молитвослов.
С этим каноном была своя история. Долгие годы Тетенька не могла пересилить себя и прочитать его – то ли из-за суеверного страха, то ли из-за отсутствия необходимости. Но однажды ночью – увы, это было ее самым активным временем суток – Тетенька решила, что надо, наконец, прочитать канон. «Содержит ныне душу мою страх велик, трепещет неисповедимо и болезненно, когда изыти ей от тела, Пречистая, утешь ее!»
Утром умерла мама.
Вот и теперь Тетенька с испугом захлопнула молитвослов, потом, тщательно перебирая страницы, нашла нужную: о путешествующих… Какая же ты суеверная, грех, грех!
Утром созвонились с Наташей – доехали хорошо. Еще через сутки нашли мальчика Сашу – убитого.
Он так мечтал о тихой и ласковой женщине и о большой семье! Им с Лизой отмеряно было совсем немного, они только и успели - помечтать об общем ребенке, о том, чтоб поменять квартиру на большой дом с садом, где всем хватило бы места… Однажды, наблюдая за двумя старичками, под руку бредущими по улице, Лиза сказала:
- Шурик, я хочу, чтоб и мы вот так когда-нибудь… А ты?
- И я хочу, - ответил Шурик.
… От вокзала до дома на машине – пятнадцать минут. Узкий проулок, дом с облупившейся краской, высокое крыльцо. Запах корвалола, крепкий чай со слезами пополам.
- Это я виновата, - шептала Наташа, глядя в пустоту отекшими глазами, - если б я была дома, если б не уезжала – этого бы не случилось!
- Это я, я! – сестра Алла захлебывалась криком, - ведь он заходил ко мне к вечеру, если б я знала, я б не отпустила его, догнала! Я вижу, вижу, как он уходит – обернулся, рукой помахал, если б я знала!
Еще трезвый, а потому бесслезный брат-близнец Серега скрипел зубами:
- Я виноват…
И Муж Тетеньки шепнул ей подавленно:
- Я целую неделю не подавал записки на литургию о здравии…
А что думала ты сама, запечатав в груди желание выть по-волчьи? Ведь если кто и виноват – так это ты. Саша пять лет прожил в Москве, и дальше ты его уже не удерживала: хочет вернуться домой – ну что ж, «где родился – там и сгодился». Сгодился – стать жертвой нелюдей…
Безмятежное небо голубело над Городом.
«Все так, да не так», - безмолвно и явно звучало сверху. Но никто этого не слышал, и Тетенька тоже.
Солнце поднялось к зениту, а они все сидели и плакали за колченогим столом в огороде. Было воскресенье, все необходимые печальные дела откладывались на завтра. Плачь – не хочу…
Тихая Лиза сказала:
- Позавчера стояла в проходной, ждала мастера. А окна все открыты – жара. Залетает птица… Метаться стала, перышки посыпались. Ребята пытались ее поймать – никак. Дверь настежь открыли. Выбралась, в конце концов. А я подумала…
- Стойте! – хрипло вскрикнула Алла. – У меня в тот день тоже птица залетела в балаган. Ну, в тепличку… Маленькая такая и яркая… Насилу выпустили…
Тетенька вздохнула:
- Девочки, это… совпадение просто. Может, они от жары дуреют… Мы теперь во всем будем видеть тайные знаки. А это… суеверие.
И спрятала глаза. Кто их знает, птиц небесных. У ней самой такое было: влетел сизарь в форточку, а потом… Не вспоминать! Зато однажды те же голуби ее с того света вернули. Когда захлестнула очередная волна нестерпимой боли – на подоконник сели белая голубка и два сизаря по бокам. Тетенька смотрела на них – все больше на беленькую – и понимала, что это мама знак подает: не тоскуй! И отлегло. Как после молитвы…
Мужики
Не по-московски делают, нет. В Москве-то что – через два часа после установления факта смерти увезли из дома или из больничной палаты – и все. Как будто и не бывало. Будьте любезны прощаться быстренько и организованно в чужом месте.
Здесь по-другому.
Привезли домой. Новый костюм, белая рубашка… Головой к иконам, ногами – к двери. Отдыхай, родной, а мы побудем рядом до завтра – каждую минуту.
Теперь работягам нужен костюм дважды в жизни: в ЗАГС, если первый раз женятся, и в гроб. Когда-то были демонстрации на 1 мая и 7 ноября, все старались одеться нарядно. Ходили и в театр – особенно если билеты на предприятии распространяли. Теперь праздничных сходок нет, в единственный театр билеты слишком дороги, а в дешевые питейные заведения, как и в гости, можно ходить в китайском барахле – толстовки-футболки, джинсы да кроссовки. Вот и у Саши в его взрослой жизни второй костюм. И последний…
Тетенька поправила воротник рубашки и увидела, что Саша – без нательного креста.
