роман-оПУпи не Я
ПРЕДИСЛОВИЕ
Если вы не читали трилогию Михаила Анчарова "Самшитовый лес", "Птица моя Гаруда" и "Записки странствующего энтузиаста" или хотя бы "Самшитовый лес" (мой сын Олег-второй назвал его книгой о бутерброде, у которого нужно просить прощение), то вы прочтёте просто роман.
Но если вы потом прочитаете трилогию Анчарова, то тогда перед вами роман-продолжение, т.е. герой Анчарова Сапожников, конечно же, главный, а этот роман генетически им задуман и подлежал исполнению Сапожниковой, что она и сделала.
И всё, не приставайте больше, читайте, что хотите, хоть то, хоть другое...
Да, забыла сказать, что появление персонажей - проявление любви Сапожниковой. А любит она всех. И не обижайтесь.
Целую. автор.
Глава первая. Изначальная.
- Всё происходит всегда, и ничего ещё никогда не было, и суша не отделена ещё от воды, и свет един с тьмою, и сущее, не родившее времени, не знает возраста. И чтобы что-то было, чтобы случилось то, что должно быть, Она возжелала стать ничем, чтобы Он был всем. Она захотела быть невидимой, чтобы он стал заметен. Она облекла себя на непонятость, чтобы Его возлюбили. И Она уйдёт от Него. И так будет.
- Что это за цитата? Ты выворачиваешь Писание наизнанку? - спросила Ульяна у брата, расчёсывая только что вымытые и просушенные феном волосы и оттого напоминающие лабиринты минойского царства.
- С утра пораньше язвишь, - ответил Олег бесцветным голосом, не пошевелившись в диванных подушках и не глядя на неё.
- Уля! Ты опоздаешь, - из кухни выглянула мама, вытирая руки пёстрым полотенцем и перебрасывая его через плечо, - оладьи готовы, а беляши вечером.
- Опять мучное, - скривилась Уля то ли от маминых слов, то ли оттого, что расчёска застряла в волосах. Она резко повернула голову в сторону кухни, и расчёска звякнула об пол.
- Падение первое. - Изрёк Олег, поднимая правую руку.
- Олег! Перестань паясничать... Скоро придёт Максим Вениаминович, а ты ещё не закончил работу, - протороторила мама, убегая на кухню.
- Максим Вениаминович не придёт никогда. Он теперь будет жить вечно в другом поясе времени, - продолжал бубнить монотонно Олег.
- Олег! Что ты говоришь! - Всполошилась мать, - разве можно так о пожилом, да ещё уважаемом человеке?
- Ему всё можно, - усмехнулась Ульяна и важно профланировала к кухонному столу.
Радио передавало прогноз погоды: снег с дождём, порывистый ветер в метрах и секундах...
Так начинался роман о последней грешнице, или "ПАДЕНИЕ", и может быть, когда-нибудь он был бы закончен, но сломался фен, и исторический процесс потёк по обычному руслу через эту же кухню, где сидят Сапожникова с Нюрой Дудыриной, биологом-аспиранткой, и пьют чай безо всякого мучного, потому что этим совсем некому заниматься, да и не из чего; но если бы было, то тогда вместо Опупинеи написалась бы сказка про "Колобок".
Поэтому Сапожникова и занимает гостью разговорами о жизни. Как будто бывают другие разговоры...
- Я пошла писать сценарий, - сказала Нюра.
И Сапожникова подумала в ответ:
- Человек рождается правильным. А ему суют игрушку в руки: играй. И он придумывает свои правила игры. И сколько людей - столько правил. И всё правильно. И жизнь - театр, а человек привыкает к своей роли, но думает, что - живёт. А потом приходит любовь - как свет.
Любовь начинается с того конкретного человека, которого полюбил. И кажется, что этот человек и есть источник любви. А на самом деле это ты сосредоточил в нём свою любовь. Это как вселенная: точка, а потом её развитие, рассеивание и отсюда расселение, вселение живого. Так и любовь: она рассеивается, как свет, по лицам знакомых. И понимаешь, что ты любишь и их.
А потом появляются незнакомые люди и оказывается, что ты их тут же любишь, как будто ты знал их раньше, т.е. всегда. И уже не: люблю - люблю - люблю, а люблю-люблю-люблю. А дальше только: люблюлюблюлюблю... бесконечно заворачивается в спираль, и то ли ты люб, то ли тебе люб...
То есть - прежние правила перестают действовать. Но законы театра остались те же. Просто жизнь раздвинула свои границы, потому что любовь нельзя поместить в рамки.
- Уже утро. - Сказала Нюра и ушла домой писать сценарий жизни, который сыграют и сложат в ящик её дети, будучи детьми. А потом они повзрослеют, потому что полюбят.
- И вправду утро, почти пять часов, - лениво улыбнулась самой себе Сапожникова и пошла спать оставшуюся часть ночи, мгновенно выздоровев, как будто простуда была ролью,
которая успела надоесть за полночи; а может быть, простуде успела надоесть
Царство Небесное подобно человеку, посеявшему доброе семя на поле своем.
(Мф. 13.24)
несносная Сапожникова, которая и болеть-то не умеет по правилам межсезонья.
А ведь как хорошо всё начиналось: заседание кафедры, двое простуженных преподавателей, один даже профессор. Другой сидел рядом. Кто-то из них и подарил микроб, а профессор обиделся, что не он. Так и спросил сердито:
- А с кем вы сидели рядом?
А Сапожникова сидела рядом со всеми по своему дурацкому закону бесконечности ДНК любви.
Однако, шутки в сторону! Вот они и разлетелись, как микробы, и мир хохочет. А "пентагоны" рушатся, потому что самое сильное оружие - смех, и миру нужен он сам, мир. Любой мир лучше ссоры. Любовь мира выметает сор из углов своей вселенной.
- Началось! - Обрадовалась Сапожникова, говоря даме своего сердца в телефонную трубку, что Безымянная уже одевается в нечто потрясающе зелёное и сейчас придёт. А дама говорила про страсти в ящике: Пентагон частично, а два самых высоких здания в Америке - как карточные домики - раз и сложились.
Но сотрудники не поверили. Они подумали, что Сапожникова пошутила, а дама сошла с ума или не поняла шутку телеведущего какого-нибудь шоу. Их сейчас много, шоу, да и ведущих тоже. Все куда-то ведут и кого-то выводят. Каждый делает свои далеко идущие выводы. А если эти выводы не выводятся мирным путём, то назревает конфликт, который взрывает и правых, и виноватых. А дама Сапожниковского сердца - самый светлый и чистый "одуванчик" на земле, и ум у неё ясный и пронзительный.
- А добро - это то, что вовремя, зло - то, что несвоевременно, - так, кажется, у прапрадеда, - думала себе и думала собирающаяся спать Сапожникова. Она так любила, что только война могла разрешить эту любовь. Стали понятны подвиги и безрассудная храбрость бойцов на всех войнах.
- Была бы война, - думала ещё днём Сапожникова, - я бы пошла на фронт сестрой милосердия, я бы вытаскивала раненых с поля боя, не жалея собственной жизни. И так бы всё разрешилось. И я бы отдала свою жизнь тем, кто будет жить после...
И вот она началась, эта война, и разрешила любовь. Потому что только она и разрешает, но не конфликты, которые видимость, а любовь, которая накопилась в таком количестве, что разорвалась с силой ядерной бомбы и объединила всех, и живых, и мёртвых в самой себе, как мать-земелюшка в чреве своём несёт зерно похороненное с зарождающейся вновь жизнью, - потому что она - любит.
- Ну и люби, - пробормотал вместе с добрым утром сын Олег-второй.
- Ну и налюблю ещё, - усмехнулась Сапожникова, продолжая сидеть на кухне с засаленными обоями, розочки на которых ещё продолжали цвести, не обращая внимание на осенний призыв к увяданию и засыханию пожелтевших берёз, выстроившихся за окном, как солдаты на плацу.
- Всё. Точка. Завтра, нет, сегодня буду писать научную статью. Стихи - в папку, дневники - в стол. На всех листах напишу ПУ, ПУ, ПУ, - в левом, нет, в правом углу, - там виднее.
Только почему-то поэтическая универсалия напоминает о ночном горшке...
И вот эта-то мысль была прервана глотком забвения из колодца сна.
***
На следующее утро стою я на остановке, поджидая кого-нибудь, и он идёт, как последний номер моей безвыигрышной лотереи, не обещая ничего, кроме очередного огорчения. Идёт, весь настолько квадратный, что похож на битком набитый троллейбус, которого ждут все стоящие около меня. Они окинули его взглядом, поняли, что сюда не вместятся, и отвернулись в ожидании следующего. Я продолжала изумлённо взирать на него, разводя руками, как будто хотела обхватить ими то, что не вмещалось в моём мозгу.
Предыдущие встречи этого кого-нибудь хоть какого-нибудь обычно заканчивались моей незамеченностью, но тут, то ли мои размахивания руками походили на перекрытие дороги во время катастрофы, а после вчерашнего "пентагона" все были настороже, то ли мои жёлтые ботинки выглядели предупреждающим знаком светофора, но он подошёл прямо ко мне, остановился и радостно сказал:
- На этот раз я тебя заметил!
Так я перестала думать о себе в третьем лице.
***
- Сколько можно ждать? - Спросила меня молодая, но талантливая поэтесса Ирочка Монахова, спрыгивая с подоконника.
- И правда, сколько? - Задумалась я, не заметив, как началось очередное заседание. Через два часа я получила ответ на этот вопрос.
- Неделю... Ну две, - это крайний срок, - сказал профессор Н, думая, что моё молчание имеет отношение к ПУ. О ней я вспомнила сегодня, после восьмого полубредового выныривания из простуды, которая-таки навязала свои правила игры. А тогда я не думала, тогда у меня не было давления, а по закону, открытому Сапожниковым-главным, сознание зарождается под давлением. И наверное, болезнь началась именно потому, что я была несознательная, а она очень хотела к кому-нибудь привязаться, но не знала, что я уже больна неизлечимо другой болезнью, которой нет не только названия, но и соперничества. И теперь мне её очень жаль, эту вторую болезнь.
Пришёл Олег-второй, и я пожаловалась, что пишу роман. После трёхстраничного чтения он сказал, что это непонятно, но интересно, и что он будет, наверное, гениальным, как и всё, что я пишу во время болезни.
Но я раньше не писала романов. Стихи - да, уйму, как отплёвываясь от очередной мысли (А я ем семечки и плюю в окно, И зарастаю по уши мирозданьем). Поэмы - да; как-то зимой, когда было очередное заседание и что-то тоже там имело отношение к ПУ, я как раз писала шестую главу о мальчишке, который думал, что стал взрослым, раз он женился и имел прикроватную тумбочку и детей. Правда, он потом встретил девчонку, а заодно и встретился с любовью, и догадался, что раньше он играл в жизнь, а теперь жизнь поиграла с ним, и чуть ли не умер, но не от старости, а от того, что он подумал о невозможности теперь, когда начинается настоящая жизнь, жить, - потому что он связан паутиной традиции и долга, и самое главное, - не для него, конечно, а для других, - видимость благополучия. Видимость блага для всех других, которые обманываются этим и хотят того же. Помнится, я его так и оставила рядом с девочкой, - сами разберутся. А седьмая глава была опять про своё. Но об этом в другой раз.
Тут звонит мне моя сотрудница Вика:
- Я сейчас к тебе приду.
- Я болею.
- Я недолго.
- Я сейчас помру.
- Не надо, я приду раньше, ты мне нужна срочно.
Вот так. Соберёшься умирать, все симптомы ощутишь, предвкушая уход, так ведь, не дадут.
Прибегает, садится напротив кровати и с ходу:
- Ты меня заразила, - а глаза блестят, огромные такие, энергия из них так и прёт.
- Как? - Вдавливаясь в подушки и понимая, что речь идёт не о той болезни, которая уложила меня в постель, скучно отвечаю я.
- Сапожникова! Понимаешь! Всё получается. Твоя энергетика алфавита всё объясняет, у меня как будто одеяло с глаз сдёрнули...
Я забираюсь поглубже под своё одеяло, так как мне начинает становиться от всего этого не по себе, и невозмутимо спрашиваю:
- Что случилось?
- Я уезжаю в Анапу!
Ещё не легче. Месяца не проработала и нате вам!
Видя мой недоумевающий взгляд, Вика радостно вскричала:
- Я влюбилась! И теперь всё стало по-другому. Мир тот же, но какие краски!
- Какие краски... - Подумала я, целиком превращаясь в задумчивую Сапожникову, которая одна меня понимала и жалела, когда все остальные растаскивали по кусочкам. А тот один-единственный, ну хоть умри, не приходит и всё тут. Впрочем, это другая история.
Вика продолжала свой рассказ, захлёбываясь восторгом от всего с ней происходящего. Сапожникова, получив в очередной раз, как оплеуху: "Ты гений!", вспомнила своего прапрадеда, который тоже неадекватно воспринимал чужие определения себя. Его как-то раз в пивной один из посетителей замшелого вида в сердцах, от души наградил званием "японского бога", так Сапожников-главный сник и понял, что его уже узнают, только что же в нём японского? Вот в чём вопрос.
Меня всегда интересовал вопрос, откуда берётся человек. Не как он физиологически рождается, а откуда происходит, такой именно, а не другой. Гены-то они, генами, но я не об этом. Читаешь книгу, а герой в аккурат списан с тебя, а сочинено-то это в прошлом веке. Страшно становится, а потом - не страшно, потому что и не всё ты, что-то и по-другому. А вот Сапожников не только по образу чувства, но и по безрассудству мысли мой генетический предок. Он сам сказал как-то, что сначала образ, а потом человек.
Вика ушла, а через минуту вернулась. Оказывается, я обещала встать и закрыть за ней дверь. Только что её закрывать? Потом опять открывать, когда дети со школы вернутся. Сколько времени уходит на открывание-запирание дверей. Понятно, двери нужны, чтобы не было сквозняков, и люди не простужались. но на замок-то зачем?
А вот у нас в лаборатории дверь запирается только снаружи, как в гареме. Поэтому, наверное, у меня, в основном, сотрудницы, а сотрудников: раз-два и обчёлся, и из них остаются только устоявшие перед чарами озверелой женской красоты, но в глазах у них - сумашедшинка.
Когда мы выходим на улицу покурить в составе большем, чем один человек, то смех не прекращается, разве что переходит во взрывы хохота на протяжении всего процесса передвижения из дальнего крыла третьего этажа до соответственно парадного подъезда. Сначала думалось, что запретили курить в университете в связи с соответствующим законом. Но после многократных "походов" на крыльцо, на котором теперь тоже запрет дымового кейфа, до нас дошло старинное выражение "кончай коптить небо", означающее конец перекура. Только кто будет воздух очищать? Небесные небожители - кондиционерами для вселенной?
Вообще, Сапожникова могла бы написать отдельный роман о нашей лаборатории и об университете в целом, если бы время от времени ей не мешала я со своими сопливыми филологическими происками, как ни странно, но каким-то образом вписывающимися в литературоведческие исследования Сапожниковой творческого процесса. Вот только если бы они одни! Были беды пострашнее, с которыми мне больше не к кому обратиться, кроме неё, - это быт. Быт, засасывающий моё вдохновение со скоростью, обратно пропорциональной засорению водопроводных труб и стоков. С этим бедствием я сама справиться не могла, а у Сапожниковой есть какая-то необъяснимая ей самой потребность помогать другим, да так результативно и мгновенно, что вряд ли это когда-либо представляло для неё трудность. Это касается всего быта. Быта вообще, неважно в каком плане, хоть в воспитании детей, хоть в организации мероприятий, хоть в написании статьи для газеты; но, - есть одно но. Её нужно об этом попросить.
- Что же это я про свою ПУ её не попросила до сих пор! - Спохватилась я, и тут же сникла. - К ней я обращаюсь очень редко, очень уж она нужна другим.
Ты, читатель, подумал, что имеешь дело с сумасшедшей авторшей, у которой наблюдается раздвоение личности?
- Ха, - ответит тебе Сапожникова. А дальше смотри статью А. Бочарова "Форма плана". Её в курсе "Теория литературы" филологи изучают. Она всем известна и доступна. Просто эта статья написана на примере конкретного произведения, через многоплановость автора доказывая его же гениальность. А меня гением обзывают с витебской курилки. И протест мой до сих пор не принят.
Так вот дело-то как раз не в этом, а в том, что наша лаборатория - очень серьёзная организация, получающая не только гранты, но и дипломы, а также издающая канонические тексты Фёдора Михайловича Достоевского. И если она не развалилась от моего в ней присутствия, то значит, в этом есть и моя скромная заслуга вовремя устанавливать гармонию средствами, доступными всем, с тех пор, как мой предок отменил Апокалипсис. А именно:
Можно ли вылечить мир хохотом?
Меня там не было, когда он спрашивал! Я бы ему ответила:
- Ещё как!
***
Подготовка к 60-летнему юбилею университета в нашем кабинете началась весело.
А всё таланты из творческой лаборатории, конкретно, Леночка Зыкова. Приходит она и грустно так говорит:
- В четверг на ректорате будут слушать запись университетского гимна, две песни на выбор.
- Проблема-то в чём?
- А нашего с тобой варианта не будет.
- Как не будет? - Всполошилась я. А Сапожникова мне так спокойно: "Его ведь и не было. Ты же даже об этом и не думала, всё о своём, да о своём..."
- Ну ладно, ладно, не будем о грустном, - отмахнулась я от всеведущей Сапожниковой, а Лена подумала, что я обращаюсь к ней, и радостно:
- Напишешь текст?
- Напишу, - твёрдо сказала я, собираясь с Сапожниковой ехать в горгаз на "Рыбку".
Посещение коммунальных и городских служб является единственным случаем, когда Сапожникова говорит мне: "Молчи и будь рядом". То есть, чтобы я не сбегала в недоступные для обычного человека сферы воображаемого будущего. Как будто будущее может быть ещё каким-то.
Горгаз, этот Горыныч, выдохнул меня на остановку в целости и сохранности, и я почуяла свободу. Как всегда, в виде полёта в воображаемое, которое, конечно же, будущее. На что Сапожникова сыронизировала: "А как же песня?"
Что ж, полечу в нужном направлении. Но, кроме любви, ничего не лезло в голову. И я стала культивировать в себе любовь к зданию:
Ты смотришь весело на меня,
А я улыбаюсь в ответ.
Но улыбалась я явно не зданию, а кому-то, кто находился в нём и смотрел на меня из окна так радостно и спокойно, что во мне загорался чистый, ровный свет надежды на счастье, которого не было в помине во время посещения горгаза. Поэтому следующими строками были:
Нет в целом мире чище огня,
Чем твой негасимый свет.
Песня прямо лилась в осеннем прозрачном воздухе, но Сапожникова неумолимо маячила, как символ недовольства ректора из-за отсутствия научного момента и значимости университета в дальнейшей жизни выпускников, а у меня, как назло, не находилось никакой другой рифмы к слову "причал", кроме "венчал", и припев получился церковно-приходской:
Ты нас обогрел и повенчал
С наукою и мечтой.
Ты - наш приют, ты - наш причал,
Мы навсегда с тобой.
Тут подошёл троллейбус, и я с чувством исполненного долга убрала в сумочку блокнот и достала канцелярский "проездной", чтобы не забыть его сдать по возвращении.
В лаборатории остывал мой обеденный чай; тут-то я, в одиночестве прихлёбывая его, ушла в сферы, вспомнила не без подтыка Сапожниковой о песне и уткнулась в блокнот. Дальше в голове потянулись километры проводов (наверное, троллейбусных), какие-то древние воспоминания о р-n переходе, когда туда - да, а обратно - никак. И ещё - глубинный образ источника знаний. Следующий куплет был не за горами, - и чашка чая не допита, и я вдруг стала знаменита:
Ты неутомимый мой проводник
К вершинам и глубине.
И неиссякаемый твой родник
Живёт теперь и во мне.
Тут я залетела в своё личное-сокровенное, растаяла от воспоминаний того, как мы с кем-то ещё не таким старым и квадратным шли по новоотделанному коридору второго (ректорского) этажа, и он радостно кричал, что ему повезло: он молод, он живёт в двадцатом и будет жить в двадцать первом веке, и он учился в старом, а теперь будет учиться в новом университете. И я отвечала ему, как эхо. Конечно же, всё это было уловлено вдохновением на кончик ручки следующим образом:
Ты смотришь ласково и светло,
Я отвечаю тебе:
Мне просто здорово повезло,
Что есть ты в моей судьбе.
Теперь мне стало ясно, что поэт-песенник из меня никогда не получится, а университет я люблю в лицах, но не в материалах и знаниях; и когда рядом появилась Лена Зыкова, Сапожникова с издёвочкою спросила у неё:
- Хочешь, прочту вариант. Сама увидишь, что за текст.
Ответ был положителен.
Озвучивание "песни" незамедлительно.
Лена сказала, озадаченная Сапожниковским сарказмом:
-А что, неплохо. Напиши мне, я попробую музыку подобрать.
Сапожникова села писать (а она из нас двоих всегда что-то пишет или слушает других, в отличие от меня, которой лень записывать, а слушать я люблю только Его несмолкающий Глас, за неимением облика квадратного поблизости, но об этом в другой раз).
Я болталась без дела, чувствуя свою никчемность и ненужность, как будто она писала не выстраданное нашей душой, а докладную о моём несносном поведении.
Лаборатория ожила с приходом будущего профессора Натальи Александровны, которая незадолго до этого вернулась из трёхмесячной командировки в Суоми, привезла нам оттуда в подарок искусственный цветочек в горшочке и заблаговременно была назначена заведовать текстологической группой на 4-й этаж (повышение), наверно, подальше от нашего "веселья". Как теперь оказывается, для размножения семян смеха.
Сапожникова, подняв голову, мрачно спросила у зав-Наташи:
- Хочешь, прочитаю будущий гимн университета?
- Хочу.
- Я тоже, - присоединилась к ней ещё одна сотрудница Наташа, которая впоследствии вышла замуж и уехала жить в Америку, чтобы сеять разумное и смешное на другой стороне шарика.
Сапожникова задохнулась от смеха на первой же строчке (а она-то знала, кто этот "ты", чьё лицо представляла я, сочиняя весь этот гимнобред). Наташи недоумевали первые полминуты, потом они тоже начали хихикать. Причём, для будущего профессора это было также нехарактерно, как для искусственного цветка - ожить.
Еле успокоясь, Сапожникова утихла. Во мне заговорило авторское самолюбие, и я прочла-таки текст, не обращая внимание на исходящие из глубин моего "я" всхлипы Сапожниковой.
- И что здесь смешного? - Спросили Наташи.
И я стала объяснять, почему смеялась Сапожникова. Я честно сказала, что прообраз здесь местами совсем не университет, а человек. И это гимн человеку-университету, как у Маяковского: "Товарищу Нетте, человеку и пароходу". Вот тут "неиссякаемый родник" смеха ожил и в них.
На следующий день зав-Наташа заглянула к нам, увидела меня и разразилась хохотом, выскочив из кабинета. И три дня потом не появлялась. Но на третий день зашла, с опаской, как сын визиря из "Волшебной лампы Алладина". По делу. Мы пошли к декану. Я впереди, она следом. Молча и тихо. У двери в деканат я оглянулась: тут ли она, и схватилась за живот. Она - тоже. Обе мы заходились от смеха. Не знаю, о чём подумала она, но мы стояли, привалившись к стене, обессиленные внезапно напавшим беспричинным приступом веселья, а проходящие студенты и сотрудники (на то время очень немногочисленные) наблюдали брызги слёз из наших глаз.
Через неделю был день рожденья зав-Наташи.
А в нашей лаборатории существует традиция празднования таких событий за сладким столом. Зав-Наташа приносит круглую коробку с тортом, и после чистосердечных моих уверений ни в коем случае её не смешить, садится за наш гостеприимный стол рядом со мной. Мы все дружно и мирно пьём чай, от торта остаются нежные воспоминания в виде глубинных желудочных осадков.
Все потихоньку разбредаются по своим местам, мы с зав-Наташей продолжаем расслабленно сидеть в торце стола, предаваясь прощальным минутам жалости, то ли от чаепития, то ли от проходящего дня рождения.
А Михаил Асессоров, известный своим резюме бывшему президенту, спрашивает:
- Могу ли я взять коробку от торта?
На что зав-Наташа меланхолично отвечает:
- А почему нет? Конечно...
Я прослеживаю за движениями Михаила, смакуя в желудочном соке последний кусочек, и вижу, как Миша переворачивает крышку вниз дном и начинает, поэтапно сгибая секторы тульи, превращать коробку в блин.
Я перевожу взгляд на Наташу, которая делает то же самое, успеваю заметить в её глазах взрывоопасную смесь удивления со страхом, а дальше...
Остальные сотрудницы замечают наши страдания только после того, как Михаил продемонстрировал нам сцену укладывания бывшей коробки в дипломат.
Они видели только, как мы с Наташей сидим вдвоём за пустым столом, задыхаемся от смеха и показываем каждая своей вытянутой рукой на спокойно выходящего из лаборатории Михаила с дипломатом в руке. - Его миссия окончена. Здесь делать больше нечего. Он, кстати, потом уволился, не доотсканировав Герцена, но дело не в этом, а в том, что мы так и не поняли, зачем ему нужна т а к а я коробка.
На следующий день рождения Наташа купила такую же коробку, но в новом кабинете на неё никто не покусился.
***
А у меня сломался телефон, и я стала звонить всем сама, потому что два аппарата у меня дома не желали подавать голос.
И я позвонила Томе, чтобы пожаловаться:
- Пишу роман.
- Ты уже его начинала писать зимой, - не удивилась она.
Зато удивилась я: как это я могла забыть о том, что уже начинала его писать, и даже не поленилась заполнить целых две страницы Я стала раскапывать свой многокилограммовый архив в поисках начала, которого у меня не было, потому что "-Я пошла писать сценарий, - сказала Нюра." - слишком круто для такого романа, как этот. А когда нашла, то оказалось, что оно в самую пору. Но это будет только к пятнадцатой странице, пока очередная слушательница моего будущего романа не задаст назревший вопрос:
- Почему ты называешь его квадратным?
- Потому что он не укладывается ни в какие рамки моего представления не только о мужчинах, которых до него мне представлять не удавалось, тем более, что они мне сами представлялись, и тем были не интересны, но и о человечестве в целом вообще. - Этакая квадратура круга: квадратный костюм с круглой головой. Без числа 3,14....., которое само приблизительно и подозрительно своей бесконечной троицей, его не вычислить. Сапожников-главный сказал бы: "Сущность личности или личность сущности". Я же могу только через Пи или через курицу и яйцо, что опять-таки приводит к этому же Пи, да ещё это ПУ, как всесжигающий жертвенный огонь совести, неотступно следует за мной. Интересно, напишу ли я за две недели и роман, и статью?
Я так отношусь к данной проблеме, а проблема - это когда есть два взаимопротивоположных факта или явления, которые мучают мозг своим существованием одновременно, очень ненавязчиво предлагая сделать выбор в пользу одного из них:
- Так круглый или квадратный?
- Курица или яйцо?
- Пи или ПУ?
- Роман или статья?
И все эти их жеманные вопросы - наглые донельзя. Что за манера измываться над человеком, который умеет делать только всё сразу, а не по порядку. Вот и Сапожникова подтвердит, что непонятно, что я делаю: брючину натягиваю или стих набрасываю, или же вообще разговариваю по телефону о каком-то металле, думая об очередном этапе пошива трусов Олегу-второму, вытаскивая огрызок носка из пасти весёлой Пуффи. Даже собака, не собака, а аббревиатура статьи. Назвала доченька, когда никакой статьи в помине не было. Но я-то знаю эту семейку Сапожниковых. Все они такие простые, ничего специально наперёд не делающие, а проходит время и тут уж никого не обмануть. По собаке видно, знали, что меня ждёт, да и их тоже. Кто их кормить будет, пока я с этой ПУ в муках родов корчусь?
Дочка уже на работу устроилась. Сын второй раз в тот же самый класс пошёл, только параллель сменил, на всякий случай (нужно же что-то менять); а у меня одни и те же пи и ПУ. Они академиками станут, юристами или почвоведами, а собаку мне оставят, чтобы не забыла статью (ма-а-а-аленькую такую) о ПУ написать.
Вот молодёжь пошла, никакого уважения к родителю в моём лице! А Сапожникова-главного не только бы уважали, но и любили. Впрочем, это уже о ДНКЛ, то есть из другой книги о ТТП, которую когда-нибудь напишет Сапожникова. Может, она и статью напишет, из жалости ко мне. Но я её об этом не просила.
- Слышишь, Сапожникова?
Не слышит, потому что опять пять утра, а в это время она обычно ложится спать, потому что я становлюсь несознательная и поддаюсь нападкам вдохновения, на которые она смотрит снисходительно. Конечно же, ей виднее, в их роду все всё уже с рождения знают, а мне интересно самой сделать и проверить, как оно работает, как носится, как сидит.
И вот оно, моё произведение, Олег-второй, сидит на кухне утренним привидением, - завтрак его привёл, - и брюки на нём хорошо сидят, и носятся тоже хорошо, только быстро, не успеваю новые шить, а уж как всё работает после его прикосновений, так и слов, кроме очень глубоко-народных и междометных, не находится.
Особенно уникально он проделывает это с телефонными аппаратами. Их уже три, и все в полуразобранном состоянии. Один даёт знак, что звонят, по другому можно отвечать, третий стойко ожидает очередного лишения очень нужного органа. Ничего, выйду на пенсию, новенький куплю.
Дверной звонок полгода как оглох, электричество до него, по мнению Олега-второго, не доходит. А по-моему, это у Сапожниковой руки не доходят до воспитания отрока надлежащим способом: оч.умелые ручки повыдёргивать и вставить обратно, но с условием ничего не ломать, а созидать.
Вообще, если б не телефон - виртуальная связь с миром, - то никакого бы романа не было. А он был, но сначала - лирический, затем стал лиро-эпическим с драматической развязкой, а сейчас - просто роман. Даже имя такое есть, даже два, но ни одно из них не имеет отношение к квадратуре круга.
Сапожникова мне вчера говорит:
- Я тебя умоляю, - понимая, что я непоколебима в отношении романной опупеи с пи и все слова бесполезны. А я, скрежеща зубами, набирала число Пи и после единственной фразы, самой же сказанной (кто-то даже поперхнулся от неожиданности), пошла писать этот роман. Правда, я не знала, что он - роман. Сначала это были три листика заметочек о Сапожниковой и всеразумной, вневременной Нюре, но раз так, то - роман. Просто роман и точка, без всяких выдумок. Вот пожалуйста, вы все живёте, вот и читайте, как вы живёте. И не думайте, что это я живу, я переживаю за вас.
Гениальные произведения, конечно же, пишутся не так. Я читала, как задумывали их великие. Они так задумывались, что письма сначала писали, а в письмах этих всё об идее да о замысле. Ну да то великие, а у Сапожниковой всё просто. Письма - это просто письма, а не беллетристическая повесть. Сюжет - жизнь, тема - жизнь, идея - жизнь, мотив - жизнь. Роман - жизнь от рождения до... Просто роман. Мой и Сапожниковой. Это Шекспиру нужен был герой, Гамлет, к примеру. А моему роману нужны только мы с Сапожниковой и мир, ну ещё изредка тайна квадратуры круга, чтобы от хохота отдыхать; и пи здесь совсем не при чём, это из теоремы, которую нужно доказывать раз и навсегда, а забудешь условия и всё.
В романе всё - условно, как в матрёшке - до бесконечности: слово у слова, а у этого слова ещё слово, у которого тоже слово... Та же ДНК, но не любви, а слова, - названия разные, а суть одна, потому что любовь - это то же слово. А Слово - это любовь Бога к человечеству, как и человечества к Богу - обоюдно. Вот и предисловие к роману.
Сын Олег-второй спрашивал вчера:
- А как он называется?
- Роман?
- Да.
- Роман... Не знаю, просто пока роман.
- Это правильно, сначала нужно написать, а название само найдётся.
Теперь мне хочется его как-нибудь назвать. Всё-таки глава почти написалась... Пока помолчу, пока терпится...
Знать всех и вся по имени и в лицо,
А имени любимого не произнести...
На самом деле, название здесь не при чём. "Ты, как хочешь, это назови". Просто с самого первого столкновения с квадратурой круга (трудно назвать это встречей: скорее разряд молнии) я подозревала, что простым досугом здесь и не пахнет. Всё намного серьёзнее. И при каждой стычке с круглым квадратом или квадратным кругом (Ты как хочешь это назови) я непременно во что-нибудь вляпываюсь. Но понимаю это, только погрузившись по самую макушку.
Так со мной случился роман. И если бы не Сапожникова со предком, вездесущая Нюра, и ещё Поздеева, не являющаяся сотрудницей, но также находящаяся в Анапе и по приезде всеобязательно войдущая в персонажный ансамбль, как персона-бардо, и ещё многие другие друзья филологи, биологи, историки, строители, студенты и аспиранты и просто любимые люди, то этот роман остался бы просто частным случаем чьей-нибудь жизни, как у великих: в разрезе личного показать всеобщее. Но как сказала мама одного бывшего поэта: "Никто не такой, как все". Да ещё Сапожникова вывернула меня, как мешок страданий, мне же на голову и повелела: будь.
Теперь живу изо всех сил, а когда не получается, то переживаю за других; и если не засну сейчас, то окружность головы превратится в куб, чтобы мозг изнутри постиг эту дурацкую квадратуру круга.
Рассказ Сапожниковой
Когда я родилась, ни свет ни заря, в космос полетел первый спутник, то есть он полетел за два года до моего рождения. А в самый день, который был совсем мой, спутник умудрился полететь второй раз. И тут спутники перестали летать, полетели собаки, а потом и человек.
Поэтому я дважды в младенчестве не умерла, а выжила, и даже на ногах стою, и иногда бегаю.
Ходить я тоже начинала дважды. Первый раз, как все, в девять месяцев, шустро так, бегом вслед за головой, которая, хотя и не бежала, в отличие от ног, но всё время оказывалась где-то далеко впереди. Только пострадала не она, а ноги.
Маму я помню с того времени, когда стала ходить второй раз, и она была очень молодая и красивая, только портрет её известным художником не написан, потому что он тогда ещё не родился. А вот чужую бабушку-монашенку, которая сидела со мной, я очень хорошо запомнила на всю жизнь, потому что жалко её; а в жизни моей уже сорок раз по столько отмерено, сколько я её знала в младенчестве.
Что ей понадобилось на кухне, когда она была срочно нужна мне для смены ползунков, я не знаю, а она с тех пор молчит. Но мы с ней пошли на кухню, то есть она пошла, держа меня в своих немощных объятиях. Видела я её на старых чёрно-белых снимках: такая далеко за семьдесят сухонькая старушечка, вся в чёрном. Она меня держит, - это уже на кухне, - а я вырываюсь, но вырвалась на свободу не я, а огроменная кастрюля с кипящим борщом.
Старушка, наверно, есть хотела, а я борщ ножками, да на ножки свои и кувырнула. Молодая и потрясающе обаятельная моя родительница в это время честно трудилась в Челябинском строительном управлении, и сколько ей там времени ещё оставалось трудиться, история умалчивает, но, наверно, долго, потому что ей к приходу домой повезло: я уже орала молча, только открывая рот. Зрелище, чувствую, было очень интересное, до удивления.
Но мама удивилась не этому, а почему-то старушке, сидящей в самом дальнем и тёмном углу нашей светлой комнаты. Я же, как это и полагается, лежала в центре на столе, увёрнутая в коричневого цвета, как мой плюшевый мишка с ключиком, шерстяное одеяло, на котором тоже были медвежата, по наследству доставшиеся через шесть лет моему брату.
Мама хоть и удивилась старушке, но первым делом, как и все мамы мира, стала меня распелёнывать; одеяло кончилось, а белые пелёнки не появлялись. Кое-кто подумает, что старушка их сэкономила в свою пользу, но всё было совсем не так, просто пелёнки слились с одеялом в обурении от моей крови, которая зачем-то покинула мои нижние конечности вместе с кожей и мясом.
Жаль, что мама не была биологом, она могла бы воочию убедиться, что у её сокровища анатомия такая же, как и у всего человечества. Но мама по специальности строитель, - теперь благополучно на пенсии строит собственный дом, - и она повела себя, как все строители: упаковала всё обратно, взяла свёрток меня и - на шоссе.
Целый километр мама пыталась остановить что-нибудь движущееся в нужном ей направлении, но шофёры, по-видимому, были стойкие морально: они понимали, что если посадят в машину эту сногсшибательную женщину то не смогут с ней проститься уже до конца жизни; а свёрток меня красноречиво заявлял о наличии того самого главного человека, который уже есть в маминой жизни, и он (конечно же, мой любимый папочка Олег-первый!) найдёт мою маму (и меня!), куда бы её не увезли, и посшибает им, но не ноги, как мама, а уже головы.
И шофёры, не желая терять своих голов, проезжали мимо. А мама уже приноровилась к ходьбе, и так на тоненьких каблучках донесла-таки свой первый приплод до ворот больницы. Дальше уже было не так интересно, потому что сюжет в этом месте сильно смахивает на библейский, а в советские времена таковое не приветствовалось, и умалчивалось со всех трибун.
Но раз уж начала...
У ворот мама столкнулась с моим доктором Юрием Германовичем. Может, я конечно, что нибудь напутала в имени-отчестве, но не со зла, а по слабости связи с миром в то трудное для меня время. Время на самом деле было более, чем difficult, потому что говорить я ещё не умела, а кричать не могла из-за посаженных голосовых связок. Так что сейчас я говорю Вам, доктор, огромное "спасибо". За что, объясню после, а то мы так и не войдём с Вами обратно в больницу, и Вы не успеете сделать мне операцию по возвращению всего того, что сбежало от моих ступней до самых коленок. Хотя кто-кто, а Вы были очень пунктуальны, а на часах пять минут седьмого - законное время окончания Вашего служебного милосердия. За нарушение регламента рабочего времени моя мама, а потом и мой папа на перевязке Вас поблагодарили, но я говорю Вам "спасибо" за другое.
И вот к этому другому я сейчас приступаю:
Юрий Германович!
Спасибо Вам за то, что я научилась летать! Всё шло к тому, что я обязательно должна была этому научиться: и космический день рождения, и каверзное событие с ногами. Но если бы Вы не "вертали всё взад", то по генетическим особенностям своей фамилии я бы хотела именно то, чего у меня нет и не будет. Я бы упорно добивалась любых достижений, связанных с ногами, как то: бег, лыжи, коньки и прочие ногодвигательные виды спорта.
А так, ноги у меня есть, а ума нет, потому что летать я хотела с детства. Вы скажете, что это я так подсознательно оберегала свой опорно-двигательный аппарат. Что ж, уважая Вас, не буду спорить. Пусть будет по-Вашему. но летать я хотела так, что когда полетела первый раз с меловой горы в карьер, то поняла: это не полёт. Полёт - нечто другое. И стала думать об этом другом. Я откуда-то знала, что оно, это другое, есть, но вот где и какое?
Сейчас, конечно же, я знаю, что полёт связан с путешествием в воображаемое будущее, которое называется "поэзиЯ". И пусть великий Евг.Ев. называет это "ездой в незнаемое", но вдохновение - это когда духа уже нет - после выдоха, - а вздоха ещё не было. Вот тут или полетел и перелетел "из-в", и вдохнул; или этот выдох был последним. По-моему, так у моего прапрагенщика. И это уже из области таланта, коим Вы, Юрий Германович, обладаете в полной мере.
