Из публицистического цикла «АНТИДУРИНГ»
Влад ЛЕН
А У Т
АРМИЯ УТРЕННЕЙ ТРЯСОГУЗКИ
(заметки на бутылочных этикетках)
Издательство СТОГОР-Е
2007 г.
АУТ - АРМИЯ УТРЕННЕЙ ТРЯСОГУЗКИ
(заметки на бутылочных этикетках)
ОГЛАВЛЕНИЕ
ГА, ВОМП, ББОС и АУТ
Уполуторапупеть можно!
ПЕРИОДИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА АЛКАША
1. Волки-одиночки
2. Парнопитные
3. Дворовые стаи
4. Раки-отшельники
5. Пьющие лошади
6. Ишаки
7. Тихие сапы
ГА, ВОМП, ББОС и АУТ
Сенсация для кегебешников: на территории России действует устойчивая, глубоко законспирированная, чрезвычайно вредоносная, антигосударственная, антипрогрессивная, экономически пестуемая и лелеемая всеми нашими врагами – как внешними, так и внутренними, широко разветвленная, крепко спаянная, спитая и спетая организация. Ее численность приблизительно оценивается в долях населения – от четвертушки до полушки.
Эта организация не имеет программы и не подчиняется никаким другим уставам, кроме природных; никакой бюрократии, членских билетов, диктатуры пролетариата, субординации и дисциплины, даже демократии – так и той нет. Она не управляема и не нуждается в управлении, даром не нужны никакие циркулярные инструкции, дурацкие съезды, конференции, пленумы и политбюро. Тем не менее, кратковременные заседания, летучки, малочисленные собрания и сугубо деловые совещания проистекают ежедневно и оперативно, безо всяких напоминаний. Никого на них не нужно загонять, заставлять выступить или даже произнести вдохновенную речь. Взносы платятся аккуратнейшим образом, конструктивные предложения обсуждаются бурно и быстро, а реализуются мгновенно.
Ее конспиративные квартиры повсюду – в любом доме, в каждом подвале, на задах гаражей, под кустом и на свалке. Боевые единицы, тройки, пары и мобильные группы формируются спонтанно, распадаются легко и никто в них ничего толком не помнит про вчерашнего партнера – допрашивать бесполезно, пытки не помогут – не выдаст…
Хаббардисты, саентологи, аумсанрикёшки, сектанты, ролевики, сатанисты и прочая сколоченная в банды швашера – отдыхают. Идеология этой организации настолько простая, понятная и само собой разумеющаяся, что не надо никаких политзанятий, псалтырей и талмудов. Она усваивается автоматически, не вытравливается никакими дискуссиями или контрпропагандой и остается в душе человека до самого последнего часа.
В этом абсолютная неуязвимость и практическое бессмертие организации, о котором только мечтать коммунистам, фашистам и единороссам. Так что, сенсация сенсацией, а поделать с ней не может никто и ничего – никакое кегебе, фебере или полпоты с пинчетами. Слабо им всем, ручонки коротки, «кишка тонка и танки наши быстры». Мало того, членов этой организации полным-полно и в самом КГБ, и в партиях и правительствах, и в президентских кортежах, и в УБКВУ, и даже в масонской ложе.
Это – Гильдия алкоголиков (ГА), Всемирная организация много пьющих (ВОМП), Братство безнадежно отравленных спиртом (ББОС) и она же Армия утренней трясогузки (АУТ).
Голая статистика еще в 2002 году зафиксировала в России двойной рост официального потребления спирта за 10 перестроечных лет и его стабилизацию на уровне 16-18 литров на человека в год. На каждого из 140 с лишним миллионов! 16-18 литров спирта – это 40-45 литров водки, 80-90 бутылок. Младенцы не пьют еще, старухи – уже, стало быть, на каждого взрослого трудоспособного россиянина еще тогда приходилось не менее 160-180 бутылок водки в год – по чекушке ежедневно. Россия не успевала протрезветь и не протрезвела за последние пять лет. Наоборот! Официальное возлияние стабилизировалось и колеблется на той же отметке. Официальное. А самогон, который гнали, гонють и будут гнать по 4-5 литров? А самопальный спирт? А нелегальная бормотуха из той же Грузии с Молдавией?
Такова нынче государственная политика, это самый натуральный - хотя и не такой дикарски-кровавый, как полпотовский,- геноцид против собственного народа. Сознательный геноцид! Растет поколение дебилов, идиотов, матершинников и самоубийц, и это никакое не преувеличение, это – факт. Достаточно посмотреть, какое хамьё и тупицы учатся сегодня в университетах. Сколько из них не матерятся? Еще хуже: сколько девушек не матерятся вслух, даже не понижая голоса, не обращая внимания на профессуру? В УрГУ их чуть меньше, чем в УПИ, а в УГТУ – чуть меньше, чем в автотехникуме: что-то около десяти из ста. И это – железный коэффициент интеллигентности, именно эти люди «понесут культуру и прогресс в массы»; и культура эта будет низкопошибной, а прогресс – грязным, ущербным и небезопасным для ноосферы.
Не верьте, когда вам жуют вату про то, что государство, мол, не в состоянии справиться; не верьте даже в минимальные антиалкогольные усилия нынешнего государства. Уж когда усилия есть – так оно виноградники вырубает на хрен или совсем сухой закон ввести пытается. Не верьте даже в то, что оно, мол, не хочет выглядеть по-идиотски, а потому мудро уповает на сознательность самого народа и снисходительно присматривает за процессом – чушь все это! Факт состоит в том, что генофонду России наносится непоправимый урон, а это и есть геноцид. Суть этого факта примитивна, как куча дерьма: каждый из 18 литров спирта приносит 150 рублей чистейшего дохода, не меньше. Перемножаем – получаем 378000000000 – 378 миллиардов рублей в год, 378 тысяч миллионов, приблизительно 140 миллиардов долларов – в каких еще единицах выразить, чтобы стало ясно и понятно даже олигофрену? А ведь реально эту цифру вполне можно если не удвоить, то, как минимум, уполуторапупить.
Это всего-то один процент от так называемого номинального валового внутреннего продукта (ВВП) России, но какой это процент!
Шикарная формулировка, и я всю жизнь буду ей гордиться:
УПОЛОВИНИТЬ ККП = УДВОИТЬ ВВП
Что она означает – увидите ниже. Считаем дальше. С какого потолка я взял эту цифру? Элементарно: стограм-мовый пузырёк спиртовой настойки продается за 15 рублей, а себестоимостью самого спирта вполне можно пренебречь – это буквально копейки. За бутылку самой паршивой водки вы платите не менее 60 рублей, множьте на 2,5 (40%) и еще на два – получите 300 рублей за литр спирта, но ладно, пусть будет в два раза меньше. Допустим даже, мелкооптовой и розничной продажей, снабжением и складированием занимается миллион работяг-наемников. Я ни минуты не осуждаю этот миллион – для них это просто работа, просто груз, просто товар, им некогда думать, что эта отрава искалечит жизнь детям, родственникам, да и им самим – они уже отравлены. Ста рублей из 150 вполне хватит, чтобы накормить и два миллиона наемников – по 10 тысяч в месяц. Стало быть, чистейшая прибыль составляет никак не меньше 126 миллиардов рублей в год – согласны? Считайте, считайте, напрягайте остатки мозгов – это полезно.
Допустим даже, что в дележке этого жирнющего пирога участвует ажно сто тысяч спиртовых мафиози. Получается, что в среднем каждый из них имеет 1,26 миллиона рублей в год – неплохая зарплата, не правда ли, больше ста тысяч в месяц? Чтоб я так жил! Но 90 тысяч спиртодилеров удовлетворяются меньшей и средней ставочкой, девять тысяч гвардейцев – средней и раз в пять большей, а приблизительно тысяча «князей, графьев да королей» имеет почти сорок раз по средней ставке. То есть, по 36 миллионов рублей или миллиону евродолларов в год. В среднем.
Кто входит в эту тысячу? Да я не удивлюсь, если те самые деятели, которые как раз и определяют внутреннюю и внешнюю политику страны – против евролимона не сможет устоять никто из них. Нет среди них ни одного по-настоящему благородного человека – сплошь дешевки.
Вывод: именно эта стотысячная гвардия правительственных чиновников, законодателей, теневиков и прочих алкобаронов и делает из нас алкобаранов, за год обеспечивает нехреновенькое такое благополучие себе и своим правправнукам. На оставшиеся 139,9 миллиона населения им просто насрать.
Россия болтается где-то на 37 месте из 42 по производству ВВП на душу населения - & 8 087 в год, то есть, спрашивается: мы страна бедная или нищая? США производит 36 202 доллара, Великая Британия – 29 808, не менее великая Франция – 27 701, Норвегия 36 682. И все же не они самые богатые страны мира. Куда богаче, к примеру, маленький такой, скромненький Люксембург, который ухитряется непонятно на чем делать 52 177 & в год на каждого своего жителя. Нам на такую высоту никогда не забраться. Мы не попадаем даже в список бедных, аккурат замыкаем список нищих. Богаче нас и ближайшие соседи – Финляндия (втрое), Чехия (вдвое), и даже Польша, Эстония, Литва и Латвия; беднее – только четыре: Болгария, Румыния, Македония, Турция. Всё. Понятно вам? Россия – нищая страна! У кого-нибудь это укладывается в голове? «Обидно за державу», но факт.
Спасибо, хоть в список цивилизованных пустили. Хотя, по-моему, зря.
Если мы такие бедные – значит дураки! А почему? Ресурсов не хватает? Чепуха! По запасам (в том числе интеллектуальным) мы по-прежнему на одном из первых мест. Главным образом – из-за пьянки, в этом нет сомнений.