- Да, да, - засуетилась мать, - я забыла. Его так и нашли – без крестика. У меня есть…
- Не надо, - попросила Тетенька. – Мы сейчас с Артемом съездим, купим новый.
В единственном храме монастыря шла вечерняя служба. Будний день – всего пять-десять старушек и пожилых женщин. С тех пор, как обжили этот монастырек, Тетенька, приезжая в Город, ходила только сюда. Главный собор возле базарной площади, статный и красивый, не звал ее, казался слишком большим и торжественным.
Года четыре назад в монастырской церкви и по большим праздникам стояли в основном пожилые женщины. Потом согбенные спины и темные одежды стали понемногу теряться в многолюдье: строго справа - немногочисленные мужчины, слева – нарядные молодухи с детьми. Говорят, на Рождество и на Пасху бывает тесно…
Именно сюда приходил Саша. Не часто, но бывал… Причастился ли хоть раз с тех пор, как вернулся из Москвы? Тетенька, как жить-то станешь? Ведь всегда знала, что их, как малых детей, за ручку водить надо, прежде чем научатся сами ходить… А кто бы повел, кроме тебя? Но и тебе – не разорваться: дом, Муж, дети. А главное – немощь, не физическая, а пострашнее, та, что и отмолить не дает – ни себя, ни близкого… И все-таки, как жить-то будешь?
Что не так – в твоей жизни, в их жизни – что не так? Или все – так, просто исполняется: юдоль скорби и печали, без слабого лучика… Мужской хор немногими голосами взмыл к куполу.
- Пойдем, Артемушка. Не могу…
Целый день и следующее утро шли в дом люди.
Сначала явилась незнакомая старуха. Стояла, разглядывала, горестно покачивая головой, расспрашивала – что да как. Никто из родных не шикнул на нее, не зыркнул больными глазищами – не осудили. Доля любопытства – она ведь только доля. Остальное – сочувствие, так верим.
Вправду, странный народ – русские…
Еще на подходе к дому заголосила Валя, тоже тетка – по отцовской линии. Двадцать лет назад, когда провожали рано ушедшего Сашиного отца, Тетенька едва чувств не лишилась, заслышав издалека причитания Вали. Говорят, на некоторых пышных московских похоронах выступают специально подготовленные плакальщицы – чтоб слезу из самых крепких иль равнодушных выбить. Никто из них Вале в подметки не годится. Оно и понятно – по родненькому убивается. Вот только на этот раз у нее не на долго духу хватило. Не то чтоб слишком стара стала или мало Сашу любила – она все свои слезы по двум сыновьям недавно выплакала: одного пьяный водитель сбил насмерть, другой от водки погиб. Села тихонько вместе со своим дедом, глядя на племянника выжженными глазами. Сидит, покачиваясь.
- Вечером ворота открою: может, Колька идет? Нет, не идет. Ни пьяный, ни сраный – никакой не придет. По утрянке кур накормлю – дай, думаю, теперь пирогов напеку – вдруг Вовка забежит… Нет, не забежит. А вечером снова к воротам…
- Валь, такой ком в груди, - шепчет Наташа.
- Он и будет, и не растает, - громко отвечает Валя. Она не утешает – знает, что мать не утешишь. Пусть привыкает к тому, что сын не придет, душа не оттает…
Стульев не хватило, пришлось на две табуретки класть доску, укрыв ее одеялом.
Благообразная женщина с аккуратной прической сидит, сложив руки на груди, и негромко рассказывает Наташе:
-Я долго не могла фотографию подобрать. Есть хорошие, но везде он с друзьями. То с одним в обнимку – не обрежешь, то целая группа… Потом с какого-то документа отклеила, заказала… Хороший он там, спокойный такой…
Тетенька спросила у Аллы, что за женщина.
-Не помнишь, в соседнем доме, еще на Образцовской площадке, их дружок жил, в одном классе учились. Гошкой звали.
-А фотография куда?
-На памятник. Он давно уж …
-Болел?
-Наркоман. От передоза. Давно уж…
Район такой – Образцовская площадка. Сколько там было мальчишек с того же примерно года рождения, что Саша и близнец его Серега! Лет десять назад из всех осталось только трое - Тетенькины племянники и некто Гриня. Наркоман и алкоголик, по ошибке выпивший бутыль с уксусной кислотой. Еле откачали, получил инвалидность – немного продержался, и снова стал пить. Тетенька вспомнила, как на кладбище, когда ездили навестить родные могилки, Саша то и дело останавливался: «Вот Фроленок… За ним – Кузнецов… А где остальные – уж и не помню…» И на фотографиях, любовно выбранных матерями, пережившими детей, все сплошь юные и молодые лица. Вроде, ни войны, ни цунами, ни землетрясения…
Теперь остались двое – Гриня и Серега.