Спасибо Вам!
***
Я конечно извиняюсь, но Сапожникова поскромничала, говоря о себе. С детства она летала, когда о поэзии и речи не было. По достижении шести лет ночью встала она с постели и пошла по детской, всплёскивая ручонками: "Божьи человечки! Божьи человечки!". А мама рассказывала, что она лепетала "Божьи... коровки...", потому что последнее слово не могла разобрать: "коловочки?" - нет, человечки, люди, значит.
Тогда ангел к ней приходил во сне и с собою брал, весь мир-судьбу ей, как на ладошке: на, бери! И она взяла, но не в собственность, а под крыло своё цыплячье, которое уже знало высоту полёта. И тогда уже знала она на что рождена, - на счастье человеческое, - для всех.
Как у его прапрадеда: "Потому что искусство - это свобода, а что не свобода, то не искусство. А что свобода, - то полёт. Сам ли ты взлетел, или ещё взял с собою того, кто не летает, - это от силы твоей."
Глава вторая. Познавательная.
Не хотелось бы начинать эту главу с серьёзного, но раз уж она так пишется, то что тут поделаешь...
Мы с Сапожниковой давно (ещё в детстве) договорились делиться друг с другом истиной, тем более, если она необходима именно в эту конкретную минуту (как у пра...: добро - это то, что своевременно).
Не знаю, насколько назрела эта необходимость для меня, но для Сапожниковой, видно, назрело и сорвалось этаким плодом познания на мою голову. Речь идёт издалека, от изначальности появления рода, когда имя старейшины становилось родовым.
Вот, к примеру, аксакал Сапог имел детей, и они были Сапожниковы, и внуки их тоже, и правнуки, и так далее... Если женщина выходила из рода, рожала детей, а потом возвращалась в род, то дети её тоже становились Сапожниковыми. А если дети оставались в том роде, к которому принадлежал их отец, то и фамилия у них была отцова, и нам до них нет никакого дела.
А корень Сапожниковского рода в СаПоГе. И так как самый ранний язык, дошедший до нас в письменности, - минойский, который потом финикийцы взяли попользоваться для торговых надобностей, да и всучили древним евреям через пару тысячелетий (до нашей эры, естественно), то древнееврейским мы и воспользуемся. И СПГ в переводе с него (если С - "самех") - это пара глагольных форм достижения (с возвращением), то есть, бумеранг. А если согласный С - "шин" с точкой над правым лучом короны, то мы получим "достижение равновесия, успокоения" или, как вариант, - "достичь речи".
Но это ещё не всё.
Сапожникова говорит, что все фамилии родовые, и моя (если второй согласный - "хав") означает память, и как вариант со вторым согласным придыхания "хей" - сияние. То есть, когда я говорю, то сияю, что ли? А когда молчу, то помню? Что-то слишком красиво для моего гадкого утёнка получается.
Да уж, ляпнул Козьма Прутков: "Зри в корень", так ляпнул, прыткий был, много знал. Он-то, наверное, имел в виду личный корень, а Сапожникова эвон куда, до пимпочки мира докопалась! - Достичь речи или успокоения. Надо же!
И я тоже больше не могу скрывать от Сапожниковой, до и от пимпочки, что мне открылось.
Когда я начинала писать первую главу, то не было никакой ответственности за роман: хочу - напишу, а не захочу - брошу, и повествование от третьего лица, я здесь совсем не при чём, а он ко мне никакого отношения не имеет, как Пентагон пострадавший. А когда лирическое "Я" прорвалось и появилась лёгкость, то до меня дошло, что всё имеет и всегда имело отношение ко мне, просто кому-то спокойнее повернуться к миру спиной и сделать вид, что ничего не знает и знать не хочет, кроме себя, любимого. И это скрытое "Я" - egо, и тогда роман - имитация полёта. А когда повествование от первого лица, то небо распахивается навстречу открытой душе, и самое главное, значит, никто не умрёт, потому что "Я" - это мир. Я - это и Сапожникова, и Поздеева, и Кольцова, которая не пришла меня навестить после моего звонка "пи", который тоже - мир, и без которого этот мир нельзя было бы познавать, и многие другие.
Стал понятен доже лозунг "миру-мир". Это значит, миру нужно число "пи", которое тоже мир, не меньше и не больше, со всей его приблизительной бесконечностью.
А роман - это жизнь мира, не зеркало его и не зеркальное отражение, а движение души. "Если художник летал, то это передаётся рано или поздно, если имитировал полёт, то и это передаётся".
Но мир, хоть и мир, а состоит из множества всяких противоречий, и некоторые между собой сходятся.
Рассказ Сапожниковой
Анна-вторая в деревне разговаривает со Стасиком-карасиком (тому семь, а ей тринадцатый год) она объясняет:
- Это сейчас в моде девушки высокие, стройные, - сама такая вся девушка, только ещё не понимает, а Стасик, тот, да, понимает, ещё как понимает, с пяти лет понимает и
Царство Небесное подобно закваске, которую женщина взявши положила в три меры мукv, доколе не скисло все.
(Мф. 13.33)
глазищ своих с Анны не сводит, будто пьёт её всю, не только слова её; а она и не видит, дальше себе мурлычет: - а раньше красивыми считались девушки пышные, мяконькие, как булочки.
- С маком? - Весь во внимание вопрошает Стасик.
- И с маком, и с изюмом, и с миндалём, кому какие по вкусу.
Стасик сидит на пригорке, обхватив ободранные свои коленки, - за длинноногой Анной по просёлку да поляньям набегался, - и думает, какая же булочка по вкусу ему. Да уж что думать, и так видно, какая...
А как-то через четыре года слышу, опять те же двое, но Стасик уже и не карасик, а Стас, - вытянулся, только белобрысый по-прежнему и веснушек на лице не поубавилось.
- Стас, пойдём чай пить с булочками, бабуля напекла, - зовёт Анна.
- С маком? - Смотрит пытливо на неё Стас.
- Нет, кислопряженцы, пышненькие такие, - говорит, а ямочки на щёках разрумяненных дразнят, а брови насурмлённые приподняты, и маковка родинки за ушком, и слезинки серёжек в мочках. Как тут не пойдёшь кислопряженцы со всем этим добром вприглядку есть.
***
А на дворе пока лето. Но скоро будет заметен результат старательного солнца, и листья подрумяненными олашками с пылу-жару полетят прямо в руки, только ладони успевай подставлять.
Поэты вернулись в родные пенаты, у них начинается учёба.
Звоню Кольцовой, аспирантке маленького университета с уклоном в английский и духовность. То, сё, как обычно, но вперемешку со слэнгом British @ American English.
- Почему не пришла? Случилось что?
- Да работы много было, устала.
Не хочет, значит, в открытую. Понятно, что были проблемы с Пи. Это Пи из кого угодно душу вынет, если к нему серьёзно относиться. По себе знаю. Ну да мне к Кольцовой не привыкать, это она с виду такая колючая, как ёжик, а душа - слабый бутон, только-только распускаться начинающий от нежности к Лёшику. Вот парности, от которых счастье в сердце моём: Ёжик и Лёшик, Иринка и Руслан, Юля и Саша, Наташа и Рома, и многие другие счастливые люди, потому что вместе; разные, как причал и бригантина: и вместе трудно, но и друг без друга никак.
Только я в игры давно не играю. Сначала думала: с человеком нужно, с каждым - по его правилу, и все правила быстренько так запомнила. Когда любишь - это легко. А потом как лбом об столб: я ведь их люблю, зачем же соглашаться с ними и играть в "как будто люблю"?
- Ёжик! Я роман пишу.
- Ну это полезно, разминает мозги.
- А что, ты уже писала романы?
- Для этого нужно много пережить. - Ёжик, прямо, как Безымянная, заговорила. Это её: "Исчерпаешь чашу, которая для стихов была приготовлена, потом сложнее писать будет". Да только эта чаша другая, непочатая.
- Ёжик, представляешь, а я уже столько прожила, - говорю и вижу, что всё это записывается и складывается в роман. Я и раньше чувствовала, что все телефонные разговоры прослушиваются, но это чувство было на обыденном уровне восприятия. А оказывается, я сама и записываю, но - теперь.
- Ёжик! Ты не пришла и потому тоже попала в роман.
- Это ничего. Если это про жизнь, то такое я люблю.
- А про что же ещё? Интересно ведь то, чем и как мы живём, и почему.
- Я почему-то думала, что это будет нечто мистическое.
Вот тебе и Пи: "Зачем искать метафизику в трусах и носках?"
Что же такое мистическое есть в моих словах? Может, это оттого, что для меня оно есть, то, о чём я говорю, а для них ещё нет, но после вдруг тоже появляется, отсюда и мистика? Почему остальные не видят эту мистику-метафизику? Почему я с ней до сих пор не знакома? И какая же метафизика в том, что мы с Ёжиком думали вместе, и до ? всё это доходило, как выяснилось позже?
Зашли они вдвоём после ухода Вики. - Я же говорила, зачем двери закрывать. - Сидят на кухне. Габариты позволяют. Стол тоже, он длинный. Ёжик рядышком с Сапожниковой, Пи в торце стола. Сапожникова Ёжику начинает графики ТТП объяснять, которые позволяют вычислить процесс вдохновения и даже им управлять, и что без Пи и здесь никуда не деться. Только он тогда не знал, что он Пи. Он думал, это Сапожникова ему-человеку говорит, а она обращалась с числом, потому что с мужским полом не научена, но об этом потом. А пока сидят, Сапожникова с уровня на уровень переходит и в глаза заглядывает, а там... Вообщем, Сапожникова видит, как Кольцова думает, причём, саму мысль видит. Ёжик мысль поняла, не слова, не понятия о ней, оболочки то есть, а саму мысль. А это только Нюра умеет. Но тогда Нюры не было, а Ёжик была сама собой, совершенно забыв о маскировке состояния, мимикрии, по-научному, потому что происходящее захватило её полностью, и как потом оказалось, не только её.
Внешне вроде бы ничего не происходило. Сидят двое и изредка пару слов произносят (потому что, когда мысль одна на двоих, то говоришь только для ориентации нужного развития этой мысли), и третий, который никому ничего не говорит, не говорит, а потом вдруг в глаза Сапожниковой:
- Ну и как мне теперь с этим жить?
Что за дурацкая манера задавать такие вопросы, на которые невозможно ответить ни во время встречи, ни после. Настолько дурацкие вопросы, что когда вспомнишь, то хохочешь до потери сознания и понимаешь, что ничего не понимаешь. Столько времени прошло, а этот вопрос доводит до хохота до сих пор. И никак не понятно, при чём здесь метафизика.
Просто любое слово само по себе настолько многозначно, что понять, какою гранью хотел повернуть его твой собеседник, можно только из контекста, в котором обязательно есть ключевое слово, "уголок" по Сапожникову, опять-таки верно сориентированный.
Тут Вика прибегает.
"Когда она работает и куда смотрит начальство", - думает Сапожникова. Ах да, начальство-то Сапожникова и есть, и смотрит она явно не на Вику, а на очередную входящую - Иру Хим, заочно являющейся дипломницей филфака, что не мешает ей сочинять стихи и песни. Хим с порога всегда включает свой речевой аппарат, выдающий по девяносто девять и девять десятых слов в минуту. Их нужно в отдельный роман помещать, здесь места не хватит.
"Входите, входите, - думает Сапожникова, - габариты позволяют, вот только как это всё жужжаще-восторгающееся собрать с нашим процессом общения и сделать единым потоком речи".
Вика, как слыша внутренний монолог Сапожниковой, включается тут же:
- Вы продолжайте, я всё понимаю.
Как она умудряется держать в своей голове цены на квартиры, полученное филологическое образование, количество желаемых нарядов и комплектов кавалеров, да ещё и энергетику алфавита? Боюсь, что смесь эта окажется взрывоопасной, а ей - хорошо. Глаза - как у Толстовской Катюши Масловой в "Воскресенье", да только у нас пока ещё суббота и век, по-моему, следующий.
Неразбериха с этими нолями. В каком же веке мы живём? СМИ утверждает, что в конце двадцатого, а как же тогда принцип времени суток? Когда на часах нули показывают, то это значит новый день наступил, хоть бы и в полночь. А когда человек рождается, ему ещё никаких лет нет, один ноль, но говорят: день рождения. Та же линейка: отсчёт с нуля, Может, всё-таки в двадцать первом живём? Но СМИ не перекричишь. И пусть они себе так думают. Всего годик потерпеть, а потом и они будут жить с нами в одном веке. Только странно как-то: едем в одном троллейбусе, по одному маршруту, в одно и то же время, - час пик, а оказывается, что живём мы в разных тысячелетиях. Может, это и есть метафизика? Или это мистика? Потому что по логике вещей те, кто живут в прошлом тысячелетии, должны быть давным-давно мертвы, тысячелетие как-никак разница. Да только живы все, и ещё как: двинет такой из прошлого тысячелетия плечом, синяк-то в этом тысячелетии появился, и левая нога отдавлена тоже в этом троллейбусе, а не в каком-нибудь мистическом прошлом, которое хоть и было вчера, но сегодня-то его нет.
От прошлого у нас остаются только понятия, и те мы, как одежду, перекраиваем из-за изменения времени. Хотя габариты пространства позволяют. Но эстетика требует красоты, то есть, чтоб всё одинаковое на первый взгляд. А чем второй взгляд от первого отличается, если человек и на первый видит только фантик, а конфетка в рот не попадает?
Иногда, конечно, сильно отличается, пусть и конфету не съел, но так сладко в груди почему-то...
***
На званом обеде у Русаковых, очень радушных хозяев, по всем знаменательным поводам собирающих за своим столом родных и близких, (а этот был устроен в честь Валюшиного отпуска), куда мы попали вчетвером, вместо буддистского просвещения, еЛень Шмякенькая, художница по натуре, коллега по образованию, восхищённо протянула:
- Как он на тебя смотрит...
- Кто? - Спросила я и глазами - за спину, с балкона в комнату, со света в полумрак, а из кресла - взгляд лучистый-лучистый. Первый взгляд? Или впервые вижу? И чей взгляд первый? Его? Мой? Только что спрашивать ерунду и ходить вокруг да около. Ясно же, что пропала, то есть свалилась в бездонную пропасть. Теперь надо сориентироваться и как-то выбираться, тем более, что не шмякнулась ещё, свалилась, но не шмякнулась.
Ну еЛень, ну Шмякенькая, удружила! Не забуду до конца жизни, что за подарочек ты мне приподнесла! Это же бывает раз в тысячу лет, а я, слепая, без тебя ничего бы этого не увидела, не поняла.
Что я знала про эту жизнь, что считала её прожитой? Что определяет, прожита она или нет? Возраст? Должность? Дети, внуки, правнуки? Всё ж-таки любовь. Любил - жил. Не любил - как отбыл срок. Вот почему говорят: "Твой дом - тюрьма"!
Теперь надо разобраться, что же это такое "любовь". И стала я думать.
Пришёл Березовский, кепочку снял, на кухню прошёл, сел на табурет и очутился в цветнике. Справа Тома, слева Химка и я напротив. Я ему чаю наливаю, а сама спрашиваю:
- Лерка! Вот ты мужик, - это не вопрос, и так ясно, что шестидесятилетний почвовед - мужик и ещё какой, только посмотришь на него - и ясно. - Скажи, бывает любовь с первого взгляда? Понимаю, что вроде чушь несу, но у посторонних такого не спросишь, они сразу становятся подозрительными, свои имидж потерять боятся. А ты - поэт, и понимаешь, что вопрос не о присутствующих, слишком он принципиален.
- Дак любовь, она всегда с первого взгляда, только вот никто в этом не признаётся, - усмехается в бороду Березовский, - ни другим не признаётся, ни себе. Слишком уж просто выходит: раз - и любовь, как снег на голову (яблоко, машинально исправляю я) летом (ну точно, яблоко: из рая в кромешный ад неверия в любовь. Ай да Березовский! Умничка!), а потом ещё отнекиваются: ничего не было, мимолётная страсть. Дак не поверил - вот и пролетело, а проникся и - навсегда. - Рассуждает себе дальше светлый, мудрый Березовский.
А я за душою-то и не уследила, она опять в сферы - нырь. Вот уж, как прапрадед, хочет того, чего нет на свете, и тоске их нет предела, потому что она по бесконечной любви.
Разошлись все, я в окно машу, смотрю, а уже зима пришла.
***
Зима. Земля белым-бела и ровно чистые страницы для нового жизнеописания. А мне статью о поэтической универсалии - ну никак не написать. Эх, ПУ, моя ПУ, видно, пока не время для голубой ленточки... Серебро речушки блестит монисто слов. Озера гладь затянута льдом, зеркально отражающим небо. Шмякенькая приехала.
Сапожникова входит в бар: еЛень уже там, и Тома тоже - сидят тихохонько. Она села между ними и - тоже притихла, - стенка перед ней - зеркало, и на потолке - зеркало, и свечка не одна на столе, три их, с зеркальными если. Вот почему так тихо, они - как на ладошке - и любимые - как отражения, как призраки за плечом у каждой...
...Сидят, пьют кофе, бард речист и весел..
Рисует еЛень что-то на газете. Сапожникова читает стихи, и листы с текстами, один за другим, летят из её рук на стол - как в ксерокс: один и сразу - три. И их - трое.
Три девицы под окном
Пряли поздно вечерком...
Рисует еЛень на листах со стихами, и поздний вечер со стихией моря проникает в бар сиреневыми штрихами.
Трубка бодро, как заведённая, в зубах дымится...
Выдумщица еЛень предлагает игру в открытую:
- Пусть каждый спросит у другого о том, о чём хотел, но боялся спросить.
- А если не знаешь, - насупилась Сапожникова.
- Хватит, ты, как ребёнок, - отмахнулась еЛень, а сама на Тому уставилась. Сапожниковой ума хватило не встревать; поняла, что двое они сейчас, а она - орбитр, то есть на другой орбите. И дело не в уважении к её возрасту, а в ней самой. Возраст, что возраст? Её сверстницы по домам сейчас носки внучатам вяжут, а она в прошлый еЛенкин приезд из СПб прямо за столиком, здесь же, алый берет вязала, в разговоры ввязываясь, атмосферу тепла вплетая в шапочку, чтобы не замёрзла еЛень в тумане колодезном, иногороднем. А незнакомая девочка, сидевшая тогда в компании, чья-то подруга, - смотрела на Сапожникову, как на сумашедшую ведьму из сказки. Настя её звали, если память не изменяет, в газете "столичной" работает. Сапожникова про "Столицу" услышала, встрепенулась, встряла со своим приветом Натке ФЕ, - нелепо, как это только Сапожникова одна умеет; ну, может, кругло-квадратный ещё.
- Придумала? - Поплыло в зеркалах ангелоподобное лицо, и оттуда участливо взглянули прямо в душу милые Томочкины глаза.
Сапожникова встрепенулась. Орбиты встретились. Трое в лодке, не считая свечи,- и без неё светло душе, когда они вместе.
- Вопрос, что ли?
- Не томи.
- Зачем я вам нужна?
- Это не вопрос, это очередное твоё кокетство, Сапожникова. Сама понимаешь, что на такой вопрос никто не отвечает, он риторический. - Девочки опять объединились.
- Ладно, по-другому, вот: почему вы меня любите? Что во мне есть такого, что делает меня вашей ровней? - Высказалась Сапожникова.
Сидят, молчат, задумались каждый о своём, а потом глаза поднимают друг на друга, и Сапожникова видит в них немой, беспомощный вопрос, на который нет ответа...
Как потом выяснилось, каждый из троих не запомнил ни ответов, ни вопросов, только один - свой - вопрос. А еЛень - два. Потому что Томин вопрос она сама себе задала. Честно.
Сапожникова как-то через месяц с Натой ФЕ встречалась. Зашли они в бар, а столик зеркальный свободен. Сапожникова к нему кинулась, Нате объясняет, что волшебный, зеркала потому что. Ната фотоаппарат достала, снимок сделала их двоих в зеркальном потолке. Снимок получился неплохой. Сапожникова потом в редакцию заходила, видела. На нём есть всё, но - по два: две Наты, две Сапожниковы, две свечи. А тогда всего по трое было. Сходите сами в этот бар напротив университета, проверьте.
Сапожникова с Натой, правда, пили тогда не кофе, а пиво, и тоже по две кружки. Ната рассказывала о том, как про неё фильм снимали. "Голос" называется. Фильм Сапожникова не видела, но Нату поняла, потому что знала и Валеру, который с ней вместе артиста изображал, и заполошную Олю Ка с её киношным хобби, которая фильм снимала и этим потребность свою удовлетворяла, не забывая и о кинобригаде, обильно смачивающей себя за счёт редакции, которая в этом баре Новый год праздновала. - Вот вам и Дом, который построил Джек.
Потом Ната кончила о кинострастях повествовать и на курьёзы перешла, как однажды её сотрудница встретилась здесь с какой-то местной сумасшедшей в красном шарфе, вязавшей красный берет и говорившей странные вещи.
Сапожникова от хохота сразу в заведение поменьше захотела. Ната тоже. Сходили. Опять сидят.
Сапожникова улыбается. Ната тоже. Мало ли людей не свете? И сумасшедших тоже.
- Что же твоей Насте странным показалось? Слова или красный берет?
- Всё вместе. Люди в бары общаться ходят, отдохнуть, расслабиться, обстановку сменить. А тут только домашних тапочек не хватало. Впрочем, она и одета, помнится из рассказа, была довольно странно, в ирландском стиле и волосы чёрные, как смоль.
- Как мои?
- Ну прямо. Слушай, а у тебя классная причёска. Тебе идёт.
- Это точно. Идёт. Она, причёска эта, ко мне в парикмахерской пришла. То есть я туда пришла и сказала: на ваше усмотрение, вот вы и усматриваете. Ната, это я тебе привет передавала.
- Когда?
- Ну тогда, когда для еЛень берет вязала, как Элиза в андерсеновской сказке.
- Какая Элиза?
- Никакая. А берет красный. А девочка твоя Настя очумело с меня глаз не сводила.
Внутри Наты что-то ёкнуло, наверное, пиво, и наверное, оно повлияло на выражение её глаз, которые вдруг заслезились. Хохот был невообразимый, но и в баре тоже было шумно.
- Ты? Ты...
Как бы журналисточка моя озарённая не задохнулась, - заметила про себя Сапожникова:
- И юбка эта же самая была, зелёная, обыкновенная складка, обыкновенные волосы, только вот берет - красный. Ну и воображение у твоей Настеньки.
- Вот так привет! Давай ещё по кружке. С тобой хорошо сидеть. Так давно не встречались, а зря.
- С тобой встретишься. И привета не передать, - тут же в сумасшедшие записывают. Я же ей сказала: "Привет от Сапожниковой", ничего схожего с приветом от сумасшедшей. Только "С" и совпадает, ну ещё ж/ш пиши через "и".
Вообщем, Окуджава Булат Шалвович был прав, напевая: Каждый слышит, как он дышит, как он дышит, так и пишет...
Вот вам и сказочка про красную шапочку, сочинённая журналисткой столицы.
***
Про журналистику вообще лучше не вспоминать. Сплошной туман. Для меня. Беспредел какой-то.
Сначала, как обычно это бывает, была только "Я" - творческая группа. Пять поэтов. Все с половинами, степенные, то есть. Дети у всех. Встречаемся. На вечерах поэтических выступаем. Книжки издаём "яшные", целых две. - Всё, как у людей. Даже свой хроникёр был, Галочка Кудрявцева (которая на самом деле литературный краевед и "яшников" она не только по роду профессии полюбила).
Задумала Сапожникова газету издавать, - а почему бы и нет? Печатный орган. Тут как раз вторая книжка из тиража вышла "яшная", в день годовщины смерти Пушкина, АС который, которому мы не чета. У него одного - во-о-н сколько книг, а у нас: раз, два и обчёлся.
И мэр как раз в университете по этому поводу, то есть в связи с годовщиной, доклад читает. Сапожникова к нему:
- Газету давайте сделаем к юбилею рождения АСП.
Мэр: "Что вам для этого надо?" - Это, конечно, уже после того, как Сапожникова ему объяснила, кто такие "я", то есть мы.
Сапожникова мэру: "Бумагу и типографские расходы, а всё остальное - сами".
Ну мэр и согласился, только как приложение к газете "П-к". А весь разговор был в процессе ходьбы по лабиринтам университета от библиотеки до ректорского кабинета, нахождение которого, как помнится, было уже упомянуто. Вот какие у нас длинные, результативные коридоры.
Издали приложение. Единственным номером. Как орган "Я", "Литературный П-к" называется.
Только Сапожникова развыступалась. Ой, извините, это она из-за моего повествования. Ладно, ладно. Сейчас с начала расскажу.
Зимой Александрина (это такая милая, плохо видящая молодая и всякое другое поэтесса) захотела признания себя и собрала молодых поэтов за прямоугольным столом в малом университете, то есть не в нашем, а в соседнем, который не меньше нашего, просто мы - старше.
Обстановка была холодная, натянутая на плечи тёплыми одёжками, - зима влияла, наверное.
Назвались "Глагол", чтоб жечь сердца людей и самим согреться. "Яшек" обозвали ядром. - Я уже говорила: "Ты, как хочешь, это назови"...
Стали писать манифест. Целых три пункта написали. А как дошли до любви, - то есть Сапожникова дошла до четвёртого их пункта, а у неё он единственный, пунктик этот, "любовь" который, - то Сапожникова упёрлась рогом:
- Ах, любовь разная?! Одна она. Да что с вами разговаривать, вы любовь на составные разбираете, как куклу в детской, а она - живая, ж и в а я, понимаете? Нет! Не понимаете. Вообщем, разбирайте, разбирайтесь, а я пошла любить. - Сказала и пошла себе любить, как сказала. Только тогда она ещё просто любила, потому что любовь была во всём, и она не думала: "что это такое?". Потому что, когда просто любишь, то и сомнений нет, а задумался, засомневался: любовь или не любовь, то и любви никакой нет. А перестал голову ломать, и любовь тут как тут, живёхонькая, целёхонькая, что ей сделается, у неё "пи" есть. Потому что, когда начинаешь что-нибудь разбирать, то перед тобой остановленное, то есть, неживое.
А у Сапожниковой, если бы она сама голову не ломала, вселенную свою мыслительную, и дурака не валяла, давно бы нимб над этой головой дурацкой появился, потому что, кто ни пробовал так любить, то ни у кого не получается, а у неё - нате вам! Сказала: пойду любить, и - пошла, и нашла и любовь, и любимого, да ещё и любит.
Глаголяне быстренько оставшихся активом назвали, должности распределили: главный, зам, зам зама, ответственный за то, ответственный за сё. Всё чин-чинарём. Кто же ещё придёт, пусть приходит: будут членами. Ёжик от чина отказалась, и её за это в члены, расчленили, то есть. А больше пока членов не оказалось, кроме бывшего ядра, которое глаголяне за глаза членством наградили. Ядро потом об этом узнало, но оно было сродни Мюнхгаузенскому: на луну на нём можно, а в людей, и думать не моги, не полетит.
Одна частичка ядра только и осталась в активе их: майор Пожарский, писатель маститый, хотя местами и юмористический, даже в настоящей писательской организации, зарегистрированной с самой Москвой, состоит. Да недолго оставался он в "глагольном" кругу. Выпинали ногами по лицу и удивлялись вслед, почему, мол, дуэль не устроил, не по-мужски.
А ядро-то детей не бьёт. Ученик, хоть и бывший, всё ж таки дитё неразумное. Вырастет, поймёт.
Пожарский потом к Сапожниковой приходил, переживаниями душевными поделиться. С ней хорошо делиться, она принципиально понимает, даже концептуально, в масштабе: человек-вселенная, по космическому закону, - Вернадский ещё его в описании биосферы использовал, а Сапожникова в энергетике алфавита отыскала.
Так вот, Пожарский делился-делился и спрашивает:
- Правильно ли сделал? Ну не мог я руку поднять и всё тут.
Он ещё не знал, что ядро в детей не бьёт. Это потом Сапожникова закон ядра открыла; она их (законы которые) случайно открывает, то есть после случаев. Потому что законы все уже есть и они очень удобны, а мы по ним живём и не знаем об этом; потом только открываем, когда несколько раз используем случайно. Так в парке дорожки прокладывают: сначала люди тропиночки натопчут, где им лучше ходить, а потом уж там плиты для удобства укладывают, узаконивают, значит, путь.
Ну и Сапожникова узаконила поступок майора как ещё одно "яшное" правило. Правда, всё это было уже весной, когда "Глагол" развалился. А последним членом туда пришёл, догадайтесь сами, кто. Он со своей троицей в периоде показатель ещё тот, в смысле, особенный. Если есть мир, живое, то есть, то он его упорядочивает одним только своим явлением - как открытие закона - озаряет, вообщем. А если это подделка, то "пшик" получается. ?, когда его Сапожникова для себя открыла, её вразумлял: "Если бы не "Глагол", то мы не встретились бы, запомни". Сапожникова и запомнила. Он задержался на этой стороне шарика, потому что с Ёжиком познакомился на одном из заседаний "Глагола".
Но когда Сапожникова с мэром говорила, "Глагол" с ? ещё не пересекался, был целенький и даже обещался активом на встречу с мэром придти, чтобы о газете говорить. Только одна Сапожникова и пришла, вот она за себя, своё "Я" с мэром и договорилась до "Литературного П-ка". А дальше, как я уже пыталась объяснить: единственный номер 28-тысячным тиражом как приложение к "П".
Глаголяне обиделись, и Олег Гальченко, обозреватель "ПУ" (не универсалии, конечно, не ко времени вспомнившейся, а газеты "П. Университет") выпустил приложением "Беспредел", который до сих пор там, потому что с душой Олег его делает, любит, то есть. Два годика будем отмечать скоро.
А "ЛП" был задуман как разовый, это Катя хотела продолжения, и Басов продолжил, то есть вместо "ЛП"-2 появился "Город"-1, которому тоже два годика отметили в дождливый воскресный день. И мэр там был, хороший он человек, потому что Катя его любит, и доказательство этому - мир, огромный мир-глобус под названием "человек", которому, когда он родится, очень-очень нужны будут папа и мама, и братик Егорка и их любовь, и не только к нему, но и друг к другу. Чтобы малыш с рождения сразу же жил и любил, и открывал законы любви, а не вскрывал гнойник внешнего благополучия под названием "семья". Жить - это вам не в игрушки играть, в куклы на сцене. Это очень серьёзно. Только ребёнок об этом не догадывается, он ещё пока не родился.
А журналистики с тех пор Сапожникова избегает, потому что сплошные кавычки, то есть, не настоящее, "как бы любовь", значит.
***
И с Натой ФЕ Сапожникова теперь без сказок встречалась, в том же баре, но столик зеркальный был всё время занят. И разговоры другие были. О детях, о Наткином Сержике, о Сапожниковской двойке: Анне-второй и Олеге-втором. Ната даже вспомнила, что Сапожникова стихи пишет, и поинтересовалась, как идёт творческий процесс. Сапожникова человек дипломатичный, не то, что я, предложила Натке послушать один стишок, который может сочинить любой. Во-первых, Сапожникова, в отличие от меня, очень любит универсальное, - из-за неё я в историю с ПУ и попала, да ещё из-за своего любимого профессора Н., но об этом в другой раз, - Сапожникова и стихи пишет такие, чтоб любой любому мог прочитать, это я - только о своём, да о своём. А во-вторых, Сапожникова вспомнила (вот он, корень моей фамилии! - Подействовал, пока Сапожникова говорила, а я молчала!), что Натка восьмой год диплом в Литинституте защищает, поэтический, и стихи у неё просты, как мир, и также трёхсложны.
Сидит Сапожникова напротив Натки, смотрит в её глаза так проникновенно-проникновенно и говорит нараспев:
Есть лучше тебя,
есть добрее тебя,
есть красивее тебя,
есть сильнее тебя,
есть смелее тебя,
есть выше тебя,
есть внимательнее тебя,
есть спокойнее тебя,
есть мудрее тебя,
и есть ты.
И можно уйму подходящих по случаю вариаций сравнений подобрать.
Натка всё это выслушивает и смеётся:
- Здорово это ты! А верно-то как:
Есть лучше меня,
есть добрее меня,
есть красивее меня,
........
и есть я!
Это Сапожникова своей проникновенностью и доверительностью убедила Натку так, что та в лирическом "ты" себя открыла и самоутвердилась. Дальше они хохотали вместе, спасая мир, и мир вокруг улыбался.
***
Ната ФЕ, хоть из "столицы", а родилась на Украине. Она когда по нашему П идёт, сразу видна граница: вот мы, а вот - Украина, желанная, но недоступная, так как визы не знаешь у кого просить.
В Москву Ната приехала учиться, она тогда на десяток лет моложе была, и не совсем ещё адаптировалась к России. Поэтому, наверно, мысль о своей уникальности таки настигла Украину, и она отделилась. А Нате при отделении досталось самое большое сокровище: сын Сержик, который как родился, так сразу же начал жить не как все, потому что он тоже не адаптировался к России в лице сверстников, а потом учителей. Их правила ему ну никак не подходили, и он стал просто жить. А везде на бумагах в доме и на маминой работе стали появляться человечки в неимоверном количестве с мельчайшими подробностями. Если бы он родился в России в позапрошлом веке, то его назвали бы Левшой, и он, может быть, им стал. Но он родился в самом хвосте прошлого века, а молодость его придётся на начало нынешнего, и поэтому всем ясно, что Сержик - это Серёжа, а не какой-то там Левша. И что Сержик - это целая вселенная для человечков, которые уже всё-всё на свете придумали и изобрели. Они не хвастаются этим, а радуются, что у них всё это есть.
***
Жизнь, она у каждого своя. И количество лет или членов семьи не всегда даёт гарантию качества. Нет, не подумайте, что я агитирую против нормальных семей, где всё по формуле: он+она=взаимоотношения (=любовь!?), которые и есть семья (муж+жена=ребёнок). Итого: семейное трио.
Иногда мать плюс сын равно семья. И какая! - Если людям вместе не просто очень хорошо, а это единый организм.
Но всё-таки хочется трио.
Заходит Сапожникова как-то домой в середине дня. Нонсенс, совсем для неё нехарактерный. Но уж если Сапожникову потянуло куда-то, значит: надо.
Кухня с розочками, чашка чая, лист бумаги, ручка, пепельница. Стук в дверь на второй строке (звонок, как помните, глух). Сапожникова безропотно покидает музу и идёт на стук. Открывает: радостная Ната ФЕ в поисках (до завтра) энной суммы (а у Сапожниковой ровно столько и есть!).
- Сапожникова! - Светится Ната, - если не скажу, то ведь потом не простишь ни за что! (Не знает Ната, что Сапожниковой неважно когда, время, то есть. Это другим почему-то очень важно кому-то сказать первому) У меня дочка! Бегу оформлять прописку. Приходи в гости.
- Как назвала-то?
- Уже зовут полтора года. Настенька. Сестра моя двадцатилетняя попала в катастрофу. Девочка осталась одна. (У них что, на Украине всех понаделяли детками без пап?) Я съездила в Днепропетровск, и мне ребёнка без разговоров с документами - на, люби.
Родня запечалилась: "И с одним-то ребёнком судьбу не выстроила. Кому с двумя нужна будешь?"
Как кому? Им двоим и нужна! Вернулись мы втроём домой, идём по улице. Встречаем кавалера моего одного. Солидный мужчина, только какой-то всё нерешительный. Как увидел меня-трио:
- ?! Племянница-дочка?! Ната! Перебирайтесь ко мне. Зарплата у меня - на всех хватит. Квартира - тоже.
А я думаю себе (Слышите, родня!): нет уж, хочу трио. Своё. Украинское. Отдельное. Как Ватикан в Риме: государство-семья.
Пошла документы оформлять, пять часов пробегала, домой летела на крыльях: как там детки мои, заиньки. Сержику, хоть и девятый, но в няньках - впервые.
Сержик с порога:
- Мам, надо серьёзно поговорить.
А я глазами по комнате, - Настёну-гномика, головушку бело-рыжую увидала, глазки-бусинки её весёлые и сама улыбаюсь, гляжу всё, гляжу, да по головке-то её и глажу.
А Сержик:
- Мама, это срочно.
- И раздеться нельзя? - Спрашиваю у него.
- Можно.
Он Настю игрушками занял, а сам ко мне на кухню, сел напротив, глядит озабоченно:
- Что делать будем? Девчонка-то у нас совсем жизни не знает.
Да уж, беда! Ей ведь уже полтора года, а жить не умеет. Только теперь не пропадёт. Сержик-то на что?!
Рассказ Сапожниковой
Роман - это жизнь. А из жизни, как из песни слов, никого не выкинешь. Иду по деревне. Писатель. Уважают. Потому что любят. Потому что люблю.
- Как жизнь? - навалившись на ограду и вывешиваясь со своего огорода на дорогу, вопрошает Женя-милиционер. Конечно, он не милиционер вовсе, а пенсионер; дом его крайний в ряду, как постовой на входе в деревню, вот и звание готово для стройного, как армейский офицер, Евгения Пичугина.
- Роман пишу, - отвечаю и здороваюсь с женой его, Лидией Ивановной, Лидушкой-хлопотуньей, выпеставшей родных двоих, и всё воспитывающей своих детдомовских, даже в отпуске. Вон как за юбку уцепилась Машенька-белый одуванчик, боится, что ветром унесёт, деревня-то наша на семи ветрах стоит. Не бойся, Машуня! Лидия в обиду не даст.
- А про что роман-то? Небось про любовь? Лирика-эмпирика... - Это Женя неугомонный. Ему суть важна.
- Про жизнь.
- Ну, это дело.
- Значит, и про озеро, и про часовню, и про лес, про каменны горки земляничные, и про Джека с Филей, и про дома, - осматриваясь по сторонам, возвращаясь взглядом к котёнку, сидящему на столбе калитки, затароторила испуганная Машенька, - и про Пушка, - залюбовалась она алым язычком, слизывающим незаметные человеческому глазу пылинки с белоснежной шёрстки, - и про меня? - Совсем уж переполошилась и смешалась девочка.
- Что ты, Машенька, не боись, разве возможно этакую красоту в книжку поместить и схлопнуть? Всё тут останется и ты с нами, - забалагурил над девчушкой Женя, а та нет-нет, да на меня: отвечу ли и как?
Отвечу, отвечу, я за многое в ответе. Наклоняюсь, беру из блюдца на крыльце ягоду земляничную и Маше на ладошку:
- Что это?
- Ягода.
- Какая?
- Вкусная.
- А ещё какая?
- Духмяная.
- А что думается, когда смотришь на неё?
- Что съем и ещё захочу, и мы с тётей Лидой на горки пойдём, она место знает, где ягоды под солнышком хороводы водят и оттого слаще и крупнее, чем на других поляньях. За ними наклоняешься, а листики узорчатые, как ладошки, стыдливо зардевшуюся ягоду прикрывают. - Говорит Машенька откуда-то издалека, а сама на алую ягодку всё больше и больше похожа.
- Видишь, сколько в одной ягодке? Целая сказка спрятана. Вот и я слова такие ищу, а они прячутся стыдливо, прикрываясь обычными представлениями о них. И хочется такое слово найти, чтобы, как в понёве праздничной девица: вся напоказ, хороша, светла, а руки работящие, уработавшиеся под передником спрятаны, - наклонившись к девочке, негромко говорю я.
- Ой, хорошо-то как! - Вскрикивает она и бегом на пригорок к ребятишкам, которым не терпится поиграть, да Машу ждут.
Они её в отступ:
- Как так не побоялась говорить: и складно, и ладно?