Доходит? Фраза про геноцид имеет под собой мощнейшее вековое обоснование. Вот почему (среди семерки важнейших причин, о которых я подробно пишу в «АНТИДУРИНГЕ», сказках для МНС «МЫ, ЛЮЦИФЕР ВТОРОЙ») русский Иван был, есть и еще долго-долго останется дураком. Дурак – это про нас еще мягко сказано. И лично я имею полнейшее право на это заявление, поскольку сам такой – нормальный русский алкаш-самоубийца. Безнадежный. Горький.
«Кто накануне выпил лишнего – наутро мочится собственными мозгами». Это не метафора и не просто гармоничная фраза. Беда в том, что спирт – хоть из пива, хоть из вина, хоть из кефира – начинает всасываться в кровь мгновенно – как только ты его взял в рот. Еще не проглотил, а спиртик-то - уже под черепушкой: «Здрассте, грит, я уже туточки. Покайфуем?» Вот почему 80 процентов этого яда сразу же вдаряет по мозгам. Не нравится «вдаряет»? Угодно вам полагать, что каждая молекула спирта убивает одну клетку? Нейрон, сперматозоид, жировой балласт или мышечная ткань – молекуле без разницы, она убивает любую клетку.
Хотите экспериментального подтверждения? Разбейте в прозрачный стакан обыкновенное яйцо, а потом плесните на него любую настоечку из аптеки. Специально для тех, кто не знает, подчеркиваю: из аптеки! Именно в аптеках – этих рассадниках капиталистического здоровья - без всякого рецепта, запросто можно купить несколько видов настоек крепостью от 70 градусов и выше. Запросто! Круглосуточно. В аптеках – опять, еще раз подчеркиваю, кричу, плачу и плачу…
Так вот, пока вы читали предыдущее предложение, ваше яйцо свернулось – будто сварилось. Если много плеснули – свернулось полностью, погибло, подохло, стало непригодным даже в пищу. Мало плеснули – свернулось частично, ЗАБОЛЕЛО РАКОМ. Точно то же самое происходит с каждой клеткой, в которую проникает одна молекула С2Н4ОН. Погибшие клетки выводятся преимущественно с мочой. Поврежденные остаются. И становятся раковыми.
Еще раз, еще сто раз, чтобы до вас (уже наследственно отравленных) дошло хорошенько: 80% яда, который я купил (деньги, дурак, платил! Добровольно!) и выпил, поступают в тот самый орган, которым я думал, когда покупал - последние копейки пересчитывал.
Какой там, на фиг, искусственный интеллект? Да если бы все клетки, которые наутро сливаются в унитаз, не были дохлыми, каждый канализационный отстойник давно уже стал бы супер-мозгом! Мутантом каким-нибудь жутким – фантасты просыпались бы от кошмарных воплей в лужах собственного пота.
Так вот, если подходить строго, не обольщаться, не врать, Братство безнадежно отравленных спиртом (ББОС) состоит из 140 миллионов россиян. Если не успокаивать себя, не гладить по головке, наследственными алкоголиками можно считать все население России за редчайшим исключением - ну, может быть, в несколько процентов. Почти все мы зачаты в пьяном кураже – а это неизбежное, неотвратимое уродство, просто не всегда заметное и регистрируемое; как минимум, это снижение жизненного потенциала будущего ребенка. Умственного – в первую очередь.
Людей, которых можно считать непьющими, я встретил за 55 лет жизни так мало, что это уже не настораживает, а обескураживает. Слава богу, девять из десяти – женщины, хоть это… А вообще, миф про возможность безвредного, а то и полезного, антистрессового, к примеру, потребления винца, коньячочечка, да и водочки – чего уж там, раз-то в сто лет – чуть ли не хуже, чем миф про загробную жизнь. Французы – те вообще додумались, что реже болеют всяческими страшными инфарктами да инсультами, благодаря (!?) красному вину.
Что тут скажешь? Алкаш завсегда найдет оправдание любому возлиянию, дурак потому и дурак, что не признает себя дураком. Квинтэссенция идиотизма: прийти в дендропарк, разлечься с девушкой на газончике, потягивать пивко и покуривать хорошую (!) сигаретку. Потому что с легким пойлом и табаком дела обстоят совсем уже из рук вон плохо. Бесполезно убеждать, что чем слабее наркотик – тем глубже он засасывает. «Ай дую пиво эври дэй» – формула студенческого досуга и, как прояснится дальше, деградации интеллектуального потенциала страны. Лично я презираю и считаю убогими «культурно выпивающих» балбесов еще больше, чем грязных бомжей-алкашей. Эти вызывают жалость и подспудный страх: не дай бог мне так скатиться! А студиозусы – наоборот – как бы всем своим видом демонстрируют: вот! Смотрите, какой я приличный да успешный! В универе учуся! Пивко пью, девочек лапаю, должность хорошую хапну, начальником буду.
Самое страшное – и это уже миллион раз говорено - в это верят дети. И начинают их, студиозусов, копировать.
У нас во дворе есть девочка лет 12-13. Субтильная, слабенькая, бледненькая, на две головы ниже одноклассниц – явный недоносок. Рядом со своими сверстниками смотрится, как пони-заморыш в табуне откормленных орловских скакунов. Идет она как-то навстречу со своей подружкой и курит, чуть не в лицо мне дым пускает. Здоровая лошадь рядом с ней не курит, но страшно гордится наглостью своей подружки. Я и говорю:
- Что ж ты делаешь, милая? Ты же и так слабенькая, хочешь, чтобы у тебя к юности была такая же морщинистая желтая рожа, как у меня, старика?
Та молчит, а ее румяно-дебелая подружка вступается:
- Это ее жизнь! Личная!
- Тьфу,- говорю,- идиотка!- Очень я почему-то разозлился.- Сволочь ты! Засранка паршивая! Сама-то не куришь…
Убежали испуганные, а у меня с тех пор сердце щемит, как ее увижу – оскорбил и без того убогеньких ни за что ни про что…
Без Бога в сердце и без царя в голове и Отечество перестает быть священным. Пьянство и необязательность – уже двух этих неискоренимо-национальных черт русского народа вполне достаточно, чтобы считать его почти безнадежно бесперспективным. А есть еще лень, покорность, чинно- даже не почитание, а прям обожание до дрожи в коленках, плюс полное отсутствие чувства собственного достоинства. Есть повальное ****ство, наплевательство на собственное здоровье, вера в чудеса, гипнотизеров, экстрасенсов и голосование за хрен знает что или кого. Есть тупая жадность до сериалов, дефективов… И много еще всяческой чепухи есть в моем народе, и вредоносность этой чепухи многократно усиливается в прямо пропорциональной зависимости от количества потребляемого алкоголя.
ПЕРИОДИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА АЛКАША
Алкаши отличаются друг от друга лишь коэффициентом культурпития – ККП. Коэффициент исчисляется в граммах потребленного спирта на килограммы живого веса потребителя.
Для более точных вычислений надо было бы ввести поправку на запасы здоровья, но этот кредит кончается еще быстрее, чем банковский, исчисляется очень сложно и его влияние на конечный результат – ну, процентов десять. Так что помнить про него можно, а считаться не стоит – себе дороже.
ЗА СУТКИ ЗА НЕДЕЛЮ ЗА МЕСЯЦ ЗА ГОД ККП
400\200 1200\800 36000\7000 84000:55 1527,2727…
300х9х11% Почти непьющий 297:55 5,4
150х365 (Шакал-одиночка) 4500 54750:55 1000 безнадёга
Пузырь в неделю («отрывной») 200х52:55= 189-еженедельник
Ай дую пиво эври дэй (одна бутылка)55 гр.х365 20075:55 365 алкаш
Ай дую пиво эври дэй (две бутылки) 110х365 40150:55 730 самоубийца
Ай дую пиво эври дэй (три бутылки) 165х365 60225:55 1095 безнадёга
С Р Е Д Н Е С Т А Т И С Т И Ч Е С К О Е ПОТРЕБЛЕНИЕ:
РОССИЯ 18000:55 327,27272727…
«ЦИВИЛИЗОВАННЫЙ ЗАПАД» 8000:55 145,45454545…
Вы не поленитесь, ИЗУЧИТЕ эти цифры – умнее станете! Специально не буду разжевывать – сами разберитесь, что и какая из них означает. Я начинал с себя, попробовал подсчитать: а сколько же я выпил в самый тяжелейший год своей жизни, когда мне просто нечем было залить свое горе?
Я выпивал от бутылки водки до двух – на большее просто сил не хватало. Каждый день. Десять месяцев подряд. В результате нарисовалась симпатичная такая цифирька:
Моя любимая женщина… Не спрашивайте, почему она до сих пор со мной – не знаю! Нет этому разумного объяснения. Так вот, она практически не пьет – дни рождения подруг, условные праздники, прочая традиционная чепуха – почти не в счет, но даже у нее не вытанцовывается ноль, хотя выпивает она слабого винца, какого-нибудь сто раз разбавленного джина…
Хуже обстоят дела у тех, кто выхлёбывает пузырь в неделю – это уже прямая дорожка к алкоголизму, который у меня воплотился в цифре 365. Сейчас объясню, почему.
Господа-товарищи, земляки-землячки, братия мои во спирте и просто любопытствующие алкаши! Прошу внимания! Особого внимания – этот вывод стоит накрепко зафиксировать в мозгах – как второй закон термодинамики. ККП – и можете считать это величайшим открытием на стыке наук – это количество самоубитых вами дней вашей собственной жизни. Убитых насмерть. Безвозвратно. Неотвратимо. И не ищите самооправданий - бесполезно. Лучше выпейте за упокой души убиенных клеток, потом – за каждый убиенный день.