Закончился рабочий день, потянулись мужики.
С недоумением и застывшим детским вопросом в глазах вглядывались они в Сашино изменившееся лицо. Тихо переговаривались, иногда о чем-то спрашивая мать.
–Отпевать-то когда? – хрипло произнес один. В голосе – беспокойство.
–Завтра батюшка придет сюда…
–Эт хорошо, эт правильно. Нельзя без отпевания…
Умники говорят, что народ у нас в большинстве неверующий. А если крестят детей, венчаются, отпевают – так только «по обычаю». И книг они нужных не читают, и что есть причастие – толком объяснить не смогут. Наверное, не смогут ... Только в такие вот минуты глянешь в глаза этих мужиков – и видишь слабый росточек доВЕРия тому, что делал испокон веков народ в самые главные моменты своей жизни, увидишь истовую потребность делать так же. Только б никто не помешал крепнуть этому росточку, чтоб в один прекрасный момент одарил их Господь настоящей верой…
Стремительно влетел еще один – свежее красивое лицо. Задержав вздох, присел перед матерью на колени, стиснул ее руку:
– Теть Наташ!
–Вот, Олежа…
–Кто? За что? – и сам сморщился. Ясно дело – ни за что. И так же ясно – вряд ли найдут тех, кто…
В двенадцать ночи закрыли входную дверь. Остались только самые близкие. Читали Псалтирь, тихо плакали, говорили, снова читали… Потом Наташа мягко, но настойчиво отослала всех спать. Ей хотелось побыть вдвоем с сыном.
Тетенька слышала во сне колыбельную песню, которую напевал срывающийся женский голос… Или песня доносилась сквозь сон?
Утром стали готовиться к приезду священника. Организовать отпевание в церкви – дело хлопотное и накладное, легче договориться с батюшкой. Договаривалась двоюродная сестра Ольга. Год назад она схоронила мать, за двадцать дней до Саши – тихо спившегося брата Валерку. В маленьком монастыре у нее появился знакомый – послушник Александр.
Приехали вдвоем – послушник и священник. Сладкий запах ладана смешался с горечью полыни, разбросанной по полу. И слова молитв выжимали странные слезы, чуть подслащенные надеждой. Отец Дионисий читал, почти не глядя в раскрытую книгу: наизусть знал заупокойную службу. И сократил ее привычно и незаметно для всех. Не от лени и не от усталости, - поняла позже Тетенька. Его ждал еще один крещеный, невоцерковленный, «в преполовении дней своих»…
В тесной кухоньке двоюродная сестра Ольга расплатилась с батюшкой. Первый раз в такой ситуации она смущалась: да сколько заплатить, да как вручить деньги, да что говорить. Какие глупости, честное слово! Какие глупости – эта робость и смущение – понимаешь только тогда, когда ситуация становится привычной…
Проводили батюшку.
В очередной раз вынырнув из состояния ирреальности происходящего, Тетенька поняла, кого поспешил встречать близнец Серега. В узкий проулок катафалк въехать не мог. Появилась бригада рабочих – азербайджанцы. Споро и небрежно делали свое дело, не обращая внимания на взметнувшийся плач.
Все, мальчик мой. Поехали.
«Я помню все!»
Сашу и близнеца его Серегу крестили в Москве, перед армией. Ближайшим к дому действующим храмом был тот, что на Соколе – Всех Святых. «Свой», Рождества Пресвятой Богородицы, еще лежал в руинах на одном из Крылатских холмов.
Тетенька пребывала тогда в горячечном неофитстве, толком и объяснить не умела – что да зачем, но несомненная убежденность: надо! – передалась и мальчишкам. Тетенькина подруга Ленка купила им серебряные крестики с цепочками, притащила батон колбасы из обкомовского буфета – мать крестная! Дома пили чай с бабушкиными пирогами и с обкомовской колбасой, Саша и Серега, хохоча, вспоминали: как батюшка по клоку волос срезал (а для чего, а?), как в какой-то момент Серегу смех разобрал – беспочвенный и бессмысленный, еле сдержался: отчего это? В алтаре, хоть и быстро прошествовали, Сашке боязно стало – почему?
Осенью оба отправились отдавать долг Родине, через два года вернулись – живыми и здоровыми. Сашин путь в родной Город из Шарьи лежал через Москву. Возник на пороге – красивый румяный солдатик. Гражданской одежки мать не припасла - не на что было. Собирайся, мальчик, поедешь с Тетенькой по магазинам – на одолженные рубли оденем. 1991 год кончался…
Проклятые годы… Именно тогда ровесники Саши и Сережи стали терять друзей-приятелей одного за другим. Мор на поколение набирал скорость.
