Дубовцы встретили меня кошмарной новостью: Лёху посадили за изнасилование. Лёху. Посадили. За изнасилование. Белокурого веснушчатого Лёху, который всегда честно пахал у бабушки на огороде за себя и за брата (Ромка обычно ухитрялся «свинтить», а Лёха насупившись копал грядки, обрывал клубничные «усы», полол, таскал в цинковых вёдрах воду из колонки). Наша дачная хозяйка – тётя Маша – ловко нахлобучила на мои сырники монументальную порцию густой деревенской сметаны и поведала также, что изнасилование было групповым, что колония для несовершеннолетних находится тут же – на станции «Цемгигант», и оттуда время от времени отпускают «на побывку». Ещё тётя Маша сказала, что Синюгины в этом году не приедут, Покровские тоже (на море собрались), а добрая половина ельника около шоссе продана каким-то «графьям», которые приезжают на мерседесе и всё уже вырубили...
По всему выходило, что быть мне этим летом самой старшей среди поредевшей дубовецкой поросли... Вздохнув, я отправила в рот последний кусок сырника и запила его фирменным смородиновым компотом из тётьмашиного погреба.
...Они были братьями только по отцу и, наверное, поэтому так отличались. Ромка – зеленоглазый шатен с тонкими чертами, кошачьей грацией и каким-то недетским выражением скепсиса на лице. Лёха – приземистый, походка вразвалочку, с вечно обгоревшим на огородных трудах носом и широченным улыбоном, который тут же распространялся на щёки с ямочками, нос, глаза и даже уши. Лёха обожал футбол, «12 палочек», походы за грибами спозаранку и полные опасностей рейды в колхозые угодья, из которых мы возвращались с кукурузой, картошкой или клубникой (что интересно, всего этого хватало на наших собственных огородах). Ромка в набегах принципиально не участвовал («а нафиг мне заряд соли в жопу»), до футбола не снисходил и вообще предпочитал только те игры, где мог быть «главным». Зато он здорово умел собирать хитрые взрывные устройства из аллюминиевых трубок и селитры, делал потрясающие трещётки для великов и знал кучу страшных (местами – просто ужасающих) историй, из которых – как я теперь понимаю – половину придумывал сам.
Помню, как отец учил их обоих плавать на песчанном пляже, почему-то называвшемся «глинка». Лёхе было лет девять, Ромке, соответственно, на год меньше... Мы тогда снимали полдома у Ильиничны, за лодочной станцией. В затончике рядом с мостом я и соседский Серёжка учили тому же самому кроликов... Впрочем, это отдельная история. Жалко, что Покровские собрались на море, теперь не увижу я Серёжку на каникулах... Тётя Маша сказала, что он поступил в ветеринарный институт и вообще весь из себя красавец. Эх...
Вообще забавно было осознавать, как в промежутки между летними каникулами мы вытягиваемся, перестраиваемся, меняются наши привычки, голоса, игры, вкусы, манера общения... Какую-нибудь пару лет назад ещё строились шалаши и рисовались карты, по которым следовало искать клад. Ленка Синюгина ещё пыталась соорудить самострел, а хозяйская Танька разгуливала в жаркие дни в трусах без лифчика. Но уже прошлым летом любимым времяпровождением стали посиделки под райские звуки проекта «ХЗ», помимо купания и футбола (для пацанов) из активных игр остались только пинг-понг на участке у Андрюхи Пенкина, сбор веток для костерка да пятничные походы на деревенскую дискотеку (если родители пускали). Конечно, все уже тайком покуривали, с понтами пили разбавленную водку и портвейн, с напускным цинизмом говорили о трахе и влюблялись по уши. Я в прошлом году приехала в Дубовцы не к началу сезона, а когда роли уже были распределены, новые связи установлены и вообще все уже успели по десять раз переругаться и помириться. Статус мой кардинально изменился – ещё бы, уже студентка! – и стала я чем-то типа пионервожатой: вроде и - «своя», но – ступенькой выше; как бы и – на равных, но – соблюдая дистанцию. Я могла себе позволить не любить «Ласковый май», не играть в карты «на раздевание» и походу заметить Таньке (за год отрастившей немалый бюст), что так сильно краситься – это вульгарно. Однако та же самая Танька стреляла у меня сигареты и беззлобно переспрашивала, что за мудрёное слово такое – «вульгарно». Андрюха Пенкин приходил плакаться, что рыжая дачница из Ленинграда не хочет с ним «гулять», Ромка рассказывал о своих проблемах с родителями, а с Серёжкой мы обычно отоваривались бухлом в «стекляшке» (ему одному строгая продавщица тётя Кира по малолетству не продавала)... В магазине обычно пахло килькой, мокрыми тряпками и неочищенным подсолнечным маслом из жестяной канистры. Помимо бухла мы ещё брали вскладчину грамм триста соевых батончиков и ели их на обратном пути через лес.