ККП = 365 означает: год пропил – год убил.
То есть, год ты провел в пьяном угаре и еще на год сократил себе жизнь. Добровольно. Еще и деньги платил за это!
Вернемся к нашему среднестатистическому ККП, который, как это ни странно, тоже сложился в симпатичную цифирьку 327,2727272727… Что она означает? За каждый год традиционно-российского культурпития средняя продолжительность жизни нашего народа сокращается почти на год. То есть, в течение XXI столетия россияне просто вымрут. «Цивилизованные» народы пьют в два-три раза меньше. Такова нынче наша государственная политика. Этот мой вывод в точности – легко проверить – соответствует выводам врачей и социологов. В точности! Только они пришли к этому выводу на основании своих научных методик, а я – на основании своей, которую научной никто никогда не признает. Понятно – почему, да? И если вымирающий народ – добровольно, покорно и по-скотски вымирающий – не слышит своих врачей, то уж меня тем паче не услышит. Мозги его настолько и так отравлены наследственным алкоголизмом, что ничего, кроме рекламы да сериалов воспринять уже не могут.
ПРИМЕЧАНИЕ. Уже много позже, когда эти строки были написаны, я полез в Интернет и сверил их с наукой (сайт «Демоскоп Weekly», А. Немцов и др.), и убедился: большинство моих интуитивных, абсолютно ненаучных цифр и практически ВСЕ выводы подтверждаются. Только они исследуют и приходят в ужас, а я знаю и без них. Знаю, понимаете? И пытаюсь передать вам это знание. А вы брыкаетесь – не читаете ни меня, ни их.
Попросту говоря, люди практически непьющие, которые вынуждены 10-15 раз в год участвовать в мероприятиях с возлияниями и заставляющие себя в угоду всем остальным алкашам проглотить бокал-другой какой-нибудь красивой отравы, и те сокращают свою жизнь на 5-10-20 дней в год. При ККП менее 400 («еженедельники», потребляющие бутылку водки в 6-8 дней) начинается обыкновенное самоубийство – медленное, но верное: человек за год сокращает свою жизнь более чем на год. Где-то с тысячи начинается безнадёга. А тысяча – это, между прочим, всего три бутылки пива - аккурат ежедневная норма всех нынешних студентов и подражающих им засранцев, которые в наглую прут по улицам с пузырями в руках. Возврата нет. Кодирования, вшивания, таблетки, экстрасенсы, бабки – всё это без толку. Вот почему средняя продолжительность жизни у мужиков едва дотягивает до 59 лет, а у женщин (слава богу!) переваливает аж за 72. На 13 лет больше – дойдет это до вас когда-нибудь, братия вы мои во спирте? Только десять из ста – самостоятельно и решительно взяв себя за шкирку – могут еще вынырнуть на поверхность, завязать, начать новую жизнь. Девять из этих десяти держатся год, два, несколько; и лишь один дольше, бывает – до естественной смерти. Как правило, этот один резко идет в гору, добивается великолепных успехов - как в бизнесе, так и в творчестве и даже у женщин. Это сильный человек, один из сотни слабаков и вечно пьяных баранов.
* * *
Младшие чины АУТ выпивают обычно от 100 до 200 гр. в сутки, 300 и больше позволяют себе редко, потому что иначе завтра не смогут заработать на ежедневную дозу, а для них это важнее всего на свете – пить именно каждый день. Они слетаются на свои свалки, автобусные остановки и торговые точки раненько-раненько утречком, развивают настолько бурную деятельность, насколько держат ноги. Их колотит такая утренняя трясогузка, что по сравнению с ней пляска святого Витта – всего лишь танцульки на дискотеке.
Они согласны делать все – и голыми руками собачье дерьмо выгребать, и языком тротуар вылизывать, они стерпят любые оскорбления и тычки – только бы к обеду получить на дозу. Получив, теряют и без того жалкие остатки интереса к трудовой, производственной, а уж тем более, умственной деятельности. Довольно часто они к этому времени кучкуются где-нибудь в условленном месте, под каким-нибудь кустиком, на той же свалке. Там ждут уже ящики для сидения, досточки для дастархана, скатерочка или клееночка, тара для разбавления и наливания. Жалкая закусть обычно поступает в общий котел, а вот выпивка – когда как. Чаще всего бормотуху не смешивают с боярышником, пиво используют только для запивки. Но если уж кому-то удалось разжиться на службе водкой – тут уж либо не приходи, либо делись.
Нет, «либо» тут какое-то дохленькое, некорректное и можно даже сказать эфемерное. Водкой делиться глупо. Водка – это как автомобиль, собака или женщина в прошлой жизни. Водка – это почти святое. Ее всегда столь же мало, как и святого в жизни вообще. Все время хочется еще и опять – а нету. И если ты попал в дворовую банду – попал случайно, по глупости, по месту жительства или в минуту слабости и тоски по высшему обществу, если даже ты сам не считаешь себя членом этого общества, но уже пил с ними, а еще хуже – угощался хоть раз,- всё. Ты – член. И дружбаны чаще всего знают, что у тебя есть водка. Вот знают откуда-то – и хоть ты тресни! И ты уже не можешь гордо пройти мимо, не поздороваться и не спросить «как дела». И тебе обязательно ответят: «А, Вася, привет! Заходи! Где это ты так долго пропадал?» И в этой приветливости почти не слышна будет угроза. И коммунистический принцип «Не отрывайся от коллектива», и коммунистический же вопрос «Тебе, что, больше всех надо?» приобретут абсолютно конкретный смысл. Этот принципиальнейший из вопросов – непочатая бутылка в твоей авоське.
90% этих алкашей – люди конченные. Они больны безнадежно и при обычных обстоятельствах их можно считать просто умирающими. Они живут в полукоме. Организм еще отправляет какие-то там биологические функции, да и то с перебоями, а мозг уже почти умер. Его хватает лишь на то, чтобы нести какую-нибудь чушь, поддерживая стандартно-пустопорожнюю или просто пошлую дискуссию.
Волки-одиночки
Следы залеченного дебилизма
Нам так заметны…
На чужом лице.
В Омске я жил почти в самом центре – на Карла Маркса, где фирменный магазин «Оша». Что такое «Оша»? Ну-у-у, этого не знает лишь совсем непьющий, ханжески непьющий. «Оша» - водочный концерн-гигант, который гонит эту мерзость из воды Пяти озер – есть такая местность в Сибири. И хотя пятого озера там никто никогда не видал, в народе прокатился слух, будто именно «Оша» его и высосала, как только закупила на корню всю эту самую местность.
А теперь представьте себе дли-инный 12-подъездный дом фасадом на главную городскую магистраль, весь первый этаж которого – витрина. А за витриной все битком забито водкой, одной только водкой и ничем, кроме водки. Фирменной. Марочной. 40-градусной и 25-градусной. С добавками и без. Кристально-бесцветной и янтарно-, ало-, голубовато сияющей. Бутилированной в примитивные пузыри и штофы, графинчики, вазоны, амфоры, канистрочки, фляжечки, бочоночки, дед-мороз-и-снегурочки и даже белоснежки-и-семь-гномиков. С этикетками и пробками умопомрачительных форм и расцветок, сверкающих золотом и выполненных по последнему слову науки про воздействие цвета на подсознание.
Дети часами разглядывают всю эту красотищу.
Прямо напротив центральной витрины – большая А-Т остановка. Весь остальной расширенный тротуар занимают мини-рынок, газетно-парфюмно-всяковсяченские киоски, кулинария, пельменная стекляшка, мороженщица даже в 30-градусный мороз… Что еще? А с незанятого пятачка менты периодически сгоняют бабулек, торгующих собственными
трусиками, носками, стельками, шапочками и – конечно же! Самое главное!- закусью. Грибочки! Огурчики! А помидорчики там какие! А лечо! А икра заморская-кабачковая… Так. Щас проглочу слюну… Нет, надо пойти запить какой-нибудь гадостью, чтобы аппетит перебить.
Вот. И таких шикарных магазинов только вдоль Карлымарлы (а кто не был в Омске, тот не знает, что тянется эта градообразующая артерия вдоль Иртыша через весь мегаполис на много километров. Это вам не какая-нибудь коротышка имени Ленина в Екабурге) штук 20. И на левом берегу не меньше, и вся одноименная область ими покрыта, как прыщавая рожа, и вообще, куда ни плюнь в Сибири – в «Ошу» попадешь, лучше не рисковать.
Именно в этот период своей бестолковой биографии обзавелся я вечной встречной. О, это была необыкновенная женщина. Редкая! Я таких больше не встречал. Уникум фемина бредо. Каждое утро, где-то ближе к восьми, она проходила мимо моих окон. Нет, не проходила, хотя и не пробегала. Она торопилась на работу и стремительно перемещалась в пространстве походкой сто лет назад вымершей рэволюсьонэрки. Она размахивала руками, словно в них были лыжные палки, а до победного финиша 33 метра. Она шагала так широко и быстро, что это скорее напоминало серию прыжков. На лице у нее была написана решимость эсеровской террористки перед бомбометанием. Строго нахмуренные брови, упрямо сжатый рот, огонь во взгляде, учащенное дыхание и «Марсельеза» в мозгах – ну, держитесь, царские сатрапы! На ней было очень грязное, но нещадно выколоченное об ствол дерева пальто зимой или куртка неопределенного цвета летом. Обувь облезлая и окрашенная тщательно размазанным тряпкой слоем грязи.