Сначала к Тетеньке приехал Серега. На пике наркотической ломки вызвали «скорую». Врач изумился: «Ну ты герой! Без больницы, без всякой помощи!»
Герой переболел, потосковал и уехал домой. Потом приехал Саша.
«Героин умеет ждать», - обреченно повторял он. Играл с Тетенькиным малышом Митькой, клеил обои, ремонтировал подтекающие краны. И ходил в церковь.
Теперь Тетеньку не пугали богословские вопросы, тем более – «продвинутый» Муж рядом, если что сама не знает – он объяснит. А Саша на вопросы горазд! Читал – и спрашивал. С Митькой военные баталии на полу устраивал – «Погоди, я сейчас!» - и к Тетеньке: «Нет, ты скажи…»
После первого причастия прилетел, плюхнулся на стул в кухне и заявил – рот до ушей:
- Вот теперь и умирать можно…
- Что ты, Саша, теперь только жить!
- Да, конечно, но… и умереть можно…
А как-то утром – из-за множества гостей в доме пришлось ему спать на полу – собирая простыни, ухмыльнулся непонятно.
- Что, Саша?
- Это нормально или нет? Засыпаешь с молитвой – это понятно, потому как читал. А вот когда просыпаешься, и понимаешь, что молитва продолжается? Нормально?
Ездил в храм к отцу Виталию, у которого на Благовещение верба расцветает, в Серпухов, к Неупиваемой чаше, в Новоспасский монастырь к Всецарице, к Матронушке Московской, еще не прославленной… Там побывал, где Тетенька за всю свою жизнь не удосужилась…
Героин устал ждать.
Но затосковал и Саша. Он уже работал на одном из московских заводов, посылал деньги матери, дочке от первого недлинного и нескладного брака. И говорил Тетеньке:
- Знаешь, так семью хочется – большую-большую! Чтоб женщина была – такая…
Приходил с работы нетрезвым.
- Нельзя, Саш! Что ж ты, из огня да в полымя?! Затянет – не успеешь оглянуться!
Вздыхал и не оправдывался.
А тоска заостряла скулы, мрачными становились глаза.
Собрался за день – прощай, Тетенька! Плацкартный вагон постукивал колесами весело и тревожно – Саша ехал домой…
Как-то раз часа в четыре утра раздался телефонный звонок. Тетенька, еще по привычке бодрствующая, вздрогнула: ночные звонки разве что в юности не только беду приносят.
-Я сказать хочу, чтоб ты знала: все, все помню, чему вы меня учили! Ты не волнуйся, я все помню!
Он не расшифровывал, что имеет в виду. Тетенька и так поняла: Бог не исчез из его жизни. «Оставих тя, не остави мя…»
Саша был пьяненьким и несчастным – Лизу только выписали из больницы после операции: рак груди.
Может быть, ее болезнь и стала последней каплей? Раздумывая о том, как Саша прожил последний год своей жизни, Тетенька представляла: прежде крепкая ниточка, связывавшая его с землей, с жизнью, истончилась в паутинку.
Устал мой мальчик.
Поминки
Тихая долгая очередь к единственному умывальнику. В зал с накрытыми столами входили не то чтоб робко… Так, будто б еще ждали приглашения самого виновника события, а он медлил… Собрал всех, а слова не скажет – проходите, мол, я так всегда любил большое шумное застолье родных…
Здесь родных – только четвертая часть гостей.
Начальник цеха самолично укорачивал список тех, кто хотел попрощаться с Сашей – полный простой производства верхние командиры не поняли бы… И так набралось работяг человек сорок.
Еще дома, до кладбища, когда они собирались в тесном
проулке, муж Аллы, тихий пьяница Лешка, долго сидел в одиночестве на лавочке в огороде. Еле нашла его Алла.
- Знаешь, о чем я думаю, - поднял на нее кроткие голубые глаза. – Вон к Саше сколько народу пришло. А мы умрем – кто придет?
Любили работяги Сашку, что ли? И – странное, из газет советского времени слово – уважали?
А может быть, чувствовали, что он – свой, свой в доску, а все равно – иной? Эту инаковость Сашину чувствовали и родные, и чужие…
Он был сварщиком.
Когда-то признавался Тетеньке:
- Знаешь, как мне нравится варить? Вот как наркоман от герыча тащится, так я – от сварки!
В ОТК его работу не проверяли.
–Кто варил? Иванов? Ну, ясно…
На любимой своей работе Саша лицом к лицу встретился с небом.