Именно прошлым летом я начала близко общаться с Ромкой. С ним компания тоже выдерживала дистанцию, правда, по совсем другим причинам. Жмотом слыл Ромка. И «много из себя ставил». Иными словами, был стеснителен и раним, а статус свой подчёркивал «клёвыми» шмотками (Лёху их отец почему-то так не баловал) и деффицитной едой, которой действительно делился неохотно. Бананами там всякими, сникерсами. 89-й год, если что...
- Не хочу, чтобы меня любили за банан или банку колы, - сказал он однажды, задумчиво жуя травинку и глядя своими зелёными невесёлыми глазами в нагромождение бесконечности над кронами мачтовых сосен. Мы лежали с ним на хвое, перевитой упругой муравой, и время от времени прикладывались к початой бутылке вермута. В ногах у нас догорал костерок, на смятой газете лежали шампуры с недоеденным шашлыком; с правой стороны Лёха вдохновенно учился тискать Таньку, а с левой присосались друг к другу Андрюха Пенкин и тощая Динка – серёжкина сестра. Из магнитофона пел Бутусов. Про то, что «... в комнате с белым потолком, с белыми стенами. В комнате с видом на огни, с верою в любовь». Ромка пытался понять, как это всё работает, и почему, и зачем, а я гладила его по голове, пока ТОТ, ДРУГОЙ - с кем бы мне хотелось здесь целоваться - стоял у меня перед глазами, и изображение потрескивало по краям, и было немножко грустно, но всё равно очень хорошо...
Ещё тем летом мы с Серёжкой и Ленкой Синюгиной открыли для себя раннего Макаревича. Ещё я сподвигла их всех пойти в церковь исповедаться и причаститься. Мы даже попостились накануне, как положено. Даже без сигарет и матюгов.
... А теперь? Что же будет теперь..?
У шоссе стыдливо просвечивали оставшиеся пол-ельника, Танька ходила вся из себя занятая и важная, потому что тусовала теперь в райцентре с ребятами из своего ПТУ; у велика в первый же день невероятным образом лопнула шина на переднем колесе, к Андрюхе Пенкину приехал двоюродный брат, они выстругали из сосновых досок нормальные такие мечи, сделали странные нарезки на рукоятках, объявили себя эльфами и всё время теперь пропадали в лесу. Иногда заходил Ромка и мы резались в подкидного. Но больше всего времени я проводила с толстой «общей» тетрадью, распечаткой стихов Пабло Неруды на испанском и обнаруженной на чердаке подборкой журнала «Иностранная литература» за восемьдесят какой-то год. В «Иностранке» я вчитывалась в чужие переводы, в тетради пыталась делать свои, а ещё я там писала письма. Которые так и оставались неотправленными.
У меня потайное местечко было на реке. Между «коровьим пляжем» и ивняком. В камышах. Знал о нём только Ромка, который ещё прошлым летом помог мне таскать камни и выкладывать в чёрной топкой глине узенькую дорожку в самую середину зарослей, где, подобно черепашьему панцирю, покато возвышался крапчатый шершавый валун. Очень подходящего размера, чтобы растянуться на нём и загорать. Или сесть в небольшую выемку (она будет справа, если стоишь к реке лицом), положить тетрадь на колени и писать...
«Он любит подолгу стоять у окна и смотреть на принцесс,
Которые ходят по улицам города,
Зная о том, что он любит подолгу
Стоять у окна и смотреть на принцесс...»
...В солнечные дни на валуне кроме меня грелись ещё маленькие коричневые лягушки и большие лупоглазые стрекозы.
А как-то утром прикатил на веле Ромка. С дороги не было видно, есть я в камышах или нет, поэтому он сначала кинул шишкой, а потом подал условный свист.
- Лёху выпустили, - сказал Ромка, когда я выглянула из зарослей.
- Совсем?!
- Нет, до понедельника.
Через минуту мы уже во всю гнали в сторону посёлка.
Лёха с Пенкиным и Дядьвасей из пятнадцатого дома сидели на лавочке около пенкинской калитки. Лёха был огромный, на две головы меня выше, раздавшийся в плечах, физиономия его в процессе лепки утратила округлости и ямочки, резче выступили скулы и надбровные дуги, жёсткий подбородок образовал красивую, хоть и грубоватую линию перехода к виску. Уши больше не торчали. Я соскочила с велика, и поняла, что этого взрослого Лёху из колонии для несовершеннолетних я, наверное, боюсь...
- Ну, типа здравствуй, Анна, - важно сказал он и усмехнулся, угадав моё замешательство.
- ****ь...
- Вот так вот, да.
Повисла пауза. Лёха с ухмылкой смотрел на меня, я – на толстый железный перстень у него на мизинце, Андрюха Пенкин задумчиво тыкал своим деревянным мечом в лопухи, Дядьвася жевал травинку, а Ромка достал отвёртку и зачем-то начал отвинчивать катафоту с заднего колеса. И в этот момент с участка раздался голос пенкинской мамы.
- Андрей! Немедленно домой!
- Я же только вышел!
- Быстро, я сказала!