Она поспешала на остановку, где ее ждали уже лоточницы и киоскерши:
- Фрося, вынеси коробку с мусором! Фрося, ты почему до сих пор не подмела здесь? Фрося, где твоя лопата? Надо изничтожить лужу…
И Фрося изничтожала. Правда, она вполне могла бросить коробку на полпути к свалке или отшвырнуть метлу, чтобы принять новую коробку и эту бросить, если призовут на очередное задание. Словом, Фрося была нарасхват, а коммунальные дворники обходили нашу остановку стороной, потому что на них Фрося кидалась, как цепная собака, охраняющая свою территорию.
Она была так предупредительна с торговками, как бывают любезны лишь карапузы в песочнице, которые после очередной драки за формочку оказывают друг дружке знаки повышенного внимания, копируя при этом лицемерных взрослых. Она заглядывала в глаза лоточницы, спрашивала, не прикажет ли та подобрать вот этот вот окурок, чтобы не вонял тебе под нос, и не бросить ли его вон в ту урну. Или лучше вот в эту? А хороша ли нынче торговля? А что ж ты, милая, сегодня без шарфика? Ветренно…
Встретив знакомого на полпути к свалке, она считала нужным сообщить, что эту коробку она не воровала, а наоборот исполняет поручение, соблюдая гигиену на вверенном ей участке. Часам к одиннадцати активность ее начинала заметно снижаться. Она уже всех обо всем спросила и оповестила. Приторная любезность на ее лице постепенно сменялась миной ожидания. Взглядом она уже транслировала не готовность услужить, но вопрос: «Не пора ли?» И в тот момент, когда она была уже совсем готова разразиться поганой бранью, поступал первый гонорар. И если денег оказывалось достаточно, она тут же бежала в аптеку и покупала стограммовый фанфурик – боярышник, чагу или иную какую спиртовую настойку.
С драгоценной ношей в правом кармане она возвращалась на свой участок фронта борьбы за чистоту и какое-то время неприкаянно мыкалась вокруг лотков и киосков. И зачастую
получала еще какой-никакой гонорар – от второй из трех-пяти торговок, перед которыми она все утро лебезила. Это – на хлеб или картошку. Или на еще один фанфурик – предсказать сложно. Зависит от разбавлялочки. Если к этому времени она уже находила полупустую бутылку из-под минералки или колы, то первый фанфурик разбавляла здесь же и выпивала незамедлительно, хотя и не весь. Поправив здоровье и обретя первые 50 граммов былой чести и гордости за себя и образцово исполненный долг, она забывала, кто и сколько ей должен. Просить и напоминать становилось ниже ее достоинства. Линию фронта можно было покидать – вот только через магазин или через аптеку? Если она уже хлебнула, то радости и счастья оставалось три четверти от полбутылки и возникала необходимость позаботиться о вечерней программе. Стало быть – через аптеку. Второй фанфурик – в левый карман, и не вынимать оттуда руку! Обворуют!
Без первой дозы вопрос этот решался более разумно и однозначно – деньги тратились на еду, поскольку она еще в состоянии была прочитать ценники в магазине. В этом случае надо было очень торопиться домой, к водопроводу, к разбавлялочке. Торопиться осторожно, почти крадучись, чтобы никто из встречных, не дай бог, не заметил, что у нее есть в правом кармане. И тогда обратный путь мимо моих окон она проделывала уже бегом. Откровенно спотыкаючись от нетерпения. Без рэволюсьонной целеустремленности во взгляде – затравленно озираючись, мелко семеня и зябко поджав руки под грудью. Своего сегодняшнего сатрапа она уже взорвала, теперь - домой! На конспиративную квартиру, из которой давно уже вынесено и пропито все, кроме почерневшей посуды, захезанной газовой плиты да темно-серых простыней на диване без ножек.
Однако же часам к трем-четырем она выползала на охоту. Фанфурик выпит, хлеб завернут в полиэтилен, пара вареных кортофелин плавает в собственном бульоне, ждет вечера. А
трубы горят. А душа просит. А честь уже самой кажется слегка подмоченной, а гордиться становится и вовсе нечем, стало быть, для чувства собственного достоинства нет никакой опоры. К тому же, эти сволочи со мной так и не рассчитались – вот только кто персонально? И потому как уверенно злиться на кого-то конкретно у нее не хватало оперативной памяти, она проникалась черной ненавистью ко всему миру. В эти минуты лучше было не попадаться ей на глаза. Никому.
А я попадался! Регулярно! Я вообще-то домосед, рак по гороскопу, отшельник по образу жизни, а к омскому периоду – и по типу-классификации культурпития. Выскочил, схватил добычу – и в нору. Так вот, несколько месяцев подряд не было случая, чтобы я выскочил и не споткнулся об ее взгляд – тяжелый, угрюмый, внимательный. Почти замогильный. «Убить сразу или сначала порубить на куски?»
…Был у нас во дворе еще один такой шакал-одиночка по имени Костя, так тот, наоборот, всегда и в любом состоянии был исключительно доброжелателен и искренне рад видеть всех подряд. Разглядеть и идентифицировать кого бы то ни было было ему уже сложно. Утром – потому что вспоминать вчерашнее выше человеческих сил; к обеду – потому что доза уже принята и туман все густеет – как в глазах, так и в мозгах; к вечеру – потому что уже без разницы, кто нальет – лишь бы налили. Он много лет подряд не переступал границу нашего двора. К восьми утра добегал до своих работодателей, мёл, выносил, вылизывал и сидел на бывшем стуле в уголочке под крылечком магазина часов до 12, ожидая новых поручений и гонорара. Сидел тихо-тихо, никого не задевал и здоровался только с теми, кто смотрел на него дольше секунды. Если из соседней «Кулинарии» ему выносили что-нибудь съестное – обязательно делился с собакой породы двор-терьер, которая непременно оказывалась рядом с ним именно в этот момент. И это было единственное существо, которое он хорошо знал в лицо.
Иногда его навещал кто-нибудь из дворовой банды, и тогда он вставал и уступал свой колченогий трон гостю. Сам опускался на корточки и по возможности поддерживал неторопливую беседу. Гость обычно появлялся почему-то ближе к обеду – к моменту взаиморасчетов за проделанную сегодня работу. И сидел до упора. Зачем-то.
Самое забавное случалось, если гость не появлялся, а Косте выдавали «отпускные» - бутылку водки. Тут Костя действовал быстро и по-военному четко: вынимал вдруг-откуда-ни-возмись пластмассовый стаканчик и выпивал бутылку в три глотка. Видит это кто-нибудь или не видит в упор – ему было без разницы, лишь бы успеть. Лишь бы выпитое не полезло обратно. Только бы не разлить. Таков был первый круг насущных проблем. Второй: теперь предстоит встать. На ноги. Желательно – на свои. Где они, кстати? Были же где-то внизу еще вчера… Ага, вот они. Встаем. Р-р-р-раз… Уф, нет, рано еще, посидим чуток. Тоже нельзя – через минуту станет еще труднее.
Словом, тут всего два варианта, первый: после очередной попытки бегства Костя сваливался, как подстреленный, здесь же, под стулом, и спал. Второй: на автопилоте добирался до логова. О-о, это был репортаж! Репортаж про высший пилотаж. Ему предстояло дойти до угла одного дома, пересечь скверик шириной с торец другого дома, пройти вдоль третьего уже по двору и упереться в дверь своего подъезда. Если удастся отпереть дверь, дальше – легче: там есть ступеньки и перила, можно будет работать всеми четырьмя конечностями. А пока приходится на двух… Где они, кстати, не сбежали еще? Ага, правая вот она стоит – чуть правее, чем положено. Выдвинуть ее чуть влево и вперед. Так. Теперь самому качнуться вперед… Эй-эй-эй, не так сильно качнуться, перенести центр тяжести, а не перекидывать. Тихо! Не колебаться! Мы уже на правой ноге стоим, где левая? Ага, чё-то она совсем сзади осталась, пора бы ее подтянуть поближе. Во-от, хорошо, стой здесь пока.
Теперь внимание! Определяем координаты местопребывания, намечаем векторы движения, орбиту и маршрут следования.
Определив и наметив, Костя делал решительный полушаг вперед и еще более решительно перекидывал туда же центр своей тяжести. Центр перелетал через точку опоры, и Костя был вынужден сделать второй полушаг, третий, пятый… Теперь бы только не остановиться и не упасть. Векторы движения непрерывно виляли слева направо и справа налево, прекрасная овальность орбиты уродовалась какими-то зигзагами и загогулинами, правая нога норовила оттоптать левую, а левая в поисках защиты от этих наглых посягательств норовила сбежать еще левее, но маршрут в целом выдерживался и с каждым полушагом сокращался приблизительно на полпроцента… А вот и дверь. Центр тяжести кинуть еще сильнее – через ступеньку… Бубух,- Костя с железным грохотом шандарахается лбом в дверь, но зато встает на обе свои ноги. Не без труда отыскивает в кармане ключи, отпирает подъезд и… Дальше из моего окна уже не видно.
Вообще-то типажей столько же, сколько людей, даже алкаши все подряд уникальны. Есть у нас во дворе Безногий, Автопилот, Крысиный хвостик, Мордастый, Бобер, есть бородатый, усатый, волосатый поп-растрига… А может – и не расстрига, а может, и правда, внук великого человека – кто его знает. Ходит он либо в очень темных костюмах, либо в настоящей рясе. Ведет себя благообразно. Запоминает почти всех, с кем удастся поговорить, и потом чрезвычайно вежливо приветствует. Очень вежлив он вообще – профессионально, не просто с самого начала знакомства, но еще и раньше.