Надо было заварить две части трубы большого диаметра, которая проходила на высоте почти с человеческий рост. Никакой страховки. Саша оседлал один конец… Еще движение - и труба, на которой сидел, пошла вниз, он соскользнул к разъему. Голова оказалась зажатой между двумя половинками трубы, кости затрещали… Потом мастер, оказавшийся рядом, говорил изумленно:
-Ну никак не мог я поднять трубу, она ж сколько весит! До сих пор не представляю, как получилось, как поднял! Потом пытался – на десять сантиметров не сдвинул!
А Саша знал:
- Это все Он…
Долго лежал в больнице, и долго еще во сне и наяву слышался хруст сминаемых костей. Но Саша думал с благодарностью: Он - спас…
Да, Он спас. И дал время, чтоб пожить по-другому: ни капли спиртного, в церковь - не захожанином… Еще б чуть-чуть к этому вразумлению - сил для борьбы с приступами тоски, с желанием выпить… Таких сил, тем более после травмы, неоткуда было взять самому. Ходили к врачам, покупали рекламируемые таблетки… Саша планировал: в очередной отпуск отправляемся в Москву – Лизу хорошим врачам показать и к Неупиваемой чаше еще раз съездить…
…Недавно подарили от цеха электрический чайник. Кому что, а ему – чайник. Все знали: любит он крепким чайком побаловаться. Вставал в пять утра только для того, чтоб выпить положенное - с чувством, с толком.
Лиза рассказывала:
-Заварит чай и будит меня. А глаза-то у меня не открываются… Он сзади за плечи возьмет, ведет, слепую, на кухню. Выпью бокал – глаза откроются… Тут уж ему уходить. А мне и спать расхотелось. Давай что-нибудь делать по дому…
Первый год семейной жизни после чаепития вдвоем ехали на работу. А на второй год у Лизы эта страшная болезнь обнаружилась. Саша приходил к матери и плакал…
…Белые скатерти на столах, молчаливые мужики, кутья и блины с медом. Почему именно кутья – вряд ли кто-то знал, кроме Тетеньки и ее Мужа. Но если б не оказалось сладкого изюмного риса среди поминальных блюд – хоть тихонько, но обязательно спросили бы: где? В генах, что ли, записано стремление к вечной жизни, беспечальной и безболезной. А кутья – она ж символ ее. «Если пшеничное зерно, упав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода…»
Первое блюдо, второе; на третье – обязательно каша, пшенная или гороховая (снова – зерна, снова стремление к продолжению!) И компот из приторного урюка. И пироги с курагой…
Но пока расторопные помощницы разносили тарелки со щами, с других подносов составляли на столы стаканы, наполовину заполненные водкой. Хоть как объясняй, что негоже поминать человека отравой – не поймут. Водка на поминальной трапезе стала такой же необходимой ее составляющей, как кутья. Только кутья – она о надежде и о будущем говорит, а водка – о конце земной жизни и безнадежности, непоправимости случившегося…
…В опустевшем зале – мужики прощались стеснительно, почему-то виновато пряча глаза, - собирали посуду. Тетенька увидела: за столом, что ближе всех к двери, сидит чужая старушка. Кто-то поставил перед ней тарелку со щами. Потом появились еще несколько. И кутья, и блины, и компот.
-Нищая?
-Скорее, просто голодная. Так-то чистенькая. Вот Саша ее и накормит. Он, как и отец его, стариков любил и жалел.
-Ну не плачь!
-Не плачу. Отнеси ей пирогов…
До девятого дня
Время спрессовалось в пульсирующий болью желвак.
Во вторник – похороны, в пятницу – уже девятидневный помин.
Поехали на рынок за продуктами: снова будет много людей.
Вошли в знакомые ворота, и Тетенька в недоумении остановилась. Где рынок-то? Длинные ряды со шмотьем, несколько крытых павильонов, и над всей этой чужеродностью – гул чужеродных голосов.
А раньше-то, раньше! Какое разноцветье ягод, фруктов, овощей, какие запахи, какой веселый переплеск родного средневолжского говора! Где все это? Где родина твоя, Тетенька?
Жалкие прилавки с рыбой. Нагло поблескивает в ледяном панцире филе хека. Когда оттает – потеряет две трети веса, невыгодно. Самый дешевый – минтай, но Тетенька не берет его даже коту после того, как однажды обнаружила в рыбине солитера. Хорошенького полосатого терпуга увидели, когда уже купили сто раз перемороженную и оттаявшую треску. Отдали сумки Мужу и поплелись в павильон. На одной стороне – прилавки с мясом, напротив – сухофрукты. Приветливый хозяин на ломаном русском языке объясняет, зачем для компота, кроме кураги, нужен урюк: от него навара больше. Пересчитал сдачу и с ласковой улыбкой пригласил:
– Приходите еще…
Тетенька, медленно соображавшая от печальных мыслей и недосыпа, поняла двусмысленность приглашения только когда ушли из павильона. Неужели нарочно? Ведь прекрасно знает, для чего женщины в траурной черной одежде покупают эти мерзкие (мерзкие, страшные, поминальные!) фрукты! «Приходите еще!»
