Торпедный катер лейтенанта Зюзюкина резво скакал по свинцовым водам Балтики. Звукорассеивающий слой гулко бил в днище.
Зажав в крепких зубах дочерна прокуренную трубку-подарок деда-запорожца, - Степан вглядывался в линию горизонта. Куда он мчался, куда гнал свою боевую единицу, он и сам не знал. Да куда глаза глядят! Простора, простора требовала зюзюкинская беспокойная душа.
“Наплевала, в самое нутро наплевала!” - цедил сквозь зубы лейтенант, круто перекладывая штурвал на другой галс.
Горькие эти слова относились к Мане Шараповой, востроглазой буфетчице Военторга, причине ночного томления всего дивизиона и дамочке, что называется, “в соку”. Перед мысленным взором Степана, как живая, вставала та безобразная сцена, что разыгралась каких-то два часа тому назад в дивизионном ресторане. А ведь как все хорошо начиналось! “На цветы разорился, помазок барсучий, пуговицы надраил, фраер...”-обзывал себя страшными словами Зюзюкин. А произошло в ресторане следующее...
Усевшись с Маней за столик на виду у разинувшей рот флотской братии, Степан-сама галантность, предложил листок серой бумаги, называвшийся здесь с претензией “меню”, своей “прекрасной даме”. Сам-то он наизусть знал все те деликатесы, что в этом самом меню перечислены. Растягаями там не пахло. “ Закажи, Степа, сам,” - говорит это ему Маня, а сама глазами по сторонам так и стреляет.
Подходит Нинка Шевцова в грязном переднике и мятой наколке в крашеных волосах: “Что угодно?” - и скалится. “А принесите-ка нам, товарищ официантка, фруктов каких, винегретиков парочку, котлеток по-киевски и конъячку бутылочку,” - Степан аж вспотел от своей культурности.
Оркестр заиграл что-то бодрое, вроде как из Бенни Гудмена. Подскакивает к столику мичман Малинин и, этаким бычком молоденьким: “Разрешите на танец!” Ну, Степе, понятно, обидно - как же, словом не успели перекинуться, а уже из-за стола женщину и уводят. Он и говорит вполне прилично: “Вы, товарищ мичман, вроде человек воспитанный и с подчиненными, я слышал, чуткий, а того не знаете, что разрешения сперва у кавалера спросить нужно.” Малинин вроде как даже оторопел немного от такой зюзюкинской борзости, только буркнул что-то вроде “шибко грамотные стали...”, а Маня: “Ну что ты, Степа, такое говоришь, что мы - англичане что ли какие вшивые!” - и ресницами лупит, надо заметить, очень даже эффектно.“
“А культурные люди не только среди англичан имеются,” - с этаким авантажем заявляет Степан, намекая явно не на Малинина.- ”А вот хамов, наверняка, и у них хватает!” Это уж он не сдержался-заметил, что дама его все ж привстала маленько, чтоб с мичманом танцевать идти.
Тут Малинин миролюбиво так говорит: “Ты, Степан, видно, крепко уже где-то дал,” - и выразительно щелкает указательным пальцем чуть выше кадыка. - ”Шел бы, отдохнул.”
“Ага!” - завелся Зюзюкин, чувствуя, как заиграла в жилах дедовская кровь. - ”Я, значит, отдыхать пойду, а вы тут с Манькой до утра отплясывать будете?”
“Какая я тебе Манька!” - заверещала вдруг буфетчица, скаля белые зубы. -”Плевать я хотела на твой конъяк! Подавись ты своим винегретом, козел!”
“Да ну его, Маня, алкоголика,” - встрял Малинин.
“Сам ты пьянь гидролизная!” - вскочив, заорал Степан и - хрясь! - мичману в физиономию. Ну не сдержался! И Маньке заодно оплеуху.
Ну, тут-шум, визг, звон всякий-скандал, одним словом. Степе локти заломать хотели - не дался, под горячую руку еще кому-то залепил.
Выскочил из ресторана, дверью трахнул - только стекла зазвенели - и на причал, весь в расстроенных чувствах. Вот такая вышла накладочка...
“Гауптвахтой тут не отделаешься,” - скрипнул зубами Зюзюкин, подставляя горячий лоб под сырой морской ветер. - ”И конъяк этим сволочам оставил!” И расстроенный донельзя этой мыслью, шарахнул двумя торпедами в светлую июньскую ночь.
Торпеды выпрыгнули, как ошпаренные, из аппаратов и, взметнув фонтаны брызг, яростно вращая соосными винтами, понеслись на заданную глубину.
“А что,” - повеселев от красивого зрелища, подумал Зюзюкин, - ”отсижусь где ни будь в шхерах, пока не поуляжется, а там, глядишь - и забудут. Вот тогда и заявлюсь!”
И, глотнув полной грудью соленого воздуха, запел свою любимую озорную частушку: “Мы с миленочком катались на торпедном катере...” И так легко стало на душе лейтенанта, так свободно и радостно, что вот ничего ему не надо -только пыль водяная в лицо, только ровный стук дизелей, да штурвал в мозолистых ладонях.
...Все меньше и меньше становилась точка катера, пока, наконец, совсем не слилась с темной полоской недалекого шведского берега...