- Здра-а-авствуйте!- всем подряд, как старым друзьям типа «давненько не виделись».- А вы знаете, с кем сейчас разговариваете?- подбоченившись и значительно глядя в глаза произносит он, может, не с первой фразы, но с третьей – точно, не позже, иначе эффект не тот. Иначе раскусить могут, что все это просто ради халявы. И объяснять ему, что он оскорбляет память предка – пусть даже не великого, а самого простого такого предка – уже поздно. А то и глупо.- Я – внук Попова. Да-да, того самого…
Парнопитные
Здесь два основных варианта: спивающиеся пары или отколовшиеся от стаи новообразования. Держит их вместе только одно: жилплощадь. Это может быть коробка под кустом, квартира в центре или домик в деревне, главное, что это совместное лежбище, которое они поделить не могут и потому вынуждены разделять.
Простейший вариант – он и она, у которых уже нет детей или никогда не было. Худший – мать и дочь, и обе грязные, заразные, словно покрытые с ног до головы взаимными жалестными соплями. Кто из них мать, а кто дочь – выяснить уже трудно: приходится приглядываться, а это омерзительно.
Они давно уже прошли все стадии отношений, вплоть до неуемной любви, убийства и самоубийства на глазах партнера. Ни первое, ни второе, ни третье уже не доставляет им никакой радости, не щекочет нервы и не вызывает никаких оргазмов. Следы этих страстей легко обнаружить – но вам хочется обнаруживать? Вот и всем остальным так называемым приличным людям тоже не хочется. Эти предпочитают делать вид, что тех нет, а те в отместку вышвырнули за ненадобностью всяческий стыд. Могут поссать, посрать и проблеваться где приспичит – во дворе, просто якобы за углом или под дверями общественного туалета.
Их «спор» обычно чрезвычайно поэтичен, хотя не исключается и мордобой.
- Так пить? Такое?! Невозможно!!!
- Ну вот, а говоришь, я на что не годен…
***
Сбежала бы – да ты же не догонишь!
***
Я не настаиваю, но и вы не прекращайте!
***
Я не ослица буриданова – я съем обоих.
***
Ох, как сбылось предсказанное вами!
Пошто вы на ночь ели редьку и горох?
Пошто шампанским это запивали?
«Здесь русский дух, здесь Русью пахнет», ох!
***
- Я все сказала!!! Понял?!! Ты все понял???
- Да я бы рад, но не слыхать слова.
***
О, незабвенная! Да ты и не отстанешь…
***
…И вот идет он куда-то по своим делам, а она по синусоиде гонится за ним:
- Серега, падла, ты куда все деньги уволок?- он ускоряет шаг, амплитуда ее синусоиды увеличивается.- Стой, сука! Оставь хоть полтинник, сволочь! Ты еще пожалеешь, ****ь!!!- Он пытается перейти через проспект, чтобы побыстрее от нее избавиться, но стадо бешеных машин преграждает ему счастливый путь. Тогда он вынимает из кармана бумажку и отшвыривает в сторону, чтобы она видела. Она кидается на бумажку, аки коршун на добычу, наклоняется буквой «зю». Шов у нее на заду расходится, поскольку давным-давно лопнул, и обнажает… Уффф, нет, уточнять не хочется.
Дворовые банды
К нам в палисадник забрела как-то стая бродячих собак, разлеглась на солнышке, лежит себе, лениво облаивает проходящих мимо «культурных» на поводках. Эта стая – скорее семья, дислоцируется здесь давно. Года два назад их было четверо, теперь – семь, и все «на одно лицо». Чуть-чуть, разве что, отличаются габаритами, а так – абсолютно одинаковые двор-терьеры из бывших овчарок. Серо-каурые с почти черными спинами. В меру лохматые и компактные, как волки. Бывает, они не появляются в нашем дворе неделями, бывает – наоборот, неделями пасутся возле нашей помойки, отшугивая всех бродяжек-одиночек. Ночью им лучше не попадаться на глаза, зимой ни в коем случае нельзя приближаться – они голодные, злые, наглые – могут и порвать.
Правда – не зря же говорят, что чем сильнее вооружен хищник, тем выше его инстинктивная мораль – ведут они себя чаще всего корректно. На знакомых да на местных почти никогда не обращают внимания – отходят в сторонку, как бы говоря: «Давай, давай, выбрасывай свой мусор, не бойся. А вдруг там и для нас чего вкусненького найдется?» И некоторые сердобольные дуры специально выносят им объедки, тогда другие дуры устраивают им скандальчик с матом и воплями на весь двор. Тут уже не до приличий: человек – хоть и хищник, но очень слабо вооруженный, и его инстинктивная мораль явно отстала от технического прогресса…Нападений как таковых не практикуют, становятся в угрожающее каре, рычат, скалятся, погавкивают на чужих. Отпугнули – и успокоились.
И вот лежат они шестеро на только что прогретой весенним солнышком ароматной земле, дрыхнут, а седьмая вдоль забора прогуливается с внутренней стороны – караулит. Завидит домашнюю псину – остановится, упрется покрепче всеми четырьмя лапами, слегка так оскалится и тихонечко зарычит. Совсем тихонечко – чтобы вожак услышал. Чем ближе домашняя – тем сильнее вздыбливается шерсть на холке у караульной. Если та проходит мимо индифферентно – тем дело и кончается, но если рычать в ответ начинает, а того хуже рваться с поводка в сторону забора – тут уже вскакивает почти вся стая, бежит к забору и устраивает по-соседски неприличную перебранку. Только вожак остается лежать и лишь изредка лениво поднимает голову посмотреть: все же свои, не первый раз перегавкиваются, войны все равно не будет.
Мой шикарный далматинчик Граф лежит в коридоре, слегка так порыкивает и вздыхает: ему запрещено попусту лаять в квартире. Он их услышал гораздо раньше, чем я, задолго до того как они поцапались с первой покусившейся на их покой хозяйской неженкой. Ему удается привлечь мое внимание, я выхожу из-за стола, распахиваю окно и зову его. Он становится передними лапами на подоконник и теперь уже не только слышит, но и видит, и обоняет всю стаю. Крутит носом, оглядывается на меня, спрашивает: «Ну, что, хозяин, прогнать, что ли?» «Сиди уже,- похлопывая его по холке, говорю я,- охранник, тоже мне, нашелся».
Мимо проходит банда бомжей: три мужика в явной расслабухе и женщина с ними – довольная судьбой, недавним сексом и погодой. Выпимши, конечно.
- У-ти какие соба-ачки,- умиляется она, пьяно облизываясь и копируя леди на пленэре.
Собачки настораживаются, двое встают. Леди решительно меняет траекторию и делает два шага к забору. Вскакивают еще две собаки, стоят, молчат, хвосты опущены.
- У-ти мои пёсики,- заспивает свою песню леди.
- Пойдем, пойдем,- хватает ее за локоть один из провожатых,- эти песики вчера Костю чуть не порвали.
- Да что ты мне такоэ говоришь?- гордо вскидывая голову и слабо пытаясь вырваться, уточняет леди.- Разве могут такие милые создания…
- Пойдем, пойдем!
И тут леди замечает Графа в проеме окна:
- Ах, какая прэлесть! Витя, ты только посмотри какая кр-расота, ик!
- Пойдем, говорят тебе!
- Да пошел ты на ***! – дергается, вырывается, чуть не падает.- Не хватай меня - я женщина культурная, ёб твою мать!
Вожак встает, зевает, потягивается и как ни в чем не бывало трусит вон из палисадника; стая по одному бредет за ним. Граф сбрасывает лапы с подоконника, чихает и уходит на свою подстилку. Я отворачиваюсь и шаркаю к столу. «Неужели же и я тоже мог бы так жить? Вот случись что, не дай бог, останусь я без жилья – и что? Вот так вот?»
Эти люди сколачиваются в банды точно так же, как бездомные собаки. Нет-нет, гораздо хуже! В отношениях между собаками гораздо больше благородства. Чаще всего это именно семьи, даже если не так явно повязаны родством, как наши семеро. Семейные узы у зверей гораздо более прочные, чем у людей. Там остаться без семьи – это смерть; у нас – лафа. У гиен, как это ни странно, столь же прочна и полна умиляющих людей уступок межсемейная кооперация – там самки соревнуются за право покормить и вылизать чужого (но из своей стаи) щенка и сожрать, извините за подробность, его дерьмо, это для них лакомство. Правда, им даже не приходит в голову цапаться из-за того, кто сегодня обязан мыть посуду или бежать в аптеку за фанфуриком, кто кому сколько должен и когда наливал на халяву. Зависть и подляны караются незамедлительно и жестко, и никому не позволено даже усомниться в справедливости вожака. У нас любой начальник – обязательно дурак, а правила и конституции – филькины грамоты, которые не только знать, но и пролистать лень. Мы развращены извращенно истолкованными свободами да демократиями, защищены одеждой, стенами, замками и оружием – а у них всего этого
нет, только собственные зубы да семья их защита. Люди не нападают, потому что БОЯТСЯ наказания. Они знают, что трезвые домашние сородичи сильнее. Собаки – наоборот – знают, что одолеют любую породистую неженку даже в купе с хозяином, и, тем не менее, не нападают. Разве что - в крайней ситуации, зимой, когда голод и болезни доводят их до бешенства. Обычно им достаточно прогнать чужаков со своей территории. Бомжи – наоборот – вынуждены влезать на чужую территорию, чтобы поживиться. Ограбят, покалечат, убьют любого, если только будут убеждены в собственной безнаказанности.
Раки-отшельники
Сказать по правде я, пожалуй, затрудняюсь,
А не по правде – просто не хочу…
Я пред собой, любимым, преклоняюсь,
И от себя же рыло ворочу.