- Я смелая, - смеётся она, теперь не страшно, теперь со своими, - я даже Ваську-задиру из пятой палаты не боюсь, а он, знаете, какой! - и лицо насупила: всем понятно, что ух какой задира. - И Дружок детдомовский на меня больше не бросается. - Ну совсем расхрабрилась девчушка. Доброе у тебя сердечко. Люби, люби их всех и дальше. Этим и спасётся мир, этим и отогреется озлобленное в безлюбии сердце и Васькино, и Дружка, и многих, кто ещё тебе встретится...
***
Открываю газету: программа на неделю. Сегодня понедельник, а здесь и на четверг, на день рождения Сапожниковой то есть, программа. А она и не знает, что всё уже запрограммировано. По часам известно, какие картины будут происходить. Вот люди до чего додумались! Это будущее воображаемое уже вообразили и знают, что будет именно так - по часам и минутам. В такое-то время плакать с богатыми (им-то понятно чего, а нам зачем? Продразвёрстка же... Из жалости к ним разве что...), а в такое-то: переживать за мексиканцев на противоположной стороне шарика (тут всё ясно, пролетарии - то есть любящие-летящие, - всех стран соединяйтесь!).
Звонок. Иду к телефону.
- Сапожникова! Я тебя хотела спросить: разве можно любить число?
- Конечно нет? Что за вопрос? Но я, слышишь, я его люблю. Я вкладываю в него свою душу, я нашла в нём смысл своей жизни, я одухотворяю его. И когда-нибудь оно оживёт, когда встретится со своей любимой, когда полюбит.
- А вдруг это будешь не ты?
- Это уже не я. Потому что наша встреча уже была и он не полюбил меня.
Тут я встреваю:
- А знаешь, почему Сапожникова в зеркало не смотрится? Потому что в зелёном омуте глаз её число (. И сразу видно, что зелёный - это не только цвет надежды, но и чего-то ещё непонятного и недоступного, с надеждой ничего общего не имеющего...
У меня есть поэма, в которой отрывочек из будущего, потому что там о телефонном разговоре; но телефона ни у меня, ни у Сапожниковой, когда писалась поэма, не было и о нём даже никто и не мечтал (как-то замечательно было без него, никто телевизор не мешал смотреть). Там героине позвонил неизвестный, который сразу же стал знакомым, потому что назвал своё имя, и вдруг связь оборвалась, то есть не совсем, - тихо стало в трубке, как оказалось, обоюдно. И Сапожникова (героиня то есть, потому что она тогда не была Сапожниковой, потому что с любимым не повстречалась, а я только об этой встрече их сочиняла) очень разволновалась. Но она тогда думала, что волнуется из-за потери связи, а на самом деле это было начало исполнения её дурацкой мечты (которую нужно, конечно же, самой исполнять), потому что через три года, (это уже не в поэме, а в жизни) разговаривая с любимым по телефону, - а Сапожникова сама не помнит, что говорила, только точно знает: тогда её понесло (на работе в таких случаях компьютер зависает, даже если Сапожникова просто рядом находится, - только не говорите профессору З., а то он её точно уволит. И вообще никому не говорите, а то её, эту дурацкую Сапожникову, как феномен изучать будут. А там изучать нечего, и так ясно - любовь). Но о чём был разговор, помнят оба: об Иисусе Христе (такой кусок тоже есть в поэме), и тут - ну просто сплошная тишина. Минут через десять любимый позвонил и извинился за то, что ему самому было непонятно. Но он, наверно, подумал о накладках или контроле телефонной станции, потому что их разговор (об Иисусе Христе) длился около часу. А Сапожникова тогда про поэму забыла, потому что её не читала. Сапожникова после разговора с любимым взяла мою поэму и стала искать отрывок об Иисусе Христе, но наткнулась на строки:
Реальный голос... Человек живой
Вдруг мысленно предстал передо мной.
А так как эта тема для неё более чем актуальна (этого самого реально предстающего мысленно перед ней, который любимый), то она уже не могла оторваться от текста, из которого в дальнейшем и узнала, что я всё это описала, - то, что она теперь творит. Так что любимый здесь ни в чём не виноват, она сама это и вытворила, и я здесь не при чём. Я её предупреждала, но она мои поэмы не читает, ей некогда, она мой роман пишет и никаких там иллюзий в виде текста не признаёт, потому что сама врать не умеет.
Поэтому, когда любимый спросил её (опять-таки по телефону) почему она зовёт её в романе пи, то Сапожникова не стала врать и честно сказала, что это ( совсем не он, то есть он не совсем "пи", как и все другие вселенные, которые люди и которых она с помощью числа этого, конечно же, исчисляет.
Но любимый мой продолжал докапываться до какой-то своей сути, - а он хотел узнать, как в романе зовут его, на что Сапожникова, не моргнув глазом, просто сказала так, как оно и есть, потому что она ничего не выдумывает: "любимый" - это она так любимому сказала, потому что она его так и зовёт. Просто, без каких-то аллюзий и иллюзий.
Разговор в редакции:
- Сапожникова! Разве можно любить всех?
А я себе молчу (вопрос-то риторический): Можно, только мы этого не пробовали. Оттого и история повторяется, витки то есть накручиваются, чтобы точка встречи не сместилась в пространстве.
***
Исторический процесс - дело, конечно, важное. Ещё Лев Толстой, будучи графом, задумывался о том, что играет в нём (процессе этом) главенствующую роль: личность или масса. Гения назвать ошибающимся язык как-то не поворачивается. Но с тех пор, как открыт закон ДНКЛ, противопоставление выглядит несколько в другом аспекте, хотя концептуально граф прав. И всё-таки он прав в своём времени, а Сапожникова сейчас. Что для нас, и конкретно для меня, живущей, более актуально.
Дело в том, что эта наглая дилемма "сущность-личность", кажущаяся неразрешимой, в свете любви, по мнению Сапожниковой, всего лишь два параметра на шкале человечности. Человечность - понятие абстрактное, складывающееся из суммы постоянно изменяющегося в количественном составе человечества.
А сам человек - вселенная. И каждый человек строит (как его устраивает) свою вселенную по принципу гелиоцентризма, где солнце, конечно же, он сам, а все остальные: родные, друзья, знакомые, - планеты с разными орбитами.
В основе гелиоцентрической системы человека лежит любовь. Чаще всего - это любовь к себе, любимому. Взрослея, человек нехотя соглашается, что у родителей всё-таки своя система, в которой он находится временно, как яйцо в курице, и когда-нибудь ему придётся вылупляться; но пока не гонят, можно и не спешить. В подростковом возрасте появляется кураж: мой мир - это я и мои друзья, а родители отделяются на периферию и нужны как поставщики ресурсов.
Но друзья со временем находят пару, женятся, да и у самого сроки вылупления, оказывается, подпирают, и хочешь не хочешь, а приходится входить в систему "семья".
Тут-то гелиоцентрика поджидает каверзная задачка: жениться не по любви как-то скучно, а если с учётом чувства, то нужно менять принцип системы, потому что, как ни крути, а любимый человек оказывается в центре, в чём гелиоцентрик признаваться, по Березовскому, ну никак не желает. А у солнца, как и у яйца, свои сроки вылупления, появления то есть перед миром.
Я как-то не знаю ещё ни одной солнечной системы, где солнце по каким-либо причинам не всходило. Конечно, у Чуковского такой нонсенс был, но у него и "куры замяукали, зайчики загавкали" или наоборот? А крокодил, который "наше солнце проглотил", и есть гелиоцентрик, не признающий системы. Сами помните, что с ним (и соответственно, с его миром) случилось из-за этого.
Поэтому, умоляю, не будем о грустном. Я не о поэзии советского периода, рисующей в детском неокрепшем сознании глобальный конец (в смысле, глобуса не будет), а о самом этом конце. (Помнится, я уже говорила, что Сапожников-главный отменил Апокалипсис).
Вернёмся к гелиоцентрику-признающему. Как кто-то уже догадался, он-таки делает признание, сначала самому себе, любимому, в том, что он себя любит, конечно, но уже не так, как другого, и что этот другой, любимый, и есть теперь солнце его жизни, а без него и жизни нет. Вот тебе и измена.
"Люблю я, мол, себя, люблю, - говорит гелиоцентрик, - но другого люблю так, что и сравнения нет". (То есть оно есть, это сравнение, но уже не с самим собой, а всего - с любимым.) И изменяет себе. И неважно, был ли до этого у гелиоцентрика объект внимания или нет. Изменяется-то он сам, потому что - полюбил. А гелиоцентрик и в этом не признаётся, по Березовскому, ищет измену в объекте любви, не понимая, что изменение идёт, но не снаружи, а внутри. Отсюда и бытует мнение, что любовь коварна. Хотя это всего-навсего шаг навстречу друг другу, потому что, по Березовскому, любовь - занятие обоюдное, что и Сапожникова не отрицает со всей своей глубинной верой в Бога, которого я ни в коей мере не упоминаю здесь всуе (речь всё-таки о вселенной идёт, а Кто её создал, всем ясно, а если кто засомневался, пусть Библию почитает, - в любом смысле). А дальше любому понятно, что происходит глобальная перестройка системы, и если оба гелиоцентрика сумеют преодолеть силу собственнического тяготения, то их ущербные солнца сливаются в одно, целое. Вот и создана новая солнечная система, вселенная то есть.
Конечно, и здесь возможен синдром Чуковского, но такой исход ясен и без проглоченного гелиоцентриком в корыстных целях чужого освещения. Или, как гласит народная мудрость: "На чужом несчастье счастья не построишь".
Опять-таки исторический процесс куда?
Если человечество по проторенной любовью дороге идёт, то, конечно, к свету, а если что-то теряется при этом (или крадётся крокодилами), то процесс - истерический - проистекающий из потерь.
Так что Сапожниковский закон рождения вселенной очень даже успокоителен для графа, потому что если есть любовь, то и вселенная есть, проявление лика то есть, это я опять про солнце, которое согревает две сущности женского и мужского начал и являет третью ипостась в системе "человек". А без любви - вселенной нет, а есть масса. Эйнштейн, конечно, умница, он эту массу замешал скоренько и получил энергию; но это надо делать очень скоренько, то есть очень сильно хотеть, в квадрате, тогда и энергия, любовь которая, будет светить и греть; вообщем, круг получится.
Вот тебе и квадратура круга.
Кому-то, может быть до этой квадратуры никакого дела нет. Ну и не надо. Незнание законов не освобождает от вины. На себе постигла. Гармонию своего "Я" очень даже ощущала и самодостаточность тоже. Но стоит появиться (, как начинается исчисление площади круга общения, вроде общего лишь для нас двоих, - но почему тогда Сапожникова открывает законы любви, общие для всех любящих?
Кажется, всё ясно в образовании вселенной. Ан нет, "уголок" потерян: забывается, что человек - система открытая, но если захочет, то и закрытая, как у Сапожниковой в энергетике алфавита система букв. И соотношение закрыто-открытых периодов опять-таки строго регламентировано.
Как вычислить эти периоды?
По закону энергетики алфавита отношение открытых систем (букв) к закрытым составляет 12 к 21 или 34/7, то есть человек в 12-ти из 33-х случаев должен быть открыт и в 21-м, из тех же 33-х, замкнут в себе. Это не значит, что он должен молчать. Ни в коем случае. Человек может всё время болтать, но думать о своём, - это будет закрытый процесс.
Прошу не путать с теми случаями, когда человек проводит время в праздности, потому что так он убивает время, а значит, и не живёт, лишь влачит жалкое существование. Мы ведём разговор о том человеке, у которого деятельный образ жизни, то есть созидательный, сознательно-бессознательный.
Если же человек почему-то нарушает это соглашение отношений, то сам и страдает. А не нарушать очень просто. Прислушайся к себе, как это делает Сапожникова. Мы почему с ней так любим друг друга, а значит, и себя? Потому что прислушиваемся, признавая в чём-то свою ущербность, - что нас и объединяет. А это и есть творческий процесс: сотвори себя сам.
Так-то и получается, что исторический процесс, дело, конечно, ну суперважное, но без творчества, которое черпает энергию в любви, он, этот процесс, никак не происходит.
***
День рождения вселенной бывает один раз навсегда. Он остаётся значимым даже после того, как сущность растворяется в личности. Потому-то неважно, сколько лет со дня рождения прошло, если личность не сымитирована, сто или двести. (Это я о культе личности, и так случается.)
Когда 100 лет Владимиру Ильичу всей страной отмечали, я узнала, что "Ленин и теперь живее всех живых". Оно, конечно, так. Но что мешает похоронить останки его сущности? Не страх ли, что и личности тогда не будет? А чего бояться? - Пушкина, вон, похоронили, а 200 лет со дня рождения сам мэр П организовывал прямо в публичном месте, у публичной библиотеки, с посадкой под открытым небом сначала очень уважаемых личностей города на стулья, а потом и в землю - сущностей, которые берёзами поименованы поштучно.
Куда поэты глядели? - Наверх, на балкон библиотеки, где пели и плясали перед публикой, гуляющей по улице, народные и заслуженные умельцы П. Ещё поэты смотрели на одиноко стоящий в стороне праздника памятник АСП, а друг на друга не смотрели, - это всё равно что в зеркало: увидеть оплёванную свою физиономию.
С тех пор и пошли разговоры о том, что литературы в Карелии нет. Даже трёхтомник "История карельской литературы" издали. - Вот-де были, но стали историей.
Растёт молодёжь, душа начинает оперяться, - стихи появляются, а идти с ними - куда, к кому? В потоке современного исторического процесса литературе места нет. А где же оно? Да на кладбище. Правда, иногда её запирают в жёлтый дом, об этом ещё Достоевский Фёдор Михайлович знал, а мы как-то забыли.
В свете возникшей явности отсутствия литературы творческая группа "Я" решила провести субботник на кладбище, - силы молодые некуда девать, да заодно и оглядеться: скоро всю литературу сюда пересадят "сеять разумное, доброе и смешное", так как вечности здесь почему-то без них хватает, а вот с весельем туговато: кто ни приходит, все плачут.
Как всегда, связь держали через Сапожникову. Поэты заходят в лабораторию, звонят. Сапожникова деловито (работы и так много) рассылает диррективы: Всем составом. Обязательно брать сапёрные лопатки (заминировано, что ли? Но Безымянная сказала: надо, - значит, надо) и семена (ну здесь понятно: сеять ведь собираются).
После очередного разговора с очередным поэтом об акции на кладбище к Сапожниковой подошёл новый сотрудник Олег-историк, уже месяц собирающий из старого компьютера такой же, но работающий, и зашептал:
- А можно мне субботник отработать как-нибудь тут? - И глазами лабороторию обежал, то ли в поисках работы, то ли в опасении, что кто-то ещё услышит и захочет воспользоваться таким же вариантом.
Сапожникова недоумённо смотрела на историка, не понимая в чём, собственно, дело, о
чём и спросила в свою очередь.
Олег, видимо воспринимая Сапожникововское недоумение как знак начальственного
Еще подобно Царство Небесное сокровищу, скрытому на поле, которое нашед человек утаил, и от радости о нем идет и продает все, чтµ имеет и покупает поле то.
(Мф. 13.44)
недовольства, наклонился ещё ниже:
- Я с детства боюсь кладбища. Я не отказываюсь работать, но как подумаю, что -
около мертвецов - сам не свой.
Сапожникова, еле сдерживаясь, сказала:
- Да, да, конечно, - и выскочила из лаборатории. Потому что, когда человек не понял, то ему не объяснить, в какую дурацкую ситуацию он попал, а свой мир, хоть душевный, хоть разумный, Сапожникова спасает одним способом: смехом.
Олег-историк у нас в лаборатории долго не задержался. Сейчас ваххабитов отлавливает, охраняя очередной секретный объект города П. Что, интересно, он будет делать, если на новой работе его пошлют охранять объект, именуемый кладбищем?
Неожиданности случаются со всеми.
С Сапожниковой они не случаются, - это образ её жизни. Она вся состоит из неожиданностей, но - упорядоченных по закону Шперера, который свидетельствует об изменении широты солнечных пятен с ходом 11-летнего цикла, и наряду с законом Швабе-Вольфа выступает как основной закон солнечной цикличности. Так что одна неожиданность отличается от другой лишь по величине, достигая max или min, или по знаку магнитного поля.
Поэтому понятно, что с Сапожниковой неожиданности не случаются, она их открывает, - легко и непринуждённо, как субботник на кладбище. И хотя для всех остальных поэтов и прозаиков (не будем забывать о Безымянной) появление среди них капитана дальнего плаванья Юрия Михайловича Капустина, ведущего себя, как ребёнок, потерявшийся в лесу, было очень большой неожиданностью, и не меньшей - стихи упомянутого капитана, для Сапожниковой это был результат мартовского "мартини" на кухне у кока-поэта-филолога Оленьки Егоровой, которая ещё не знает, что я пишу роман, потому что уже три месяца она находится в каком-то мексиканском море, экзотическое название которого просто не уложилось в моей голове, но где-то далеко.
Кто-то скажет, что так жить скучно, зная всё наперёд, но Сапожникова счастлива, потому что закономерности неожиданностей открываются ей после того, как они случились, эти неожиданности, с нею и со многими другими.
Стоит как-то весенним днём Сапожникова под университетскими ёлочками в свой законный перекур, готовая к любым неожиданностям, и она подходит - со спины, подходит неожиданно и задаёт неожиданный вопрос. Имя у этой неожиданности, как и у любого биолога, очень живое, реальное. Зовут её Ольга Сапунова, что очень нравится Сапожниковой, особенно, фамилия, в которой Сапожникова угадывает родство. Она, вообще, многое угадывает. Если бы не её отношения с Богом, в которые я не лезу, она могла бы стать гадалкой, потому что Сапожникова только в глаза глянет и всё ясно.
Заглянула Сапожникова в глаза Сапуновой и стало ей ясно, что это - неожиданность очень крупная.
- Сапожникова, расскажи про букву П, - потребовала Оля.
- Может, про число? - с надеждой переспросила Сапожникова, чувствуя, что пятиминутный законный перерыв плавно переходит в полуторачасовую, не санкционированную начальством, лекцию об энергетике алфавита.
- Все говорят: П! П! а заикнёшься: что такое? - посылают к тебе: спроси у Сапожниковой.
- И давно?
- Три дня.
Три дня, конечно, большой срок, если учесть события, происходившие два тысячелетия назад, но об этом уже написано в Книге, и не мне чета писатели писали, а святые. Я же влезаю в разговор Сапожниковой с Сапуновой только для объяснения, кто такие все и почему они говорят.
Дело в том, что Пасху Сапожникова вместе со своей крестницей Машенькой и её одноклассницей Таней Кузнецовой, как это положено христианам, встретила в храме Александро-Невском, что в городе П на одноимённой улице, а потом она пришла домой, где уже час её ждали гости. Зашли эти гости в 3 часа ночи (двери, помните, не запираются), достали из холодильника еду, накрыли на стол и стали ждать Сапожникову. И она пришла.
И ничего в этой истории детективного и фантастического нет, потому что гости пришли из касымовской избушки, как и договаривались. Это Сапожникова на Крёстном ходе задержалась. И если бы на церковный помост не вышел зам. главы, разумеется, местного правительства, перепутав церковь с театром, то Сапожникова ещё дольше не пришла. но она-таки пришла домой, и гости её дождались.
Выпив по рюмочке и закусив, - разговевшись то есть, - гости, - а это была Олька-одуванчик и ранее упоминавшаяся персона-бардо Марина Поздеева, которая ещё и не собиралась в Анапу, - потребовали объяснить им почему Сапожникова такая умная, и всё происходит так, как она им сочиняет. Причём, сначала Сапожникова скажет, а потом оно происходит; не совсем так, конечно, но происходит-таки именно то, о чём сказано. Вообщем, ничего не понятно. Поэтому и потребовали объяснений: "святая или кто?"
- - Какая я вам святая, - отмахнулась Сапожникова, - сижу тут с вами водку пью, а вы богохульничаете. Дело здесь в энергетике. "В мире нет ничего помимо языка", это не я, Буслаев сказал. И язык определяет менталитет нации, сознание то есть. Вот я и посмотрела на изначальный язык Книги (о нём уже было раньше: минойский - финикийский - древнееврейский, которым Тора записана) и попыталась на основе каббалистической или халдейской трактовки найти язык, который бы по своим параметрам соответствовал древнему. Потому что древнееврейский язык - носитель энергетики (или информации, кому как понятнее) двух скрижалей, данных Моисею. Помните, открыто/закрытые системы знаков с общим множителем 2? А ещё остаётся 4/7. Вот это-то соотношение я искала и нашла сначала в деванагари, который лёг в основу сансткрита. В деванагари 55 знаков: 20 открытых, 35 закрытых. И если учесть общий множитель 5 (звезду пятиконечную помните?), то дробь будет такая же, как и у языка Торы 7/4, только перевёрнутая. И нет тут никакой тайны. Арифметику в школе нужно было лучше изучать. Тогда бы не было вопроса: "Откуда фашистская свастика?" Да оттуда же, из закрытой системы деванагари.
Но мы уже знаем, что нужно учитывать всё и семёрку в знаменателе (которая у индийцев в числителе), которая есть система законов любви, - тоже. Можно, конечно, оторваться и закрыть, но это случай Чуковского крокодила. И о грустном мы не будем.
А будем о корнях. Корни бывают разные. Есть корни, дающие силу. Съел богатырь травку такую и горы готов свернуть, и свернёт, много ума не надо.
Есть корни, питающие жизнь. Съел такую травку и - здоров.
Есть корни, дающие богатство материальное. Знаешь такую траву, дворцы тебе, пожалуйста, всякие драгоценности и даже власть над другими людьми.
Есть корни волшебной сказки. Пропп это хорошо знал, он ещё в прошлом веке открыл мифологическую универсалию (по ТТП), которая в подсознании у каждого (по Юнгу).
А есть корешок разума. Логика называется.
Но это ещё не всё. Потому что шестой корешок - сознание, то есть трава неведомая, к анаше никакого отношения не имеющая.
Вот шесть корешков, шесть уровней энергетики, питающих алфавит. И на самом верху, то есть в центре, сами догадались, ворота.
Откуда это Сапожниковой известно?
Дело в том, что Сапожникова - привратник. Не потому, что она понимает всё привратно (отнюдь, она понимает всё буквально), и не потому, что привирает (это уже ни в какие ворота не лезет), а потому, что она - носитель числа ?, которые и есть самые обыкновенные ворота. И вот Сапожникова носится с этим числом, то есть число в ней, а она вокруг него - как орбитальный спутник. Если же пройти в эти ворота, то попадёшь в такое! Если одним словом, то - любовь. Причём, люблю (то есть не сущность - существительное, а действенность, действительность - глагол). Вот так оно и происходит. Подошёл к Сапожниковой и сам не заметил, как попал. А Сапожникова видит: кто попал, а кто и мимо.
Это для всех неожиданность, а для Сапожниковой - действительность, процесс, движение. И если человек идёт по дороге из театра к любви, то в какой бы точке пути он ни находился, сам того не зная, Сапожникова видит его следы и об этом говорит. Но не напрямую, потому что все знают, куда этот прямой путь ведёт, а иносказательно. Вообщем, говорит о вероятности вариантов ДНКЛ.
Конечно, закон любви един, но состоит он из множества, а на размножение способно только живое. В любви действуют те же правила, что и в физике, которые ещё известны как законы отражения и поглощения, то есть наоборот: проглотил солнце и/или отразил свет. Если человек неотразимый, значит, сработал закон поглощения и идёт период полуоткрытого состояния. А отражает закрытая полностью система человеческого "Я".
Знаешь, Мариша, почему никто сразу не признаёт, что любит? Потому что все умные. Росток с клубеньком по весне закапывают в землю (это когда всё остальное, значит, распускается, раскрывается), чтоб корни пустил. А потом, когда из земли проклюнется, вырастет нужного роста и окрепнет, дважды ещё окучивают.
А осенью - урожай. Если хорошо растил, ухаживал, то плоды крупные, разваристые. А о плохом и думать не хочется. Люди умные, им дар дан плодиться и размножаться.
А к Богу, - по сроку. Всему своё время. Но и помнить о нём должно, чтобы знать, для чего живёшь.
А то всё: смысл жизни, смысл жизни. Философию развели, потому что не верим.
Сказано же коротко и ясно: плодитесь и размножайтесь. И 10 заповедей прилагаются на 2-х скрижалях. Что мудрить?
У гостей, наверно, сработал закон поглощения, и они решили ничего не говорить хозяину избушки, может быть, хоть так компенсируя раскрытие тайны, которая тайной и не была. Они уходили в утро протрезвевшие, не взирая на выпитую бутылку водки. И глядя на просветлённые лица 16-летней Ольки-одуванчика и 25-летней персоны-бардо, старая Сапожникова поняла, что любовь доступна в любом возрасте. Потому что понятие приходит не с количеством лет, а по наступлении желания и по желанию этого желаемого достичь.
И год назад были тоже двое: Кольцова и Пашков, которые увидели, а персона-бардо, сидевшая тогда с ними вместе, слушала Сапожникову, но не слышала, потому что её желаемое реализовывалось на другом уровне.
Вот о какой букве П спрашивала Сапунова. О той самой, которая ворота, через которую самая чистая энергия идёт, - духовная. Не зря в древнерусском языке эта буква "покоем" называлась.
С древнерусским алфавитом вообще интересная история происходила. Сначала, конечно, Русь стала крещёной, спасибо князю-солнышку. А потом и появился Кирилл с братом своим Мефодием. И в пустыне по дороге из Македонии в Болгарию брату явился странник, который рассказал то ли о сирской, то ли о руской системе знаков. История, схожая с библейской, когда Моисею был дан дар речи, потому что Мефодию был дан дар письменности, а назвали алфавит по имени брата, потому что кириллица звучит (КРЛ=уКРаЛ??? или КоРаЛл?), а мефодиевка - не очень.
Вспоминается притча о праведнике, который был настолько праведен в нищете своей, что апостол Пётр вступился за него перед Богом. На что Бог ответствовал:
-Да давал Я ему и не раз, вот, смотри...
И смотрят они вниз с небес, и видят праведника, одиноко идущего по дороге. Бог бросает на его пути драгоценный камень размером с голубиное яйцо. Странник не может пройти мимо, не заметив, но... в тот момент, когда должен был он увидеть камень, что-то отвлекает его, и странник отворачивается, проходя мимо.
- Видел? - Сокрушённо спрашивает Бог у Петра.
- Видел. - Смущённо отвечает Пётр.
Притча же сия вспомнилась в связи с сегодняшней встречей. Мы с Голубевым и Исидоровым стояли около входа в университет. К нам подходят, сначала Миша, потом его друг Руслан с Ириной Монаховой, тут же - радостно встречаем Рому Баландина. Поэты вместе - это всегда праздник души, даже когда никто не читает стихи... И - Пашков - мимо.
Тут , конечно, и возникает вопрос: почему Бог даёт, а человек не берёт? Не его? Но Богу виднее.
Может быть, дело в том, что праведнику не нужно мирское богатство. Мирской человек заметил бы. Даже не так. Каждому - свой Дар Божий. Праведнику - духовный путь. Обыватель, заметив камень, зажил бы припеваючи. А Поэт, увидев этакую красоту,
Еще подобно Царство Небесное купцу, ищущему хороших жемчужин, который нашед одну драгоценную жемчужину, пошел и продал все, чтµ имел, и купил ее.
(Мф. 13.45,46)
сделал бы её достоянием всех. Нет, он бы его не продал, но сделал бы так, чтобы все видели это. Поэт бы, увидев камень, воскликнул: "Это Дар Божий!" И был бы прав, в отличие от Обывателя, который подумал бы: "Это Боженька дал мне", в отличие от праведника, который слеп к красоте и не обладает даром видения, провидения.
Кто в таком случае Пашков, как не праведник? Он шёл той дорогой, в то самое время.
Но он не увидел нас. Когда я позвонила и сказала ему об этом, он спокойно ответил: "зрение".
А как же поэтическое видение, чутье, ведущее нас по жизни? Зависит ли оно от физиологии? - Нет. Иначе бы Гомер не был бы слеп, иначе Бетховен не был бы музыкантом. Иначе бы мир перевернулся. И он - перевернулся, и он уплыл из-под ног моих. И я в очередной раз убедилась: люблю; как убедилась в том, что он - не любит.
А главное: он - не писатель, а праведник.
И ещё: Христос - поэт. Он пятью хлебами накормил мир. Был ли праведен Христос? Да! Он был истинно праведен. И к Нему - тянулись. И к Нему -шли. И к Нему -приходили и видели, что Христос - истина. Отсюда и истина во Христе.
А Пашков, может, и взял, но ведь результат проявления дара зависит не только от времени и пространства, а также и от точки его приложения.
У нас же речь - о русской письменности, которая прошла через крещение (она и появилась-то только благодаря крещению Руси), а потом через сознательное усечение от 43 букв кириллицы и 39 глаголицы до 33 знаков современного русского алфавита (чем не любовь, заботливо посаженная и окученная?).
Современный русский алфавит - уникальная система, в которой отношение 4/7 развито от двух до трёх целых, на период солнечной активности (то есть с законами вселенной здесь всё в порядке). Но эта тройка: 3(4/7) уже не скрижали, а троица. Это духовное наполнение русского человека, русской нации. И тут никакого шовинизма нет, а только восприятие христианской любви: безоговорочно и единосущно.
Греки, конечно, ну очень большие молодцы. Они свой алфавит смоделировали по древнееврейскому, зеркально отражая их алфавит на свою почву (на всякий случай, если кто не знает, - семитская письменность имеет противоположное направление при начертании знаков, чем индоевропейская). Греки даже развили свой "альфабет" до 24 знаков. Но они увеличили период, за что им, конечно, честь и хвала. Всё ж-таки удобная система суток, да и год из 12 месяцев состоит; только это развитие вглубь, а не во вселенную, потому что как были две скрижали, так они и остались, а отношения 4/7 уже нет. Ушла сакральность. Остались разговоры, причитания, притчи.
И все европейские языки до полного третьего круга не развиты. Только русский.
Сапожникова этого всего Сапуновой не рассказывала, иначе они стали бы сиамскими близнецами, потому что забыли бы разойтись, а просто взяла прутик, начертила шесть полосок (одна, самая нижняя, пунктиром, как в нотных тетрадях, - подсознание, значит) и весь алфавит на ней расположила, как корону трезубец, а средний венец - самый высокий и не на линейке верхней, которая шестая, а просто точка, "покой" которая.
Сапунова посмотрела-посмотрела на земляные художества и опять на Сапожникову уставилась:
- Ну и что? Ну ладно, гармония. А дальше что? К чему всё это?
- К чему? Да ни к чему. Нас как зовут? Полное если имя? Фамилия, имя, отчество.
- Предположим. А у иностранцев только два имени.
- То-то и оно, что у них 2, а у нас 3, - это всё из-за системы алфавита: родовое - фамилия то есть, отеческое - отчество, и личное - имя. А вместе: Я - осознающая себя сущность. Если же буквально, то складываешь все буквы подсознания и узнаёшь глубину своих чувств.
- А другого можно?
- Можно. Только, если ты с этим другим откровенна и у тебя больше, чем у него (или меньше) число, то изначально при общении будет ощущаться дискомфорт. И так по всем уровням.
- Откуда эти уровни взялись?
- А они и были. Дробь 4/7 видишь? Четвёрка - это число уровней языка Торы от материи до разума. А семёрка в знаменателе - это и есть айсберг, то есть скрытая, не развитая ещё часть. Кстати, есть ещё семь законов Любви. Халдеи их в знаменателе и считали, а я - уровни языковые увидела.
- Получается, что лучше дружить с теми, у кого приблизительно одинаковые числа сознания, подсознания и разума хотя бы?
- С ними легче общаться, потому что материальность (материя), жизнь (здоровье) есть величины стабильные и в основном друг на друга не влияющие. А вот всем остальным можно поделиться.
- Значит, если у меня единиц разума 4, а у Дудыриной 5... А сколько у неё, кстати?
- У Дудыриной 8.
- Ну пусть восемь, значит, она со мной делится и у нас по шести?
- Здесь не арифметика, в этой системе другие правила. Это как тепло от печки: всем достаётся, кто в комнате протопленной находится.
Дудыринская восьмёрка и тебя разумнее делает. Ты себя с ней чувствуешь умнее.
- Точно.
- Потому-то, сама того не понимая, ты с ней общаешься. Она помогает твоему совершенствованию. А близкие единицами люди находятся в иллюзии благополучия.
- Так, понятно. Но что мне с этой П делать?
- Что ты всё хочешь сразу в дело пустить. П - твоя визитная карточка. Предполагается, что ты - человек с точкой покоя.
- Ну да, я уверена в себе, если не считать тех моментов, когда я со своим благоверным встречаюсь. Тут всё рушится. Ничего не понимаю.
- Так перестройка гелиоцентрика происходит.
- Получается, любовь - это катастрофа?
- "Я пришёл разрушить храм, чтобы построить новый". Вместо театра будет жизнь. Настоящая жизнь, если есть любовь. А в жизни всё неожиданно и непрогнозируемо. По жизни ведёт предчувствие. Ты почему-то всегда оказываешься в нужное время в нужном месте и многое другое...
- Так ты советуешь перестраиваться?
- Ничего я не советую. Если ты столкнулась, то перестройка сама начнётся, не зависимо от того, захочешь ли ты этого или нет. А пока этого нет, то говорить об этом, всё равно, что небеременной объяснять процесс рождения и как себя вести при этом.
- А если бы у меня было две буквы "п", например, звали бы меня Пелагея Сапунова?
- Ты бы хотела всегда сидеть сразу на двух стульях.
- А три?
- Да хоть десять. Нужно уметь пользоваться тем, что тебе дано, а не избегать этого. Можно же выйти замуж. Но опять-таки, смотри, чтобы это не повредило тебе, если возьмёшь фамилию мужа. Вдруг будешь сильнее его в несколько раз. И потом те же твои три "п" можно замкнуть в треугольник и опять получится жёсткая система ворот, но тройных.
- А почему у тебя меньше единиц разума, но знаешь ты больше?
- А "п" на что? Это как покер. Плюс уровни любви, которые у тебя ещё впереди, а меня по ним проволокли.
Тут появился кругло-квадратный. Земля задрожала. Пошло столкновение двух противоположностей. И Сапунова поняла, что про уровни она узнает в лучшем случае в какой-нибудь другой раз.
Глава третья. Исключительная
Возлесловие автора
Итак, глава Исключительная, в которой появляется, - ох, Сапожникова, куда замахнулась! - да, да, вы не ошибаетесь, сам президент; и не какой-то там бывший. Но не думайте, что речь пойдёт о политике. Туда Сапожникова не лезет, хотя и не кухарка, - разве что по принуждению, в смысле приготовления пищи и только. Да и вообще, президент появится только в сноске к названию главы, - имеется в виду глава романа, а не какая-то там ещё. Видите, как трудно о политике говорить: заикнёшься и как начнёшь икать, не переставая, при этом каждый раз извиняясь.
Поэтому, умоляю, не будем о грустном.
***
Сутки делятся на день и ночь. Так и жизнедеятельность состоит из актива и пассива. У Сапожниковой пассива нет совсем. А у меня - наоборот.
Я поражаюсь её уверенности во всём, за что бы она не бралась. И прямо диву дивлюсь её спокойствию, когда она видит объект нашего с ней пристального внимания (то есть её любви, а моего изучения). Знаете, почему никто не понимает имени романа? Потому что она никому не говорит имени любимого. Я так давно для себя зову его пи, - это и то, при помощи чего изучают, и то, кого... Хи, хи...
Это сейчас смешно, а когда этот объект проходит мимо, сделав эдак ручкой: мол, вижу и приветствую, но - издалека, то я свирипею, а Сапожникова ничего, стоит молча, как ни в чём не бывало. Конечно, это случай небывалый, когда любимые каждый раз при встрече как на дуэли. Моя бы воля, я б его давно застрелила тысячу раз, один из них насмерть. Но Сапожникова любит всех, и я злюсь.
Я злюсь только на себя. Вместо того, чтобы взять себя в руки, мне очень хочется схватить этого несносного, нестерпимо-равнодушного любимого и не отпускать, чтобы он никогда-никогда не ушёл. Но я этого позволить себе не могу, потому что - это покушение на его свободу. И поэтому я злюсь. Но очень редко, только когда Сапожникова столкнётся с ?. А сталкиваться она с ним стала по нескольку раз в день. Она в столбняк впадает, а я злюсь. У неё начинается затмение, а я злюсь. Потому что бессильна что-либо изменить. Потому что и так меняется - система перестраивается. Сапожниковой-то - как ни в чём не бывало, а мне любое промедление смерти подобно.
Вчера ? специально приходил в лабораторию "за книжечкой для девочки" и чтоб Сапожникову подразнить: вот, мол, я какой неотразимый. Конечно, неотразимый. Потому что Сапожникова со своей любовью, как сопля, - не отражает.
Вообщем, затмение началось. И так было холодно, а тут ещё и темно. Совсем жизни не стало. Но тут сотрудницы чаем стали согреваться. Мрачная Сапожникова спрашивает в прострации:
- Что нужно предпринять или принять, чтобы полегчало на душе?
Да, думаю, сейчас тебе пропишут лекарство по первое число. Так и на том свете недолго оказаться. И что же вы думаете? Слышу, как Маша Старицына, - самая большая оптимистка у нас, потому что с того света живой выбралась, из современной школьной системы то есть, сплошного мрака, - говорит:
- Нужно съесть шоколад или бананы.
Я недоумённо:
- Почему именно эти продукты?
- Потому что в них находится вещество счастья.
Вот так попали в переплёт. От несознательности, падение давления которое, шоколад уже любимый советовал. Теперь его ещё для счастья... Как Сапожникова выкручиваться будет? Денег-то ни гроша, ни десятки, значит. Потому что на грош, эти три копейки, в нашем современном прекрасном демократическом государстве н и ч е г о не купишь. Только людей рассмешишь.
Сапожникова рот раскрыть не успела. И правильно, что его раскрывать, - шоколада-то нет. Вот тут-то и врывается Паша, не менее одарённый талантом молодой преподаватель в чёрной, никогда не снимаемой кожаной куртке. Он всегда врывается, а Павел заходит. Почему так, объясню позже.
Врывается Паша и по мановению его руки на столе появляется шоколад, а у сотрудниц - шок и открытые рты. - Никакой мистики. Просто Паша добрый человек, а добро - это когда своевременно.
Теперь о Павле.
Встречались ли кому три царя Павел І, Павел ІІ и Николай ІІ, а также три княгини Ольги, по долгу своей значимости находящиеся в одном помещении? Нам встречаются, каждый день, если только Николай ІІ, прикарманив очередную порцию чужих дискет, карандашей и прочего бесценного личного канцелярского имущества, и забыв кучу необходимых для дела предметов в виде дисков и плат, не уезжает в СПб, который, с тех пор как он переименован из Ленинграда опять, стал его резиденцией.
Не спешите вешать на нашей лаборатории табличку "сумасшедший дом". Если нас уволят после покажущегося кому-нибудь (естественно, сверху, оттуда хорошо глядеть) компроментирующим романа, мы организуем передвижной (потому что на одном месте стоять скучно и не интересно, если, конечно, это не здание ПетрГУ) цирк Шапито, потому что сработались.
Так вот Павел-І - это Паша Жеребцов. Он первый из Павлов был принят, А Павел Шилов второй пришёл. Отсюда и нумерация, тем более, что они на одном компьютере в две смены работают: Павел-І в первую смену, Павел-ІІ - во вторую, и компьютер их Пашный пашет сутками.