– Э, ты не представляешь, какой скандал тут недавно был! – махнула рукой Алла. – Я редиску продавала. Подваливает толстозадая с кучей детни, по-хамски так начала ковыряться на прилавке у женщины справа от меня. Ну, та ее и осадила. А толстозадая на весь базар заорала: «Да кто ты такая?! Да вы все скоро сдохнете! Аборты делаете, мужики у вас все пьют, наше все здесь скоро будет!» Мы сначала глазами хлоп-хлоп… А потом тоже… Рассвирепели… Уходила – так спешила, чуть детей не растеряла…
…Руки у всех троих уже заняты тяжелыми сумками. Вспомнили: нужны капли против блох. Для кошек.
– Жалко Пуську. Мы его ночью с Артемом помыли, а они все на башку перебрались. Он уж и лапами скреб мордочку, и обо все мягкое терся, потом заорал…
У Аллы двое из рода кошачьих. Котеночек приблизительно сибирской породы и старый Тишка, худой, ободранный и жалкий. Тетенька, когда приезжала, покупала рыбу персонально для этого доходяги. Съесть мог столько, сколько давали. И неохотно отваливался от миски, путаясь лапами в до пола свисающем круглом брюхе. Тетенька впервые в жизни видела, как кот ест постные щи с накрошенным хлебом.
Вот этим двум представителям кошачьих купили на рынке капли от блох. Тем временем Муж заметил бочку с разливным пивом, купил кружечку – то есть, как и положено ныне из гигиенических соображений, одноразовый пол-литровый стакан. Тянули по глотку все трое, поставив сумки на пустой прилавок возле выхода с рынка. Пиво было темное и горькое.
- Кошка в доме нужна, конечно, - разглядывая аннотацию к лекарству, сказала Алла. – Кормить вот их только нечем. Лишний раз даже молока не купишь… Ой, вы знаете, а у нас они огурцы едят!
- Кто?
- Коты! У меня-то не очень – так, если кусочек. А вот у соседа… Он целую плантацию огурцов вырастил. Смотрит однажды – один надкусан, второй. Проверил грядки – чуть не все понадкусаны. Выследил котяру, решил с ним бороться по-научному. Протянул проводки между грядок и в дом, приделал колокольчик – это чтобы будил его, если ночью кот на огурцы придет охотиться. Не попался! Умный, говорит! Чуть не плачет мужик: ну пусть бы, говорит, целый огурец съел, хоть каждый день и не по одному, но зачем все-то надкусывать?! И смех, и грех…
Над рынком, над площадью парили в небе огромные купола собора.
- Ал, зайдем в храм?
- Надо было сначала, без сумок когда…
- Я сегодня был здесь перед литургией, - подал голос Муж, выбрасывая опустевший стакан из-под горького пива. – Заказал сорокоуст. А ты, Ал, в воскресенье сходи. И мать возьми…
- Возьму, - эхом откликнулась Алла. Она подняла голову вверх, к куполам, и слезы вкатились обратно.
…В пятницу снова весь день шли в дом люди. Их усаживали за сдвинутые столы, подносили водку, Лизины дочери меняли блюда, собирая грязные тарелки, чтобы сразу вымыть.
Рабочие с завода как пришли вместе, так и из-за столов поднялись после поминальной трапезы одновременно, словно по команде. Обычно по пятницам они собирались в кафешке недалеко от проходной – отметить окончание трудовой недели. Теперь будут собираться без Саши. И вспоминать, как он классно работал, как выручал при случае, как говорил – о Боге… Были среди работяг такие, что слушали со скрытой жадностью, были и такие, что с той же жадностью бросались в спор. Сашка не спорил – он пытался объяснить, что успел узнать сам. И тем, и другим будет не хватать этих разговоров. Сашки – не хватать…
В семь часов вечера проводили последних. Остались свои, только Лиза с девочками уехала ночевать к сестре.
Близнец Серега включил на всю мощь, так, что дрожали колонки, романсы Александра Малинина и плакал пьяными слезами.
«Печали цвет из лабиринтов памяти,
Печали цвет размыто-голубой.
А наша жизнь стоит на паперти
И просит о любви с протянутой рукой….»
Усталости не было. Она накроет потом, вместе с новой волной горя.
В полночь отходил Тетенькин поезд. Близнец Серега, не выпросив «еще 100 грамм», ушел искать. То ли граммы, то ли брата Сашу.
Снова пили чай, говорили о чем-то, пугаясь вдруг возникающей тишины, в которой дышало, пузырилось и всхлипывало безмерное, бездонное «никогда»…
Востани, вскую спиши?!