Я был уже и раком-отшельником без норы, потихоньку превращался в тихую сапу, а потом стал бы лошадью, ишаком и шакалом-одиночкой; волком-одиночкой или медведем-шатуном я уже был до того, еще раньше побывал парнопитным – слегка так это побывал, всего-то 20 лет подряд. Так что мне осталось почленствовать лишь в дворовой стае, только уж больно я неуживчивый – убьют ведь. Компания мне и 20 лет назад не нужна была – я трижды переговорил, перевидал и переслушал всё, что говорится, делается и сослагается в компаниях всех возрастов, типов и уровней развращенности. Ровным счетом ничего нового не происходит в них и сейчас. А я нынче – ни то, ни сё, у меня, вроде бы, всё есть, грех бога гневить, но тот же проклятый бог убил ни за что ни про что самого близкого мне человека. И теперь я покалечен неизлечимо. Когда она погибла – страшно и нелепо – у меня начался десятимесячный запой.
Теперь полегче, но иногда бывает так больно, что никакие другие средства не помогают.
Так что, я знаю про алкоголиков дважды всё – изнутри и снаружи…
Прямо надо мной до недавнего времени жил еще один почти точно такой же рак, только постарше. И печать близкой смерти давно уже поблекла на его когда-то интеллигентном лице. И у него тоже была собака. Иногда она принималась выть, и очень громко, и я вздрагивал и думал: «Ну, всё. Конец». Но назавтра, ровно в 11-00, опять видел его бредущим из аптеки на трясущихся от старости и хронической отравленности ногах. И не знал, радоваться за него или пожелать поскорее отмучиться. Ему – в отличие от меня – очень хотелось поговорить. Хоть с кем-нибудь. Хоть раз в неделю. Бывшая жена приходила к нему регулярно, однако же, сомневаюсь, чтобы они разговаривали: всё сказано сто лет назад. Она, видимо, прибиралась, оставляла продукты и поспешно уходила. Ждала – что ей оставалось?
Когда он умер, заболела его старая псина. Сначала просто затосковала, потом покрылась какими-то язвами, и ее пришлось усыпить…
Пьющие лошади
Когда я был совсем еще молоденький и первый раз бросил Московский инженерно-строительный институт, меня бросили на перевоспитание к дядьке в управление «Энергоцветметгазоочистка» (название, ей богу, подлинное – если кто сумеет прочитать). И стал я электрослесарем-монтажником сразу – по великому блату – третьего разряда. Я тогда еще не знал, что первый и второй разряды – это для имбецилов и олигофренов, соответственно. Меня тогда стращали:
- Ты кто? У тебя ни профессии, ни образования! Кто тебя такого на работу возьмет, какой дурак? Нет таких дураков – на одного твоего дядьку вся надежда! Ты ему в ножки кланяться обязан, болван ты эдакий! Он так гордился тобой! Как же: племянник в Москве, в МИСИ поступает, все экзамены сдал! Почти пешком зашел! А ты? Как ты мог? Забрал документы - и к мамке под юбку! Ну? И кто ты после этого?
Короче, меня вполне убедили тогда, что третий разряд для такого тупицы, как я – в самый раз. Лазить по столбам, центровать двигатели по уши в смазке и стекловате да сбегать принести пару ведер электрончиков – о! Это как раз для тебя.
Ну, правда, с ведрами погнать меня не рискнули, потому что оказался я со своим полупоступлением в вуз самым образованным в бригаде. Бугром тоже не назначили пока что – решили присмотреться: а вдруг пьет так же, как и все остальные. Да и потом, есть же кадры и поопытнее – дядя Коля, например… А я тогда – в 17-то лет – не то что пить, я до 35 лет водку вообще в рот не брал, а как можно проглотить не стакан и не пузырь, а хотя бы глоток «Солнцедара», «777» или иной какой бормотухи – не-е-ет! Пару раз попробовал, проблевался и больше не прикасался никогда, и сейчас видеть не могу.
Да, так вот, дядя Коля. О, дядя Коля – это был кадр! Что зимой, что летом (правда, дело было на юге Казахстана) одет всегда одинаково: пиджак, майка (рубашек никаких не признавал, а что такое свитер – знать не желал, и майка имеется в виду не типа футболки, а бельевая, на лямках), брюки и ботинки-говнодавы. Метр-двадцать, если в кепке, ножки толстенькие, ручки крепенькие, нос картошкой, глазки свинячьи, но всегда веселые… И – брюхо! У-у-у, какое там было брюхо! Утроба! Поперек себя ширше, что положь, что поставь. Как беременный арбуз на девятом месяце. В душевой после смены его чуть не каждый день спрашивали:
- Ты, дядь Коль, свой члентик-то когда последний раз видал?
Вот с этим дядей Колей я и потопал на первый обед в заводской столовке. Справедливости ради надо подчеркнуть, что в заводских столовках кормили тогда очень хорошо – мне есть с чем сравнить, я насмотрелся. Вкусно – во-первых, много – во-вторых, дешево – в третьих, вот только посуда тюремно-алюминиевая, но тут уж не фиг привередничать. Отстояли мы очередь. Дядя Коля берет полную порцию борща, я – половинку.
- Бери полную,- говорит,- если что, я доем.
Ну, ладно, беру. Он – двойную картошку с котлетами, салат, стакан сметаны и два компота. Ну, и мне приходится, как ученику мастера и без пяти минут бригадиру.
А пояснить надо вот что. Миска для первого – это был такой алюминиевый тазик с загнутыми краями, полтора ведра емкостью. Для второго – вдвое поменьше и со слегка оттопыренными ушами, по сравнению с тазиком – весьма элегантно, поэтому их вечно не хватало, тем более что салат накладывали в такие же. И получалось, что полная порция борща – это приблизительно две трети от полутораведерного тазика; второе – четверть и салат – где-то тоже четверть. Плюс три граненых стаканА (стаканЫ, стаканЫ, не иначе), поднос донести – легче еще полсмены отработать.
Садимся за стол. Дядя Коля быстро отъедает половину салата, остатки вываливает в борщ… Я еще не начинал есть – расставлял приборы, чистил вилки-ложки, хотя это бесполезно – многолетний жир въедается в алюминий навеки. Не отчистишь – только в переплавку. Вослед за салатом дядя Коля вываливает второе. Зачерпывает из бумажных стаканчиков (которые всегда, абсолютно всегда стояли на всех столах и периодически наполнялись) ложку перца красного, ложку перца черного, ложку горчицы, ложку… нет, много, половину отсыпает обратно… соли, а на все на это вытряхивает стакан сметаны. Подшкрябывает остатки сметаны, вычищает куском хлеба (а хлеб в столовках тоже всегда стоял в отдельной тарелке, на раздаче его брать не надо было) салат и второе и всю почти чистую посуду сгружает на поднос. Перед ним остается только один полный до краев тазик и тарелка с горой хлеба. Я сижу с открытым ртом и смотрю. Дядя Коля все это перемешивает, а я решаюсь спросить:
- Что, и мне… это… тоже так?
- Не-е-е,- говорит дядя Коля,- что ж ты будешь, как свинья, в первый же день? Ты кушай потихоньку.- И залпом выпивает стакан компота.
Я прихлебываю глоточек из своего стаканА и смотрю дальше, потому что чувствую: будет еще интереснее. Точно! Дядя Коля вытряхивает себе в пасть компотные ягоды, сует стакан под стол, слегка задирает вверх колено – и у него из кармана льется не очень-то прозрачная жидкость.
- Самогон тоже не предлагаю и даже не советую… Или, может, ты и не прочь в честь первого трудового дня?
- Что вы, что вы,- смущаюсь я.
- Ну, первую получку обмоешь,- говорит он и опрокидывает в себя эти два по сто в одной посуде.
Ставит на стол граненую тару, морщится, не дышит. Берет в руки ложку, шумно выдыхает и начинает со страшной скоростью перемолачивать адскую смесь из тазика. Я делаю второй глоточек компота. Не успеваю дозреть до третьего - дядя Коля доедает смесь, берет стакан, задирает колено, выпивает, зажмуривается, берет второй стакан своего компота, подносит ко рту… И тут замечает меня. Я, оказывается, здесь, никуда не делся.
- Ты чего не жрешь-то? Жрать не будешь – работать не сможешь,- и выпивает компот.
- Да не хочется мне что-то.
- Ты это мне брось!- строго говорит он.- Ты сколько – половинку борща заказывал?
- Ага.
- А зря! Борщ тут хорош,- и хватает мою миску.- Ну, ладно уж, так и быть, подмогну тебе по первости,- и вываливает половину моего борща себе в тазик.- А все остальное чтобы слопал дочиста – из-за стола не выпущу!- И начинает прихлебывать мой борщ. Я сижу.- А ну ешь,- полустрого-полуласково говорит он.
Я пробую ложку-две – и правда вкусно. До меня доходит, как же я проголодался, и я съедаю приблизительно по половине от всего, что стоит передо мной. Допиваю свой первый стакан компота почти до конца и откидываюсь на стуле в изнеможении:
- Уфф, больше не могу!
- Ну вот, другой коленкор,- одобряет дядя Коля.- Что, и компот не допьешь?
- Ой, не знаю.
- А остальное? Доешь, может?
- Нее-ее-еет!
- Я бы тебя выручил, да, боюсь, и так перепугал.
- Да забирайте, я и правда не могу больше.
И он опять делает адскую смесь и спокойно ее съедает, пока я выковыриваю из стакана сухофрукты.
- Так,- удовлетворенно-задумчиво говорит он, облизывая ложку.- Как же мы теперича работать станем?