С Олями сложнее. Потому что Олю Вилаеву, которая работает в лаборатории со дня её основания, назвать старым сотрудником ни у кого язык не повернётся даже в шутку, потому что она очаровательна и привлекательна, помимо своей молодости. Это же касается и других сотрудниц, кроме Сапожниковой, которая пришла не самой последней, но и не первой молодости, а где-то уже третьей.
А всего Оль три: Вилаева, Камышникова и Мойсак, если в алфавитном и хронологическом порядке появления.
Сегодня Оля Вилаева поделилась с нами названием очаровательного сорта колбасы, которая называется "Брауншвейгская". Что в ней такого "браун", а что "швейкского", ценник умалчивал. то ли колбаса из Германии, и немцы тоже решили спасать мир хохотом с помощью "Бравого солдата Швейка" Ярослава Гашека, но в виде всем доступного колбасного продукта, то ли кому-то из наших колбасных магнатов захотелось пошутить, но факт есть факт, то есть он есть колбаса "Брауншвейгская", сырокопчёная, - с сыром, значит, безо всяких шуток, но с питательной начинкой, по 88 рублей за килограмм, если не будет скачка цен ко дню окончания написания романа.
Только колбаса - пища скоромная, а мы в основном, питаемся духовной пищей и иногда долетающими из Америки ножками Буша, в простонародии называемыми окорочками.
- Девочки, в каком случае пишутся две буквы "с" в слове "искусство"? - спрашиваю я у сотрудниц. Когда пишешь, то грамотность срочно берёт отгул.
- Во всех. - Тотчас же отвечает Марина Юрьевна, успевшая за год работы несколько раз погасить разгоравшиеся внутренние конфликты (жизнь не без этого) невинным вопросом некстати (ой ли, а как насчёт своевременности добра?):
- Кто хочет "Рондо"?
Это у нас в лаборатории любимая таблетка от всякого рода неприятностей (я не только о запахе изо рта). Марину Юрьевну, кареглазую брюнетку, безукоризненную мать и верную супругу, у нас любят не меньше "Рондо". А фирме, выпускающей данный продукт смеха, давно следовало включить Марину Юриевну в штат рекламных агентов. Также Марина Юрьевна безуспешно, но результативно рекламирует труды Фёдора Михайловича Достоевского под музыкальное сопровождение (гвоздь у неё в каблуке звенит, как погремушка), а заодно и нашу уникальную лабораторию, несмотря на губернскую "шмонаевщину" и не претендуя на панорамность обзора. Вселенная-то она маленькая. И в Японии знают о нашем скромном вкладе в науку. Как-то даже профессор Итакава-сан к нам в лабораторию на чай заезжал. Знает дорогу. Мы не знаем, а он - нашёл.
Ну, мы ему по-русски, с размахом, международную конференцию в лаборатории устроили, а в перерывах между заседаниями чаем подчевали.
Сапожникова с поклоном (профессор японский всё ж-таки, чайной церемонии обучен, чай) спрашивает у Коити Итакава-сан:
- Чай, кофе?
Тот кивает:
- Чай, чай.
А чайник электрический, который 5 минут назад закипел, уже пустой. В лаборатории сотрудников-то два комплекта: один штатный, а второй - всё научные сотрудники. По два сотрудника на один компьютер, которых 15 штук, три из них (Макинтоши, конечно) - для студенческой практики. Так что, пока один комплект сотрудников работает, другой - чай пьёт и с Итакава-саном беседует. А тот ждёт и голодными глазами на всех глядит. Когда через полчаса чайник смилостивился и выдал очередную порцию кипятка (а он с виду у нас очень реактивный, весь устремлённый куда-то ввысь, блестит металлом, в советское время выкованном, а ревёт, как ракета при взлёте, хотя кипятка от него дождаться скоро не моги), то японский профессор, который всё больше становился похож на нашего, вытащенного из мясорубки студенческого столпотворения во время перемены между парами, выпил залпом одну чашку, согласился на другую и безропотно, изнемогая, еле осилил третью, - до дна.
Он, конечно же, хорошо изучил не только творчество Фёдора Михайловича, но и русские традиции, да вот не знал, что это не традиции гостеприимства изменились, а условия остались те же, что и при Кремлёвском мечтателе. У них все имеют, а у нас все мечтают. Кто о том, чтобы зарплата соответствовала прожиточному минимуму, кто о чуде, а я об издании поэтического сборника, о котором директор издательства, обаятельный Андрей Андреевич с не менее обаятельной улыбкой и лукавинкой во взгляде, посоветовал даже и не мечтать.
- А лучше мечтать о спонсоре. - Ласково поделился он своими предчувствиями, которые, конечно же, несбыточны, как и все остальные мечты. - На то они и мечты.
Кое о чём страшно и мечтать. Я о ПУ, ненаглядной, на которую глаза бы не глядели. Сапожниковой хорошо. Что ей аспирантура, у неё уже две профессорские мантии и два ментика (это такие квадратные шапочки, которые как-то надеваются на круглую голову и даже не спадают, если не мотать резко головой вышеупомянутой, на которую эти ментики надеваются) сроком на два года и никак не меньше.
Как-то летом забегает в лабораторию взъерошенная дама и с порога:
- Кто тут у вас материально-ответственный?
Как кто? Странный вопрос. У нас все прилагательные к Сапожниковой. Ей всё идёт. А Сапожникова, как ни странно, случайно на месте оказалась. Дама к ней и требует:
- Подпишитесь.
Сапожникова голову от очередного опуса отрывает, что такое, кто требует? И видит: и правда, требование (это так документ называется) на две мантии и два ментика, по требованию на каждый. Сапожникова привычно расписывается во всю полноту своей длинной фамилии, зная, что в конце года все эти "предметы роскоши" списываются, тем более, что их уже подарили американскому и японскому профессорам, каждому по одному комплекту одежды (наверно, у них там с такой плоховато, раз нашу требуют. А может, у них спецодежда такая: мантия с ментиком, чтобы работать спустя рукава.)
Сапожникова расписывается, попутно расспрашивая кому да за что, и вдруг слышит, как дама возмущённо заявляет:
- Да вы что! Такие вещи только через два года списываются.
Так что на Сапожниковой уже три месяца две мантии с ментиками висят. и ещё долго висеть будут, поэтому кажется, что она за лето поправилась. А она всего-навсего испјрилась. Лето-то жаркое выдалось, с невыездной летней аспирантской школой впридачу.
Правда, опять-таки невыездной она только с виду была, а на самом деле это на Сапожниковой, как всегда, поездили, как и обещалось. Радушная профессура из Питера (СПб который) всю неделю разговаривала о сокровенном и глубоко-научном со всеми аспирантами по очереди. Наталья Шилова, законнная царица Павла ІІ, ожидающая наследника трона, с присущей только ей ореолом восточной женщины очень пикантно ответствовала на многие вопросы питерцев, в том числе и о культурном отдыхе, причём, заезжая профессура явно намекала на посещение гарема. Но Айша сумела-таки не разочаровать столичных гостей простосердечным ответом, что именно к гарему (который, как вы помните, и есть наша лаборатория) доступ они и имели всю неделю. А наш "гарем" к отдыху и досугу никакого отношения давно не имеет, разве что чайком побаловаться, в чём никому отказано не было.
Вероника Близнецова, сокурсница Павла І и, как все с нетерпением ожидающие к концу романа (разумеется, их собственного), будущая супруга его же и только его, собираясь в поездку по Франции, также снизошла до разговора с временно оставшимися без домашнего очага преподавателями. но о чём высоко классическом и научном она повествовала для Сапожниковой так и осталось невыясненным, потому что она, как секретный агент 301, следила за пустыми чашками, чтобы тут же наполнить их до краёв (а чайник-то один, да и тот - с черепашьей медлительностью, если не забыли).
Но кое-что Сапожникова заметить успела. Например, то, что профессор Бухаркин Пётр Евгеньевич все известные ей со времени учёбы на филфаке фамилии учёных умудряется делать неизвестными. А также то, что всеми много и давно уважаемый Аскольд Борисович, который конечно же и есть великий профессор Муратов, очень похож на её отца, строителя Челябинска, Белгорода и области и живущего на пенсии седьмой год в недостроенном (не им) заонежском доме. Аскольд Борисович принял доверительность Сапожниковой за шутку и признался в свою очередь, что его отец тоже был строителем. Поговорили, вообщем.
В довершении всех своих бед Сапожникова узнала, что из неё, оказывается, получилась бы превосходная хозяйка таверны, которая прославила бы город П. Я хохотала от всей души, одна понимая чувства глубоко оскорблённой Сапожниковой, которая, несмотря на уникальные способности по организации быта, не знала, что такое жить без воды, как горячей, так и холодной (когда зима). Теоретически она знала, что дома у неё приблизительно именно так, но практических навыков этого не имела. А питерская профессура не знала, что Сапожникова пишет роман. Об этом никто не знал, даже Сапожникова, потому что тогда она его ещё не записывала. Просто думала. А я запомнила (молчу, значит, помню).
Теперь, конечно, понятно, что всё познаётся в сравнении. Питерцев с Коити Итакава-сан не сравнишь. Я и не сравниваю. Их много, а он один. Они ещё и русский знают так, что вся Япония позавидует. А мы (лаборатория наша то есть) люди простые, периферийные. Международные симпозиумы организовать можем, а своих принять - скандал вселенского масштаба. Но не будем о грустном. Потому что осенью, когда в университете происходило выездное (самое что ни на есть настоящее) заседание Совета при президенте (том самом, обращение к которому в сноске) по федеральной программе "Русского языка", Сапожникова узнала, как то, кем она была, называется: т ы б и к (аббревиатура: ты бы куда сходил). Сапожникова, конечно же, опять поняла не сразу. Спасибо Котову Андрею, не только умному, обаятельному и молодому преподавателю, но и к тому же очень женатому (абитуриентки, слышите! Не приставайте с любовными записками! - Глухой номер.) и наслаждающемуся воспитанием подрастающей, пока каждый месяц, дочери Алёны. Как ни странно, все вышеуказанные регалии тягот жизни Андрея Александровича Котова не мешают искромётности его юмора. А иначе до Сапожниковой бы не дошло, что она "тыбик", пока им не побывал Андрей. Но это же Совет при президенте, а Сапожникова "тыбиковала" в летней аспирантской школе, поэтому, конечно же, и не сообразила: масштаб не тот. Тем более, что всё это происходило с ней в нерабочее время. Сапожникова даже отпуск взяла, чтобы по полной программе чайную церемонию провести. А на оставшееся от отпуска время уехала с домочадцами в деревню сено косить и псалмы писать. Только это совсем другая история, к роману отношения не имеющая, тем более, что ? и в деревне ?, а любимый и подавно.
Из письма Сапожниковой Юре Кондратюк.
Милый йЮрик!
Читаю "Маятник Фуко" Умберто Эко...
Как ни смешно, но вот доказательство того, что идеи витают в воздухе...
Мне столько раз говорили об этой книге...
Дело не в том, что она была не прочитана мною вовремя.
Сама она - слишком я, - замени тамплиеров на русских святых (мой диплом по древнерусской литературе), Париж на мой П (чем плоха такая интерпретация города П.?), Диоталеви на Челнокова, Грааль на Атлантиду и т.д. и т.п. и ты получишь мою запутанную композицию со временем и пространством, которая прекрасна сама по себе, без читательского контроля.
Я усмехаюсь тому, что могла написать эту книгу. Но она уже есть, и это хорошо.
Согласно Плотину "художник - это человек, специально приуготовленный природой к восприятию и творческой реконструкции целого раньше частей" (впоследствии эта концепция подхвачена Кантом, Шеллингом, Гете). Художник мыслит целым и движется от целого (накануне частей) к целому (результату сложения частей).
По словам Римского-Корсакова, творческий процесс "идет обратным порядком": от "темы целиком" к общей композиции и своеобразию деталей. "Живой дух" раньше "формулы" - такова, если опереться на знаменитую максиму Достоевского, неделимая суть всей этой парадоксальной ситуации. - Это "вставочки" из моего реферата по философии: ТТП (весенние муки кандидатских экзаменов).
И я опять пишу псалмы (363-ый, кажется, - чем тебе не нумерология Каббалы?).
А Бельбо? Это тебе не напоминает хоббита Бильбо? Одна буква изменена в имени героя, и в итоге - не фэнтези, а философский роман.
Так что, если бы не моя лень, из меня мог бы получиться писатель...
- Ты его руку видел? Вместо линии жизни, цепочка прерывистых линий. Как ручеёк уходит под камень и вытекает снова метром наружу. Судя по линии, он умирал много раз <с.223> - Это об Алье, который был подобен "бессмертному Сен-Жермену", Ампаро говорила Козобону.
Видел ли ты мою руку? Спрашиваю я у тебя. - Вместо линии жизни цепочка прерывистых линий, - вечно возрождающаяся птица Феникс на алтаре любви, вот что есть жизнь моя. (24.07.01, дер. Кондобережская)
Странное ощущение испытываешь, когда из-под пера вместо обычных стихов возникает прозаическое my mind. - Другая организация мысли, иной ритмический поток. Что влияет на появление того или другого? -
Будто кто-то диктует слова
с промежутками паузы смысла... -
Подобные двустишия с дальнейшим "дописыванием-дошёптыванием в себе" - очень частотны в речи моей. Наверное, стихи писать не совсем прилично, но так привычно для меня, что я, одной рукой поддерживая брюки с уже одетой частично брючиною, другой рукой тянусь за ручкой и набрасываю на первом попавшемся листе отбиваемую в данный момент поэтическую "морзянку".
Да, первое, что угадывается, даже, скорее, чуется - это ритмическое дыхание, ещё не сам ритм, но нечто, ему принадлежащее, слабое колебание предзвуков, заглушаемое "там-тамом" сердца: пока не болит, не летит, но - вот-вот - и начнётся, и рука бессознательно тянется в поисках ручкобумаги, и дыхание, выдох за выдохом, воплощается в слово со своим ритмическим рисунком.
Нет, ритм - не главное, он зачастую меняется на второй строфе и потом исправляешь ритмическую ткань, понимая, что неточность ритма - из-за начальной неясности, недоуловленности смысла. Иногда ритмический сбой бывает в конце стиха, но тут, кроме первого объяснения, бывает и специально изменённый строй - внешняя настройка на внутреннее, смысловое смещение.
...Волны ямба, плывущий корабль, с каждой строфою всё реальнее ощущаемый, вот-вот он подплывёт к тебе, стоящей на пристани, уже виден парус и представляется оснастка и т.д. и т.п. и вдруг - хорей реи вздёргивает дыхание: в небе корабль проплывает, и ты понимаешь, что - м и м о... (27.07.01 дер. Кондобережская)
В поэзии Слово - символ.
К примеру, поэт пишет о дереве, проросшем в недостроенном доме. В данном случае эта берёзка - новая жизнь, выросшая в этих стенах. Но для этого ли строился дом? Неестественно дерево в доме, неестественен недостроенный дом. И естественно, что читатель ищет ключ к пониманию: почему так произошло? Вопрос и ответ: почему? - так. Символика многозначности в этом "так". Ещё напрашивается смешной на первый взгляд ответ: "потому что". С этого "потому что" начинается ветвь ответов: потому что люди уехали в город, потому что умерли, но жизнь продолжается, потому что... (А на самом деле, просто некогда, то денег нет, то времени, да и не горит, не очень-то и надо пока, это на будущее, которого может и не будет...) (30.07.01 дер. Кондобережская)
И здесь речь идёт уже о точке нахождения в настоящем, в котором только человек и живёт.
Можно даже сказать, что интереснее и проще жить тому, кто смотрит на мир глазами ребёнка: всё - впервые. Глаза взрослого имеют печать традиции (которую ошибочно возводят в эталон, но на самом деле, норма - всего лишь ограничение обычного от необычного, т.е. норма - некая парниковая защита слабых). Взрослый представляет: должно быть так, а я вижу другое, значит, это отклонение от нормы. Но человек уже своим рассуждением-выводом програмирует себя на осознание увиденного как на отклонённое. Хотя обычно ноль эталона считается положительным, и отсюда любое отклонение отрицательно.
Но если возьмём принцип маятника Фуко, эталон - точка, ничто, а отклонения - нечто - и есть амплитуды, развивающие положительное и отрицательное. Таким образом постигается троичность мира, казалось бы, на этом нужно было остановиться, но ничто - это эманация всего в земном отражении. Значит, есть ещё что-то, то, что недоступно для восприятия глазом (а "+" и "-" - это реальные видимые величины). Это что-то и есть та точка неподвижности, которая является истинным центром, а не мнимым, в отличие от нормы традиции. (21.07.01 дер. Кондобережская)
Юра! С датами всё верно, это круговое вспоминание разбросаных по блокноту со стихами обращений к тебе.
Теперь (а уже две недели, как август и конец отпуска) же всё (всё ли?) пытается собраться воедино, как и мысли о статье по теме диссертации.
Кстати, ещё один кусочек из отпускных:
В др. евр. каббалистике есть ключевое понятие "цинцум", что есть процесс сокрытия, самоограничения, высвобождения некоего пространства в Боге, в пределах которого творится мир.
Так вот:
Поэт - создатель потому только, что ограничивая пространство действия своего слова (наподобие "цинцум",), он создаёт поле, где и творится мир.
Книга - это авторское понимание множества других сочинений и компоновка их мыслей (подчас не главных) таким образом, что они становятся обрамлением и фоном основной мысли автора. Т.е. Книга - это своеобразный калейдоскоп, повёрнутый таким образом, что осколки различных понятий складываются в узор текста, который посредством света (светочуствительность - проверка на прочность - сплав - всё это стадиальность процеса любви) закрепляется и демонстрируется читателям. (21.07.01 дер. Кондобережская)
Что мы знаем о том, что мы знаем, и знаем ли мы это на самом деле, если не знаем, знаем ли мы?
Видишь, в какие круговороты попадает память моя?
Сегодня, третьего дня от перемирия с любимым, в мире тепло и сонно. Жизнь течёт по горизонтали времени, разливаясь светом в пространстве. Царство лета.
Ты догадался, почему я не приехала? К тому времени у меня не было заграничного паспорта, который делается в месячный срок. Так что когда-нибудь встретимся, если я загодя соберусь.
Собираю тебе бандерольку с псаломическими текстами. (Три сборника, первый: псалтырь отступницы (1-64), второй: псалмы поста (70-288), третий: Псаломея (289-366).
Я не пропадаю, но пишу или уговариваю себя написать статью по диссу о поэтической универсалии.
Счастливо! Я.
Рассказ Сапожниковой
В деревне хорошо:
Все аспекты, конспекты, проспекты остаются по другую сторону Млечного Пути и не мешают своими непроходимыми препонами созерцать понимание вселенной напрямую.
Раечка с Андреем Кузьмичом живут в городе П, но - в деревне. Выходят они на своей конечной троллейбусной остановке, за спиной - небоскрёбы, под ногами просёлок, а по сторонам - дома рядками, ладные да складные, сердце радуется, душа поёт: каждый звук - лад домашнего очага, уютного и спокойного, в гармонии с яблоневым духом и звёздным небом, в деревне близёхоньком.
Идут они по своей деревенской вотщине и с соседями здороваются, а соседи с ними:
- Здравствуйте, Раечка. Здравствуйте, Кузьмич.
Кузьмич - это фамильная гордость. Фамилия, значит. А отец, царство ему небесное, и на поминках своих народ веселил, потому что вспоминали его за столом живого, не парадного, а он всю жизнь чудил.
Когда дома на Привокзальной площади П строили, то по случаю их приёмки был знатный банкет, после которого комиссия вышла на улицу в аккурат супротив своего объекта пиянства и увидала: окна-то не по уровню. Кузьмич первый и увидал, где ж без него, - главный строитель! - глазомер его уровневый без жидкости барахлит. Пришлось-таки кирпичики повыламывать. Пятьдесят лет домам, а глазомер Кузьмича помнится.
Раечку иначе уж как Раечкой и назвать нельзя: сама женственность, яблоневый руманец на щёках, там же и ямочки-задоринки, глаза - серый шёлк с голубым отливом Онего. Сверстница Сапожниковой, а на погляд Раечка куда моложе. Не стареет, потому как в раёчке звёздно-яблоневом со своим Кузьмичом живёт. потому и - Раечка!!!
***
Иногда Сапожникова ходит в гости. Ей нравится ходить в гости. Но это удаётся всё реже и реже. И ей всё больше нравится принимать гостей. Гумилёв очень хорошо объяснил общительность Анны Ахматовой: "Аня, оставаясь одна, без перерыва пишет стихи. Люди ей нужны, чтобы отдохнуть от стихов, а то она писала бы, никогда не отрываясь и не отдыхая". Я бы то же самое сказала про Сапожникову. Тем более, что те, кто посещают её, всегда делятся сокровенным, а от этого Сапожникова тоже что-то каждый раз понимает, то есть теоретические открытия делает. А о практике как-нибудь потом поговорим.
Выходит Сапожникова из кабинета декана, оглядывается по дурацкой привычке своих глаз неразумных, ищущих везде пи, и видит Леночку Кулебякину, биолога-четверокурсницу, с которой познакомилась в лыжном походе на Ивановские острова. вообще, их двое, Леночка Кулебякина и Даша Кононенко, подружки, - про каждую Сапожникова псалом написала: про Леночку - Маленькая Скво, она её так и зовёт Скво, а про Дашу хозяйственный псалом. Но Даша в академию СПб уехала (теперь пишет письма ласковые и тёплые, как миска с едой у костра), и Скво пришла одна. Обычно Скво бросается Сапожниковой на шею, чему Сапожникова всегда очень радуется, хотя и не может объяснить, почему. А тут Леночка - как в воду опущенная.
Сапожникова обнимает её и, отправляясь в путь по бескрайним университетским коридорам к проректору по административной работе, спрашивает:
- Что с тобой?
- Я не знаю, что со мной происходит. Я не знаю, как это сказать.
- А как я могу тебе помочь, если ты не рассказываешь?
- Вот когда будет ясно, тогда скажу наверное, а вдруг ничего не будет?
- Но ты же чувствуешь, что что-то происходит. А раз оно уже происходит, то обязательно произойдёт.
Глаза Маленькой Скво заблестели, как роса на зелёных былинках ранним утром. Она вся вскинулась куда-то ввысь, кинулась Сапожниковой на шею, радостно затороторив:
- Вот, это! - И побежала по лестнице вниз, прощально взмахивая руками.
- Полетела, значит что-то поняла, по крайней мере, направление, - улыбнулась чему-то в себе Сапожникова и побрела дальше разыскивать начальство для взымания необходимой подписи на документе о вывозе тиража "Евангельского текста"-3 из типографии, которая имени Анохина; но проректор почему-то об этом не догадалась, а ведь очень умная и обаятельная женщина. Сапожниковой она нравится. Просто так.
По кабинетам с документами Сапожниковой ходить одно удовольствие. она с людьми общаться любит. В бухгалтерии ей даже как-то ручку юбилейную подарили, на ней "60 лет ПГУ" синим по белому написано. Красивая ручка, а Людмила Алексеевна, бухгалтер, которая эту ручку дарила (просто так), ещё красивее, потому что ручка что - это знак внимания, она неживая, а Людмила Алексеевна очень даже живая: стройная, темноволосая, жизнерадостная, глаза - как два источника тепла... Прямо не женщина, а муза.
А ещё Сапожникова к Лопухе Анатолию Осиповичу с бумагами заглядывает. Стопочку перед ним положит, а сама напротив сядет и говорит всё, что в голову приходит. Раз такое пришло! С солнцем сравнила, - это проректора-то! И ведь не из-за каких-то там бумаг, ну очень кому-то нужных, только Сапожникова не знает, кому.
Анатолий Осипович хмыкнул, не поверив:
- Ну уж тут ты, Сапожникова, приврала.
- Что Вы, где мне. Я так и не научилась неправду говорить, - смутилась Сапожникова.
Но Анатолий Осипович ей всё равно не очень-то поверил.
Ещё Сапожникова любит целовать. она таким образом цельность создаёт, желание этой цельности, только настоящей. Чтобы человек от искренности её теплел, не к ней, а вообще, в себе. А может быть даже и перестраивался из гелиоцентрика в любящего (своего любимого, соответственно, а не пресловутую Сапожникову).
Как-то раз Сапожникова в 9 утра поцеловалась сразу с тремя мужчинами, и всё это в телевизоре показали. А оператор Женя Прусаков, снимавший сей момент, потом в Касымовской избушке с ней познакомился, и она его тоже поцеловала, потому что в 9 утра не могла: он занят был, оперировал, а она с ним знакома ещё не была. И никто не ревновал, потому что мужчины были умные: первый проректор университета и два председателя разных союзов писателей в одном П. Их Сапожникова знает и любит, иначе бы и целовать не стала. А ей розочку подарили, очень даже живую, и ещё в бухгалтерии министерства конверт с деньгами дали, стипендией называемые, имени поэта Роберта Рождественского.
Сапожникова тогда торт в лабораторию купила, а розочку в редакцию "ПУ" отнесла, где корректором раз в неделю бывает.
Коробка от торта была круглая, потому что торт тоже был круглый, "Вдохновение", но коробку никто в блин не превращал. Ах да, Асессоров тогда уже уволился. До юбилея ПГУ.
В 60-тилетие университета ректор и проректоры ходили по кабинетам, сотрудников поздравляли, а Сапожникова об этом не знала и, как всегда, бегала по чёрной лестнице между редакцией на 2-м этаже и лабораторией на 3-м. Бежит она с сахарницей (полной) наверх, а навстречу ей ректор, поздравляет (с чем? - думает Сапожникова), руку жмёт. Сапожникова смутилась (потому что сахарницу некуда деть), а ректору понравилось, и делегация поздравляющих двинулась дальше. Тут-то Сапожникова разглядела в толпе делегирующих высокопоставленных персон (они сверху шли) Анатолия Осиповича, бросилась к нему со словами:
- А Вас я поцелую! - И сделала то, о чём сказала.
Анатолий Осипович растерялся, наверно, вспомнил, как Сапожникова его солнцем называла, а он сомневался, что Сапожникова говорит правду. Но раз она сказала, что любит, значит, любит, а если сказала, что Вы, Анатолий Осипович, - солнце, значит, так оно и есть. Вы сами даже не замечаете, радуясь почему-то её приходу, как в Вашей душе становится светлей. Человек - это вселенная, и в каждой - своё солнце. В Сапожниковой - своё, а в Вас - своё. И не надо сгущать краски до туч, которые солнце Ваше же закрывают.
А ещё Сапожникова любит всех любить. Ну это и так понятно.
Мы же не о любви, а о посещении рассуждаем; и раз человек приходит к другому человеку, значит это почему-то очень нужно другому, только он об этом не знает.
Если к Сапожниковой кто-то приходит, то значит, это нужно в первую очередь ей, потому что этот приходящий - как врач, посетивший больного. Разве что-то нужно врачу? Нет, это он отдаёт. Но не все признают себя больными.
К Сапожниковой приходят очень часто. И она радуется, значит, скоро придумает лекарство и выздоровеет.
Сапунова-таки, например, вернулась из экспедиции с Дашей, Скво и Нюрой и нашла Сапожникову. Обнялись они и пошли вдвоём на кухню с розочками, отпустив Дашу со Скво, а Дудырину за тёплой одеждой.
Сели за привычно сервированный стол, тут Сапунова и выискала момент для беседы:
- Я тебя про этих гелиоцентриков хочу спросить, ну про то, как они перестраиваются, что одно целое получается? Они что, уже неполноценные становятся?
- Да они и были неполноценны, пока не любили, помнишь ведь, что солнце-то у каждого ущербное. Но иллюзия цельности, то есть театр жизни, у них была. А с иллюзиями, ох как тяжело расставаться.
Перестройка же - это дело простое. Человек, который был гелиоцентриком, сначала внутри изменяется. Солнцем его становится любимый человек. А если любимый окружает его заботой, то готова модель триединства: ядро (любовь скрытая, то есть духовная), оболочка (любовь явная, плотская), а между ними сам человек. Так создаётся полноценная личность. Но вселенная - это нечто большее, чем личность. Ребёнок вселён в родительскую вселенную, в кокон любви. А взрослый человек, те же родители, - причём, любящие сначала друг друга, потому что ребёнок рождается как следствие любви, - каждый: личность. И личность развитая для самосовершенства. Так вот эта личность, которая ею стала, потому что полюбила другого человека, который тоже полюбил и поэтому стал личностью (посмотри, как прекрасны лики влюблённых, они светятся обаянием, в них оба "Я", и того, кто любит, и того, кого любит) и составляет с любимым человеком одну вселенную. И их любовь -одна на двоих - и есть солнце такой вселенной. То есть две личности: два электрона вокруг ядра. И эти электроны - сами ядра, и они свободны в своей любви. потому что их система - живая, она способна рождать другие вселенные.
- Ты потому называешь его "солнце моё"?
- Поэтому. И его, и всех других, потому что от сказанного слова вспыхивают люди, в них зажигаются искорки любви, способные стать солнцами.
- Ха! Так значит, вот какое необычайное приключение происходило с Маяковским на даче! К нему на чай приходила любовь.
- Ну конечно. Видишь, как многое непонятное объясняется, причём, очень просто.
- Мы, значит, пока не любим - бестолковые, а когда полюбим, то нас кто-то толкает, растолковывает истины и они оказываются азбучными.
- Пусть так. Пусть будет всё так, как ты захочешь.
- Вот про желание-то я и думаю. Всё ведь начинается с плотского хотения.
- А ты думала, Оля, что зёрнышку любви почва не нужна? Ещё как. С лона
Царство Небесное подобно зерну горчичному, которое человек взял и посеял на поле своём, которое, хотя меньше всех семян, но, когда выростет, бывает больше всех злаков и становится деревом, так-что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его.
(Мф. 13.31-32)
всё и начинается, мужчины нас на этом и ловят. И нет тут ничего стыдного. Мы с тобой как-то про уровни любви говорили, которых три - доступных человеку, а четвёртый - Божественный, р-n переход - от Господа к нам, то есть к рождённому. И можно родиться много раз, то есть переродиться в зависимости от умения вырастить росточек чувства из зёрнышка в дерево, которое вырастая из чувственного органа, прорастёт в сердце и дальше, в мыслительный орган, и таким образом, охватит все функциональые органы человеческого организма. Но для получения такой гармонии нужно развивать свой талант, хотеть изо всех сил, выше всех сил, - чтобы расти выше.
- Чего хотеть?
- Того, чего хочешь, но как следует, деятельно, результативно.
- А откуда я знаю, то я хочу или не то? Нет, Сапожникова, опять сплошной мрак. А вдруг то, что я хочу - чужое?
- Вот потому-то Бог терпел и нам велел. Твоё от тебя никуда не уйдёт. не торопись распалять пожар в сердце своём. Пусть будет искорка, дающая тепло. Не сомневайся, жди развития, потому что живому свойственно расти, а иллюзия со временем рассеивается. Но если поверил в иллюзию, то очень больно потом с ней расставаться. Иначе, по Фрейду, произойдёт процесс необратимой сублемации (у физиков р-n переход), - шизофрения то есть.
- Всё равно, Сапожникова, ничего не понятно, то есть что-то стало понятно, но ещё запутаннее стало. Раньше было просто непонятно, но что-то одно, а теперь всё непонятно. Ты все слова с ног на голову перевернула.
- Я просто снимаю со слова оболочку и показываю тебе суть, - ядрышко, которое, как семечко у плода, - ничтожное, несъедобное, а из него может другой плод появиться. Их-то я и сажаю, а ты от них, как от семечек из яблок, отплёвываешься. А с любовью немного иначе. Если сравнить чувство с картофелиной, то можно сажать целую картошку, а можно глазками, - потому что только из глазка ростки появляются. Поэтому я и советую не торопиться, озеленить картофелину на солнце, прорастить росточек, а потом только его, росточек этот, в почву сажать.
А если к слову вернуться, ты не думала, почему мы говорим? Умный молчит, а поэт - дурак, но хочет стать умным; только он учится на своих ошибках и других таким образом учит, которые на его ошибках учатся. А почему? Потому что в слове есть ответ на все вопросы.
- В каком слове?
- В каждом.
- Ну да, так я тебе и поверила!
- А ты не верь. Есть на то проверочное слово. измени его и сразу же станет понятно, что должно быть. Но нужно, чтобы непонятное было под ударением (под давлением, чтобы сознательность, осознание появилось).
- То есть, всё подвергай сомнению?
- Да, подставляй под удар. Если это настоящее, то выдержит, не сломается (сравни ветвь живую и сухую), и так - трижды. Бог любит троицу. Первые два раза - как пощёчины.
- А: если ударили по одной щеке, подставь другую?
- Что-то в этом роде. И рубашку отдай, и поприще вдвое дальше пройди. А если всего этого не получается, то значит, была имитация любви. Иллюзии.
Тут телефон зазвонил, это Машенька:
- Крёстная, почему Ослик надо мной издевается?
- Как?
- Я захожу в лаборантскую, сидит он с Региной Фоминичной, кофе пьёт.
Регина Фоминична у меня спрашивает:
- Машенька, будешь кофе?
Я:
- Да.
А Ослик уставился на меня своими глазищами огромными и глубокими, как две ламбушки заонежских лесов, хмыкнув:
- Ты ещё у нас и кофе пьёшь?
Сапожникова Машуне и говорит:
- А ты чего ждала? Представь-ка, что я говорю:
- Любимый, будь добр, не откажи мне в совместном питие кофе! - Машенька даже рассмеялась. - Да он подумал бы, что я над ним издеваюсь. И вообще, Машуня, солнце моё, если уж человек что думает, то его переубедить сложно, потому что он видит именно это, а всё другое для него - обман. А так как у каждого своё видение мира, то отсюда и все наши проблемы в чувственном плане. Как у меня в 352 псалме:
Господи!
К Имени Твоему прибегаю вновь, -
есть ли Любовь?
Спрашиваю, зная заранее Твой ответ:
если веришь, то есть,
если не веришь - нет.
- Крёстная, а я поняла.
- Ну и умница ты у меня, солнышко моё, девочка моя любимая.
На кухне Сапунова ещё что-то открыла. Сапожникова по глазам поняла:
- Выкладывай.
- Был, значит, человек гелиоцентриком, а стал кем? - Торжествующе-снисходительно спрашивает Оля.
Сапожникова в замешательстве:
- Как кем стал? Самим собой и стал.
- Значит - гелиоцентриком!
- Ну да, только солнце его вселенное не он сам, а любимый человек. Поэтому я их любящими зову.
- Любящие! Ха, люб(лю) я щи!
- А щи вкуснее всего, когда настоятся, на третьи сутки, то есть.
- Всё, Сапожникова! Хватит! - Взмолилась хохочущая Оля.
- Хватит так хватит, - согласилась Сапожникова, и Сапунова одела рюкзак (сейчас все ходят с ними, все в походе из театра к любви) и отправилась, куда глаза глядят. А глаза глядят всегда, куда надо, и видят то, что они должны сейчас видеть. А что не должно им сейчас показаться, то и не увидится.
Рассказ Сапожниковой
Пошли мы втроём с Анной-второй и Олегом-вторым за грибами вдоль озера как-то в августе. Дети ещё маленькие были, в школу не ходили, а в лес - да, и очень это дело любили. Заходим на полуостров, - там небольшой пятачок есть площадью соток в пять, где белые растут; а навстречу идёт сосед Алексей Иванович Распутин. Идёт он нам навстречу и улыбается довольнёшенек:
-Я здесь уже полтора часа хожу. Ничего не найдёте.
Поклонилась я ему и успокоила:
- Да мы просто погуляем.
А дети огорчились. Километр от деревни с лукошками топали и нате вам: гулять. Я и их успокоила:
- Ваш гриб от вас не уйдёт, под кустик заглянете, листик подымете, ан вон он, бел-белёхонек, как панамки ваши.
Идём мы по подлеску вдоль озера от грибницы к грибнице (места-то изученные) и везде срезы свежие, - нашёл, значит, Алексей Иванович. А у меня приметные схоронки-грибницы есть, заветные-заповедные. К ним деток и веду. Повезёт, так порадую. Вот уж из пролеска выходим, а слева от тропки сидит сам собой ладный да крепкий на толстой ножке своей гриб-грибок белый корешок, в пол-ладони над землей возвышаясь. Я Анну-вторую подманила, сама на корточках сижу и её - рядышком: не видишь ли чего? Чую, мол, где-то есть. Она глазками скок-поскок да и нашла грибок. Радости-то в детских глазах! А сердце моё поёт, много ли матери надо...
Кончился подлесок, на дорогу пора выходить, а я их дальше вдоль болотца веду, где мы раньше не ходили. Должны же все найти, всем должно радости хватить. Тут-то мы островок и открыли. Поляночка махонькая - окружок на холмике в три шага пересечёшь, - а грибов!! Начали детки бегать от одного к другому, не важно, что грибы на вершок из земли торчат - белые ведь! Насчитали 51 гриб. Ох, и волнения было! восторг, писк... Долго угомониться не могли. Домой возвращались, вволю насладившись сбором. Тут-то детки наперебой и говорят:
- Как же дядя Лёша-то не нашёл наших грибов?
- Так ведь наши же, сами говорите. Лес ему глаза-то в сторону отводил, - говорю, а сама тоже диву дивлюсь: ведь и вправду, как же Алексей Иванович под каждый кустик заглядывал, каждый листик стронывал, а грибы - вот они, у деток в корзинках. Им услада, а бабуле с дедулей - суп да жарёха.
***
Иногда люди специально ходят в театр. Посмотрят постановку, попереживают за чужую судьбу, в двух-трёх актах показанную, и - домой. А там как-то ну не так, как на сцене, ни тебе блеска, ни тебе слов страстных, испепеляющих сердце признаниями. Некоторые так из жизни в театр уходят, но ведь в театре-то не поживёшь, там - представление, то есть перед тем, кем ты стал. А став тем, кто ты есть, ты уже не можешь вернуться к себе предыдущему, вспомнить - да, а стать им - нет. И получается, что нет радости в жизни, потому что человек из неё ушёл, и радость обернулась грустью. И нет жизни в театре, потому что там всё напоказ, и чувство (внутренняя жизнь) тоже. Показуха, вообщем. Или, как говорит Валерий Николаевич, позорище - от корня "зри" (отсюда же и зритель, взор, а также Невзоров). Получается, что зритель - это тот, кто пришёл на позор. Он видит, но не участвует и думает, что он в стороне. да только так оно и есть. Он посторонний. А тот, кто со стороны смотрит, сути происходящего не понимает. И переживания участвующих его не затрагивают, не волнуют. Наверное, волны другой частоты, но в этом пусть физики разбираются, а то мы с Сапожниковой до срока роман написать не успеем.
Зрители есть не только в театре, но и в жизни. Особенно у тех, для кого жизнь - театр, а они в нём лицедеи, то есть лица, делающие всякие там маски, имидж и антураж.
Была одна такая дама. Её Сапожникова сочинила (не без моей помощи, конечно) на рыбалке в деревне, после очередного пойманного ею окуня, а брату всё плотва клевала, хотя сидели бок о бок в одной лодке. Рыба умная стала, знает к кому приставать. И Сапожникова, размышляя об экзерсисах судьбы, не заметила, как я в эмпирии попала. За мной глаз да глаз нужен, или хотя бы полглаза, а то ведь натворю чего. Вот, пока Сапожникова думала, я творила, и получился "ГЕРБАРИЙ БАБ-2". (Про первый - не помню, но тоже был, а второй почему-то многим очень интересен; наверное, они знакомы с этой сочинённой дамой, поэтому я его здесь цитирую, чтобы, если Олесе Брындиковой, которая раньше была однокурсницей Сапожниковой, а теперь в московских пенатах журналистике обучается, ещё раз оно понадобится, то пусть лучше роман откроет, чем маму в городе П озабачивает на общение с Сапожниковой, - конечно же, очень интересной собеседницей, но это для кого как. Потому что мама, хоть и любит свою дочь, но не обязана общаться со всякими подозрительными личностями типа Сапожниковой, которую я лично уважаю.)