Купейный вагон скорого поезда «Бишкек - Москва» спал.
Тетенька неуклюже взгромоздилась на верхнюю полку. Поправила под подушкой косметичку с лекарствами, чтоб ненароком не раздавить содержимое, и только тогда поняла, что за все дни ни разу не принимала ни сердечное, ни успокоительное.
Что удержало от срыва? То, что именно от нее ждали утешений, объяснений, обещаний? И она толковала, словно имела на это право: у Саши все будет хорошо! Не смог бросить пить – но как он этого хотел! Давно не причащался? Но кто из нас так искренне, так любовно верил?! А уроки покаяния и неосуждения, которые впитал он со словами батюшки Серафима: «Посмотри на себя и довольно с тебя!» Полцеха запомнили – и повторяют… И мученическая смерть, и молитвы Церкви – и наши! - о нем…
Они слушали жадно, и заставляли повторять, и снова возвращались к тому же: пусть сейчас ему будет хорошо и спокойно! Пусть он будет Там – ну хоть с самого краешка… И еще они ждали услышать от тебя, что в смертный час в сознании Саши вспыхнуло молнией единственное имя: Господи! И Господь услышал, и расплескал наполненную всклень чашу физических страданий, приготовленную Саше жестокостью человеков…
…Тихое детское лопотание разбудило Тетеньку. Пора вставать, низвергаться вниз.
Умывшись и выпив чаю, пошла в тамбур проводников, где безлюдно и не накурено. Обманная зелень августа мелькала за окнами. Лязгнула дверь. Проводница притулилась в противоположном углу с сигаретой в руках. Следом за ней влетел крупный шумный парень, тоже проводник. Запричитал горячо и непонятно, хоть и по-русски. Четко выговорил только матерное слово. Женщина одернула его, он обернулся к Тетеньке:
-Извините, товарищ пассажир, у нас такое дело!
Через минуту убежал в вагон, неудовлетворенный. Проводница объяснила извиняющимся тоном:
-Мы две смены отпахали по пятнадцать часов, а начальство заставляет без передышки опять в рейс!
-Людей не хватает?
-Ту бригаду, что нас сменить должна, спецсоставом в Южную Осетию отправили. Вы слышали: война!
Тетенька не слышала.
-А у всех дети, школа на носу, собрать надо. Я сама из Тулы, там мать с дочкой, деньги кончились, а ведь туда еще доехать нужно из Москвы. У Руслана парень в первый класс идет, отец его проводить хочет, такое раз в жизни бывает, правильно? А устали все как! По жаре, по степи, кондиционеры не работают, приготовить еду негде, холодильника нет, этот проклятый «доширак» все кишки выел…
Проводница еще что-то говорила, а Тетенька думала: война. Территория не наша, а солдаты – наши, и деньги наши… Ох, не стыдно тебе, Тетенька?! Ведь там беззащитные люди… А в твоем-то Городе тоже битва идет. Один за другим заканчиваются родЫ – Ивановых, Петровых, Сидоровых. Матери, пережившие своих детей, выбирают фотографии на памятники… Кошки вместе с хозяевами хлебают постные щи … А старухи ждут чужих поминок, чтоб поесть досыта…
В Осетии, кроме стариков и детей, конечно, еще и наши интересы, российские, государственные. А в Городе – не наши? Не российские? А в других городах и весях? Один за другим заканчиваются родЫ… Кто отправит туда гуманитарную помощь, поезда с врачами и медикаментами?
…Вдоль всего перрона, к которому подкатил состав, толпились люди. Очень похожие между собой - счастливыми улыбками, круглыми лицами с раскосыми глазами, чужой ласковой речью: дорогих гостей встречают жители столицы… Такая радостная вокзальная картина! Но разве поезд прибыл в Бишкек, а не в Москву? Ох, Тетенька, все-таки ты не в себе. От добра добра никто на чужой стороне искать не станет. Значит, и у них, в киргизских степях, доброго немного? Но ведь и в России, наводненной чужестранцами, добра не прибавляется?
Красная сердцевина термометра перебралась через цифру 38. Хорошо, что уже дома, в своей постели… Днем в квартире безлюдно, дремлет в ногах рыжий кот. Телевизор смотрит пустым зрачком наркомана. Включить? Игрушечные страсти как насмешка над тем, что происходит с людьми на самом деле… Над тобой насмешка. Читай, Тетенька, Псалтирь по усопшему…
«Боже, Боже мой, вонми ми, вскую оставил мя еси?.. Боже мой, воззову во дни и не услышиши, и в нощи… Реку Богу: Заступник мой еси, почто мя забыл еси?.. Зане Ты еси, Боже, Крепость моя, вскую отринул мя еси?.. Воскресни и не отрини до конца…»
Живыми горькими слезами всплывают поверх всего текста только такие вот строки: «Вскую лице Твое отвращаеши? Забываеши нищету нашу и скорбь нашу?.. Воскресни, Господи, помози нам и избави нас имене ради Твоего!»