- Ну, мам... – Андрюха рубанул на прощание ни в чём не повинный лопух и нехотя поплёлся к калитке.
- Чтобы я тебя рядом с этим уголовником больше никогда не видела! – донеслось до нас. При этом на лёхином лице не дрогнул ни один мускул, Ромка залился багровой краской, а Дядьвася крякнув поднялся со скамейки.
- От сумы да от тюрьмы не отрекайся, - буркнул он в сторону пенкинской дачи, - Эх... – и двинулся прочь.
Вечером того же дня, когда после ужина я сидела на террассе и размышляла, чего бы ещё такого навертеть с бродившими по улицам города принцессами, за забором раздался условный свист.
- Заходи, Ромк.
Его узкий силуэт скользнул в бледный квадрат света на садовой дорожке.
- Привет, - Ромка осторожно прикрыл за собой дверь и сел рядом со мной на топчан.
Мы помолчали. Мы последнее время вообще много молчали. Каждый о своём.
- Ну, чего новенького? – спросила я, отчаявшись найти заоконным принцессам сцену для непринуждённого перформанса.
- Я из дома ушёл, - вздохнув сообщил Ромка. – Ещё до обеда. У тебя поесть не будет..?
Принцессы отправились лесом, понятное дело, а я немедленно двинула к плите. Уезжая в Москву, мама завещала мне большую кастрюлю борща, от которого оставалась уже половина.
- Может, тебе ещё картошки пожарить? – спросила я, когда Ромка приканчивал вторую тарелку.
- Пожарь, - милостиво согласился тот.
- Только ты её чистить будешь.
- Ладно.
Скворчание сала на сковородке, бормотание телевизора у хозяев за стеной, шум электрички за лесом...
- Где ж ты тусовался-то целый день?
- На Москва-реке, в твоём тайнике.
- А почему из дому ушёл?
- Тошно.
- Чего тошно-то? Из-за Лёхи?
Ромка молчит, лица его мне не видно, потому что лампочка на потолке тусклая, и сидит он против света.
- А чего раньше не пришёл?
Ромка усмехается невесело.
- Я же брат уголовника. Пенкину-то вон и близко к нам подходить запретили. Дурное влияние...
- Гы, а ты не влияй на меня дурно, влияй положительно...
Фыркаем. Потом опять молчим.
- Лёха не насиловал никого, - говорит Ромка, качая головой, - Они с ребятами самогон пили после дискотеки, и на обратном пути он вообще вырубился, упал в овраг на Сивке и заснул. На него все стрелки потом перевели... Какая типа разница, - мелкий, в колонии пару лет посидит и привет. Полный срок несовершеннолетнему не дадут... Погладь меня, - просит он без перехода, и кладёт голову мне на колени. Волосы у Ромки мягкие, я глажу его и чешу за ухом, как кота.
- ... А теперь поцелуй...
- Здрасьте... Приехали.
За забором раздаётся условный свист. Ромка мгновенно вскакивает, я выхожу на крыльцо.
- Лёх, ты что ли?
- Я, натурально! Вечер добрый, – Лёха вписывается в освещённое мутной лампочкой пространство. В руках у него гитара и бутылка, - Аньк, Ромка не у тебя случайно?
- Случайно у меня. Заходи уже, чего в кустах топчешься.
И он заходит. Хлопает напрягшегося Ромку по плечу со словами «не ссы, брат», меня отправляет за стаканами, плюхается на топчан, откупоривает водку; его, пожалуй, слишком много для нашей маленькой терраски, эта странная энергия меня завораживает, но и по-прежнему немного пугает, мы с Ромкой остаёмся на вторых ролях - за пределами пятна света от тусклой лампочки. Водка уже наполовину выпита, Лёха вполголоса поёт блатные песни, а пошли купаться – да какое купаться, под мухой нахуй утонешь, ваще бай-бай уже пора, поздно, а может – рано, скоро светать начнёт, Ромка стоит, опершись обеими руками на стол, его качает, бля, а можно мы тут заночуем, я спать хочу...
- Не, Ромаш, мы с тобой ща по****уем домой, - говорит Лёха, тщательно выговаривая слова, и поднимается с топчана. Со второй попытки, ибо оказывается, что на коленях у него сидела я. – Всякому фрукту – свой овощ... Ты, Аньк, ведь не будешь ****ься ни с Ромкой, ни со мной?
- Не, не буду, - отвечаю со вздохом и для пущей убедительности качаю головой... Лампочка и холодильник скачут при этом из стороны в сторону, но в конце концов занимают в пространстве положенные места.
- Вооот, понял? – разворачивается Лёха к Ромке, - Давай, братка, осторожнее, тут ступеньки... «Раз дощечка, два дощечка, будет леееесенкааа»...
- Да тише вы, щас тётя Маша придёт и всем ****ы даст...
- ****а – да не та... – их шаги и хихиканье удаляются в сторону калитки. В соседнем дворе начинает лаять собака.
Светает.
20 / 10. 2008 Vi;a del Mar