- А что?- спрашиваю.
- Дык, «не пожрешь – не поработаешь» и «пережрешь – не переспишь»! Перекормил ты меня нынче, салага.
- Я?
- Ну, а кто ж еще? Брюхо-то даже у меня не резиновое… Шучу, шучу… А по разнорядке у нас с тобой нынче – ревизия двигателя номер хрензнаетсколько якорно-роторного, электро-керосинового типа. В самом пекле сернокислотного цеха. Знаю я тот двигатель, снимал в прошлом году, ему не ревизия, а замена нужна. Да и не за этим тебя туда посылают – какой с тебя ревизор - а чтобы самую жуть в первый же день показать да посмотреть: не сбежишь ли? Слушай, салага, правда ли, что ты самому Михайло Ляксеичу племяшом доводишься?
- Правда, и что?
- А чё ж он тебе почище должностешку-то не определил?
- Да кто ж меня без образования на должность возьмет?
- Это он тебе так сказал?
- Ну, он, предки – какая разница.
- Хм. Не знаю, что там у тебя за предки, а вот Устименко – это Устименко. Генерал. Может, и не маршал – да потому только, что жоп не лижет.
- Что не лижет?
- Ладно, проехали, покажу тебе адскую кухню. И двигатель заодно – чтоб хоть знал, какой он из себя, коли спросят.
И он показал. Самый-самый ад. Я потом видел и похлеще, но такого впечатления… Кто-то, может быть, думает, что самое пекло – это литейные цеха, где полыхает чертов огонь и кипят даже металлы? Не-ет. «Наша гордость – в наших плавках!» Плавильщики да сталевары – аристократы, чуть не легкотрудники по сравнению с чумазыми чертями вспомогательных производств. И хуже сернокислотного цеха нет места не только в мире, но и в преисподней… Потом же до меня дошло, что человек – нормальный человек из мяса, мозгов, поэзии, музыки, магазинов и прогулок в парке под ручку с девушкой – не может добровольно сунуться в это чистилище. Без вот такой вот «подзарядки в воздухе», как дядя Коля нынче за обедом, нет, не может.
К концу дня, когда у меня крыша съехала окончательно, он сводил меня в душ, вывел все еще обалдевшего за проходную и сказал:
- Я пойду с мужиками пиво пить, а ты в ту сторону никогда даже не сворачивай, понял? Раз нырнешь – никогда не вынырнешь, дошло?- Я кивнул.- Смотри мне!- и скорчил строгую мину. Я опять кивнул.- Ну, бывай,- и протянул мне руку,- до завтра.
И я исполнил его наказ. Пиво для меня до сих пор остается лошадиным пойлом с мерзопакостным вкусом и запахом. А пить на свежем воздухе – означает портить себе удовольствие от общения с природой (в горах, на пикнике) или бомжевать.
* * *
14 баллов, которые я набрал на вступительных экзаменах в МИСИ, хватило для зачисления на вечернее отделение в местную кузницу инженерных кадров. Хватило бы и на дневное, но за меня хлопотала слабая фигура (дай бог ей здоровья и многих лет, если она еще жива) Элли Васильевна Тиктопуло – младший преподаватель КазХТИ и мамина подружка. И что уж я там изучал – не помню, поскольку видел и слышал только одно – милую девушку по имени… «О, у нее удивительное имя! И главное – редкое: Надя». Естественно, это была самая красивая девочка на курсе. Не знаю, как уж там в мировом масштабе, но по гнилому паркету нашего факультета не ступали более «милые ножки».
И я честно отработал год, на всю жизнь запомнил, кто такие рабочие лошади, и опять удрал в Москву поступать на Физтех.
Ишаки
Смертность сельского населения – экологический парадокс – в полтора раза выше смертности городского!
Впервые как следует я увидел советскую деревню году, наверное, в 73-м – прошлого века, естественно. Потом видел много чего, весь Союз, и достаточно было пять минут оглядеться, полчаса присмотреться, чтобы понять: меняется мало что и гораздо-гораздо медленнее, чем в городах. Хуже того: малые (брошенные минцветметом, например) города меняются все же в десять раз быстрее, чем деревни, но в десять же раз медленнее, чем города большие.
А тогда мы приехали со студенческим стройотрядом в Серебряные пруды Московской области, и на ветровках у нас была нарисована какая-то эмблема и надпись: «Silver Lаke».
Приехали на электричке, километров за 150-200 от первопрестольной – а словно в другую галактику или позапрошловековую эпоху. Если бы не пара поломанных тракторов и ревущие от натуги грузовики – запросто можно было бы считать, что с царских времен в этих самых прудах не изменилось ровным счетом ничего. Такой глубокомысленной грязи (буквально по колено, колеса грузовиков погружаются кое-где полностью, поэтому они там так ревут) таких покосившихся избушек, кривых плетней, почерневших от древности сараев и воняющих на все окрестности гадюжников я раньше не видел. И таких дебелых девок, у которых природный румянец едва проступает сквозь слой не то чтобы грязи, а чего-то специфического – вот какой-то пленки, налета какого-то, запаха какого-то, навеки въевшегося в кожу,- тоже не встречал.
Советское сельское хозяйство, насколько я понимаю, было явлением совершенно исключительным в истории мировой цивилизации. Уникальным. Политически – ладно, в это углубляться не стоит, это особый вид маразма. Пьянство. Там оно не было даже «негативным явлением, с которым следует бороться», это была (и есть, почти уверен) норма. Как там вообще кто-то мог работать, в принципе, лично я не понимаю до сих пор. За редчайшим исключением российские деревни да села – это компактные скопища совершенно безнадежных алкашей, которые пьют каждый день. И не по 100-150, а приблизительно по пузырю. В среднем. И не водки, а ядреного самогона. Хряпнуть стаканюку горящей жидкости – да запросто! Практически все – мужики и бабы, дети и старики. Не пьют там только больные да юродивые. Ну, и младенцы, хотя… Годам к 15-16 они теряют последние надежды вырваться из своей глухомани, прекращают ездить в город и полностью смиряются с тем, что есть под рукой. Они могут часами сидеть где-нибудь на заваленке-крылечке-скамеечке и лузгать семечки. Им даже выплевывать лень, они выталкивают шелуху со слюной себе на подбородок и ждут, когда отрастет и сама собой отпадет целая борода. И это чуть не самый любимый вид социалистического соревнования – у кого плевотина длиньше.
И разговоры ведутся соответственные:
- Вчерась Ванька приходил,- говорит Манька.
- Ну?- уточняет Грунька.
- На гумно водил.
- Ну?
- Поёб. Покурил. Опять поёб.
- Ну?
- Опять покурил.
- Ну?
- Да опять поёб! И чё приходил? Сказать, что ли, чё – али как?
Помню, я как ошарашился в первые часы по приезде – так и не вышел из этого состояния. Только один эпизод и застрял в памяти. На второй-третий день выползаем мы на утреннее построение часиков в шесть утра, и наш комиссар (мужик вдвое старше всех нас, коммунист и каким-то странным образом студент дневного отделения Саша Казёнов) говорит с возмущением… А возмущаться и строжиться он не умел органически, заикался, смущался, как девица на выданье,– человек был мирный, тихий, с явным комплексом переростка и неудачника, но вот, поди ж ты, коммунист ведь – кому ж еще комиссарить? Не горбатиться же ему, 40-летнему, вместе с нами, пацанами да девчонками… И вот он – явно нехарактерным для него зычным командирским голосом - пытается нас воспитывать:
- Где ваша дисциплина? Что это у нас за девушки такие? Без палки встать не могут!
Строй как стоял, так и упал от смеха. Казёнов, видать, сам не понял, что брякнул, но продолжает:
- Я, конечно, понимаю: чем больше спишь – тем больше хочется,- кто встал, тот опять упал, а кто не встал – землю стал грызть от хохота,- но не до такой же степени,- почти
шепотом закруглил свою мысль Саша и задумался: а чего же он такого смешного сказал? И больше, слава богу, перед строем без бумажки не выступал.
Ну вот, а когда я стал повзрослее, когда насмотрелся уже не только на умирающие деревни, но и на хиреющие города – типа Кентау, Жанатаса, Дегтярска – вот тогда и понял, что эти бедолаги – даже не рабочие лошади. Лошади – это все же красивые, норовистые, мощные и охотно двигающиеся животные. А эти – именно вымирающие, как бы исчерпавшие свой генный ресурс равнодушные бедолаги с пустыми глазами, которые видят жизнь только по телевизору, ни на что уже не надеются и давно забыли мечтать. Они смурные, даже если не пьяны и не спохмелюги, что, впрочем, случается с возрастом все реже и реже. Они погасли, утонули в безнадежной тоске и, точно как ишаки, бредут по жизни. Опустив головы. Все равно куда…
Их в России – почти 40 миллионов.