Итак, "ГЕРБАРИЙ БАБ-2":
Она собирала гербарий
Влюблённых в неё мужиков,
Тихонько шептала губами
И - экземплярчик готов;
Ловила на вздохи и взгляды,
На имидж и антураж,
И вышел гербарий что надо,
Но баба вошла уже в раж.
Последний мужик оказался
Получше ловец, чем она,
И бабочка вышла на галстук,
А женщине мнилось: "жена-ах!"
Вообщем, смеётся тот, кто смеётся последним. или, как сказал один известный классик: неважно, смеётся ли писатель, когда пишет, главное, чтобы было смешно читателю. А мы с Сапожниковой ни тот и не другой, хотя и пишем всё это сами (по очереди, как заметит наблюдательный читатель, если он появится, в смысле, не наблюдательный такой, а читающий) и читаем тоже - по кусочкам, любознательным слушателям.
А насчёт смеха пока могу сказать только то, что Сапожникова шуток с детства не понимает, я же уже задыхаюсь от хохота, переполняющего меня изнутри, но Сапожникова мне всё как-то слова не даёт; боится, что будет много пафоса, а она и так слишком серьёзный человек, причём, всегда. Только серьёзность у неё какая-то неправильная: она или грустно-серьёзная, что бывает невыносимо (от занудства) - душу вынает; или весёло-серьёзная, - тогда со смеху помрёшь, - а промежутков не бывает, чего мне очень жаль, потому что там, в этом промежутке и есть нормальная жизнь. А мне из-за неё (Сапожниковой этой) приходится бросаться из одной крайности в другую, из разности этих потенциалов вычисляя свою вселенную, какой она могла бы быть, если бы не эта ненормальная до гениальности Сапожникова.
Глава четвёртая. Чеширская
(написанная на кухне в промежутке между включением тумблера стиральной машины, но от этого не менее смешная, чем предыдущие, а даже ещё более)
Какое место в жизни отводится шутке?
Наверное, какое-то. Потому что говорят: в каждой шутке есть доля правды. Сапожникова до встречи с Пи шуток не понимала. Но каждый, кто хоть раз посмотрит на Пи, поймёт, о чём я хочу, но не могу сказать, задыхаясь от в несчитанный раз напавшего приступа смеха. (Скоро Сапожникова вылечится, наверное, - нельзя же так долго смеяться безрезультатно.) Вот оно это Пи: 3 целых (видите, целых три!), а дальше, после запятой, то есть целых-то три, а дробных (десятичных!? - ой, сейчас только возьму в свои руки ручку, от смеха всё время выпадающую - какая же это десятичность? Это сплошное тридесятое царство!): 141 (в детстве была жадная ответка: сорок один - ем один), 592 (скоро отупеет моя голова), 653 (ничего не поймёшь, ори не ори), 589 (не спрятаться и на дереве), 238 (а смеяться до слёз никто и не просит), 462 (цифры растут, как в поле трава), 643 (от смеха бесконечного, смотри, не помри), а дальше многоточие (ещё больше смеяться хочется). И вот этим-то Пи предлагается (для точности исчисления!!!) воспользоваться для определения площади круга! Круг - понятно, круг он круглый и, конечно, конечный, в окружности потому что, окружён со всех сторон.
Но как с помощью бесконечного числа, с которым предлагается скрестить (умножить, значит, исчислить с головы до ножек) квадрат радиуса (радуйся! Вот он квадрат, здесь-то и скрывается квадратура круга...) можно определить площадь круга - не понимается. И поэтому очень смешно.
Конечно же, такие шутки понятны только узким специалистам определённого профиля, которые корень квадратный в пришкольном саду искать не будут, ну ещё Сапожниковой, у которой есть незаконченное техническое образование; кто-то ей "шьёт" технологическое и очень "лёгкое", потому что институт был лёгкой промышленности. Сапожниковой, конечно, легко было учиться, высшая математика - её родня, изученная в детстве по шпаргалкам в вечернем политехе, где ее родители один за другим экзамены на ПГСе сдавали. Одна за другим - потому что за Папочкой никто из группы идти не хотел. Хватит, уже сходили. После него всем двойки ставят. Вот Мамочка и ходила и всегда четвёрки после папочкиных пятёрок получала (ах, женская жертвенность...). А Сапожникова одна за дверью оставаться не хотела. Кто учился, знает, как долго студенты в экзаменационной аудитории находятся, потому что очередь за дверью не прекращается, только из стоячей сидячей становится. И Сапожникова рвалась за родителями, соглашаясь не орать только в их присутствии, где она уже не только в их, но и в профессорском присутствии шпаргалки из парт собирала. Ну что с ней поделать! Ей ведь всего шесть с половиной лет и было, когда родители все свои экзамены наконец-то сдали и дипломы получили (красный и синий - два младенца, только у Папочки почему-то младенец-девочка, а у Мамочки - наоборот).
Так что с математикой, а также физикой, химией и другими точными науками, где всё по формулам, у Сапожниковой было всё просто. Только шуток она не понимала. А на Пи тогда она внимания не обращала, маленькая была, наверное; да и пол другой.
По поводу другого пола и большой любви очень верно заметил как-то раз Юрий Степанович Ланёв, "первый мастер спорта СССР по туризму, засл. работник физической культуры РК, основатель и многолетний руководитель студенческого турклуба "Сампо", что не мешает ему шутить так, что стены университета содрогаются от дружного вселенского хохота: смеются все!
А если что Юрий Степанович заметил, то невозможно остаться слепым и окружающим.
Напечатали "именинным тортом" в "ПУ" стихи Сапожниковой, не без моего участия, конечно. Стоит она грустная у чёрного входа во дворе университета и "небо коптит", а мимо идёт Ланёв. Увидел он Сапожникову, остановился, поздравил.
- Только вот стихи очень печальные, - говорит, - ты не расстраивайся, она к тебе ещё придёт, твоя любовь больша-а-ая-пребольшая.
На что Сапожникова заметила ещё более грустно:
- Да, такая большая, как сон, такая большая, что когда я с ней встречусь, то испугаюсь. А он (сон, который любовь) мне скажет: "Не боись, дэвушка, проходи, я его двумя руками держу". Вообщем, если что не понятно, то обращайтесь за подробностями к Юрию Степановичу, он очень коммуникабельный и с удовольствием всем всё объяснит.
***
Задний дворик университета - место для небодымного времяпровождения администрации и сотрудников. Сапожникова изредка бывает и там, - когда на склад идёт или со склада. Однажды выходит Сапожникова на задний дворик (тут и бухгалтерия рядом, и женское заведение, Европой отремонтированное, - всё под рукой, на всякий случай), а навстречу ей Инна Павловна с Сильвой на руках. Посетовала Инна Павловна, что не пускают-де Сильву в университет; проректор на лестнице встретилась и возмутилась. А они, Инна Павловна и Сильва, - смирные существа, никого не обижающие и ни на кого не обижающиеся. Но зарплату получить как-то надо.
И Сапожникова осталась сидеть на тротуаре рядом с Сильвой, разговаривая о превратностях судьбы и количестве прожиточного минимума, который не соответствует растущему ценовому коэффициенту. Сапожникова очень любит собак, она часто ощущает внутри себя сущность подобного вида животного мира, и они с Сильвой разговорились о собачьей жизни: что-де и косточки приличной на нынешнюю зарплату, которая редко когда равна этому пресловутому прожиточному минимуму (чаще и у многих - меньше), не купить, а всё больше макароны. Сапожникова загрустила и подумала почему-то, что в лаборатории заждались её бестолкового восприятия действительности, из-за чего Сапожникова вечно попадает в курьёзы.
Сказала зачем-то Пигину Александру Валерьевичу, который профессор, и Семакову Владимиру Вениаминовичу, который вообще-то в Японии японцев соответственно русскому обучает, - так, случайно в тёмном коридоре встретился последний сначала с Пигиным, а потом и Сапожникова мимо проходила со своим нелепым:
- Ах, как я рада Вас обеих видеть!
Тоже мне лингвистка! А ещё филолог. Наверное, думала об обоях, а тут всё-таки преподаватели, и какие: один - профессор, а другой сэнсэй. Конечно, интересно узнать, что они подумали при этом, - они-то уж точно не про обои думали. Это Сапожникова думала, как бы до приезда Оли Егоровой обои поклеить, которые она ей ещё на Пасху подарила. Красивые такие, с японским пейзажем. Сэнсэй-то из Японии возник, и хотя профессор - не оттуда, но оба они - не обои, потому-то Сапожникова и ляпнула про обеих. (Хорошо, Зара Габбасовна не слышала.) И ещё Сапожникова вспомнила о голубых, как небо, обоях, которыми комнату к первому акту "Женитьбы переплётчика" оклеивали. Таков и был конечный результат постановки. У кого глаза не только для того, чтобы их любимым цветом восторгались, разглядит подоплёку...
Но тут из недр университета выглянула Инна Павловна и Сапожникова с Сильвой повеселели. Когда Сапожникова, проводив Инну Павловну с Сильвой до остановки, вернулась в лабораторию, там все улыбались чему-то своему. И Сапожниковой стало ещё веселее (она ведь не понимает шуток, но чувствовать разучиться никак не может)
Оказывается, это пришла на работу Оля Вилаева (которую Андрей Евгеньевич зачем-то поместил в пушкинскую "Метель" с таким выражением, что весь курс, - а это было в бытность Оли студенткой, - на фразе "вела его по коридору" почему-то посмотрел на Вилаеву Олю. И она смутилась.). Сапожникова тоже радуется, когда сотрудники приходят на работу. Но она забыла, что Оля шла в лабораторию через чёрный ход и даже поздоровалась с Сапожниковой, сидевшей рядом с Сильвой (с Сильвой Оля не поздоровалась, потому что она очень хорошо воспитана и с незнакомыми на улице не разговаривает, а Сильва тоже знакома с Олей не была). И Оля, конечно же, передала сотрудницам Сапожниковское сожаление о долгом отсутствии по очень важной причине и обещание скоро вернуться. Что она и сделала. И та, и другая. Сапожникова вернулась, как и обещала, а Вилаева передала эти обещание и сожаление, присовокупив подробности "очень важной" причины отсутствия. Поэтому все сотрудники, кто конечно работал в тот день, очень обрадовались. Наверное, тому, что Сапожникова не потерялась и что её сторожит собака самой Инны Павловны.
Вообщем, Сапожникова, как всегда, всё запутала, и я о ней говорить больше не могу, потому что Сапожникова любую шутку, даже зная, что это - шутка, как бы не старалась её рассказать, делает чем-то другим, недошуткой какой-то.
Намечался у неё как-то один, ну очень серьёзный роман, настолько серьёзный, что у Сапожниковой юмор стал прорезываться. Но её отношение к шуткам свело всё к краху, настолько серьёзному, что это повлияло на всю её дальнейшую жизнь (если ей, конечно, что-нибудь дальше светит)...
Но лучше начну по порядку, как эта шутка появилась:
Звонит Сапожниковой любимый и начинает говорить издалека, потому что готов из города П бежать, если скоро в городе все будут знать, что он жених Сапожниковой. На что Сапожникова ему, желая его успокоить, быстренько отвечает:
- Не бойся, ну хочешь, я сейчас, - нет, сейчас не могу, уже первый час ночи, - завтра замуж выйду за N, пусть его моим мужем называют.
А любимый как-то горестно ответил, что ничего не поделать, придётся привыкать ему (а не N) к вышеупомянутому званию.
Я знала, что Сапожникова в мужской психологии не разбирается ещё больше, чем я, но что - до такой степени!!!
А Сапожникова, дура старая, сочла сие заявление (конечно же, не без помощи пресловутого (, которое глаза ей застит и всю картину мира искажает. Не могу, как до этого ( доходит, - на третьи сутки - так я сама не своя становлюсь, но об этом в другой раз), так вот Сапожникова сочла это заявление реально ожидающим её будущим (как будто забыла, что будущее всегда воображаемое и никаким ( его не исчислить, а может быть, и забыла на самом деле, она часто забывает, причём, самое существенное).
Ну о том, что любимый с ней два месяца не разговаривал, и говорить не стоит, Любому ясно, что любимый повёл себя, как нормальный мужик, а не какой-то там кругло-квадратный, извиняюсь за выражение. Но что Сапожникова все эти два месяца на самом деле не понимала, почему он с ней не разговаривает, совсем ни в какие ворота не лезло, и ей никто, конечно же, не поверил, кроме меня, которая её, как облупленную знает.
Я уверена, что на самой затрапезной юморине, если бы Сапожникова в ней участвовала (но она на это никогда не пойдёт, а приглашали! На "Весну, которая шагает по студенческому бульвару в пеньюаре", да Сапожникова скорее сама по бульвару в пеньюаре пойдёт, чем сумеет достойно пошутить), так на этой самой (я не о вышеупомянутой, а о той, которая самая затрапезная) юморине Сапожникова получила бы единственный приз - утешительный, - за полное отсутствие юмора.
Потому что Сапожникова, постараюсь избегать резких эпитетов, таки после третьего захода узнала от любимого, что это была шутка. Сапожникова, конечно, думала, что шутка - это нечто другое. А ещё она с детства знала, что о смерти и замужестве не шутят, - так её учили. Она сама уже дважды доигралась, то есть в двух спектаклях ("Женитьба переплётчика" и "Новая женитьба") участвовала и более не собиралась выступать в такой роли никогда, как и в любой другой, с тех пор, как начала жить, то есть полюбила.
Вообщем, когда любимый сказал, что это шутка, Сапожникова поняла, что это была шутка, но сама шутка до неё не дошла.
Трудно всё это писать, всё равно что объяснять анекдот человеку, который анекдотов не понимает. Но приходится, по причине объяснения, что же для Сапожниковой является шуткой.
За две недели до Пасхи творческая группа "Я" была приглашена товарищами по творчеству на открытие бард-кафе в центре авторской песни в целях объединения.
Сапожникова, как всегда, вечером размечталась, что вот пойдёт она туда (что вероятно на 100%), вот встретится там с любимым (50%), помирятся они раз и навсегда (25%), то есть он её обнимет, поцелует и, как водится у влюблённых, домой проводит (0%), а там, глядишь (то есть на ночь глядя), останется (-100%)... А когда утром он будет уходить, то, прощаясь, на пороге, она кротко спросит его:
- Любимый, это была шутка?
Дальше, конечно, следует немая сцена обалденных и до этого, но тут обалденных в квадрате глаз любимого, которые, кроме обалдения, наполняются слезами, сквозь которые-таки прорываются стоны смеха. Потому что это до Сапожниковой шутки не доходят, а до любимого всё доходит, как шутки.
Сапожникова, конечно же, очень радуется в мечтах, лёжа вечером в постели, и хохочет, представляя смеющееся лицо любимого, - она-то шуток не понимае.
На следующий вечер Сапожникова опять мечтает то же самое, но как только мечта доходит до ступени "остался", то она понимает, что постельной сцены уже не будет. То есть, она будет, но "немая", как на пороге, потому что Сапожникова уже знает, как любимый рассмеётся утром. И когда любимый спрашивает (это в постели-то, ужас какой!), почему она смеётся, то Сапожникова кротко и честно выкладывает заготовленный на утро вопрос. Конечно же лирикой больше и не пахнет, потому что сил никаких не хватает ни на что, даже ручку удержать, когда очень смешно, а любимому, как вы понимаете, намного смешнее, чем Сапожниковой, которая смеётся отражённым смехом.
Но тут до мечтающей Сапожниковой доходит, что и до "остался" дело не дойдёт, потому что смеяться она начнёт на ступени "помирятся раз и навсегда", и у них опять ничего не получится, потому что объяснить свою глупую бабскую мечту она ему не сумеет, стыдно будет, всё равно что предлагать себя самой. И Сапожниковой стало грустно.
Зато теперь по прошествии и Пасхи, и Спаса, и Веры, Надежды, Любви и их матери Софии Сапожникова об этом и не мечтает. Хватит, помечтала, до смеха сквозь слёзы. Но в её глазах навсегда затаился вопрос: "Это шутка?", потому что в любви она понимает, а в шутках - нет.
Из-за того, что у Сапожниковой такие проблемы с шутками, хотя она честно и довольно-таки часто говорит об этом, Сапожникову считают шутом гороховым.
Попрошу не путать с царём Горохом, который, если и был, то в незапамятные времена, и шут с ним; а также с писателем Горохом Дмитрием, книгу стихов которого "Возвращение к морю" Андрей Андреевич и К( издал за стеллажи, собственноручно Дмитрием изготовленные. Но речь здесь не об отношении директора издательства к поэтам, которые, по его мнению, должны не только иметь писательский талант, но и молоток в руках уметь держать так, чтобы, в основном, по гвоздю, а не по пальцам. И не о книге Д. Гороха "Возвращение к морю", которую Сапожникова пыталась рекламировать, но где уж ей, если она свои стихи почитать другим не может, так как эти стихи хотя и любят, как неотделимую от Сапожниковой, но всё-таки очень неудобоваримую часть её "Я", но стараются всё же деликатно избежать. А стихи хорошие, - это я не о Сапожниковских, а о Диминых:
И к смерти и к жизни я близок;
Что маятник старых часов,
Качаюсь на грани карниза,
На стыке прозрений и снов. -Ну прямо Умберто Эко "Маятник Фуко", только поэтический вариант.
Речь, конечно же, не только обо всём вышеназванном, но и о том, как Сапожникова понимает шутки. Есть такой анекдот о продразвёрстке, когда экспроприирующие, возвращаясь с конфискованным награбленным эксплуататорами добром обратно через эту же деревню, в которой они добро конфисковали, видят, что один мужик сидит на своём крыльце весь в гµре, а второй, но на своём крыльце, - чем не соловей - весел: пляшет, смеётся, рубаху на себе рвёт от радости. Красноармейцы (а это они, конечно, экспроприировали, кто истории не помнит) к командиру отряда обращаются: "Может быть, у этого, который ну очень уж веселится, что-нибудь есть ещё, да такое, что ему не жаль того, что мы уже взяли? Может быть, это как раз и есть ценность, которую мы обязаны экспроприйрнуть?"
На что командир, задумчиво (вот ведь умный какой, на таких советская власть и держалась, пока их всех в "ежовые рукавицы" не схватила на "10 лет без права переписки" и саму себя этим погубила) ответил:
- У этого-то, который радуется, ничего как раз и нет, ему терять больше нечего. А у того, кто плачет, у него-то - есть. Потому и плачет, что боится потерять.
И Сапожникова этот анекдот, как истину азбучную, запомнила, потому что она, как те два мужика: то плачет, то смеётся, в зависимости от потери или обретения надежды на встречу с любимым, с которым-то она как раз посерёдке между рыдающим и хохочущим находится, то есть, радуется. А как расстанется (с любимым-то), вот здесь и начинается анекдот (о продразвёрстке, конечно), и она, - опять-таки в зависимости от осознания, как прошла встреча, осталась ли надежда, - ревёт или хохочет.
Так и получается, что Сапожниковой-таки совсем не до шуток.
А разговор заходит всё больше вглубь, то есть к сокровенному и совсем не смешному. И чем больше этого смешного реализовывается в романе, тем грустнее душе, потому что она вот-вот оперится и вылетит из гнезда, то есть покинет клетку тела.
И хочется Сапожниковой её удержать, но у всего свои сроки. И только Любовь может эти сроки изменить, потому что Любовь - это Бог.
Внутренний диалог автора с Сапожниковой
- Кто сказал, что я шуток не понимаю?
Я-то понимаю, только все эти анекдоты никакие не шутки, потому что в них ничего смешного. Мне надоели эти тупые, заученные кем-то блоки фраз, и поэтому я решила шутить сама, как умею. Просто раньше мне все говорили, что я не понимаю шуток. Я и не спорила. А теперь - открыла рот.
- Нет, - подумала я, не рот ты открыла, ты себя стала открывать, а всё любимый, трижды пожелал тебе в Новый год открыть что-нибудь, на твою голову. Вот ты, сама того не зная, и открываешь всё подряд: мир в себе, себя в мире, а всё потому, что любишь. Знал бы он, во что это выльется, он бы наверное, язычок-то попридержал. Самому-то ему не надо, иначе бы тебе этого не желал. Ну да теперь поздно локти кусать, потому что Сапожникова столько понаоткрывала, что всему человечеству не закрыть; глаза человечества то есть, не закрыть на все эти открытия. Вот тебе и закрыто/открытая система. И тут ведь права оказалась. - Последнюю фразу я, наверное, думала уже вслух, потому что Сапожникова отмахнулась:
- Что ты, у меня слишком много обязанностей по сравнению с правами. Даже к любимому я не имею права подойти. ("А ты подумала, имеешь ли ты право занимать хотя бы его время? - Сказала очень правильно Валя Галышева, одна из старших "Яшек"... - Подумала и поняла, что даже такого права не имею). Поэтому я всегда и не права.
- И всё-таки ты права, - усмехнулась про Сапожникову я, - у тебя больше прав, чем у кого-либо. Только ты ими не пользуешься, - для себя.
Возлесловие автора
Сапожниковой что, она живёт себе, дело делает, по бухгалтериям, складам и прочим хозяйственно-административным объектам прохлаждается, потому что отопления ещё не включили. А я о романе пекусь. Как выдастся свободная от мысли умной пауза, так я сразу же вспоминать начинаю. И так целыми днями, которые сутки, то думаю, то вспоминаю. А вспоминаю я разные названия произведений, и очень меня интересует один момент: почему все названия с большой буквы пишут? Ну, что начало текста, как и предложение, с заглавной, это понятно. И всё-таки, если без синтаксиса, а на взгляд: что-то, видно, есть в этой первой букве, раз её очень большой пишут. Как в Библии: первая буква всегда крупнее? - Так не все книги пишутся по образу и подобию, а некоторые авторы, так и вовсе безбожники или, как граф, отлучены.
Почему же она, эта первая буква, больше? Смысловой контекст? С чего начинаешь, к тому и приходишь? Так-то оно так. Если о любви начинаешь писать, то к любви и приходишь, то есть к её результату. положим, любовь в виде слабого родничка, источника то есть, в произведении представлена. Как у Харуки Мураками: с ушей и промелька кусочка платья за углом. тут тебе вся фантазия в распоряжение, всё что угодно может быть. Ан нет, источник-то иссякает, если нет внутреннего желания не только разобраться (а это мы уже знаем: остановить, значит сделать неживым и в итоге остаться без любви), но и просто желания, несмотря ни на что. То есть логика-то логикой, но когда вроде всё ясно, а покоя нет, то значит, где-то сам себя, по обычаю (как водится, то есть) обманул.
И решила я назвать свой роман с маленькой буквы, как Гончаров все свои три на "о". Всё ж-таки, с одной стороны, - знак математический, "ничто" обозначающий, но если маятник Фуко вспомнить, то и центром являющийся. С другой стороны, - буква, символ сферы (идеала, понятно). Всё в ней, и ничто. И в то же время - это центральная буква слова "Бог" (но я не о религии, тут в суе ни-ни). Значит, с середины, с сердцевины и начнём, каждый со своей. А дальше и так понятно, от Сапожниковской ПУ мне никуда не деться, как и без числа ? своего любимого. И, как водится, в любой системе должен быть конец. В нашем алфавите это - Я, последняя буква. Но первая - значимая, обозначающая слово и указывающая место (местоимение потому что) - и поэтому большая.
А так как любое "Я" состоит из противоречий, то в яйце буквенного знака "Я" и стоит отрицание "не". Вот и название романа: оПУ ? (и)неЯ, - четыре блока, как и в древнерусском слове "Богъ", который раньше с "еръ" на конце писался, чтобы твёрдости и мужества вере придать. Чтобы душа человеческая не боялась оперяться.
С маленькой начинается, а большой заканчивается, это по моей логике. У Сапожниковой же - наоборот...
И ещё замечание:
Когда хохочущие (а вначале были именно хохочущие) слушатели романа поэты Дима и Саша восторгнулись, что оПУ((и)неЯ получается покруче, чем "Москва-Петушки" Венечки Ерофеева, то Сапожникова с ними молча не согласилась, потому что все рецепты самых крутых эликсиров есть только у Венечки, а она, ничтожесумняшеся Сапожникова, ищет всего лишь лекарство, и даже не само, а его составляющие, чтобы, как в случае со стихотворением "Есть лучше тебя", каждый любящий мог сам приготовить своё целительное (цельность которое даёт) средство.
Глава пятая. Именинная.
Когда человек рождается, то он сразу же начинает относиться к какой-нибудь категории граждан, то есть к социальной нише, сам того не подозревая. Потому что он зависит от тех, у кого он родился, их ещё родителями называют.
Сапожникова, конечно же, не миллионер и даже не дочь миллионера, что гораздо тяжелее, потому что работать, сами понимаете, не надо, а деньги тратить приходится. И оба этих процесса: безработица и трата денег, для Сапожниковой ну очень бесполезные, потому что Сапожникова не понимает как может быть безработица, если столько нужно успеть сделать, а главное, очень хочется.
С тратой денег ещё труднее, потому что процесс более бессмысленнен, чем безработица: заработать и утратить, а этого как раз делать очень не хочется.
Наверное, прав кто-то из классиков, что только женщины и поэты умеют правильно обращаться с деньгами. Но Сапожниковой это не совсем понятно, потому что, во-первых, когда у неё были мужчины, она себя не чувствовала женщиной, - только женой, а когда она начинает чувствовать себя женщиной, то рядом, как назло, ни одного настоящего мужчины, лишь символическое бесконечное число ?. А во-вторых, Сапожникова не поэт. Да, она пишет стихи и её называют талантливой поэтессой (правда, правда, сама слышала и не раз), а Людмила Георгиевна почему-то обратилась к ней по телефону "Дорогая поэт!". Наверное, потому, что по телефону пола не видно, как и потолка и стен лаборатории, в которую Людмила Георгиевна звонила.
Кстати, после этого звонка до Сапожниковой дошло, что никакая она не поэт. Ну какая она поэт после этого? И Сапожникова утешается высказыванием классика, хотя я сомневаюсь, что она его правильно запомнила. Надо в словаре посмотреть, а то ей некогда, она роман пишет.
Как-то давно, когда в театре жизни Сапожниковой игралась постановка "Новая женитьба", муж Сапожниковой мечтал заработать много денег, а главное, их не пропить, и купить пресловутой Сапожниковой на день рождения дублёнку, ну очень лёгкую и тёплую, причём, обязательно модную. И ещё какую-то боярочку на голову, чтобы не мёрзла. Сапожниковой, конечно, всех жалко. Она согласна всё дворянство (и не только его) себе на голову посадить и обогреть, но чтоб с этим ещё и ходить?!
Тут Раечка забежала семечки пощёлкать, они с Сапожниковой тогда картошку жареную отдельно друг от друга любили и друг другу ещё в этой любви не признавались.
Сапожникова ей про мечту мужа и рассказала, потому что мечта эта (а Сапожникова тогда ещё верила, что мечты сбываются; она не знала, что они сбываются, если сам что-то делаешь, а не кто-то за тебя) ну прямо-таки наболела в душе Сапожниковой до мозоли (такой с пузырьком внутри, сапога не надеть, то есть сам не свой и Сапожникова не Сапожникова).
Раечка удручающе заметила:
- Как же я с тобой, Сапожникова, рядом ходить смогу? Ты вон какая будешь, а я в своём полутулупчике с береткой и клетчатым шарфиком.
На что Сапожникова ей ну совсем уж раздирающе-поникшим голосом укоризненно:
- Ты всё о себе, а подумала, как я-то сама с такой собой ходить буду?
Но к счастью, хорошо то, что хорошо кончается. И у спектакля "Новая женитьба" также развязка со счастливым концом - мечтой, лопнувшей, как пузырь (который Сапожниковой душу намозолил), и с жидкостью утекла шуба Сапожниковой натуральная, подарок Олега-первого, чтобы дочка не мёрзла на Севере-то. Но о грустном мы не будем. Тем более, что шубу Инга подарила, очень красивую, под натуральную, гораздо легче.
****
Время имеет очень характерную для него особенность претворяться в пространство. И где-то на стыке одного с другим появляется нечто индивидуальное, с отличительными чертами (это про личики), но всё-таки объединённое этим стыком в понятие поколения.
А в литературе, которая зачем-то отличается от жизни, есть свой термин, обозначающий стык, называется он хронотоп. Поэтому те, кто научно хронотоп изучают, понимают, почему сотрудницы беспрекословно проходят дальше, под ёлочки, когда Сапожникова сталкивается с Сапуновой, которая вернулась из СПб, где провела два законных студенческих выходных.
Очень серьёзные литературоведы должны усмотреть здесь не смещение пространства, которое и не происходит, - небо-то одно, - но изменение состояния. А это и есть доказательство того, что человек - это вселенная.
Иногда вселенные соприкасаются физически очень близко, но контакта духовного не происходит. А иногда, например, после громких, жалобных слов Маленькой Скво: "Я тоже хочу сзади, чтобы ехать", многие вселенные оборачиваются, потому что чужой мир вдруг оказывается интереснее, чем свой. Я о внутреннем мире, естественно. А внешний мир - один, так как контакт тесный и даже слишком, потому что Дудырина чуть ли не снимает с байкеровидного студента кожаную куртку с молнией наискосок, которую она по старинке называет почему-то косухой, что на древнерусском означает косоворотку.
И когда рядом стоят (или сидят, в зависимости от ситуации) люди из одного братства (студенческого, допустим, или аспирантского), - по словам слышно, какие они разные, - то начинаешь от столкновения двух абсолютно несопоставимых реплик из уст разноречивых человеческих индивидумов понимать, что человек - вселенная, а хронотоп - это не просто время и пространство текста.
Вот течёт себе это время в пространстве и вдруг: дзынь! Человек родился. Значит, где-то время в пространстве зацепилось. А звон потому, что звезда зажглась: каждому семени свой час. У каждого имени своя звезда.
Поэтому рождение всегда - момент, но - исторический.
С Олегом-вторым история стала происходить ещё до его рождения.
Во-первых, врачи (а их было приличное количество: от гинеколога, терапевта, хирурга, психиатра и других до гинеколога опять же) долго не хотели признавать, что Олег-второй существует и даже неплохо развивается в утробе матери. Только в 3-х месячный срок они возмущённо отчитали Сапожникову:
- Мамаша, у вас будет ребёнок, а вы нам всем голову морочите.
Сапожникова уже была один раз мамашей, то есть она до этого уже четыре месяца как была мамашей Анны-второй, и конечно-же была мамашей Олега-второго, как это выяснили наконец-то для себя врачи.
Во-вторых, муж, который тогда у Сапожниковой был, и как оказывается, по истечении более чем полутора десятков лет очень сильно любит Сапожникову до сих пор, отправляя её в роддом № 2 (2-ой ведь ребёнок, а первый в первом роддоме родился; интересно, построили в П. третий?), обещал верно ждать её возвращения с Машенькой.
Тут Сапожникова не выдержала и сказала мужу всё, что она думает. А думала она о сыне, которого честно обещала назвать в честь дедушки мужа Григорием, тем более, что её собственного прадеда тоже так звали. Сказала Сапожникова и пошла рожать. И родила. Сына, Олега-второго, потому что бабушка мужа, оказывается, хотела, чтобы правнука назвали Дмитрием в честь прапрадеда этого её правнука, а потом уже он родит Григория. Вообщем, чтоб по Библии. Но Сапожникова, которой уже было отказано в праве назвать предыдущего младенца в честь своей и мужниной мамы, - они благо, носили одно имя, очень любимое Сапожниковой, - возмутилась донельзя и сделала это "нельзя", то есть назвала сына в
Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится;
не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла,
не радуется неправде, а сорадуется истине;
все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.
Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.
(1К.13.4-8)
честь своего отца (и в память Олега Климова, первого своего возлюбленного, погибшего в 21 год на январском футбольном поле от штанги упавших ворот. И эта история очень грустная, потому что раз Сапожникова назвала своего сына в память того, кого не было уже ровно пять лет до рождения Олега-второго, то, значит, помнит, только никому об этом не говорит...)
Отец Сапожниковой, в честь которого назван этот злосчастный младенец, был недоволен, что Сапожникова взяла его родовое имя, потому что так должны были звать его внука, - не этого, а того, который будет когда-нибудь у Андрея (уже тридцать три года ждём, уже тридцать шестой пошёл).
Так Олег-второй оказался востребованным только одной Сапожниковой.
Но Сапожникова на этом не остановилась. Нет, она впоследствии не лезла со своими именами при рождении ребёнка, тем более, что они у неё больше не рождались (а должны были, целых три...).
Зато она поменяла детям фамилию, а свою она вернула годом раньше. Помнится, уже упоминалось о женщине, вернувшейся в свой род с детьми.
И Олег-второй стал двойным тёзкой своего дедушки, который этого не признаёт.
А то, что Сапожникова с детства хотела летать, то это не потому, что ума не было (его и сейчас не очень-то много), но из-за того, что летать - это потребность души. И если человек в жизни несчастен, то есть не находит своё ?, то душа его улетает к Богу (Сапожникова об этом знает, она формулу ухода открыла в древнерусских житиях, которые описывают жизнь святых и их смерть, естественно, то есть уход к Богу). А если человек не только сумеет за срок пребывания на земле, отведенный ему свыше, полюбить, но и его полюбят, - не только тело, и не только душу, а всего сразу и навсегда, - то его душа летает; не улетает, а летает к Богу. И это-то и есть счастливый союз, о котором Иисус Христос говорил.
А от счастливой любви всегда что-нибудь рождается, а не умирает, как от несчастной. И Сапожникова ни за что бы не написала свой роман,
а) если бы не любовь, б) и если бы эта любовь была несчастной. Но не будем даже думать о грустном. потому что Анна-вторая красит входные двери, чтобы любимый п р и ш ё л.
И это будет пришествие любви.
Время прихода. Человек родился. Топ-топ, топает малыш, - хронотоп своего рода...
Тут наступил наконец-то так долго расхваливаемый, но никак не приходящий день рождения Сапожниковой.
С днём рождения у Сапожниковой как-то с рождения ничего не получалось, потому что её день тут же был забран спутником (об этом в первой главе было). Потом выяснилось, что день учителя тоже иногда нападает на этот день. И в довершение всех бед, как казалось раньше, конституцию приняли, которая к Сапожниковой имеет такое же отношение, как и ко всем законопослушным гражданам, потому что все они её принимают, деваться некуда.
Эта конституция свой день всегда выходным назначает для всех. И Сапожниковой со друзьями приходится в выходной на работу выходить даже в свой законный день рождения. Поэтому Сапожникова перестала праздник в этот день устраивать, неудобно, - всем и ей, - людей от работы отрывать.
А вот если кто вспомнит, что этот день для Сапожниковой немаловажен (всё ж таки раз и навсегда), и сам придёт, то Сапожникова очень рада. Она этот день называет Днём Открытых Дверей. А кто не знает её близко, то есть не любит так, что без слов понимает, то они думают, что речь идёт о каком-то учреждении. И они не ошибаются, потому что этот день учреждён Сапожниковой официально.
И трижды собираются за стол, Сначала коллеги по работе вообще, - это в редакции, где и Ю.С. Ланёв - частый гость, и мягкая, галантная, искромётная Бархота Маргарита Павловна, великий Завфотолаб Владимир Григорьев, и непременно гигант музыкальной мысли, философ-дирижёр маэстро Георгий Ервандович Террацуянц и другие не менее известные люди университета, которых Сапожникова любит, как вы догадались, не по долгу службы, а в перерывах от работы.
И в первых рядах, то есть первыми после домашних, с днём рождения (как будничный вариант: доброе утро) Сапожникова слышит от реда "ПУ" и от Галочки Борисовой, которая раньше была заведующей лаборатории, но уступила это место Сапожниковой. И теперь Галочка верстает газету, осваивая (как семечки щёлкает) одну компьютерную программу за другой.
Сапожникова не осталась в долгу перед Галочкой, она даже сменила свой образ жизни, совершая по выходным семейный поход в гости к Галочке с Мариной (младшей Галочкиной дочкой и лучшим другом Олега-второго, как впоследствии оказалось). Но это привело к тому, что Сапожникова совсем забросила нитку с иголкой, и их отношения с Галочкой поползли по швам. Но Галочка (душа-пушистый одуванчик) и это простила Сапожниковой.
А ещё Сапожникова поделилась с Галочкой пространством полёта.
У Владимира Торопыгина есть стихотворение, которое Сапожникова любит со школьных лет:
Можно в лес ходить за грибами,
Можно в лес ходить за стихами,
Ей, поэзии, очень свойственно
Жить у дерева, у куста...
Если надо вам - я не собственник -
Я готов показать места.
Вот и Сапожникова показала Галочке место. Галочка уступила своё, которое оказалось Сапожниковским, А Сапожникова показала Галочке своё, которое ей раз и навсегда. Потому что Галочка стала писать стихи, и за год душа её не только оперилась, но и крылья окрепли, что, конечно же, говорит и о технических наработках, которые у мастера незаметны, и кажется, что работает он играючи.
Второй раз Сапожникова садится за стол в своей лаборатории. Ленинское "близок круг революционеров, далеки они от народа" совсем не подходит к этой ситуации, хотя поэтапная ассоциация прослеживается да и "узок круг специалистов", понимающих специфику работы. Даже Сапожниковой иногда не понятно. Поэтому Сапожникова просто радуется жизни. А ещё она радуется, если её день рождения выпадает не на среду или пятницу, тогда она может приготовить свой фирменный курник, который компания Дудыриной представляет себе, как целый противень марихуаны, поставленный с возгласом: Курник подан, садитесь курить. Но все понимают, что Сапожникова одурела уже раз и навсегда с того самого дня, когда родилась, и с каждым днём жизни доза одурения увеличивается, особенно если к этому дню примешивается . А примешивается каждый день, иногда даже чаще.
И совсем уж в духе ленинского в три этапа освободительного движения вечернее раздолье: с размахом, то есть смахивая этот "стол" на пол, потому что гостей столько, сколько Сапожниковой лет, как пошутила Анна-вторая (как пошутила, так и оказалось).
Вечером Сапожникова плавно перемещалась от одного гостя к другому. Взгляд её блуждал по комнате, старательно избегая того места, где сидит любимый, - и оператор, и режиссёр фильма-памяти дня рождения Сапожниковой. Березовский крутился с фотоаппаратом, но это была видимая съёмка для тех, кто не помнит. Любимый помнит всё, даже то, что ещё только будет. Сапожникова знает об этом, потому что выпила единожды чашу спасения из его глаз, чашу забвения с краешка его губ, чашу тепла, бережно касаясь тела его, чтобы не расплескать чувство...
Любимый не отрывал от неё глаз, как будто он знал о существовании той неодолимой для Сапожниковой преграды, которая как p-n переход: ему к ней можно, а ей к нему - никак.
Время текло, планеты двигались по своим орбитам, которые то пересекались, то скрещивались. И любимый подошёл.
Листая наброски романа, Сапожникова тихо произнесла как в никуда, не надеясь на ответ:
- Почему-то легко поцеловать всех, а тебя не могу...