Если б только из чужих рассказов ты знала о долготерпении и милосердии Бога! Если б никогда в страшные моменты жизни не чувствовала, что Он несет тебя на Своей ладони, спасая от отчаяния! Почему же так смутила душу Сашина гибель? Почему не можешь согласиться с тем, что Он не спас твоего мальчика от убийц, не дал еще немножко времени здесь, на земле? Зачем его матери, полунищей вдовице, еще и такое испытание? Почему кончаются один за другим роды, «и несть исцеления»?
А может, Бог и вправду… спит?
Из семи дней творения седьмой был днем отдыха… И Давид-псалмопевец взывал: «Востани, вскую спиши, Господи?» И отдых, и сон Господа – совсем не то, что у людей, это-то понятно, человеческое слово не может в полноте выразить Небесное, но все-таки…
Что дуришь, Тетенька? Кому поддаешься? Если б хоть на минуту могла представить, что такое возможно – Бог спит – наверное, чуток полегчало бы. Такое удобное, ничего от тебя не требующее объяснение всем бедам-несчастьям…
…В какую-то ночь, среди горячечного полусна, захотелось теплого чаю. Сунула ноги в тапки, закуталась в халат. Взгляд упал на Сашину фотографию. И показалось, что он хмурится.
– Что, Саша?
Молчит…
Взяла карточку с собой на кухню, прислонила к сахарнице. Чайник, коротко пошипев, резко щелкнул – выключился.
– Ну что ты, Саша?
Так хотелось понять, отчего еще вчера спокойные ясные глаза сегодня кажутся холодными, чужими… Как понять? Нелегко ему сейчас? Наверное. Значит, надо читать Псалтирь. Даже если заползла ядовитой змейкой мысль, что тебя не слышат.
-Что еще, Саша?
Молчит…
Сжала голову ладонями – больно, но может так в затуманенном сознании мелькнет, проясняя его, нужное словечко…
–Посмотри на себя и довольно с тебя.
–При чем тут это, Саша?! Разве ты не знаешь, что здесь творится!
–Посмотри на себя и довольно с тебя. И еще одна фраза, сколько раз ты ее повторяла, проповедуя!
–Спаси себя, и тысячи вокруг тебя спасутся?
–Я ж говорю…
–А как же ты, они все?
–Посмотри на себя…
Тетенька рассердилась. Заладил! Взяла фотографию, поцеловала глаза, так похожие на ее собственные, вернулась в теплую постель. Хотелось продолжить разговор.
–Конечно, я понимаю, идет Успенский пост, а я ни разу в церкви не была. Болею же, температурю…
–Ну да, у одних температура, другим кур с утра кормить надо, третьим – опохмелиться. Еще на рынок успеть, обед сварить, а в будни – святое дело: работа. К вечеру устанешь – какие молитвы, утром бежать надо – кур кормить…
–Мои слова повторяешь… Ладно тебе! Давай лучше почитаю. «Есть же в Иерусалиме у Овечьих ворот купальня, называемая по-еврейски Вифезда, при которой было пять крытых ходов. В них лежало великое множество больных, слепых, хромых, иссохших, ожидающих движения воды. Ибо Ангел Господень по временам сходил в купальню и возмущал воду; и кто первый входил в нее по возмущении воды, тот выздоравливал…»
Тетенька отложила Книгу, прикрыла глаза.
Один человек, расслабленный, страдал тридцать восемь лет, и не было никого, кто б столкнул его в воду в нужный момент. И подошел к нему Христос и спросил: «Хочешь ли быть здоров?» Больной ответил: «Так, Господи!» И был исцелен…
Мы расслабленные, как и он. И знаем свою болезнь, и вот кое-как подползаем к исцеляющей купели, и ждем чего-то, ждем… Чего ждем, если вот – Сам Христос подошел, спрашивает: «Хочешь ли быть здоров?» Надо только всей своей иссохшей душой возопить: «Так, Господи!»
Так, Господи!
…Утром зазвенел будильник, предлагая Тетеньке собираться на службу в храм. Из-под одеяла высунулась рука и погасила звон. «Я ночь плохо спала. И вообще, кажется, еще температура высокая…»
Через три года умерла Сашина мама, Наташа. Устала.
Тетеньке приснилось, будто б сидят они за столом напротив друг друга, а между ними - блюдце с горсткой черных сухариков. "Эта вся моя любовь к сестре, вся моя помощь?" - спрашивала кого-то Тетенька. А ответа не было.