При советской власти говорили об умирающей деревне, после перестройки заговорили об умирающих городах. Все правильно: если в конце позапрошлого и начале прошлого века городское население составляло 16-18%, а сельское, соответственно, 82-84, то сейчас – почти наоборот: городское – 73%, сельское – 27. «Смерть» деревни была естественным историческим процессом, а смерть города? Городочка, точнее, поскольку гибнут в основном горняцкие, призаводские поселки, которые и строились-то как раз для того, чтобы выпотрошить какую-нибудь Лабаз-гору, да и бросить потом. Правда, дипломников, которых туда с помпой распределяли, да комсомольско-молодежных энтузазистов об этом не предупреждали. Они ехали туда ЖИТЬ, а не только поработать маленько и вернуться в родные пенаты. Вот теперь и живут. Опустив головы. По 15 тысяч бедолаг из бывших 60 – это в трех городках, которые я знаю хорошо. Про которые сами аборигены в сердцах говорят (точная цитата, могу диктофонную запись дать прослушать):
- Да какие к чертям собачьим перспективы?! Подыхает городишко – и мы вместе с ним. У меня вон муж сутки работает охранником в Свердловске, двое – пьянствует здесь. Делать-то нечего! Золото мыть? Так его потом не продашь, да и не осталось уже почти совсем. Учиться негде и нечему, рыбачить – так по всем прудам частники с ружьями охраняют чьи-то владения, там у них питомники для мальков. Говорят, осетров разводят, форель, карпов каких-то невиданных. И где все это? Мы, местные, не знаем и не нюхали всех этих деликатесов. И к озеру Ижбулат – не подступись, и в Кунгурку – не суйся… Только вы все это не записывайте, и фотографировать меня не надо – эдак последнее отберут.
Все эти городки повторяют судьбу Доусона. Пока не прошла золотая лихорадка, город кормил почти сто тысяч, кончилась – поразъехались. Но в штатах (в начале прошлого века) нашли себе применение 99% бывших старателей, а в наших умирающих городках неприкаянно мыкаются от трети до четверти бывшего населения – им просто некуда деться, они обречены доживать свой век на совершенно бесперспективных территориях. Мало того, с ними остаются дети – уже зараженные алкоголизмом отцов, не получившие престижного образования, нищие как духом, так и деньгами и прикованные к жилплощади. К хоть какой-то жилплощади. Россияне никому не нужны. Их никто не ждет даже в самой России – что уж говорить про цивилизованные страны. Их никто не уважает априорно, просто за то, что они – россияне, как америкозов, например.
И правильно делает, честно говоря…
Да, возможно, по сравнению с 1914 годом мы куда-то там продвинулись, но мир убежал от нас еще дальше, чем век назад, мир развивается быстрее. Разница между нами настолько велика, что это видит (по телевизору, к примеру) даже самый безмозглый из алкашей. И разница эта оскорбительна. И становится все более унизительной год от
года. И последние надежды гаснут не только у алкашей, но и у патологических оптимистов. Хуже, что последние надежды гаснут у все более и более юных - детей и внуков наших.
Японец отвечает на вопросы журналистов:
- Что вам больше всего понравилось в России?
- Дети.
- ???
- Всё, что вы делаете РУКАМИ, абсолютно никуда не годится.
- А как вы думаете, насколько мы отстали от вас?
- Навсегда.
Видимо, ишак – единственное существо в природе, которое может жить без надежды…
Тихие сапы
Был у нас в НИИ Виктор Поглядович – здоровенный такой белорус. На работу всегда приезжал к 9-00, садился и звонил жене. Обсуждал текущие семейные проблемы. А проблем было много и становилось все больше, поэтому звонил он раз десять на день. И она ему звонила на сотовый, и не только она, и тогда он выходил покурить. О чем он говорил с ней, слышали все, не с ней – почти все, но никто не понимал, зачем все это слушать. А он разговаривал так, будто по работе, по жизни, мы же все с вами – одна семья, вот я и решаю семейные проблемы. По мере поступления. Не откладывая в долгий ящик, чтобы не накапливались и не мешали производственной деятельности.
Чтобы производственная деятельность страдала еще меньше, Витя периодически назначал жене свидания в буфете на третьем этаже, на котором она работала. И они там вместе слегка перекусывали. Периодически. Минут по сорок. Дабы решить побольше проблем. По мере поступления. Обедать они всегда ходили под ручку, солидно, степенно шагая, как два двуногих слона, в самую дальнюю из окрестных дешевых точек:
- Ах, там все-таки не так ужасно, как у нас в рыгаловке на третьем этаже.
Возвращался вполне осоловевшим, будто они со слонихой только что переволокли с места на место штабель толстенных бревен. С полчаса отдувался, пыхтел за своим кульманом и тихонько ругал общепит. Трубно сморкался в свой хобот и тогда только звонил жене.
Ясно, что толку от него не было почти никакого, но какой-то иногда все-таки был. Видимо. И начальство его подотчетно упрекало: «Ты, мол, давай либо работай, либо уже не работай совсем». И он за милую душу прекращал. Сначала работать на работе совсем. Потом – приходить на работу. Потом приносил больничный, и все начиналось сначала. С 9-00 до 17-55 он решал проблемы, в 17-56 поднимался из-за стола, говорил: «Я сейчас вернусь», и действительно возвращался в 18-10. Проводив жену за проходную. К этому времени начальство уже било копытом и стояло в позе «Внимание… Марш!» Он говорил: «Я тут еще маленько поработаю» и дожидался, пока не уйдет последний «закладной». Свой кульман Витя расположил так, чтобы спрятаться практически от всех, а входную дверь видеть. И пока местный сексот еще пытался что-нибудь вынюхать, Поглядович работал. Так усердно, будто рабочий день как раз начался, что лично для него было абсолютно справедливо. Только тот за дверь, он выкладывал на приставную тумбочку некоторую снедь и словно про себя бормотал: «Пора бы уже сегодня перекусить». Потом вынимал фляжку и делал первый квадратно-мучительный глоток. Чтобы заглушить его гулкость, он уже громче обращался к оставшимся: «Ху! Никто не желает кефирчика?» Никто не желал, поскольку все знали: не даст и прошлогоднего снега. Про свежевыпавший и заикаться глупо.
И была у нас же в отделе еще одна тишайшая сапа – Шурочка Силачева – так даже та прониклась к Поглядовичу брезгливой ненавистью. Про многолетний алкоголизм Шурочки знал поначалу только я один. Меня вообще удивляет: как это люди не замечают, что человек пьян. Вот пока он на них не дыхнет – в упор не видят. Я сразу рассекаю, издали…
Часов до одиннадцати Шурочка не представляла из себя вообще ничего – не слышно, не видно. К этому времени трубы у нее, видать, начинали уже дымиться, она поднималась со стула, вешала себе на плечо зачем-то объемистую сумку и шла как бы в туалет. Шла почти на цыпочках, бережно неся полыхающее нутро, ежесекундно поправляя очки и как бы ожидая удара сзади или окрика: «Ты это куда?!» Возвращалась уже оживленная, ожившая – точнее, твердо ступая с пятки на носок. На губах поигрывала легкая улыбка, от комплекса неполноценности – ни следа ни на лице, ни в жестах, ни в походке.
- А вы знаете,- иногда выдавала она ни с того ни с сего,- а в Никарагуа опять революция!- и почти весело смотрела в глаза тем, кто ошарашено глядел на нее. Звучало это приблизительно как «Пора бы уже за это выпить!» Не встретив воодушевления и одобрения действий никарагуанских повстанцев, Шурочка угасала, и никто больше не видел ее до самого конца рабочего дня. И после, впрочем, тоже.
ОДА ПОХМЕЛЬЮ
Если вы на дне рожденья
или, скажем, новоселье...
На поминках?
Это — вряд ли:
на поминках
ТАК
не пьют...
У евреев — там и вовсе —
там не СТАВЯТ — там ОБНОСЯТ:
обнесут три раза — ровно! —
и
"спасибо, что пришел"...
Да,
так вот,
на дне рожденья
вы слегка переборщили
и
— чуток, немного —
лишку...
Ну, короче, нажрались,—
УТРОМ...
О-о, я понимаю!
Я сказал:
"я понимаю"...
Нет,
совсем не "издеваюсь" —
ПО-НИ-МАЮ,—
я сказал.
Утром...
Что ж вас так корежит?
Д'не поможет вам лекарство!
Да и пиво — если мало —
только лишний раз вставать.
Две-три стопки — это дело!
Две-три стопки — это счастье!
Хуже, если нету водки
или —
больше, чем две-три.
Хуже, если нету денег,
и соседка — тоже с-стерва...
От пустых бутылок толку
столько, сколько от друзей,
и такой же точно запах —
с ощущением безнадеги,
затхлости и пустозвонства
и болезненной тоски.
Во-от!
Когда вам станет ясно
(где-то через три минуты),
что НИЧТО вам не поможет
и НИКТО вас не спасет,—
вот тогда
разуйте веки,
разлепите ваши глазки —
и увидите,
что УТРО...
Тьфу!
ПРЕКРАСНО, черт возьми!
Что всевидящее око
видит вас и все прощает,
всепрощающий всеблагий
благость посылает вам!
Вы
ЕГО
послать хотите?
Но, помилуйте, —
за что же?
Неужели вам неясно,
что похмелье — лишь сигнал,
самый легкий из ударов,
самый мягкий из уколов
МИЛОСЕРДНЕЙШАЯ кара —
просто счастье, черт возьми!
Ибо!
значит, что вы —
ЖИВЫ!
(Хоть вам это и не нужно.)
И —
БЛАГОДАРИТЕ Бога...
Все.
Заткнулся.
Ухожу.
Не настаиваю на научности своих оценок ни одной секунды. Боюсь только, что строгие, честные, неангажированные исследования приведут к еще худшим выводам. Я регулярно пролистываю работы социологов и врачей – читать сил нет. Страшно. Страшнее – только равнодушная статистика: вымираем по миллиону в год. Обидно и за себя, и «за державу», стыдно перед детьми, что я, урод, сам живу среди таких же уродов и их обрекаю…
Я уже в том возрасте, когда дети повзрослели и активно куют внуков – имею право и поворчать. И не ворчу даже – а ругаюсь в сердцах, горячусь маленько, досаду выплескиваю, перегибаю палку в хлесткости выражений. И надеюсь, что не напрасно. Бог даст – хоть кого-то и хоть сколько-нибудь это придержит за хвост.