- Понимаю. - Тихо и задумчиво произнёс любимый. И Сапожникова успокоилась. Потому что ничего другого и не могло быть. Потому что любимый начал понимать её. А раньше каждое сказанное слово было камнем предкновения. Потому что, пока они молчат, то счастливы в гармонии союза душ, а заговорят, и гармония нарушается.
Сапожникова вспомнила притчу о хождении по воде. Как Иисус шёл легко, а Пётр-апостол - не смог. То есть сначала получилось (по лучу света, проложенному Учителем), но - не дошёл (потому что до него не дошло).
"В начале было Слово...". И Слово было гармонией - состоянием - не произнесённым. И это Слово было понимаемо всеми (то есть это о довавилонском времени).
Почему-то в голове возникла мысль о том, как Ёжик понимала слово, которое ещё не было сказано Сапожниковой...
Получается, что Иисус указал нам всем единственный путь - Любовь. Он шёл по воде, не летел над (куда попадают в гордыне своего тщеславия), не брёл по щиколотку в воде (как погрязающие в быте). Он шёл аки по тверди, потому что он шёл дорогой Любви. (Путь Петра - следствие филофствования в отрыве от веры).
Любимые, когда они вместе, идут по лучу любви, проторенному Христом. Зачем им говорить, и так всё ясно.
Души любимых - божественное в человеке, то, что не даёт упасть. А человеческое (плодись и размножайся) не даёт душам улететь. Отсюда и единственность пути между уходом к Богу (святостью) и смертью смердящей аки червь (грехом).
Мы все знаем, что никто из нас не Бог, но души - это божественное проявление, поэтому союз любви должен быть освящён институтом церкви, а не только закреплён государственным институтом брака.
Но всё это открылось Сапожниковой после, когда она на третий день своего рождения поняла, что всё ещё находится в том первом дне и до сих пор стоит молча рядом с любимым, который уже собрался домой, где его ждут любимая мама, любимая собака и любимая кошка.
Они ждали его. А он стоял и смотрел на Сапожникову. И Сапожникова наконец-таки набралась смелости, которой ей не хватало весь день рождения, начавшийся с той самой минуты, когда пришёл любимый. А до его прихода она металась и даже (Нюра видела) плакала, что на неё совсем не похоже, потому что ревёт она только рядом с ним, и только оттого, что он уйдёт.
Но он пришёл, и Анна-вторая стояла третьей лишней в коридоре, желая наблюдать за тем, что не произойдёт только по причине её присутствия. И Сапожникова, вместо того, чтобы поцеловать любимого в щёчку или куда-нибудь ещё, куда ткнётся её слепой, ненасытный, изголодавшийся по любимому рот, и шепнуть: "Любимый! Спасибо, что пришёл", замахала на Анну-вторую руками и зашипела "Брысь". А вот этого не поняли ни Анна-вторая, ни любимый, ни сама Сапожникова, которая хотела совсем другого, о чём именно и было уже сказано, но мной и в романе.
Несчастный любимый, которому с самого прихода было отказано в романтическом вручении символа его чувств, весь вечер просидел как на иголках (но это не Сапожникова их подкладывала), Сапожникова смелости набиралась и в последнюю минуту (дальше-то некуда, сейчас ведь на самом деле уйдёт) всё испортила.
Столько лет на свете живёт, знает, что если спрашиваешь у любимого "Можно я тебя поцелую?", то, конечно же, будешь большой дурой. А она, дура эта большая-пребольшая, Сапожникова то есть, как всегда, всё забыла, (и пусть не оправдывается, что у неё это "всё" из головы вылетает, когда любимый рядом, слушать не хочу. Слышишь, Сапожникова? Теперь поздно что-то изменить...) и сказала именно это дурацкое "Можно я тебя поцелую?". Любимый оказался умнее (а может быть, просто не ожидал от Сапожниковой такой глупости), он тактично промолчал, делая вид, что этого не слышал и давая таким образом шанс выправить ситуацию. И она (квадратная дура!) говорит (зачем я это слышала, зачем уши свои любопытные, исследующие любовь то есть, не заткнула!): "Так, можно?"
Что дальше было, этим двоим только и известно, (не говоря о Том, Кому ещё, потому что язык не поворачивается). Я подальше в сферы убралась. Слышала только: "Я здесь" - это любимый. Значит, Сапожникова совсем потерялась...
И только потом до меня дошло, что перестройка произошла: он унёс её в сердце своём, а сам остался (Да здесь я!..).
И это могло произойти только в коридоре - водоразделе квартиры Сапожниковых. Это пространство разности потенциалов, где течёт время и может что-то произойти, и происходит. Кухня и - пересекая коридор - большая комната, где гости сидели на подушках. Кухня, где чад, дым, джаз-вечеринка. И комната, где свет под абажуром, жар-птица на шторе. И коридор, где стояли двое и никто никуда не шёл, никто не проходил из - в. Никто не помешал произойти тому, что суждено было почти два года назад...
Касымов Володя, который, конечно же, работает звукооператором на "Радиоточке", когда они с персоной-бардо пришли к Сапожниковой на день рождения, услышав знакомые звуки из кухни, радостно-сожалеюще искренно воскликнул:
- Сапожникова! У тебя есть "Радиоточка"!? Если бы я знал об этом, то столько бы ты песен сегодня любимых услышала!
У Сапожниковой, конечно же, есть "Радиоточка", как и всё остальное, что ей необходимо. Но если она есть, то это ещё не значит, что она её должна слушать, в отличие от телевизора, который она не смотрит не потому, что его нет, а потому что, если бы он и был, то она его всё равно не смотрела бы, разве что передачу "Слово", где известные (ей) и потому любимые ею поэты читают свои поэтические обращения к народу.
А песню ей нужно было только одну на двоих, которую так и не спел любимый, которую, если бы спел любимый, она всё равно не услышала бы, но зато официально смогла бы смотреть на него, не отрывая глаз. А без песни она не смела, потому что ей казалось, что все видят, как она к нему относится. И даже на пустой стул рядом с ним никто не садился, на пол - да, а на этот дразнящий весь вечер Сапожникову стул - нет.
Но Сапожникова туда так и не села, потому что точно знала, что там иголки подложены, не швейные, конечно, а ею же самой придуманные. И она весь вечер до самой ночи уговаривала себя не садиться на этот стул, но всё-таки один маленький разочек не выдержала и села, и сразу же эти иголки почувствовала (Сапожникова такая, - она, если на копну сена усядется, даже нарисованную Клодом Мане, то обязательно на иголку ту самую, которую все ищут и не могут найти уже много лет и поэтому даже и не хотят искать. А она, если сядет, то обязательно на неё).
И Сапожникова стала мучиться, думая, зачем она-таки настояла, чтобы любимый пришёл к ней в гости, если она (такая дура) совсем не в состоянии что-нибудь по-человечески (то есть сесть рядком да поговорить ладком) сделать? Зачем она его приглашала, а теперь мучает и себя и его.
Потом Сапожникова увидела (потому что на Кольцову посмотрела), что они с любимым о чём-то разговаривают.
Березовский спрашивает у Сапожниковой:
- Глупая, ты что, ревнуешь?
Сапожникова с первым утверждением была согласна. Да, она глупая (и совсем не только потому, что все влюблённые глупеют, она уже столько раз влюблялась, но ни разу не глупела окончательно). А вот насчёт ревности ей было не понятно. Потому что ведь с любимым разговаривала родная и любимая Ёжик (у которой есть Лёшик), а не какие-то вечные обалденно-молодые и красивые девушки, из-за наличия которых вокруг любимого Сапожникова пролетала мимо, даже если их и не было рядом. Она просто их всегда видела с любимым рядом или хотя бы какую-нибудь одну из них. Эти прекрасные девичьи вселенные каждый раз убеждали Сапожникову в её безграничной глупости мечтать и надеяться на что-то, о чём и думать-то ей в её аспирантском преклонном возрасте стыдно, не только говорить.
Так что для ревности не было никаких причин. Ревнуют те, кто может надеяться. А Сапожниковой в церкви сказано было:
- И не надейся.
И она не надеется. Но очень любит, когда это делают другие. Она их всячески поддерживает и оберегает, раз своей надежды нет и не будет. - Священник же сказал, не какой-нибудь посторонний.
Это не на Пасху было, а на Рождество, день рождения И.Х, то есть.
Правда, тогда Сапожникова не собиралась не надеяться. Но очень растерялась. И так, на ночь глядя, пошла она с вечерней службы домой, и ни капельки ей не было ни холодно, ни тревожно, ни грустно, - ничего не волновало.
Пришла Сапожникова домой, разделась и в постель улеглась. Утром на причастие, на ночь, значит, есть не положено, и на кухне, где она живёт (пишет то есть) ей делать нечего. Лежит она себе тихо так, а сон не приходит. Молитвы уже прочитаны, которые на ночь тоже, а сна нет и нет. И Сапожникова сомнамбулически поднимается с постели (одра своего, как оказалось), идёт к телефону, набирает число ?, а там мама любимого говорит, что его самого она позвать не может, и плакать начинает:
- "Скорую" вызвала, потому что никак не сбить эту температуру...
Сапожникова не поняла, зачем "правильное соотношение" нужно сбивать, но тоже очень расстроилась. А поняла она, что нужно что-то делать, и она успокоила маму, потому что знала, что она, Сапожникова, что-нибудь придумает, но пока не знала, что именно. После такого впечатляющего звонка, конечно же, не заснёшь, и Сапожникова спокойно лежала себе дальше. Но тут позвонила Безымянная, которая почему-то всегда знает о состоянии Сапожниковой. Сапожникова, не слыша саму себя, рассказала ей всё, начиная со священника, и та заорала (А на Сапожникову орут все, кому не лень), что она дура (Сапожникова и сама это знает) и что завтра Сапожниковой надо идти в церковь (а Сапожникова это и собиралась делать рано утром), купить свечку, зажечь и, подержав некоторое время в руках - ни в коем случае не ставить перед иконами - погасить её, а потом отнести любимому. Тут Сапожникова, соглашающаяся со всем (как и всегда со всеми), даже со свечной церемонией, о которой ей долго толковала Безымянная, возмутилась. Потому что последнее (отнести любимому) было из области фантастики, которой Безымянная занималась, как это и приличествует аспирантке профессора Н.
Сапожникова в фантастике ничего не понимает, для неё она, как для Карлсона (который на крыше) тётенька в телевизоре. (Но читать любит, только некогда).
Безымянная, ещё раз напомнив Сапожниковой кто она такая, пожелала ей делать то, что она, Сапожникова, сама захочет. И Сапожникова опять легла в постель. И поняла, что лежит на одре, потому что она вдруг начала чувствовать адский холод.
И это она сама сотворила, отказавшись от надежды; а любимый ею теперь был переполнен, потому что их гелиоцентрические системы уже больше, чем полгода как перестраивались потихонечку, не обращая внимание на их невнимательность к происходящему.
Тут-то до Сапожниковой дошло, что она натворила, - пока не почувствовала холода, не поняла. И дело здесь не в том, что ей холодно, а в любимом, которому адски жарко. Сапожникова всё может вытерпеть, только не муки любимого. И она поняла, что утром пойдёт в церковь не только из-за недогоревшей свечи и не только за причастием, а совсем не за ним. Она пойдёт и откажется отказываться от надежды. И она заснула. То есть сначала согрелась, а потом заснула, потому что у неё по-другому не получается.
Как всем (кроме Сапожниковой) известно, утро вечера мудренее.
Утром Анне-второй приспичило ехать в деревню на рождественские каникулы, хотя откуда лично у неё каникулы, раз она школу бросила, Сапожникова не понимала. Но если уж Анна-вторая что решила (Сапожниковская порода!), то будет именно так. А решила она, что мама не только гигант мысли, но и по переносу тяжести, то есть в состоянии донести до автовокзала её неподъёмный чемодан, в который Анна-вторая всё своё состояние умудрилась как-то запихнуть, потому что уезжала она навсегда с Мио за пазухой, о чём Сапожникова знала, но не говорила, потому что дочь всё-таки через пять дней вернулась со своим чемоданом, но уже без кота. Его бабуля милостливо приютила, за что он ей прямо на подушку очень хорошо переработанную своим желудком пищу подкладывает теперь, благодаря таким образом.
Но Сапожникова даже не заметила тяжести дочкиного состояния, которая всю дорогу до автовокзала, расположенного не очень далеко от их дома, но без возможности перемещения в общественном транспорте, плакала, скорбя по себе, добровольно остающейся (то есть уезжающей, это Сапожникова оставалась) сиротой.
Сапожникова не заметила ни тяжести чемодана, ни длины пути, потому что думала об утренней Службе. Она запихала почти что передумавшую Анну-вторую в заиндевелый автобус и по сугробам побежала в храм. Пролетая мимо своего дома, который был на пути её следования, она заскочила к себе в квартиру, где спал Олег-второй, чтобы посмотреть на часы. Они показывали без пятнадцати девять. То есть без тех самых минут, которые у благочестивого христианина уходят на дорогу от Сапожниковского дома до Александро-Невского храма. Но Сапожникова, вместо того, чтобы идти подобру-поздорову туда, куда собиралась с вечера, то есть откуда пришла вечером, стала ласково и нежно шептать Олегу-второму, сладко разглядывающему очередную эпопею из жизни Незнайки на Луне и перипетий невесомости, свои истошные призывы пойти с ней в храм.
Олег-второй, который, помнится, уже раз сказал своей любимой мамочке, после того, как осенью сходил с ней, тётей Галей и Мариной в храм на причастие (а за Мариной он пойдёт куда угодно), что это он делает последний раз. И теперь он просто обалдел от такой материнской наглости и к тому же не до конца проснулся. Он, конечно же, пытался отнекаться от утреннего зимнего похода тем, что ещё не завтракал, но мама так жалобно, что было не менее от этого трогательно, шептала:
- Сыночек, у нас мало времени. Любимый мой, я тоже не завтракала, ну пойдём же, солнышко моё, я совсем не могу идти, у меня голова кружится. Я вчера в храме почти сознание потеряла. Спасибо, Сергей Васильевич поддержал.
Сыночек сам не понял, как оказался в храме, но когда обезумевшая мама встала в очередь за тем, за чем пришла (в отличие от благочестивых прихожан, которые пришли совсем за другим), рядом находиться отказался, но изредка подходил: вдруг понадобится поддержать.
Мать и тут не прекращала что-то говорить, а так как до Олега-второго всё доходило, как и до всех Сапожниковых, на третий раз, то он дёрнулся только тогда, когда понял, что тоже стоит в очереди впереди матери. Тут уж было не до поддержки, и он метнулся подальше. Но мать есть мать, её не поймёшь, когда она сознание теряет, потому что по внешнему виду не разобрать. Держится до последней секунды, а потом - шмяк.
Олег-второй помнил, как три или четыре года назад после такого "шмяка" "Скорую" вызывал, и они с Анной-второй наревелись, потому что было жалко не братика, который так и не родился, а эту уже рождённую и родившую их маму потерять. И Олег-второй опять, не очень того желая, но и не теряя бдительности, стал приближаться к матери. Он думал, что он делает это сам, но всё было по космическому закону Вернадского, особенно если под купол глядеть, ну, и конечно же, по Воле Божьей.
Чтобы не потерять мать, Олег-второй встал в очередь, но не перед, а за нею, потому что так он мог ещё и бдить её.
Когда дошла очередь матери, то Олегу-второму ничего уже не оставалось, как идти за ней следом, так как он оказался крайним.
А Сапожникова подошла к исповедальному столику, но там был не тот священник, который лишил её надежды, потому что тот в это время готовился к службе в алтаре. И собрав последние силы, Сапожникова стала путано рассказывать о жаре любимого и о том, что она отказывается от надежды, потому что иначе любимому плохо.
Священник потерял дар речи и ещё больше испугался, потому что такого с ним раньше не было. И Сапожникова сказала, что на причастие не пойдёт. Священник даже крестом не осмелился помахать перед лицом такого святотатства да ещё в самый день рождения и не кого-то там, а И.Х., и отпустил Сапожникову восвояси. Сапожникова не знала, где это, но догадывалась, что это имеет отношение к ней лично, потому что она себе самая что ни на есть своя.
Сын исповедался и после службы причастился. Сапожникова не сводила с него своих безумных глаз, словно он - единственная её связь с миром. И в тот самый миг, когда Олег-второй причащался тайн от причастной чаши, Сапожникову охватило нечто, ранее никогда с ней небывалое. Она ожила каждою клеточкой своего существа, как будто включили неописуемый свет. Священник, в оба глаза следивший, чтобы неисповедовавшиеся не подходили к чаше, зажмурился, отвернувшись к алтарю.
Сапожникова еле вышла из храма, ноги подкашивались, слёзы текли из глаз, а в голове болтался колючий осколок мысли: "Что я натворила?"
Олег-второй постепенно приходил в себя и, более пристально поглядев на мать, смущённо забормотал:
- Ну ты чего? Я же не знал, что это так надо. Ну, чего ты светишься вся?
А Сапожникова сама не знала, как надо. Она думала о том, что она самая несчастная женщина, потому что теперь у неё нет никакой защиты, раз она отказалась от причастия в день рождения Иисуса Христа.
И она шла к любимому, прижимая свечку и просфору к груди, в которой ровным светом разливалась благодать.
Благочестивый христианин, конечно же, скажет, что благодать слишком недоступное, особенно для такой, как Сапожникова, состояние, и что это не иначе, как блаженство.
Но я-то знаю про Сапожникову гораздо больше. Она и так всегда блаженна, сотрудники подтвердят и поэты тоже, к тому же в этот день она совсем не отказывалась от причастия. Это я отказалась, а Сапожникова была несознательная, потому что давление у неё отсутствовало, то есть низкое было. И Сапожникова здесь не при чём.
А любимый лежал в своей постели, которая совсем не одр, и блаженно улыбался. И не было никакой фантастики, потому что Сапожникову встретили, как долгожданную. И, конечно же, никто не умер. Потому что это был день рождения (И.Х.), а не смерти.
А после Пасхи тот священник при встрече с Сапожниковой в университете радостно поздравил её, и она его тоже. Священник не понял, с чем его поздравляла Сапожникова, а Сапожникова первая не поняла, с чем её поздравлял священник, потому что она ещё перед Великим постом причастилась, то есть от надежды опять (но уже сознательно) отказалась. От надежды отказалась, а от любви - нет, потому что любви её не лишали, только надежды.
Рассудительный Ветров тогда ещё сказал Сапожниковой (в Рождество, конечно же), что кроме Веры, Надежды, Любви есть ещё София, их мать. А София - это мудрость, до которой Сапожникова сама не додумалась и не смогла сохранить триединство. Поэтому-то она перед постом исповедалась и причастилась, и опять оказалась с триединством: Верой, Мудростью и Любовью, и расцвела.
***
На день рождения Сапожниковой подарили много цветов, начиная с утра пораньше: бледно-сиреневые такие, очень хрупкие и ранее невиданные, напоминающие предрассветные звёзды. Галочка сказала, что они на дачах растут.
А Людмила Георгиевна, подарив игольчатые астры, стала рассказывать Гале и Сапожниковой о том, что на кладбище астры (очень свежие и не менее приличные) продаются по 50 коп. И они с подругой накупили ворох, потому что могил у каждой по несколько.
Сапожникова с подозрением спросила у Людмилы Георгиевны, откуда она знает про то, что там такие свежие, приличные и дешёвые астры? От чего Людмила Георгиевна отмахнулась, как обычно от Сапожниковских вопросов, назойливых и неприятных как муха осенью, однозначным: "Вчера только там была".
Сапожниковой стало ещё подозрительней смотреть на игольчатые астры, и она (что было верхом наглости) спросила у ничего не подозревающей Людмилы Георгиевны:
- Эти цветочки, случайно, не с кладбища?
Чем очень оскорбила уважаемого главного редактора, которая покупала цветы на приличном рынке. А как они туда попали (да хоть и с кладбища) она знать не знает и не хочет. Тем более, что такой деликатный момент, как день памяти Единственного, она с Сапожниковой разделять не собиралась. Сапожникова тоже не делится своими покойными и говорит о них разве что тогда, когда могилы их найти не может. И я надеюсь, что Людмила Георгиевна, уважаемая, простит Сапожникову, которая, как это у неё водится, опять забыла о существенном...
Наверху Сапожникову ожидал букет от Вероники и Павла І (заочно), который потрясённый за неделю до этого невесть откуда взявшимися хулиганами, приходил в себя в горбольнице, а Вероника приходила к нему. И в той же больнице лежала после перенесённого инфаркта самая старшая преподавательница русского языка на филологическом факультете Мария Яковлевна Кривонкина, с племянником которой Сапожникова была очень дружна, во-первых, потому что они поняли друг друга с первого взгляда, а во-вторых, у Марии Яковлевны не было сына или дочки, и замуж она никогда не выходила. Но у неё было и есть много питомцев, которые считают её родной, не только племянник Женя, очень душевный молодой человек, настолько чистый, что Сапожниковой с ним легко и просто, хотя она о нём почти ничего не знает, в смысле, кто он и о чём думает, кроме того, что он студент ЛИФа и впоследствии - по Сапожниковой, потому что она именно в такой последовательности узнавала - племянник Марии Яковлевны.
Но о грустном мы не будем, потому что я говорила в начале, что все будут живы. А также не сомневаюсь, что и здоровы.
Вечером пошли розы. - От Томы, от Раечки с Кузьмичом и от любимого. Он, когда дарил, не ожидал в ответ "Брысь" и, отвернувшись к ботинкам, пробормотал что-то насчёт маленького. Сапожникова, рассвирипев на себя за неадекватную встречу любимого, рявкнула: "Что? Чтобы я этого больше не слышала!" и заткнулась со своим слезливым внутренним объяснением, что всё как раз, начиная с розы и кончая самим любимым, то есть наоборот (вообщем, совсем не так и не то, что вы подумали), потому что эта роза для неё - самый настоящий аленький цветочек, который очень гармонирует с кувшинчиком (индийской работы, - подарок Леси на 18-летие Сапожниковой). Бедный кувшинчик столько лет ждал именно этого Аленького, потому что ни один цветок ещё не подходил у нему, потому что Сапожникова их не ставила, - примеряла, да, но ей всё не нравилось. А теперь кувшинчик с розой стоит у изголовья её постели, и она не может объяснить, что чувствует себя Гердой, - не собакой одного из молодых поэтов, а той девочкой, которая заблудилась в волшебном саду, - увидевшей розу на шляпе феи, которая, как и этот самый Аленький, тоже кому-то в самый раз... А те, которые Сапожникова примеряла раньше, были долговязые, как она сама, которую она (в отличие от меня) ни капельки не ценит и ущемляет, как может, называя это аскетизмом. С собой творит абы что, а розу подрезать не может, жалеет, потому что понимает, что как ей любимый в самый раз, - потому что, как у Цветаевой: "хочу чего-то очень своего, не выбранного, а полюбленного с первого взгляда, предначертанного..." - так и роза в самый раз должна быть какому-нибудь кувшинчику (или цветок, букет в самый раз вазе, - но в любом случае - форма соответствует содержанию и наоборот).
И этот цветочек Аленький Сапожникова к кувшинчику даже не примеряла и держала долго целофановый свёрточек не потому, что не знала, куда девать, а потому что девать его никуда не хотела, но потом поняла, что это привлечёт внимание, потому что у всех в руке ёмкость с соответствующим содержанием, а у неё - Аленький. И она спокойно сняла с книжной полки кувшинчик, набрала в него воды, поставила его перед собой на пол, присела на корточки и распеленала аккуратно Аленького, наполнила гармонией свой день рождения. Целофановая обёртка с красно-белыми звёздочками, разглаженная, была заботливо убрана в стопочку поэтических рукописей в ожидании звёздного часа человечества, а колечко золотой ленточки, которой целофан был перевязан, блестнула в романную папку. Наверное, Сапожникова сделала это не случайно, но вряд ли она вспомнила о голубой ленточке, про которую вездесущая Нюра сказала, что для неё ещё не время. Но это у Сапожникова была голубая ленточка - цвета надежды - а у Сапожниковой такой и быть не может. Потому что и про Сапожникова неясно, женился он или нет на той, которая с голубой ленточкой к нему пришла.
И о своём замужестве Сапожникова не говорит по двум причинам.
Первая состоит в том, что она может часами рассказывать о впечатлении от встречи с Голубевым, Исидоровым, крестницей, Ириной и Русланом или с Пашковым, рассуждая, как в случае притчи о праведнике. Но о любимом - даже подумать в чьём-то присутствии не смеет.
А вторая причина в том, что надежды на это дурацкое замужество нет, потому что никакой надежды у неё ни на что нет.
Она, конечно, ещё прошлой осенью, задолго до поста, когда с надеждой сознательно попрощалась, ляпнула любимому в ответ на его "прости, что не оправдал твоей надежды" своё: "а никакой надежды и не было". Но потом, на следующий день не выдержала, разозлившись на себя, и позвонила ему. Отдав дань тактичности (то есть узнав, что он моет полы), она закричала, что ничто на свете не заставит её лгать, и не надо ловить её на слове, потому что это её надежда, и какое дело ему до неё. Она сама знает, что с ней, этой надеждой своей, делать. Хочет и надеется. И всё. И иди, мой свои полы.
На что любимый, почему-то довольный, ответил:
- Счастливо.
Ещё Сапожникова не понимает, почему она не может назвать любимого "мой любимый"; "мой пол" у неё язык поворачивается сказать, а любимого своим назвать - ну никак.
Я-то знаю почему: когда любимому определяют место, причём, около своей (1 л., ед.ч.) личности, то это его ограничивает, а того, кто так говорит, делает собственником. И потом чужих любимых не бывает. Бывает любимый человек, любимая кошка, любимое растение, - но это всё и так прилагательные к кому-то. А любимый - это процесс субстантивации. То есть это уже не прилагательное, но и явного перехода прилагательного в существительное (как в случае мой любимый) не просматривается.
Так что пусть всё тайное останется явным и наоборот...
Возлесловие Сапожниковой
Цветочки цветочками, а ягодки ягодами. Конечно же, любимые - не одного поля ягоды, а разного. Но кто знает о нектарине или грейфрукте, тот поймёт, что новое - это скрещение двух форм, уже существующих.
Так что любимые как раз не вазочка и цветочек, а скорее дудочка и кувшинчик. Вообщем, две вещи несовместимые, а даже если и не противоречащие, то всё равно непонятно, что с ними делать; то есть их совместность бессмысленна. Это на посторонний взгляд. А если объяснить, зачем дудочка и кувшинчик девочке Любе, то будет понятно, что дудочка волшебная, в неё погудишь, и листики-ладошки в сторону сами собой отводятся, а все ягоды - на виду. И девочка Люба соберёт их в кувшинчик, сварит варенье и вырастет. И станут её звать Любовью. Только пока кувшинчик у девочки, а дудочка у старичка-лесовичка, но он даёт дудочку только в обмен на кувшинчик.
Поэтому девочка не растёт. А если бы она кувшинчик отдала дедушке в обмен на дудочку, то могла бы ягоды в подол собрать, а потом опять с дедушкой поменяться, - он добрый. И домой вернулась бы она с ягодами в кувшинчике, а не в подоле. Потому что в подоле почему-то ничего нельзя приносить. Молва может родиться. А это рождение совсем другого рода - не человеческого, не вселенной то есть, а иллюзии. И неважно, кто кого обманул. Обман есть обман, и он развеевается, а рождение вселенной - раз и навсегда.
Понятно, что когда речь идёт о предмете любви, то все сравнения приблизительны, тем более, что речь идёт о живом, а дудочка и кувшинчик - просто предметы. Первый: способ получения, а второй - способ ношения полученного. Так что, если смотреть принципиально, то налицо библейский способ размножения, когда в союзе двух предметов Любви рождается третье.
Вообщем, была бы Любовь, и всё пойдёт в ход, потому что действие - признак живого, а любовь сама живая, и она действенна...
Глава шестая, Крылатая
Идёт Сапожникова с работы домой поздно вечером, дорогу переходит, и от перекрёстка начинается её собственная маленькая деревня (в самом центре города П, прямо как Ватикан в Риме), в которой с десяток домов; возле них стволы берёз в небо устремляются, и Сапожникова наверх голову задирает, а там звёзд насыпано по глади сине-фиолетовой и кружево прозрачных облаков наброшено поверх. - Господи! Как же хорошо дома! - Спасибо Тебе, - возблагодарила Создателя Сапожникова и вспомнила, как зимой Пашков потерял свою тетрадь с лекциями по богословию. Сапожникова об этой утрате, тяжело переносимой Пашковым, не знала, но в ящике своего стола, где хранит ценные документы лаборатории, случайно увидела именно её с сопроводительной запиской, в которой незнакомым ей почерком, с обращением к ней по имени-отчеству (как студенты, право), была указана просьба передать тетрадь Пашкову, что Сапожникова и сделала, но не очень-то хотела, потому что Пашков её все время избегал. И Сапожникова не хотела связываться с Пашковым, чтобы он не подумал, что она за ним бегает. Но просьба незнакомки вынудила Сапожникову позвонить Пашкову и сообщить вышеизложенное. Она хотела, как всегда, оставить тетрадь у компьютера, а тот, кому надо, придет, когда надо, и заберет; но по рассеянности унесла с собой, и Пашков бегал за ней (за тетрадкой, конечно) по бесконечным этажам университета, ещё не веря в то, что его не разыгрывают. А когда-таки получил свою (!) тетрадь, то сам не ведая, что говорит, ляпнул что-то о Божьем провидении типа "Это тебя Бог послал".
Сапожникова-то давно знает, что её, как и всех людей, Бог послал на землю - для жизни, не для театра, - а мы Бог весть что творим...
Пришла Сапожникова домой, а там мешок с картошкой. Брат родной (Андрей Олегович) на пять минут из заонежской деревни заезжал. Вот уж ясно видел Березовский, днем приходивший и фотографии с дня рождения Сапожниковой принесший - ясновидец потому, что уходя сказал: пусть у вас всё будет, и чтоб картошки из деревни вам привезли. Хотя Сапожникова и не говорила, что брат в октябре обещался быть. Октябрь-то только начался.
Лирическое отступление Сапожниковой:
Когда любимый рядом, нет ни сомнений, ни тоски, ни грусти. Одно стремление, одно томящее чувство, одно неистребимое желание. Но заставляешь себя слушать и слышать, а не просто нежиться в звуках растопляющего сердечный лёд голоса. Случайное соприкосновение становится сокровищем, с ощущением которого в тело вливается нескончаемая капля жизни. Тянет к нему - просто прижаться, но боишься себя, зная как отзывчиво, даже на голос его, тело, как податливо оно и тает, словно воск. Взгляд становится одновременно и жарко-ненасытным и смущённо-стыдливым. Замечается все, даже то, что в других, о других, - никогда бы не подумал, - видишь каждую пылинку, каждую складку, морщинку, выпуклость, вогнутость. Кажется, что бессовестный камертон тела разносит во все стороны ноту желания. Но любимый говорит, и должно слушать и слышать и понимать:
- Ты никогда не поймешь наше поколение.
А зачем? Я его просто люблю. Любимый всегда вне поколения. Любимый - любимый.
Поколение? Какое дело мне до него, если мне всё равно, утро или вечер, день или ночь, лето или зима, весна или осень. Если мне всё равно, какого цвета его глаза, волосы, рубашка, брюки, если мне всё равно, сколько ему лет! И как его зовут Прокл или Пантелеймон, или Афанасий. Но звуки имени его - песня неумолкаемая. Он - любимый. И я радуюсь утру, если оно приносит встречу с любимым. И я радуюсь вишнёвой рюмочке для яйца всмятку, которую мне подарила Юля Карпова (а вторую - жёлтую - для любимого! - в паре с Юлей - Саша Марковский) потому что она - цвета его глаз. И я отвожу глаза от его бежевых вельветовых брюк, обхватывающих фигуру, потому что он в них неотразим. И я не помню себя, я забываю себя, кто я, что я, в чём я. Потому что рядом - любимый...
****
Часто мы слышим от себя во время болезни: "Ах, как не вовремя я заболел!" - нет уж, как раз - вовремя.
Сапожникова опять заболела. И мне пришлось действовать за себя и за неё, потому что её мозг (как это у неё при простуде бывает обычно) отказывался действовать разумно. И тут я, которая носилась на своих крыльях, со своими пёрышками и душевными переживаниями, происходящими оттого, что душа оперяется, взялась за работу по чистке засорившегося Сапожниковского организма.
Кто курицу от пера чистил (это я про приготовление еды), тот знает, что перья бывают разные. Есть маленькие, как пух, такие лёгкие-лёгкие, а еще есть зрелые перья с чётко оформленным рельефом структуры. Но такими перьями писать ещё нельзя. А вот гусиными можно.
Сапожникова видела, как мама чистила гуся. На Новый год. Это было в Белгороде. Соседка с пятого этажа Людмила Яковлевна Стрельникова принесла Сапожниковым-родителям живого гуся. Стрельниковы из деревни целых двоих привезли и поделились. Когда Олег-первый на балконе этому гусю голову рубил, то снег покраснел, и напомнил Сапожниковой гибель Олега Климова, в память которого уже был назван Олег-второй. Они оба и Олег-второй, и Анна-вторая потом вместе с дедушкой уплетали жаркое, хрустя подрумяненной корочкой фаршированной тушки.
А Сапожникова видела, как мама чистила гуся. Крылья чистить, конечно же, бесполезно - там одни перья (те самые, которыми можно писать и которыми, только от другого гуся, писал Пушкин), а вот тушку мама Сапожниковой несколько часов от пера отнимала. Перо было разное, и пёрышки, и перья с такими длинными и острыми окончаниями - трубочками, воздух в которых, потому что они полые. Своеобразный гусиный "цинцум", сжатие тела то есть, и высвобождение пространства для воздуха, сначала внутри себя, а потом - по воздуху, то есть по воздушному пространству - полёт. Гусь, конечно, до этого не дожил. А вот человек может.
Пошла Сапожникова с Юлей Карповой за стержнями, - гелевыми, - чтоб роман писать легко, потому что с гелевым стержнем ручка летит по бумаге с минимальной силой трения (физики знают). Встречается им на обратном пути Юлин друг Володя Тимофеев, он пишет диссертацию о растительности Заонежья (среднетаёжная подзона Карелии), поэтому он Сапожниковой почти родной. Володя из СПб вернулся и подарил Юле карту питерского метро, чтобы ей повезло, потому что, по его мнению, ей, как и Дудыриной, не везет. Ну, это по его мнению.
Володя, сделав вид, что первый раз слышит о романе, рассказывает о своей художественной задумке под названием "Повелитель ночных окон". В этом его ненаписанном произведении речь идёт об одном одиноком человеке, жизнь которого заключена в окнах дома напротив. Он жил судьбами живущих там людей, радовался и страдал, скучал и веселился. А в один прекрасный момент (потому что это было счастье) в его дверь постучалась девушка, которая наблюдала за этим одиноким человеком из того самого дома напротив, а он об этом и не знал. И, конечно же (счастье ведь пришло), роман заканчивается воспарением двух любящих душ.
Сапожниковой очень понравился сюжет. Она помнила, как Вика пришла к её предку Сапожникову с голубой лентой в волосах, которую зачем-то заставила надеть вездесущая Нюра. Но сама идти к любимому не собиралась. А тут уже второй мужчина говорит, что мечтает, как она (не Сапожникова, конечно же, а девушка) приходит к нему сама. Сапожникова всегда считала поведение таких девушек лёгким, то есть легкомысленным, и поэтому сама идти к любимому (и даже подходить, хотя душа навстречу вылетает) не собиралась.
Конечно же, она встряла в романтическую историю Тимофеева со своим нелепым "Почему она, а не он?". На что Тимофеев грустно сказал, что с возрастом мужчина утрачивает героизм, но Сапожниковой этот вариант не подходил, и она пресекла его в корне, уточнив, что её долгожданный - очень молодой человек (очень в смысле не только возраста, но и героизма).
Тимофеев немного растерялся, но он же биолог, а биологи много знают не только о природе человека, но и о природе вообще, и вспомнил, что сейчас в мире существует проблема, которая связана с человечеством, потому что у человека исчезает Y-хромосома, то
Взгляните на птиц небесных: они не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?
(Мф. 6.26)
есть мужская, которая отвечает за детопроизводство. Как и у птиц, у которых тоже исчезает хромосома, но уже Х, которая женская.
Сапожникова обрадовалась и мечтательно произнесла:
- А я знаю, что человек скоро станет крылатым.
Тут подошла Дудырина (на то она и вездесущая Нюра) и спросила у компании, чего им так весело. Володя с Юлей рассказали ей про Х и Y хромосомы, на что Нюра озадаченно спросила:
- Мы что, скоро с птицами будем?
Проспект Ленина просто утонул в хохоте.
Вопрос "почему люди не летают?" витал в воздухе, и на следующий день Рома с Наташей подарили Сапожниковой "Чайку" (и Чехова, и Б. Акунина), хорошо хоть, не "Грозу" Островского. Потому что у Сапожниковой уже есть свой "луч света в тёмном царстве" (не произведение Белинского, конечно же). В общем, всё уже сказано.
А Сапожникова опять строение птиц изучает. По этому давно уже, лет десять как разделанному и съеденному гусю, то есть по памяти. Дался же ей этот гусь!
А вот и дался. Вспомнив притчу о праведнике, я поняла, что даром может быть не только драгоценный камень, а всё, что угодно, если ты сумел увидеть в нём (этом даре) первопричину.
А Сапожниковой дался этот гусь, потому что он был для неё символом человечества, которое до сих пор не научилось летать, и поэтому исчезающее, как и птицы, которой этот убиенный гусь, крылья имеющий, а летать так и не полетавший, являлся по природе своей.
И если бы Сапожникова не заболела, то пошла бы заниматься своим любимым копанием в книгах в поисках описания строения пернатых, которых (книг, естественно, как впрочем, и птиц) дома у неё нет, так как она не биолог, если кто помнит.
А я-то знаю, что женщина на то и женщина, чтобы с рождения обо всём знать, просто знание о том, что она всё знает, ей в голову не приходит, потому её глупой и считают.
Когда Сапожникову снимали в телепередаче "Слово", оператор Голомоносов задал (по его мнению, риторический) вопрос:
- Почему нет поэтов-женщин с мировым именем?
Знал бы он, что у Сапожниковой есть ответ на всё, наверное, поостерёгся бы своё мнение в виде вопроса формулировать. Но раз у Сапожниковой спрашивают, то она отвечает (потому что считает себя за всё в ответе):
- У женщины душа крылатая, поэзия у неё в крови.
Голомоносов, конечно, хмыкнул.
И Сапожникова объяснила, что имела в виду:
- Женщина стихи за работу не считает, ей и в голову не приходит свои колыбельные песни, свадебные и похоронные причети за поэзию считать. Так, душа полетала, от горя ли, от счастья ли, и ладно. А мужчина над каждой строчкой работает (у Пушкина рукописи посмотрите, Батюшков вон тоже плакался и мечтал писать экспромтом).
Голомоносова и это не убедило. Тогда Сапожникова задала как всегда свой нелепый вопрос:
- Назовите имя хотя бы одного народного плакальщика-мужчины?
Вопрос почему-то, по мнению присутствующих в машине, едущей на съёмки, оказался риторическим, и, конечно же, повис в воздухе.
Любит Сапожникова слова в воздух, как шарики воздушные, отправлять.
Теперь вот с гусем убиенным голову ломает. Так структура - абстракция она и есть. А не иллюзия или аллюзия.
