(Из цикла "Дети - герои войны")
Больше шестидесяти лет прошло, как Великая Война окончилась. Сколько слез и горя она принесла! И в каждой семье до сих пор своя рана незаживающая. Вот и у нас она отца, маму и бабушку Машу отняла. Да, бабушку, которая в одиннадцать лет погибла. Ведь, если бы живой осталась, были бы у ней дети, внуки, правнуки, может быть. У меня же, брата ее младшего, четверо детей, девять внуков, и один правнук. А у неё - никого. И самой её давно нет.
До войны мы бедно жили, но весело. Думаете, если бедно, то веселиться нечего? Ошибаетесь. Радовались мы и голубому бездонному небу, и зелени деревьев, и речке за деревней – самой красивой в мире. А ещё в лес по грибы каждый день весёлой компанией ходили. Грибов тогда было – хоть косой коси. Их на зиму родители мешками сушили, потому что зимой голодно.
А семьи до войны большие были. У некоторых по десять детей и больше. А потому с одёжкой и обувью проблем хватало, особенно зимой. Телогрейки хорошие немногие имели. У большинства пальтишки, шитые-перешитые из дедушкиных зипунов. А валенки одни на двоих-троих. В них по очереди гуляли. И в школу по очереди ходили, в три смены.
Ну а когда война началась, отец сразу на фронт ушел. И остались мы с сестрой, и мамой его с победой дожидаться. Но дождались сначала похоронку, а потом немцев.
Сначала они нас не обижали, но когда выяснили, что половина деревни в Красной армии, лютовать стали. А неделю спустя согнали всех жителей в хлев, да подожгли. Так всех и погубили от мала до велика, в том числе и маму нашу.
Как я спасся? Просто с самого утра мы с сестрой в лес за ягодами ушли, хотя и запрещено это было. Но голод не тётка, и мы рискнули.
А когда с полными лукошками вышли на опушку леса, увидели, что хлев уже догорал. Мы не поняли сначала, что случилось, и бросились было к дому, но сразу на раненого красноармейца наткнулись. Он нам и рассказал всё. Мы сидели рядом с ним и ревели. Долго ревели, навзрыд, но в конце концов перестали и рукавами слёзы вытерли. Война ведь…
Мы угостили красноармейца клюквой, а он дал Маше пистолет, показал, как им пользоваться, и велел в лес идти, партизан искать. Потом, подумав, отдал мне свои документы и наказал передать их командиру отряда, так как ему всё равно умирать, а свои должны знать, что он не пропал безвестно, а погиб в бою, ибо идти уже никуда не мог, а живым фашистам не сдастся. У него были ноги перебиты. Он полз по лесу три дня, пытаясь к своим добраться. А случайно к нашей деревне выполз. И тут у него ноги совсем отнялись.
Тогда Маша стала его убеждать, что она сильная – поможет, отнесет, но он лишь улыбался в ответ, а потом рассмеялся, как будто и не ранен был, и не под носом у немцев находился. Весело так, громко. Но вдруг замолчал, голову к земле опустил и заплакал. Я очень удивился – не думал, что красноармейцы плачут. А он повернулся к Маше, и сказал печально, что очень уж она на его дочку похожа. Я тогда тоже заплакал, но быстро прекратил, когда увидел, что от деревни в нашу сторону с десяток фрицев идут. Может, заметили нас, может, ветер к ним наш разговор донёс – не знаю. Но шли они осторожно, цепью, явно не за грибами.
Красноармеец опять велел нам уходить, и мы быстро ушли. Страшно ведь умирать в шесть лет. И сестре, в одиннадцать, тоже страшно. Однако Маше вдруг стыдно стало, и она спряталась между тремя вековыми елями метров за тридцать от красноармейца и приготовила к бою пистолет. Решила ему помочь. А он передёрнул затвор винтовки, и стал ждать немцев. Они пока его не видели за бугорком среди травы. Красноармеец же прицелился и выстрелил три раза подряд. И трое немцев упали. Какой же он всё-таки молодец! Но те, кто остался в живых, залегли и начали палить из своих автоматов. И попали не только в красноармейца, но и в сестру, да так, что все платье ее сразу кровью пропиталось. Но она не закричала, только задрожала мелкой дрожью, и пистолет из рук не выпустила. А я дрожал от ужаса чуть позади нее, боясь и бежать, и на месте остаться.
Немцы ещё подождали немного, потом офицер их приподнял голову, сказал что-то по-своему, и двое солдат с опаской подошли к красноармейцу. Но, увидев, что он недвижим, успокоились и опустили автоматы.
Тут Маша и открыла огонь из пистолета. Уже умирая, она стреляла, почти не целясь, выстрел за выстрелом, пока обойма не кончилась. Она, кажется, попала в двоих, но только ранила. Однако немцы подумали, что это засада, побежали со всех ног к деревне. А я так же быстро - в лес…
Я до сих пор не могу простить себе, что не подошел к Маше, не попытался ей помочь. И даже то, что мне в ту пору всего было шесть лет, не оправдывает меня в моих глазах. Она до сих пор мне снится, ничего не говорит, только смотрит с немым укором. А, может, мне все это кажется, и она просто радуется, что жизнь моя сложилась?
Так, или иначе, завтра пойду в церковь, свечку поставлю за упокой души бабушки Маши. Бабушки, которая до сих пор чуть старше моего правнука…
Рисунок Сопрыкиной Лили, 12 лет «Дети»