Птица, которая летает, имеет крылья, значит, у неё есть те самые перья, которыми писать можно. Почему писали гусиными, а не вороньими, к примеру? Так "сидит ворон на дубу", а гусь - в гусятнике. Доступен он для человечества, вот благодарное человечество из него перья и выдергивает. Из крыльев, то есть, потому что только из крыльев - перья для письма. А из туловища перо - на подушки идёт.
Если же символически представить человечество, как птицу летающую, то получается, что бµльшая часть его (человечество которое) ест и спит (на подушках), а меньшая пишет (потому что крылья не съедобны). Поэтому творчество это всякое и считают бесполезным.
Хорошо, что Сапожникова отдала "Чайку по имени Джонатан Ливингстон" Ричарда Баха Пашкову для девушки, а то сейчас полезла бы в поисках цитаты какой-нибудь, чтобы доказать ну прямо-таки крайнюю необходимость крыльев человечеству. Болей себе, Сапожникова, и дальше, пускай свои вечные сопли, то физиологические, то лирические. Без тебя обойдусь.
И так ясно, что человечество далеко пойдёт, путь ему такой предначертан, Млечный то есть, чтобы не забывать и не сбиться с дороги. А чудаки Джонатаны, хоть Ливингстоны, хоть Свифты, летают в будущее воображаемое и человечеству маяком служат.
Только я всё это успела подумать, как приехал брат. Андрей, Олегович который. Обещал через неделю приехать, а тут только три дня прошло. Как успел сгонять туда и обратно, непонятно?
Сапожникова брату воды в кружку налила, поставила перед ним и говорит:
- А я роман пишу, про нас, Сапожниковых.
Брат смущённо улыбается, не потому что в кружке вода - в его адвентистском братстве другое и не пьют, - а потому что что-то знает. А знает он, как "сапожник" на немецком, потому что он английскую школу с золотой медалью кончил и институт в Долгопрудном с красным дипломом.
Сапожникова его и спрашивает:
- Как?
А брат фамилию известного гонщика называет:
- Шумахер.
Вот почему он так быстро приехал, русский гонщик потому что, не Шумахер, конечно, а брат, он ведь русский, Сапожников-средний, потому что Олег-первый - Сапожников-старший, а ещё есть предок их Сапожников главный. Но это и так ясно.
И с крыльями тоже, которые у Джонатана Ливингстона. Он хотел ведь не просто летать, а в будущее, то есть со скоростью мысли.
Поэтому та малая часть человечества, которая летает, и является носителем Y-хромосомы, что у спяще-едящей пропадает. Знают же биологи, что говорить. А Сапожникова умеет только любить, в отличие от меня, которая любит думать, хлебом меня не корми. Поэтому мы с Сапожниковой, хоть гуся и не ели, а весомость его в роли человечества, ох как на себе ощутили.
И заболела Сапожникова как всегда вовремя, потому что я столько лет помнила об этом гусе, но без той части энциклопедических знаний Сапожниковой, которая хранилась в её мозгу в качестве антиквариата (а по моему, рухляди), и за что её считают умной, романа не получалось. Соединить же мою память и её рухлядь помог, сами знаете, кто, любимый конечно, из-за которого центр появился и всё собрал в единое целое.
А Юле и Нюре, которым, по мнению Володи Тимофеева, не везёт, везение ни к чему, они летают, потому что у них душа крылатая - любят они и любимы. У Юли - Саша, а у Нюры - Паша.
Вот вам пожалуйста и родители будущего крылатого человечества.
Ай да Сапожникова со своей лирикой - начала с подставки под яйцо, а закончила окрылённой душой человечества.
***
Зачем, казалось бы, человечеству нужны эти дурацкие крылья? Куда ему улетать? А никуда, но летать - очень даже надо.
Возьмём, к примеру, муравьёв. У них в брачный период крылья вырастают. Трудятся эти муравьи себе, трудятся, целые муроздания, муравейники то есть, выстраивают, а потом раз - и крылья, потому что без этого потомству не бывать.
Значит, муравьи не только о хлебе насущном пекутся, о зиме то есть, но и о будущем. Но для этого крылья нужны, чтобы хоть раз в жизни над сущим подняться и с высоты всё оглядеть. Получается, что и прошлое они видят, раз - вокруг.
Вот человек, положим, идёт по дороге и перед ним и позади него, и по обочинам видимый край, горизонтом называемый, простирается. А если этот человек над дорогой поднимется на самолёте, к примеру? Что он увидит? Да то, что за этой линией горизонта. Летит, к примеру, опять-таки, этот человек над университетом, который в центре П., летит над университетом, а видит всю панораму города: и Кукковку, где Раечка с Андреем живут, и Ключевую, где Оля Егорова. Поговорить он с ними с высоты своей, конечно, не может. Но увидеть - да.
Так и со временем, которое в пространстве. Если над точкой настоящего подняться, то и прошлое, и будущее сразу же, одновременно, видно, и понятно, откуда и куда человечество движется, Всё броуновское движение масс - на ладони.
Поэтому крылья и нужны, а они - только если любовь, настоящая, не придуманная.
Прочитала Сапожникова вчера ночью складень Кольцовой и поняла, что ничего не понимает в современной молодёжи. Дело не в проблемах наркомании, пьянства и сексреволюции, не прекращающихся с середины прошлого века. С ними Сапожникова знакома и о грустном не будет. Эти проблемы оттого, что родители трудных подростков не летали, а ели и спали.
Расстроилась Сапожникова из-за языка. Понятно, что у каждого поколения свой язык, "слэнг" называющийся. Это как азбука "Морзе", узким специалистам только и известная. Так и "слэнг", - группа людей на нём говорит, но не всё поколение, потому что если бы всё, то и не было продолжения рода, которое - только на крыльях. А если крылья - значит, любовь, значит, внутренний голос, душа то есть, поёт и, простите меня, не на "слэнге", потому что когда душа в небе - она открыта и чиста, а иначе и не взлетит. А Ёжик, я точно знаю, любит. Непонятно, вообщем. То есть проблемы-то понятны, а почему у Ёжика внутренний голос самой себе врёт, непонятно, хотя она и объясняет (оправдывается то есть).
Только жизнь - не театр. В театре долго не пробудешь. Душа когда болит? Когда оперяется, а ещё когда уже оперённая чьи-то решётки на окнах ломает, как Финист-ясный сокол, чтобы любимую спасти, пусть даже вместо решёток кинжалы скрещены. Вот так, не жалея душу свою, бьётся в крови Лёшенька, окольцованный Император Вселенной.
Но это уже другая история. И совсем не грустная, а с очень счастливой судьбой, которая ещё будет, потому что человечество выживет, только став крылатым, перелетев через грязь, проблемы то есть. А сейчас пока складень - сложенные крылья.
Рассказ Сапожниковой
У нас во дворе была традиция: весной, когда стаивал снег и разливалось половодье, мы ходили в поход. Конечно, нужно бы последнее слово взять в кавычки, но мне не хочется, потому что это для взрослых наши походы были в кавычках, а для нас они самые что ни на есть настоящие.
Мы жили в районе ЧеГРЭС, и между нашим кварталом и трамвайными линиями (параллельно им) проходила самая настоящая железная дорога. Но вокзал, на который прибывали дальние и пригородные поезда, был далеко, а неподалёку от нас располагалась товарная станция. Только речь не о ней, а о странном объекте, окружённом высоким забором с колючей проволокой, прямо на рельсах за три дома от нашего двора. Поезда как-то проходили насквозь, но ворота тут же закрывались. И как мы не пытались разглядеть: что там, - кроме длинных стеллажей с двух сторон с тюками, ничего не видели. А люди, которые там находились, были одеты в фуфайки, из-под которых виднелись гимнастёрки, как у деды Коли Деменьтева, папиного отчима. но у этих людей были суровые лица и, поймав наш с любопытством устремлённый на них взгляд, они резко кричали нам: "Уходите!"
Домашние тоже нам ничего не говорили об этом объекте, только настораживались и запрещали нам играть возле, но это уже было после походов.
А сначала мы открыли землю, залитую паводком. Я брала с собой рюкзак с шерстяными носками и брюками, несколькими картофелинами и куском хлеба, и мы шли: от дороги до забора через пустырь, залитый водой, где изредка попадались бугорки сухой земли, на которых мы отдыхали, выливали воду из резиновых сапожек и оглядывались: сколько ещё до забора, где была сухая полоса земли шириной около двух метров, а также выбирали путь.
Мы не знали ни о каком Сталкере, потому что вряд ли "Пикник на обочине" был тогда написан. А если и был, то Стругацких тогда ещё не печатали. Мы действовали не гайками на верёвочке, которые и не помогли бы, а палками, особенно после того, как шестилетний Олежек, белобрысый мальчишка из дома напротив (с братом Андреем был бы в одном классе, если бы мы в Белгород не переехали) по пояс не провалился в одну из ям.
Мы добирались до забора и долго сидели у костра, в котором пеклась картошка. В нескольких метрах от нас по дороге проезжали машины, мы были для всего мира, как на распахнутой ладошке, - пустырь-то засажен не был, - и мечтали о том, что там за забором. А потом делились своими сокровенными тайнами, признавались в прошлогодних проделках и, счастливые, возвращались назад. И так - до лета. Летом там было неинтересно, потому что не было воды, нечего было измерять, всё и так ясно.
Мне было тогда тринадцать, и отец сказал, что там, за забором "Зона", потому что работают "зэки". Но у отца в управлении было много таких бывших, которые сами просились к нему, потому что наслышаны были: Дед, хоть и суров, но справедлив, - судит не по прошлому, - за то уже заплачено, - а по тому, что за душой у человека. Поэтому у отца никогда не было нехватки рабочих рук и самые лучшие производственные показатели.
Лет через двадцать пять, в другом городе, после того, как отец ушёл на пенсию по инвалидности (а последний год он фактически был обезножен), управленцы, проработавшие с ним, как казалось, душа в душу, свалили на него свои воровские делишки. Людмила Яковлевна написала маме, что милиция ходит, спрашивает адрес деревни, куда они уехали, потому что отца хотят посадить, и пусть он оттуда не приезжает, так как адреса она не дала. Но отец поехал, - душа его всегда за дело болела. Сняли того человека с работы и посадили. И о грустном мы не будем, потому что папуля мой Олег-старший, открыто живёт и конечно же, никакого суда над ним не было.
Но когда я в свои двадцать три года стала воспитателем на "зоне", отец ещё на пенсию не выходил.
А воспитателем я стала случайно.
Училась я тогда в Витебске, и Галя Красильникова, на пять лет меня старше, закончившая Одесский университет, познакомила меня с компанией молодых художников. Красовский, один из них, предложил мне поработать в строительном управлении. В отделе кадров помощница нужна. Ну, я и пошла. Только за месяц кадровую работу освоила, тут подполковник милиции Баранов, начальник "зоны" СМУ-9, в котором я работала, является и спрашивает:
- Почему она тут у вас сидит? - Это про меня. Должность-то моя, оказывается воспитатель общежития, которое и есть "химия".
- Чтоб завтра же была в Рубе. - Это Баранов мне. Думал, что испугаюсь. Да уж чего тут. Люди они и в тюрьме люди. Завтра так завтра.
Зима. Мороз. Руба. Барак на сто человек. Возраст мужчин от 20-ти до 60-ти. Длинный коридор с комнатами по обе стороны. На каждой двери, окошко зарешеченное, со стеклом. Кабинет мне выделили. Стол и стул. Сиди, мол, планы воспитательные составляй. Стали "воспитанники" заходить. Сначала для куражу, с подколами да заигрыванием, но я шуток не понимаю, - отстали. Скучно мне. Какая работа? Все взрослые, это тебе не с трудновоспитуемыми школьниками в пионерлагере, где я вожатой работала. Здесь все всё сами: и стенгазету, и волейбольный турнир. Последний уже, как снег стаял. Четыре часа играли. И я, конечно же, в команде проигрывающих, - по отчеству меня с поля: выручай! Так все четыре партии на поле и отыграла.
Из-за отчества, да из-за специфики работы я отца не раз вспоминала. Вот кто их воспитывал, тот же, кто и меня. А так-то я в маму, только узнала об этом, когда с любимым встретилась, до этого же всё мальчишкой-девчонкой по жизни скакала.
Интересно мне было, как воспитуемые мои быт свой налаживают. И им интересно: девушка же, а ведь не боится. В комнаты на чай-разговоры приглашают. Да разговоры-то их всё от сил молодых, неизрасходованных.
Четверо их было в комнате одной, куда чаще всего звали. Молодых и не припомню по именам, только лица. А вот пожилого сразу взгляд зацепил, только он всё сторонился чаёв наших совместных. А как-то раз заходит ко мне:
- Картошки пожарил с салом. Будете?
Какой студент (вечно голодный) откажется?
В комнате пусто. Ребята во вторую смену на заводе работают. А Юрий Иванович мне, к чаю-то, две тетради общие на стол:
- Жизнеописание моё.
Я две недели читала, - плакала.
Жизнеописание Юрия Ивановича Шибанова было своего рода родословной. Откуда и как род пошёл. Про деревню белорусскую, про жизнь послевоенную нелёгкую. Про "десять лет без права переписки" за картофелину, с поля картофельного в кармане утаённую. А потом уж про себя. Как женился, сына родил. Жена, значит, дома, а он сам шоферил: у себя в деревне посевная или уборка кончится, едет в командировку по району, отсталым колхозам помогать. Зарабатывал, чтобы свой дом построить. Из родительского, значит, вылететь. И построил. Пятистенок добротный. - Душа летает вольно, высоко.
Тринадцать лет так прожил, беды не ведал.
Раз как-то, когда он в очередной командировке-то был в соседнем колхозе, брат приезжает двоюродный:
- Юр, не пойму, но на погляд у твоей вроде кто завёлся.
И Юра завёл грузовичок да к себе. Дома чин-чинарём. Жена да сын. Вечером жена - в клуб. Он за ней, а она ему: "Не ходи, мол, отдохни". Остался, да потом следом и пошёл. Она, конечно, не одна, но и не с сыном (тот у бабушки уже), а с полюбовником. Двенадцать лет сидел, вот вернулся, и она его все эти годы любила и ждала. А Юра, значит, и не нужен вовсе. Вернулся Юра в дом свой, пяти лет не простоявший, заперся да и поджёг. Не стерпела душа обмана-то.
Спасли. Но семьдесят процентов кожи обгорело. Три месяца врачи боролись: пересадки и прочее. Потом говорят:
- Ты жить не хочешь.
Он соглашается:
- Не хочу. Что это за жизнь?
Они ему:
- То не жизнь, а баба, а жизнь - это и сын, и родные, и друзья, и ты, дурак, который и жить ещё не жил, а потому жизни не знаешь.
Вот и выжил. А его - под суд. Имущество (дом-то) общее, потому как по закону и жены, и сына в нём доля. Иди потому в тюрьму, - сказали. И посадили. На двадцать лет. И сидит. А жена с сыном в другой семье. Дома нет. Подворье одно. Соседка, со школы ещё знакомы, письмо написала как-то, просила разрешения картошку посадить. Пусть сажает, не жалко... Картошка же, не человек...
Вот читала я это жизнеописание и ревела, от доли такой ревела, от судьбы порушенной, и оттого, что как же у него, Шибанова этого белёсого (думала, пятна родимые, только светлые какие-то по всему телу, а это - чужое, нарощенное) душа изболелась, что он мне, сопливой девчонке бестолковой, раскрылся.
Через месяц женщина в отряд приехала. Юру спрашивает. Смотрю, посветлел Юрий Иванович, чаёв-разговоров не сторонится.
А потом она ещё раз появилась. Тут уж Юрий Иванович мне и раскрылся:
- Соседка это, Галя, любит она меня с самого детства, и замуж потому не ходила. Вот теперь поехала вещи кое-какие собрать, чтобы со мной на поселении последний год сроку моего отбыть, а там и в деревню вдвоём вернёмся. Сегодня с начальником, Барановым то есть, беседовали. Разрешил. - Говорит мне это Юрий Иванович и улыбается:
- Мне 59 лет только. Жизнь-то ещё не кончилась. Поживём.
***
Утром Сапожникова проснулась раньше будильника, как и всегда, потому что откуда механизму знать, когда ей на самом деле просыпаться надо, а я знаю, и - бужу. Потому что Ира Михеева через полчаса пришла. Они с Сапожниковой на первом курсе вместе учились, а потом Ира в продавцы ушла и иногда, когда раз в год, а когда и раз в полгода приходила, - без заранее договорённости, конечно же. А зачем договариваться? Если встретятся и поговорят. Конечно, когда общение деловое, то люди договариваются и встречу назначают. Но всегда ли эти встречи случаются? То поезд опоздает, то часы остановятся, а то просто человек заболел или что другое. Но о грустном мы не будем. Ведь даже если люди и собрались в одно время, в одном помещении, то ещё ничего не значит, что встретились. Потому что встреча, как выстрел: можно попасть, а может быть и мимо, то есть нет контакта и всё. Время совпадает и пространство общее, а встречи нет. И дело не в словах, которые люди при этом говорят. Дело в том, что они чувствуют при этом.
Вообщем, пришла Ира утром, восьми не было. Пришла так, будто не полтора года прошло с того позднего вечера, когда ушла она, а только полночи. А может, столько и прошло, потому что ведь и Сапожникова, и Ира помнят не только тот вечер, но и многое другое.
Встреча, конечно же, деловая, то есть не просто дружеская. То, что они друг друга любят, им и без слов давно ясно. Но и контрольную по экономике Ире писать надо. Сели чай пить. Перед Сапожниковой пепельничка позолоченная, в виде птахи (Березовский на день рождения подарил, Мандельштамом прикрывшись), бокал (с соловушками, подарок крестницы на предыдущий ДР) с чаем и целая вселенная, - Иришка называется. Глазищи распахнуты, а проблема - в другом совсем.
Зав. магазина Вера Васильевна, зная о творческой натуре Ириши, каждый год это творчество требует представить в виде натурального продукта, не совсем живого, но - животного, которое Новый год будет символизировать. В прошлом году Ириша змею делала: такой почти четырёхметровый чулок из двух халатов стёганных, брюшко светло-зелёное, а верх - сиреневый, глаза с ресницами целлулоидные, - прямо натуральная змея, только очень добрая. Так продукт всегда суть творца отражает. На стекле витринном Ириша тогда избушку нарисовала, с окошечками. Вообщем, сами понимаете, сколько народу в магазине поперебывало, чтобы красоту такую увидеть, а для плана польза только. А в этом году сказали, на стекле надо тройку нарисовать.
Сапожникова как про тройку услышала, сама не своя стала, ? померещилось. Потому что проснуться-то она проснулась, но для романа. А в жизни она спящая (это пока любимый гроб её хрустальный не разобьёт и её не поцелует, то есть разобьёт, поцелует и она проснётся).
Ладно, птица-тройка. - Кто тебя выдумал? - Гоголь, конечно. Значит, яичницей будем завтракать. Не зря же Олег-второй вечером вчера за яйцами в магазин бегал.
А проблема в том, что Вера Васильевна хочет лошадь под потолком (в магазине то есть) натуральным продуктом символа будущего года видеть. А у Ириши - любовь. Сами понимаете, к Сапожниковой ведь пришла (раз), дома застала (два), да ещё и встреча самая что ни на есть происходит (три). Ириша это слово и не говорит, но Сапожникова по глазам видит, на то она и Сапожникова.
И тут выясняется, что Ира тоже хочет эту лошадь, только с крыльями, типа Пегаса. А в этой породе лошадей из её знакомых только Сапожникова и понимает. А Сапожникова понимает эту лошадь так: абстракция она, потому что в природе конкретно её нет, а в поэтическом мире она очень есть, и ещё как.
Вот это-то "как" Иру с Сапожниковой и озадачило.
Ира поделилась, что её отец, отругав поначалу за то, что она опять не за своё дело взялась (сам-то своим многодетным рабочим ни в слове дружеском, ни в рубле не отказывает), а потом посоветовал из бумаги этого Пегаса соорудить, чтоб оригами было.
Сапожникова воспряла, потому как, чтобы натуральный Пегас вышел, воздушность должна присутствовать. Это Ириша везде, как рыба в воде, не в смысле молчания и бездеятельности, - совсем наоборот. А Сапожникова без воздуха ну никак жить не может и чтоб не просто дышать, а именно жить.
Сапожникова и говорит:
- Из шариков надо белых её собирать, а потом, когда Новый год пройдёт, всем желающим (а желающих всегда на двадцать человек больше, чем подарка, потому что символ один, а работников в магазине - двадцать один) - по шарику.
- Интересно, а год-то какой? Разве белой лошади?
- А я почём знаю? Но лошадь (под потолком) только белая и может быть. Другая просто не полетит, - отвечает Сапожникова со знанием полёта.
Долго думала Ириша, птичка-пепельничка не раз летала с окурками в клювике со стола до печки и обратно. А потом и говорит, трогая тюль на кухонном окне Сапожниковой:
- А я из такого вот хочу, чтоб просвечивала.
Сапожникова радостно:
- Так и сделай, а форму придай шариками, содержимым то есть. Лошарик получится. И лошадь, и воздушная, потому что с шариками внутри.
Пошла Ириша в библиотеку контрольную по экономике писать. Осень ведь, пора цыплят, которых считают.
А для лошади с крыльями пока не время. Зимы подождём, Потом сами в ленторговском магазине на Древлянке эту лошадь своими глазами увидим. А кому повезёт, тот - и Иришу в фате.
Сапожникова по глазам всё поняла, когда Иришина рука, как слепая, к тюли её оконной потянулась.
Вот ведь Иришин отец, наделил душой крылатой, а говорит, что сейчас надо жить для себя. Кому надо, тот пусть и живёт, а Ириша лошадь крылатую придумывает - в продуктовом магазине.
***
Собрались Пожарский с Сапожниковой к Раечке и Андрею в гости. Раечка говорит Сапожниковой:
- Ты фотографии принеси, особенно ту, которая коллективная.
- Так не получилась же, - удивилась Сапожникова.
А Раечка:
- Как не получилась? А Березовский сказал, что "сюр".
Достала Сапожникова этот сюр, смотрит (а она на неё всю главу крылатую смотрит и окрыляется, а когда совсем уж залетит в небытье, тут я писать и начинаю, пусть потом не отнекивается, что сама она всё написала). Смотрит она на сюр и видит, что всех по двое, а Березовский в центре - один. Понятно, почему один. Он ведь сначала два снимка сделал, которые друг на друга наложились, а потом Лена Марковская фото делала (третий снимок, который тоже в общую кучу наложился). И Березовский, за два-то снимка место себе приглядевший, в центр и попал. Потому и один, что сам всё задумал и сотворил. Но кадров-то три было, а вот всех - по двое, кроме Марины Никулиной, потому что она ещё не верит, что душа её крылата. Очень уж больно было летать, обман-то ведь болезнен. Вот её Бог триединством своим и осеняет, как девочек в баре за зеркальным столиком.
И ещё Касымов с персоной-бардо - по одному, но это из-за того, что они с соседнего кадра, на котором они тоже получились. Так что кадр был один, а их - двое. И всех остальных - по двое, и Машенька, и Хим, и Кольцова. Они, конечно же, без любимых своих пришли (по разным причинам, но не потому, что любимые их не любят), а вот по двое их всё равно.
И Раечка с Андреем, и Руслан со своей Иринкой. По двое, потому что любят. И вселенная у каждой пары - крылатая. Потому что у любви - пара крыльев, чтобы в будущее воображаемое летать.
Потому что любовь - для всех, даже если во всём мире любят только двое, как Иисус и Мария - друг друга, какие они есть, - но для всех.
И хочет Сапожникова обои из этого сюра сделать, чтобы жить в окружении глаз любимых людей и любимого. Глаза-то ведь искрятся светом любви, как звёзды в вечернем небе над Сапожниковской деревней в центре П.
Глава седьмая. Солнечная.
Сегодня с самого утра - раньше солнца - туман и дождь. Капли видимы и слышимы. Радиоточка поёт на разные голоса, и дождь подпевает, вплетаясь в музыку современников двух тысячелетий. Капли, дрожащие на проводах, похожи на ноты.
Серый пейзаж созерцателен. Взгляд плывёт, но не тонет и не натыкается на острые углы, преломляющие его. Всё обтекаемо и естественно, как жизнь. Осень. Музыка дождя. Музыка дома. Музыка души. Песня песен восхода. Влажные монисто листьев на зеленокрылых ветвях неисчислимы. Какой сегодня день? Какое число? Прохожие согбенны, как знаки вопроса. Какое сегодня время? - Сейчас. Всегда. Душа уплывает в туман, скрывающий купол Александро-Невского Храма. Сегодня тебе сегодня. Мысли влажны, но искренны, и тепло струится из труб домов и воспаряет к небу. Осень. Сегодня твое утро. Унисон состояний... Дождь. А душа летит по чистому небу любви...
Вчера приходил родственник. С признаниями и желанием быть со мной - всегда - как получится.
Бонсаи цветущих душ. Искорёженные стволы, искривленные окончания, чтобы за что-нибудь, за кого-нибудь зацепиться. Но так вырастают когти - не крылья. Крылом не зацепишься, крылом черпаешь, как ладошкой. Пригоршни счастья крылами своими мы зачерпнём из купели любви. Крещение светом света. Осень пришла. А любовь - всегда, она не приходит и не уходит, - но движется бесконечной рекой, то уходя в подземные пространства, а то в горах теряется, как голос.
Библейские истины доходят тогда, когда увидишь - не глазами, сердцем распахнутым.
Бонсаи душ, комочки, осеменённые подобным. А мой гордый, как горный ветер, гриф, тёмный, как гриф гитары, молчит, не бередя струны дождя.
- Любимый! Я здесь.
- Доброе утро, осень.
- Доброе утро, любимый...
***
Утро. Значит, и солнце. Но после трёхдневных дождей понимаешь, что скучаешь без огненного шара над головой. Оно есть, но где-то в проекции искривлённого дождями пространства.
А человек находится в иллюзии поиска любви. Но она всегда с ним, в нём, - как зародыш искры под пеплом обыденности.
Софья позвонила с работы Сапожниковой. Соскучилась.
И вот она сидит перед Сапожниковой на её кухне и ждёт, пока чайник закипит, и рассказывает. А Сонечка - очень талантливая двадцатидвухлетняя девушка с дарованием универсальным. Её божественному голосу так идёт красота доброй души. Успела за это время немерено: социальным работником у себя в Марциальных была и своей любовью к людям успела во многие сердца искорку дара своего заронить. Теперь на филолога заочно учится, в малом университете, а по ночам в баре полы моет.
Пришла она к Сапожниковой радостью поделиться, в оперу её приняли. Сапожникова и не знала, что у них в П опера есть.
- А нет пока. - Улыбается Сонечка. От её улыбки всегда горы своротить хочется. Наполняешься её энергией (она и шкафы дома сама ремонтирует).
Сапожниковой непонятно, как это оперы нет, а Сонечка туда поступила? Оказывается, есть такая известная оперная певица Нина Раутио, о которой Сапожникова раньше не знала, но теперь очень её любит. Потому что есть за что. Не только за голос, конечно. Так Нина Раутио приехала из СПб у нас в городе оперу ставить. Пришла Соня на прослушивание, тихонечко пробирается в зал, садится на последний ряд. Боязно, вокруг все распеваются, величаво прохаживаются, а она кто - птичка-невеличка. Но песню любит всей душой своей трепещущей. Нина Раутио тут же у неё спрашивает:
- Вы куда?
Сонечка робко:
- Я послушать. Я тихонечко.
Нина Раутио дальше и не дала сказать:
- Я Вас хочу послушать. Раздевайтесь.
И Сонечка, не распеваясь полгода, пропела любимое: "Зачем тебя я, милый мой, узнала...". Сапожникова слышала, как Сонечка поёт (и "Аве Марию" и покаянный псалом и народные...). Потому что Сонечка всегда поёт. Она живёт в песне. Как её можно было не взять туда, откуда она родом, а то, что теории музыки не знает, так научится. Сколько людей есть, которые знают теорию, а если дара нет, то это петь не поможет.
- Что ты, - испугалась Сонечка. - Мне за три месяца столько нужно выучить. Я не справлюсь. Такая сложная партия у меня: меццо-сопрано.
"Справишься, - думаю. - Со стольким справляешься и с этим тоже, потому что любишь. Маленькая моя смелая Герда, ищущая своего Кая. Ты не отступишь перед преградами".
Генриетта Алексеевна, мама Нины Раутио, подарила Сонечке кофточку.
- За что?
- Ни за что. Нравишься ты мне. И кофточка тебе идёт.
Сонечке всё идёт, потому что душа её поёт, солнцу, любви радуется и мир радует.
Поёт Сонечка, а Сапожникова смотрит на неё и вспоминает, как однажды шла Сонечка на репетицию, бегом бежала под дождиком, потому что опаздывала, и вдруг в Екатерининскую церковь залетела - как птичка, - а она и есть птичка певчая. Что толкнуло - не знает. Но, думает, свечку поставлю. А у свечной лавки никого, одна только старенькая женщина стоит, её преподавательница. Не хватает ей трёх десятков рублей на сорокоуст. А у Сонечки есть. Она к учительнице с просьбой:
- Возьмите, - жалобно так говорит, как соечка. Учительница её не узнала, а она - отдала и дальше побежала. А на улице уже солнышко сквозь бисеринки дождя проглядывает. И сверкают они, словно трели в горле певчем...
Скоро весна, пойдём слушать Сонечку в "Сельской чести" Масканьи.
А для Сапожниковой уже становится традицией ежегодное хождение с любимым под осенним моросящим небом. Идут они вдвоём. Под ноги не глядят, а обувь - не промокает.
Сергей Васильевич приходил. Вышли они с Сапожниковой из лаборатории в коридор, там, у окна, много задушевных бесед было. Место располагает, наверное.
Сергей Васильевич рассказывает Сапожниковой, что общину братскую создать они хотят, архиепископ Мануил благословил. Сергей Васильевич Кузнецов сам по специальности физик-геолог. Камнями да кристаллами очень интересуется. По интересу и докторскую диссертацию в Киеве защитил. Теперь вот общину и дом для братства собирается строить (понятно, что глубоко верующий человек).
- На какие средства? - Сапожникова у него спрашивает.
По мнению Сергея Васильевича вполне можно приобрести независимость энергетическую. В природе есть известняк (Ca(OH)2 - формула, если кто забыл). На солнце, разлагаясь на карбит (CaO) и воду (H2O), он даёт тепловой выброс 1800( по Цельсию, а если солнечные лучи сфокусировать в зеркалах, то до 3,5 тысяч градусов можно получать. Вот тебе тепловая энергия. В Узбекистане есть институт солнца, где давно получением тепловой энергии таким способом занимаются.
В Узбекистане много солнца. А у нас в Карелии - оно праздник, - смотрит в туманное небо Сапожникова.
Известняк в Карелии тоже есть. Полно. Обработать его, а этот материал хранится и зимой, при взаимодействии с водой опять выделяется тепловая энергия4. То есть речь идёт о постоянном, неиссякаемом запасе энергии.
Послушала Сапожникова Сергея Васильевича и поняла, что Бог хочет свободы человеческой от всяких партий, обещающих блага другим, а на самом деле эти блага только для элиты партийной.
Агитировали Сапожникову один раз партию молодежного единства организовать. Очень светлый человек агитировал, но дело "яшникам" (а кого Сапожникова может организовать? - только поэтов) показалось тёмным. Встретились они с партийцем и разбежались в разные стороны; ловил он их, а они - убегая - говорили: к Сапожниковой обращайтесь, она знает как нас найти. А Сапожникова что? -
Я пишу на стенах лучами солнца
Слова своих искренних чувств
Никому не навязывая их тепло
Не связывая петлями откровения...
Она и поэтов организовать не может теперь, потому что роман пишет. То есть просто живёт. Правда, болеет, но от этого только легче. Потому что она как любимого увидит, так у неё столбняк и от неё ничего не добиться, а уж назвать любимым - тем более.
А когда Сапожникова болеет, несознательная, то есть, то она с ним даже если и встретится, то ничего не видит. А я спокойненько (в отличие от неё) могу сказать в разговоре любимому "любимый", без всяких выкрутасов с именем. А когда я его так называю, то в груди у Сапожниковой теплеет, потому что любимый - это солнце её вселенной. Так что с рецептом лекарства для Сапожниковой все ясно. Потому что Сапожникова любит всех, а любимый у неё только один.
А с рецептом счастья сложновато выходит. Потому что у каждого своя вселенная, это Пи - одно для всех, и кто докуда это число Пи видит, до значимого числа то есть, такой знак он имеет. До единицы, которая вторая - одиночество, до тройки - триединство, до двойки - парность, и так далее до точек, которые опять кто как видит. Потому что можно дойти до точки, а можно к ясности и что многоточие развернётся звёздным небом. Опять-таки вселенная получается, внутри которой число ( бесконечное, а всё остальное - в сфере, окружено то есть.
Один помнит шестнадцать знаков после запятой, а другой тридцать четыре. - Кто читал Харуки Маруками, тот поймёт, о чем я, а кто не читал, тому всё равно: главный герой знает больше или водитель. Потому что главный герой остаётся главным героем, даже если он помнит только шестнадцать знаков или десять, или меньше. Потому что Сапожникова знает: есть кто-то, кто умеет, помнит, делает гораздо больше её, и она рада этому. Каждый имеет свой дар. Каждый имеет дар, который дан Богом ему для всех. Одному - но для всех, чтобы этот один совершенствовал свой дар. И дарил его людям. Отсюда и традиция подарков на день рождения вселенных.
Вообще, с рецептами сложновато, потому что возникает вопрос о дозе, безопасной для индивидуума. Но дело не только в качестве и количестве...
Для выполнения цели вполне достаточно чисел. Вспомните, что делали с евреями во времена второй мировой. Я пыталась достичь цели, сопоставляя числа, ставя число во главу угла. Я хотела создать вселенную "Я". Я достигла гармонии чисел. Я постигла гармонию чисел через Слово. Но мало одного числа Пи, бесконечного в своей неисчислимости.
И вот пришла любовь.
Ни одно правило не подходило. Потому что невозможно исчислить чувство. Его можно только чувствовать. Нельзя сравнить: у тебя или у меня, так у тебя, а так у меня, как у тебя, так и у меня.
Можно измерить температуру тела и, зная норму, выявить отклонения, поставить диагноз: болен. Но можно ли измерить саму боль? Возможно ли измерить боль потерянной в катастрофе жизни ноги? Можно ли измерить боль души? Воздух взрывается от амплитуды колебаний мысли.
Любимый холоден. Он не приходит. Значит, нет в сердце его стремления. Те, кто любят - стремятся друг к другу. Стремление моё натыкается на айсберг его отношения, плывущий в южное море ласки моей, но так и не растаявший в объятьях любви. Любимый... не... приходит... Нет стремления... Нет встречного чувства...
Можно ли исчислить боль?
Сапожникова болеет...
Пока Сапожникова болела, я любимому перчатки, которые она ему вязала ко дню влюблённых, всучила. Как я могу чужой подарок подарить? Никак. Только всучить удалось. Сама до сих пор не пойму как.
В феврале Сапожникова позвонила Ирише Монаховой:
- А я перчатки связала для любимого.
- На день Святого Валентина? - Спрашивает Ириша
- Какой день?
- Влюбленных.
- А когда он?
- Послезавтра.
- Я и не знала, что есть такой день и что он послезавтра. Я просто связала, потому что любимый неделю назад компьютер мне помогал носить и перчатку порвал, - обрадовалась Сапожникова, выбрала открыточку и подписала.
Но до послезавтра почему-то всегда сначала завтра бывает и любимый обиделся:
- Вы, - говорит он ей по имени-отчеству, - дура.
Сапожникова это знает и не лечится, но поняла, что он на неё почему-то официально сердится.
А Монахова говорит:
- Ты лучше ничего не дари.
- Почему? - удивилась Сапожникова, - это ведь он рассердился, а подарку обрадуется и все будет хорошо.
- В таких случаях подарки возвращают. Раз обиделся, значит не надо.
Непонятно это Сапожниковой, но раз не надо, значит не надо. Открыточка куда-то потерялась, дочка, наверное, взяла, потому что там барышня в старинном наряде, хорошенькая такая, на Анну-вторую похожая.
Но Анна-вторая не признается, что взяла.
А перчатки Сапожникова всю весну с собой протаскала, повод искала, но этот повод так и не отыскался.
Осень пришла. Сапожникова опять перчатки эти зачем-то с собой носить стала. Сожмёт в кармане и ей тепло. Любимого ведь, хоть он и не знает об этом, о том, что есть они, впрочем, и о том, что он - любимый.
Вообщем, когда он сказал, что через две недели холодно совсем будет, то Сапожникова по привычке перчатку в кармане сжала, потом проверила, обе ли есть. А потом достала одну и примерила на руку, и говорит:
- Твои это.
Любимый почему-то не поверил. Любимый Сапожниковой почему-то никогда не верит. А потом почему-то взял. Только сказал своё любимое слово: "маленькие". Вообщем, как в романе, или как в "Романсе для влюблённых" (кино такое, только там лето, солнце и сена стог, и душ вместо дождя - но это в кино, а в романе у Сапожниковой - жизнь).
В жизни оно как: думаешь о чём-то, а оно потом происходит. Иногда не сразу, если плохо думаешь. Думаешь о настоящем и в настоящем это отражается. Вот, к примеру, если много хороших добрых людей живут вместе, - в одном месте то есть, то что получится? - Институт Солнца. Потому, что они, эти добрые люди, солнце своё любят. А если в месте одном импульсивные гордые люди живут, и их обидят, то землетрясение случается, как в Армении.
Получается, что наши чувства воздействуют на настоящее. Светлые чувства всех греют, как солнце, - так тепло в природе (физики знают) поднимается вверх. А тяжёлые чувства, - когда сердце тяжелеет, - опускаются вниз. И не надо по-мичурински, если можно по-человечески.
Значит, есть люди (хорошие, конечно, потому что плохих людей нет, есть поступки, которые не все понимают), думающие о будущем, а будущее и прошлое - это окраины настоящего. И есть люди, которые не только умеют летать (а как иначе подняться над обыденностью?), и не только пялятся в небо или в землю, вообщем, действуют на вертикали настоящего, которое стержень жизни, но и вокруг смотрят внимательно, и вынимают занозы обид из прошлого. И занимается в мире заря любви. Вечерняя - прошлое, утренняя - будущее.
И чудаки летающие, Джонатаны, везде есть. Потому, что жизнь продолжается.
***
Храм. Вечерняя служба в боковом приделе. Коленопреклоненная паства. Но сначала - до службы - свечи перед ликом Александра Невского, воина святого. В житие о его смерти сказано: "Закатилось Солнце земли русской..."
В храме полумрак. Великий пост. Сапожникова стоит за колоннами. Тихо. Паства малочисленна, прихожане постепенно подходят. Но это - за спиной Сапожниковой. Глаза её полузакрыты. Душа готовится к служению Богу. Она ещё здесь, но бренное не беспокоит. Вспыхивают свечи. Плывёт музыка голосов певчих. В голосе покой и радость. Начинается венчание. Храм празднично освещён. Сапожникова видит невесту и жениха. Оба молоды. Но лиц не различить. Сапожникова вглядывается: видение тает. В храме тихо, горит несколько свечей. Что это было? Бог послал видение.
Значит, это будет после поста? Значит это будет?..
Птица радости взлетает под купол, оглушая на миг Сапожникову. Но смирение спасительно возвращает её на плиты храма, где начинается служба. Служит тот священник, тот, который крестил. Тот, который отказал в надежде. Сапожникова понимает, что видение было из прошлого, когда Анечка, сокурсница её, венчалась со своим мужем. Это был тот священник. А теперь светлоликая Анна благоговейно носит в чреве своём дар священный - сына Ванечку.
Закатилось солнце вселенной Сапожниковой. И обрела она вечный покой. До новой встречи с любимым, о которой она и не мыслит более. Не будет встречи, закатилось солнце. Ядерная зима. Пост. Господь заступил на охрану душ слабых. Ослабела душа Сапожниковой, потянулась под милосердную длань Божию. Будет? Было? Да, но не для неё. Для неё теперь: никогда, нигде - навсегда...
Храм. Колокола печалятся: Господи, услышь молитвы неразумеющих, как жить... Господь милосерден. Он дарует любовь, а значит, и жизнь...
***
Сапожникова болеет, поэтому мы с Пожарским идём в гости к Раечке и Андрею. Идем по улице детства Пожарского - имени русского писателя А. Некрасова-старшего. Олег рассказывает, как прабабушка Паша его в детские ясли водила. А он от неё прятался. Шустрый очень был, шустрее, чем Ростик, сын Пожарского. И дедушка Федя, отчим матери, никак с ним справиться не мог, ремнями к кровати привязывал.
А у вепской бабушки Паши был сундук - огроменный, как кровать. Любил Олежек, когда бабушка сундук открывала. Но потому, что на крышке была красота старинная: фотографии, казначейские билеты старые, а самой-пресамой красотой - картинка "Охотники на привале". Олежек смотрел на них, не отрывая взгляда, и всё ему казалось, что охотники вот-вот заговорят, потому что они были живые.
Ещё достопримечательностью детства Пожарского был большой двухэтажный дом по соседству. Ребятишки бегали туда смотреть всякую живность. А там были и кролики, и гуси, и ёжик, и даже живой медвежонок. Охотники медведицу застрелили, медвежий сынок без мамки остался, вот его зачем-то и кормили. А потом, наверно, в зоопарк отдали, потому что он был шустрый и добрый, как и Олежек. А охотников живых Олежек не видел. И сам охотником не стал. Потому, что любит живое. Потому что любит.
Постояли мы с ним у подворья бывшего дома Пожарских. Дома-то самого нет, снесли. А на месте дома соседи Сапожниковы огород распахали, картошку сажают. Я не знаю у Сапожниковой таких родственников, но вполне возможно. Потому что Сапожниковы картошку любят. Они её окучивают - дважды, чтобы клубеньки завязались, а потом созрели. Потому что так и с любовью надо. И все, кто картошку любят - родственники Сапожниковым.
Пришли мы в гости, а Раечка с Кузьмичом картошку жареную уже съели, пока мы через некрасовское детство Пожарского шли. Но не всю. И нам досталось.
А потом мы стали разговоры говорить. Пожарский с Кузьмичом в одном ведомстве работают, а мы с Раечкой в одном поэтическом пространстве живём.
Пожарский достал из дипломата документ из Москвы (приглашают на форум), по которому он считается прозаиком (а раньше в поэтах ходил). Раз прозаик, нужно соответствовать. И прочитал Олег народную мудрость. "Корабль на приколе" называется.
Народной мудрости под завязку хватило. Но Пожарский за свои короткие рассказы принялся. Мы втроём до того нахохотались, что в этот вечер город мог быть спокоен, потому что пусть не весь мир, но уж его-то мы точно своим смехом спасли.
Пошли Андрей с Раечкой нас провожать, а у русских людей все проводы через магазин. Идём мы с Андреем впереди в его детстве, а Раечка с Пожарским - сзади в некрасовском.
Рассказывает Андрей, что пришлось ему делегацию правительственную из Москвы встречать. Оказался в ней друг детства Хачик. Стал Хачик Андрея расспрашивать дорогу до дома Андрея, в котором ему гостить придётся, лица высокие отступили в сторону. Своё детство тоже, наверно, вспоминали. А местный глава не вспомнил своё, потому, что Андрея (друга своего детства в городе П.) не признал, - смотрел, вглядывался, но не признал. А жаль.
Детство ведь если кто своё забыл, значит, оторвался от земли, без корней значит. Голова есть, а корней нет, то есть связи с подпиткой народной. Для чего и оторвался? Джонатаны-то ведь летают для других и других с собою берут.
А кто для себя летает, тот не Джонатан. И не летает он вовсе, потому что это - имитация полёта. Потому что настоящий полёт невозможно забыть. Он искру души разжигает. А огня не утаить, и ещё полётом нельзя не поделиться, иначе, как у Икара, крылья обгорят, и рухнет он наземь. Вернётся туда, откуда вышел.
Кто летал, знает радость полёта, песню полёта и дарит его другим. Полёт ведь, как и любовь, - клубенёк с росточком - ввысь и вниз - одновременно. Клубенёк - вселенная. Не будешь ухаживать - не вырастет, состарится. А с любовью к нему - и целое поле вырастить можно, хоть для еды, хоть для романа...
Но бывает так, что поле детства общее (как у главы с Кузьмичом), а клубни вырастают разные. Одни потом, по традиции, пятью картофелинами мир кормят. А другие, от земли отрываются. Но о грустном мы не будем. Тем более, что до магазина дошли. И каждому по стаканчику мороженого местного производства "Славмо" (которое очень Раечка любит) Кузьмич купил, как в детстве.
***
Ползу на работу, потому что с тех пор, как Сапожникова заболела - она в сферах летает (а сферы - это будущие вселенные - мыслимые то есть). Иду и рассуждаю, что я начинала писать свой роман о любимых людях, то есть о тех, кто любит друг друга и которых я люблю - причём одновременно и они друг друга и я их. Но Сапожникова своими рассказами всё время притягивает к себе внимание и становится главным героем, вместо моего любимого числа ? и не менее любимой и даже более - ПУ. В этой разнице потенциалов я и хотела разместить своё чувство. Не больше, не меньше.
Иду мимо остановки. Из троллейбуса мне навстречу выходит молодой мужчина с бородкой в длинном пальто нараспашку. Идёт и светится спокойным, ровным светом любви. Любимый человек. Костя, а солнце его вселенной - Вера. Всё это вспоминается, пока смотрю на него. И он узнал. Остановился. Поздоровался.
Я его спрашиваю утвердительно:
- Сын?
Костя в ответ:
- Да.
- Как назвали?
- Алёша.
- Алексей..?
- Константинович, - сказал и подумал, что я его имя забыла. Это Сапожникова забыла, замечталась в сферах, где дочка Кости и Веры.
- Вера пишет?
Костя, замешкавшись:
- Нет.
- А я роман пишу. О счастливых людях. Верочке привет передавай, скажи, что это роман и о вас, - засветилась я. И дальше пошла, улыбаясь про себя Веруне, кормящей сына молоком своих песен. А в песнях её любовь. Душа летает и других за собой в небо уносит, такая в них сила. Но сейчас это молоко жизни больше всего нужно Лёшику-Алешёньке. Счастливому птенцу будущего, который вырастет и даже не будет сомневаться: сажать картошку или нет. Конечно, сажать, но сначала на солнце клубенёк подержать следует, в лучах любви искупать. Тогда этому плоду ничего не будет страшно ни в земле, ни в небе.
Возлесловие автора
Всё Сапожникова и Сапожникова, скажете вы: Сапожникова поняла (не поняла), Сапожникова чувствует... а где же любимый? Он-то что? Получается, что про Сапожникову известно чуть ли не всё, а про любимого чуть ли ничего.
Ну, кто Сервантеса, Ричарда Баха или Гончарова читал, тот знает, что любимый думает - это, во-первых.
А во-вторых: Березовский же сказал: обоюдное это чувство. Оба, значит, чувствуют (но по-разному ведут себя).
А в-третьих, любимый - центральный герой, он в центре, и к его-то образу Сапожникова по кругам и пробирается, к сердцевине романа, к сердцу его, к солнышку своему ненаглядному поближе. Глядишь, яснее станет и теплее.
А не будь его, то есть если бы он был иллюзией, то и романа никакого не было бы. Одни рассказы Сапожниковой бестолковой.
Любимый-то для себя всё с первого раза понял и сразу же для себя обобщил. И Сапожниковой сказал. Что в романе не обязательно сама любовь, а могут быть её поиски. Сапожникова не поняла. Как это поиски? - Если она нашла. А стала писать и увидела, что как раз поиски эти самые и описывает. Потому что когда найдёшь, то, что говорить, - уже всё сказано. А раз сказано, то и сказке (сказанному этому конец). Жизнь начинается, то есть сама любовь.
А Сапожникова добивается своего права быть Единственной. Не множественного числа или общего, а Единственного. И чтоб - личное местоимение. Потому что только единственное личное и может быть местом её имени. А уж она-то чувствует, где оно находится. Потому что, когда с ней на "Вы", то она теряется. Её сразу много становится и какое из них личное "Я" не понятно. Опять все сначала приходится по ступеням проходить: сначала себя искать, а потом познавать это своё дурацкое "Я".
А Сонечка говорит:
- Ты его подели и половину мне отдай (это она о тяжести состояния).
Как Сапожникова может такое сделать, если знает, что - Единственный и неделимый? Сделать она, конечно, всё может, если её попросят. Но она знает, каково это, на собственной шкуре. И потом, даже если она поделит неделимое и поделится с Сонечкой, то будет мучиться, свою ли половину отдала или иллюзию? (как в сказке "Марья - искусница": найди свою мамку в толпе иллюзионных, а не найдёшь, все 12 пропадут).
Своё от тебя никуда не уйдёт. Сама знаешь, Сапожникова. Уже отдавала, искренно, трепетно, всем сердцем и душой желая счастья ему. Даже свадьбу его видела, не представляла, а видела, стоя напротив любимого и его невесты, святящейся, как облако, от счастья. И видела его счастливые глаза, смотрящие на неё, Сапожникову неразумную, с которой любимый этим счастьем делился. И знала, что невеста ни капельки к ней, Сапожниковой-старой, ревновать жениха не будет. Но как до объятий на брачном ложе видение дошло, почувствовала Сапожникова, что всегда в этой ситуации будет с ними вместе, то есть третьей лишней. И видение сразу пропало, а чувство - нет. Тут-то Сапожникова и поняла, что пока она не умрёт, не будет счастья любимому, потому что общие у них душевные переживания. И не сможет он жениться на другой, пока она, Сапожникова, не умрёт.
И Сапожникова поняла, что пора ей умирать. Но не отпускает её что-то с земли, ни вверх, ни вниз. Господу милосердному молилась. Ни ест, ни спит, а - живая. Потому что любит, а любовь человека не только окрыляет. Она его в птицу Феникс превращает, в ту самую птицу счастья, которая из пепла возрождается, краше прежней.
И плачет Сапожникова, что не может умереть. - Она с детства плачет только от счастья.
С детства Сапожникова не умела смеяться. Наверное, поэтому и делала вид, что шуток не понимает. Шутки она понимает, а не смеётся, потому что смеяться не умеет. По телевизору мальчика показали, Тима Таллера, у которого смех украли. И стала Сапожникова перед зеркалом учиться улыбаться и хохотать. Олег-первый раз увидел и грустно ему стало:
- Тетька, ты что это, кривляешься?
А Сапожниковой страшно стало: как папке объяснить, что она где-то смех потеряла. Она и сказала, что пробует чужим смехом смеяться, как мальчик в телевизоре. Глупая она была, ещё в школу не ходила. Олег-первый хохотал до слёз, и Сапожникова смеялась, как папка, потому что он от души этим делом занимался. И Сапожникова у него переняла смех. Вспомнит папку и хохочет.
Потом уже, в Витебске, она Анчарова открыла, одну книгу за другой, и Сапожникова для себя открыла, который мир смехом спасал.
А потом в П. (спасибо, Лерка!) Библию открыла и увидела, что Исус Христос никогда не смеялся. Священники говорят, что смех - грех. А Сапожникова поняла это по-своему. Иисус чем мир спасал? - Любовью. А любовь была жертвенная. Потому и не смеялся.
Сапожников-атеист, спасал мир смехом.
И Сапожниковой понравились оба способа спасения, потому что и так и так хорошо.
А когда к Сапожниковой пришла любовь раз и навсегда, то она придумала свой способ спасения мира: 1+1=1. Это когда одно "я" плюс ещё одно "я" равно одно "Я", которое общее. И как только она поняла, что правила логики нарушила, то догадалась, что не она нарушила, а это такой закон любви, который за рамками обычных (театральных) правил. Вот тогда Сапожникова обобщила этот закон так: мир может спасти счастливая любовь. Это когда оба - как одно, и они смеются вместе, потому что счастливы (одна часть + одна часть = одно счастье), потому что любят. И станут люди крылатыми. А крылатые вселенные они в любой галактике - вселенные.
Милым рай и в шалаше, то есть в любой галактике. И никакого тут космизма или космополитизма нет, Сапожникова и слов-то таких не знает. А слова любви все понимают. Но об этом потом.
Тем более, что сегодня опять заседание кафедры. И мне надо о проделанной работе отчитываться, что я про ПУ узнала, какие факты, сведения отыскала.
Рассказ Сапожниковой
Когда мне четырнадцать лет исполнилось, то переехали мы в Белгород. Строительный трест "Центротяжстрой" перевели из Москвы в Центрально-Чернозёмный район, в Белгород то есть, а из Москвы желающих вслед за этим управлением не нашлось ехать. Не детище, значит, было, а кормушка. Вот и набрали специалистов на Урале. Месяц на кабинете главного инженера треста табличка с фамилией, именем, отчеством отца провисела. Но он не аппаратный работник. Ушёл начальником СМУ, сельские коттеджи в районе строить. Настоящие дома жилые, для живых людей.
А мамочка, по-прежнему молодая и сногсшибательная, работавшая в Челябинске заместителем начальника аэропорта по промышленному строительству (в форме с крылышками ходила - летала!) в Белгороде в сметном отделе проектного института стала работать рядовым инженером.
Через несколько лет директор её уговорил начальницей стать этого отдела. Она всё отнекивалась:
- Какая из меня начальница? Я людей люблю, строжить не умею.
Весь отдел уговаривал:
- Валентина Михайловна, миленькая, соглашайтесь, мы вам поможем!
Уговорили. Десять лет кабинет центром института был, то есть центром-то мама была, только она об этом не догадывалась. Когда время пенсии у мамы подошло, не отпускали - категорически, со слезами - нет и всё. Но и мама категорически: внуки. Стали к ней со всей области строительные фирмы свататься - лучший специалист в области по сметам, сметливая. Такую зарплату предлагали: в месяц столько, сколько она за всю жизнь заработала. Столько слоечек купить можно было бы! Но и тут мама категорически отказалась. И пошла социальным работником - чтобы тем, кому трудно в магазины ходить и по дому работать, помогать. За нищенскую зарплату - то есть не из-за денег, а по любви.
Но когда мы приехали в Белгород, то сначала никакого жилья не было (дом наш во Втором Садовом переулке ещё не достроили) и жили мы в двухкомнатной квартире две семьи вместе, целых два месяца.
Андрюша, брат, ещё в школу свою английскую не ходил, шесть лет всего ему было. Сижу я, уроки делаю. А мама его укладывает спать в другом конце комнаты. Отец на кухне курит. Андрюша вдруг реветь начал, жутко так. А он всегда тихим был, спокойным. Ляжет в постель, ручки на одеяльце выпрастает и - как младенец на иконе, не то, что я, егозливая была, десять раз вскочу попить да в туалет. Ну, думаю, дела. Андрюха заревел.
Он глаза растопырил от страха. Мама кинулась: что с тобой, сыночек, а тот взахлёб:
- Умру, меня в землю зароют, а там темно, света белого нет.
И ведь не уговорить, что-де не бойся (как это мама пытается), потому что я-то по глазам вижу: он смерть познал. У меня самой уже опыт такой был.
Но кто меня послушает. Да и не объяснить мне тогда было ему умишком своим. Просто знала, что это совсем не страшно - смерть. Это порог, к которому душа подходит и с него взлетает. Если не полюбила, не трудилась то есть, то это первый и последний её полёт к свету. А если полюбила, и летать научилась при жизни, то не первый и не последний, потому что не просто к Богу, а с Богом. Это я сейчас слова нашла, тогда я о Боге не знала, некрещенная была, но все слова, как зёрнышки гранатовые в сердце моём были под кожурой. И смысл я знала, но на бессознательном уровне.
Мама Андрюшу гладит, прижимает к себе в страхе. А папка в проёме дверном стоит и всё, что Андрюша говорил, слышал. Подмигнул мне папка, а сам весело так:
- Чего ревёшь?
Андрей своё талдычит:
- Зароют. Темно там...
Папка говорит с усмешкой:
- Когда это будет. Спи пока. А к тому времени, как ты помирать соберёшься, электричество под землей проведут.
Андрей вмиг успокоился.
А я думаю: "Вот дурак-то! Поверил. Какое-то у него механистическое представление о смерти. Неинтересно даже".
Теперь Андрей - проповедник адвентистской церкви. Что он пастве своей о смерти говорит? Такие же простые слова, как папка? Тот-то до сих пор коммунист. То есть он Сталина с шестнадцати лет отцом считает. А в коммунистическую партию вступил, только когда все партийные работники свои билеты на стол побросали и в церковь семидесятилетние грехи помчались отмаливать. А до этого он был единственным номенклатурным беспартийным работником в области. Ничего с ним сделать не могли.
- В ту партию, - говорит, - в которой Сталин был, я бы, не задумываясь, вступил. А в этой партбилет без его портрета (раньше Ленин и Сталин, как Маркс и Энгельс в профиль, вдвоем были на обложке).
Я отца своего тогда не понимала, как и брат, поначалу спорила, когда перестройка началась.
Самой все это ханжество партийное надоело хуже горькой редьки. Но потом... Отец, кстати, горькую редьку до сих пор очень предпочитает. Ещё хрен с квасом. Ну да, хрен редьки не слаще. Только дело не в этом, а в том, что я в отца - упёртая, и у нас с ним с самого детства какой-то негласный союз духовный был.
***
...Такие у Сапожниковых баталии разворачивались. Не семья - поле боя. До оружия дело дошло. Разругались раз, вышел Сапожников-старший злой в коридор курить, а Андрею на кухню пройти было надо. Дверь из комнаты подпёрта. - Комод в коридоре стоял: если не до конца задвинешь ящики, то потом дверь не открыть, пока с коридора кто не поможет. Вечно детям за эти ящики попадало. Андрей смотрит, а всё семейство: сама Сапожникова, мама и дети её, у телевизора сидят. На той стороне двери только Сапожников-старший. Андрей его зовёт, а тот не откликается. Паника началась. Потому что Андрей в щёлочку увидел, что Сапожников-старший на табурете стоит и в антресолях роется, где у него наследство от деды Коли - два охотничьих ружья - хранится. Мама дверь дёргает - никак. Посовещавшись, они детей в спальню дальнюю увели. А Андрей на костылях. Нога сломана. Никак он во всю силу рвануть дверь не может, чтобы ящик в щепки разлетелся. Я сижу ни жива ни мертва; всё, думаю: перестреляет, на хрен, всех, на удобрения для этого хрена то есть, как пить дать. А Сапожникова подлезает как-то бочком, и - закрылся ящик - как по маслу у неё, в один момент. Она к Сапожникову-старшему подлетела - вовремя, тот с табурета уже валился - ей в руки прямо. Она тело его худое обхватила:
- Папка! Папуля! Не ушибся? - Целует его, прижимается, рада-радёшенька: живой! Она одна знала, что он никого не тронет. Ему и самому слишком горькой жизнь показалась.
Мама Сапожниковой потом эти ружья знакомым отдала. Сапожников-старший и не сопротивлялся. Рад даже был.
Продолжение рассказа Сапожниковой
Почти до сорока лет я с религией определиться не могла: отец партийный, коммунист, мама и брат - адвентисты, а я между ними с двумя детьми - и с теми и с другими. Ну, люблю я их всех, и всё тут. А в сердце - крест христианства. Традиция такая на Руси, с Князя-Солнышка. Лерка мне Библию подарил десять лет назад, в ноябре, голубенькую такую. Я:
- Зачем она мне?
А он аж затрясся от страха, что не возьму:
- Да бери же, - и в руки толкает.
За полгода Лерка книгу стихов написал "Тропинки духа". Всё мольбы за меня - в каждой строке. Тропку духу моему прокладывал из язычества-то, значит...
А в апреле я с Челноковым встретилась. Он учеником Юрия Лонге был. Колдун. Дома у него и Библия, и Коран, и Тора, и Веды-Упанишады. Я его спрашиваю:
- Ты крещёный? - А на груди у него крест блестит ответом.
Он мне:
- Крещёный, но не христианин.
Тогда я впервые увидела свет любви. Изломанный, изкорёженный, но ещё живой. Вот тут Библия и пригодилась.
Утром после встречи с Челноковым лежу в постели, а в изголовье книжный шкаф, глухой стенкой ко мне, а полками - в обратную сторону. Там, на полке какой-то Библия и стоит, нечитанная, уже полгода. Я о ней и не думала. Лежу, вспоминаю, как Челноков объяснял о прочистке энергетических каналов человеческого организма. Мысленно, значит, представляешь себе берёзу (он ещё, как вариант, другое дерево называл, но я забыла), держишь в памяти образ дерева и из точки макушки своей проводишь линию, тоже мысленную, к этому мысленному дереву. И по линии начинаешь энергию сбрасывать, от макушки, значит, до берёзы.
Я себе это всё мыслю. И вдруг чувствую, как что-то от ступней вверх побежало, холодом обдало, мурашки - сначала по ногам, потом - выше. Видеть потоков не видела, врать не буду, всё равно не умею. Но вот голубую книгу, подарок Лерки - прямо перед глазами мысленно, строка за строкой, страница за страницей, вдумчиво - всю до конца прочла. - Это за минуту, ну полторы каких-то...
Тут не до лени. Вскочила. Библию схватила, листаю и - точно! - знаю слово в слово!.. В одно место гляну, в другое, точно, опять слово в слово...
Шестнадцать дней и ночей не ела, не спала. О стихах напрочь забыла. На оборотной стороне листа стала тогда писать впервые. Брала рукописи стихов. На другой стороне-то чисто, и прозу жизни, прозу любви, прозу света писала, писала и писала. Трактат ЭС.
Небо открылось.
В откровении назвал он имя моё: маленькая. А я знала, что это - любовь. Как знала и то, что я люблю - его, но не его. Даже знала кого, и имя любимого носила в себе, наизусть не выговаривая. Вполне могла, потому что вполне подходило. Но имя любимого не произносилось.
...Лерка пришёл. А он по утрам мимо на работу ходил, ко мне забегал на минутку, и мне стихи свои читал свежие.
Я ему:
- Знаешь, что такое Абсолютная Тишина Разума?
Он, кисло:
- Этим в Питере в 60-х все были поголовно увлечены.
Я, возмущённо:
- И ты не проникся? Ты имел возможность и не проникся? Уходи! - выгнала я его.
Он всё равно пришёл. А я ему:
- Голгофа когда? Спасать надо его!
Тут Березовский понял, что бесноватая я стала, юродивая, все времена в голове перепутались. Из неё никак не выходил образ светловолосого мужчины, несущего на спине своей тяжкий крест - на котором - его же распнут. И образ этот двоился. Это был и Иисус и Челноков.
И никто меня не понял. И Челноков выгнал:
- Сумасшедшая.
Через шесть лет его на тот свет отправили, из-за квартиры, да из-за наследства. Может, и ещё какие дела, потому что он был председателем строительного кооператива, совместно с финской фирмой созданного. В университете до сих пор лавочки и столы его производства стоят... Современное деревянное зодчество.
***
В этот же год в Александро-Невском Храме служба началась.
Позолота куполов с солнцем рассветным входит в кухню Сапожниковой сквозь стёкла. Ещё ни звука не слышно. Мир в вате сна, а свет струится легко и золотокрыло. Даже в тумане просвечивает. Храм Света. Светлый покой в душе. Вот тут и птицы петь начинают. Мир оживает под священным Светом любви. В Карелии солнце бывает редко, но душевного тепла людских сердец - с избытком.
Счастливое лето с любимым воскресило Сапожникову для жизни.
После спектакля что? - лица стёрты, краски тусклы, то ли люди, то ли куклы. А тут апрель-апостол пришёл и - любовь. Вот тогда-то и поняла Сапожникова, что все свои бестолковые годы она ждала именно этого, именно такого, какой он есть. Не такой, каким был, не такой, каким может и не будет, а такой, какой есть.
Воскресла Сапожникова. Дух Святой почувствовала - снизошёл он на неё и воскресил. Но подруги и поэты не верили. Без церкви не бывает, - сомневались они.
Осенёная осенью, пошла Сапожникова в Храм - креститься. Две недели шла, всё что-то не совпадало, то день службы, то часы - но - дошла. И теперь ходит. Прихожане - за милостью Божией, а она ходит любовь свою Господу отдавать. Но как выйдет за ограду, а сердце под церковные купола ещё ярче разгорается, чище становится песня любви, выше поднимается. И Сапожникова легко ступает по земле - не ниц, но и не ввысь. Светло на сердце. Осенило Божьей дланью.
А потом пришла зима... По прогнозам погоды уже не цветут баобабы, по прогнозам любви не они расцветают зимой.
Зима была в сердце любимого. Ночь. И Сапожникова не хотела, чтобы лето наступало без него. Снег не кончался даже в мае.
Ну что ты любимый, мне встреча с тобою, как праздник.
Но только вот ты никогда не узнаешь об этом...
...И всё-таки лето...
И Сапожникова говорила о своей любви с ветром, с солнцем, с небом...
А потом пришло утро.
- Здравствуй, любимый!...
- Доброе утро!
И утро стало добрым...
Костя Скворцов приехал. Дон Кихот друг Санчо Паскуале. Тот, с кем Сапожниковой светло. Тот, с кем Сапожникова может говорить о своём любимом просто и спокойно.
Тот самый Костя, который до Америки был однокурсником Сапожниковой, Шмякенькой, Томы, Николая ІІ, Мариши Семёныча, Лены Вяль, Ани Абросимовой, Ани Григорович и многих других хороших людей. А после Америки Костик стал однокурсником Павла І, Марковской Лены, Никулиной Марины, Радченко Тани, Маши Старицыной, Саши Зиничева, Денисенко и многих других также, как и Маша Липаева, Наташа Савина и Вика Анищенко. Что делает с человеком Америка? Об этом - потом. Хотя об этом теперь всегда.
Костик очень любит язык и свой, русский, и английский, которые теперь оба свои. Язык определяет сознание. Костик после Америки стал дважды сознательным.
Как-то после очередного телефонного разговора с любимым, который отругал в очередной раз Сапожникову за дело, а в этот раз конкретно за то, что она его гением называет, и чтоб больше не смела. Сапожникова не поняла, почему нельзя говорить то, что она думает, но замолчала (по поводу гения любимого). Стоит она грустная у подоконника в первую осень и смотрит, как листья улетают. Костик подходит. Они стали разговоры разговаривать, и непременно Костик сворачивает разговор на любимого Сапожниковой. Любит он её подкалывать. А Сапожниковой не до шуток. Она молчит, но потом вдруг вспоминает, что любимый стал немецкий изучать и на четвёртом уроке стих написал по-немецки. На что Костик с удовлетворением сказал, что давно знает, что любимый - гений. Сапожникова обрадовалась:
- Ты слышал, что ты сказал? Это ты сказал, запомни!
Потом подходят Радченко и Марковская, а Сапожникова с Костей о любимом продолжают тему.
Марковская спрашивает:
- Кто такой?
Сапожникова гордо Косте:
- Скажи!
Костя недоумённо:
- Как кто? Гений, конечно.
С тех пор Сапожникова называет Костю ласково: Говорящий Скворцов.
А ещё зимой, когда любимый "шутил" и приезжала Шмякенькая, Костик с еЛень (которая Шмякенькая и есть) вытягивали хором Сапожникову из воронки боли её вселенской. Они про это не знали, а просто взяли её с собой в "Детский мир" солдатиков разглядывать. Они и разглядывали. А Сапожникова тупо смотрела в своё "никуда", собирая под собственные всхлипы свою взорванную вселенную, и одно другому не мешало. Только если уж она совсем реветь начинала, они её с двух сторон обнимали и говорили:
- Ну, Сапожникова, ну милая Сапожникова. Возьми себя в руки.
А на почтамте, где они сидели в креслах, Костик понимающе сказал:
- Три года нужно потерпеть, а потом пройдёт.
Вот и во вторую Сапожниковую осень Костик приехал. Зимой он уехал в Москву - жить, а Сапожниковой через Павла І шоколадину большую передал. Миссия такая у Павла І: шоколадки в лабораторию приносить, вещество счастья, то есть.
Приехал Костя. Пришёл в лабораторию. Картинки рисует к Лимерикам об Америке-2, а может быть и 3. Он их, как Сапожникова псалмы, откуда-то берёт в неограниченном количестве.
Липаева Маша зашла к тёзке и Костику:
- Ты чего тут?
- Лечусь (то есть лечу сам, как птица, а не как доктор, а может быть и то и другое), - а сам у Сапожниковой спрашивает:
- Ты правда нас любишь больше любимого своего?
А Сапожникова молчит. Как ей объяснить, что всех она более-менее любит по сравнению с любимым. Потому, что любимый, тот, с кем она всё сравнивает, а так же тот, кто на всех и похож и не похож ни на кого, потому что он центр, к которому всё сходится.
Костик увидел, что Сапожникова молчит:
- Ты что, обиделась? Ну, извини. - А потом вдруг:
- Потерпи еще полтора года, и всё пройдёт.
- Нет, Костик, теперь не пройдёт. Это раз и навсегда.
- А я женюсь.
- Как её зовут?
- Мишель, - каким-то другим голосом произнёс Костя.
- Мишель?! - обрадовалась Сапожникова. И будто солнце вспыхнуло. Светло и тепло стало. Вспомнила Сапожникова, как зимой разговаривала с ними двумя в коридоре второго ректорского, и таким теплом и родством душ тогда от них веяло, что Сапожникова засветилась:
- Костик, как здорово! Она такая хорошая! Костик, я так за вас рада.
А потом Сапожникова долго-долго грелась у тёплого спокойного солнца новой вселенной будущих Скворцовых, Кости и Мишель. Потому что в сердце Кости не Америка, не американка, а любимая, которая вмещает и Америку, и нацию, и мир, потому, что любит...
И поняла Сапожникова то, что без Костика никогда не пришло бы ей в голову. Нет у любви границ, потому что любящие окрылены, а птицам вольно летать из страны в страну. Осенью на юг, а зимой - обратно. На то они и птицы. Потому что любят.
И еще Сапожникова задумалась о географии. Как объяснить другим, где находится та или иная вселенная? Возможно ли это, особенно, если вселенная крылатая?
Сапожникова от Березовского, которого она дома не застала, возвращалась и в троллейбусе ехала, потому что на улице дождь, и она почему-то до нитки промокла. Билетик у кондуктора взяла, смотрит на номер: вдруг счастливый? Она рада, когда счастливый билетик или со встречей (что тоже замечательно, потому что это встреча с любимым) попадается другим. Потому что её счастье в том, чтобы все были счастливы.
И ещё поняла Сапожникова, что никакими словами не может передать трепет Кости, когда он произносил имя любимой. Разве что крыло на сквозняке у сидящей птицы так подрагивает, предчувствуя полёт.
Милый, милый, замечательный Костик, переводчик детских американских стишков, недоучившийся аспирант профессора Н., верный друг, счастья тебе и Мишель!
Сначала Лимерики об Америке - по количеству штатов, но любовь не поддаётся исчислению и - всё сильнее искра чувства разгорается в сердцах. Уютный Костя, любимый, Костя, любимый Мишель. Ещё одна крылатая пара. Ещё одна вселенная.
Разговаривает Сапожникова с Костиком, а сама думает:
- Как же всё-таки хорошо, когда люди любят друг друга, только вот как они до этого договариваются? Ну почему я такая бестолковая? Кому я такая нужна?
И сама же на свой дурацкий вопрос отвечает:
- Ему, потому что он гений...
Березовский спрашивал:
- Может быть, ему сказать?
Костик спрашивал:
- Может быть, ему сказать?
Юля-цезарь тоже собиралась поговорить... А Сапожникова сразу пугается:
- Зачем? Не надо.
И сама не понимает, почему боится и почему не надо ему говорить. А как поняла, что такая бестолковая нужна ему одному, то и всё остальное поняла. - Что ему говорить, если он и так всё знает, потому и молчит. И ждёт, пока дура Сапожникова по цепочке слов своих до него, любимого, сама доберётся. А боится она, что ему скажут, потому что он тогда узнает, что она - такая трусиха, и ещё подумает, что ей лень к нему идти (три посоха износив, три пары башмаков истоптав, три железных хлеба обглодав)...
Возлесловие автора
Когда я оказываюсь рядом с любимым, то что-то начинает происходить. То есть как раз ничего вообще не происходит, потому что время находится в промежутке между выдохом и вдохом. С пространством вообще всё непонятно, то есть я ничего не чувствую. А Сапожникова при этом чувствует всё одновременно. И она растворяется в этом чувстве. Тут-то и начинается столбняк, пока любимый не скажет чего-нибудь вроде:
- Идите туда, куда там шли...
И Сапожникова вспоминает, что она шла куда-то, а именно:
- Ой! Заседание кафедры!.. - И - бегом, потому что она не знает, сколько прошло времени, потому что для неё время рядом с любимым не существует.
И я понимаю, почему я вижу (, - потому что оно и есть хронотоп романа Сапожниковой. - Кажущаяся реальность в совокупности троицы и в то же время бесконечность. Пространство текста выходит за рамки обычного представления о жизни. Поэтому текст по жанру - роман, не только потому, что о любви. Но и поэтому. Любовь всегда вне рамок, потому что она их смещает, создавая своё время и пространство.
Всё более осмысленными становятся пределы поэтической универсалии, когда хронотоп текста сам по себе универсален настолько, что вбирает в себя все времена, при этом уплотняя пространство настолько, что миг вмещает в себя вечность. И поэт, в отличие от Фауста, не останавливает мгновение, а реализует его неповторимость в сопереживаемость в веках.
И когда такой текст доходит до читателя, то, говоря словами Цветаевой: "в эту минуту читал он прошлое, а слушал будущее".
Но миг, вмещающий вечность, хоть и перехватывает дыхание, но всё же и куда-то заносит читателя, в какое-то уплотнённое воздухом пространство. Пространство, состоящее из пузырьков времени прошлого, настоящего, будущего - некое постоянно изменяющееся "всегда". Некое сквозное - насквозь - на сквозняке времен и пространств состояние появляется. Всё и ничего. Не ухватить, но есть; не унести, но и не забыть... Поэзия, вообщем. Потому что поэт, вырастая из детства, утверждается в настоящем, но возводит всё к будущему, то есть от личного к вечному.
Поэт - как дерево, корнями уходящее в прошлое, а кроной в будущее. Плоды достаются потомкам. Современникам не дотянуться. Поэтому и "всегда", поэтому и поэзия.
А универсалия заключена в видово-родовой форме, то есть, как тополь, берёза, осина, липа, ель - дерево, так и лирическое, юмористическое, эпическое - стихотворение. Не только по форме, но и по содержанию. Поэзия и всё тут. Есть, конечно, и кустарник, но и из него можно умело дерево сформировать. Только пространства должно хватать, а то бонсаи получатся.
И всё-таки универсалия, хоть и заключена в форме, но является неким носителем воздуха (жизненно-необходимого элемента для дыхания, - то есть жизни). Как воздушные шары в "продуктовой лошади", только живые, движущиеся. Шары в лошади почему не движутся? Потому, что универсалии - лодочки, плывущей от и до, - нет. А в поэзии - есть.
Но универсал не только тот, кто написал (сделал - пусть того же лошарика), а также тот, кто читает (смотрит).
Лодочка у каждого своя. У кого-то больше вместимость (сознания, ощущения жизни), у кого-то меньше. Отсюда и разное прочтение текста.
Поэтическая универсалия - хронотоп стихотворения.
Но я пишу - роман. И у него - свои законы, свое понятие хронотопа. Появляется чувство, что этот хронотоп каким-то образом начинает влиять на меня, и даже понятно каким становится. - Он меня изменяет. Причем, не понятно как. - Я вроде бы я, но в то же время и не я. И - как молния: я становлюсь Сапожниковой, а она мной. Пока я волновалась и переживала за неё, получится ли роман или нет (писать-то их ни она, ни я не умеем), у меня стало появляться чувство ответственности, а за ним и некая разумность в оценках, потому что Сапожникова прямо-таки всё время вылетала за рамки и жизни, и повествования.
И я не просто становлюсь другой, но ещё и начинаю чувствовать, а раньше я всё понимала и на этом - всё. Тандем "чувство-разум" превратился в обычное чувство разума. И если Сапожникова только чувствовала, взрывая своим пожаром эмоций мою вселенную, то я только понимала, замораживая её же холодом (естественно, вселенским, раз речь идёт о вселенной). И если я раньше любила думать, а она любила любить, то сейчас и я и она - любим. (Конечно же любимого, который, естественно, Единственный) - опять треугольник. А кто виноват? - Человеческая двойственность?
Я пишу текст, текст творит меня. Но дальше появляется читатель, которого книга тоже начинает изменять, она творит и из него.
Автор пишет книгу.
Книга пишет автора.
Читатель читает, воссоздавая текст, и таким образом, книга читает читателя.
Когда книга читает? Когда написана? Или же она пишется в процессе прочтения того или иного жизненно-важного эпизода вселенной? Или всё-таки есть предтекст14? - Не путать с подтекстом, который идёт параллельно, когда автор что-либо утаивает сам от себя.
В моём произведении подтекста быть не может, потому что мы пишем этот текст коллективно, выводя на чистую воду все возможные движения души, улавливая малейшие её колебания.
По сути дела все персонажи являются соавторами текста, чьи пожелания учитываются в первую очередь, а это очень помогает в точности передачи того или иного состояния человеческого "Я".
Но вернёмся к вопросу, поставленному в начале возлесловия: когда книга читает? - Скорее, в процессе. Но и предтекст есть как определённый конечный результат, который автор хочет получить (не достичь, а именно получить, как результат труда).
Чего хочу я, пишущая эту книгу? Если бы я знала наверно, то этой книги не было бы. Чего я хочу вообще? Какую-то долю желания можно выразить строками Насти Боденчук:
Чтобы я его так любила,
Чтоб при выдохе вдох забыть...
Все персонажи помнят свои реплики, потому что они их жили, живут, переживают. Роман, растущий на глазах у всех. Но никто не знает, что станет романом, потому что это - жизнь. Дословно - жизнь, а потом уже роман, потом уже литература. О чём я пишу? О жизни? Да, но о счастливой жизни, и не о той, что была, а о той, что происходит с нами, о настоящей жизни. Глаз выхватывает мельчайшие следы, оттенки, искорки счастья (спасибо Сан Санычу Ужгородскому и Игорю Лейкину - витебским фотохудожникам, которые любят своё дело и раскрыли мне тайны своего ремесла!). Все эти мелочи - зёрна будущего. Мелкозернистая печать фотографии приближает снимок к оригиналу. Застывшая гармония. Но в тексте - иначе. Текст живой.
Да, автор пишет книгу, книга пишет автора, и читатель воссоздаёт текст. Но как только появляется книга читает читателя, становится ясно, что в романе всегда предтекст - настоящее (состоящее из суммы эпизодов прошлого актуального) и будущее, потому что читатель, как таковой, - или современник автора или следующее поколение и это предел временного пространства создания текста.
Кстати, поймала себя на мысли, что моё переключение как нельзя кстати: всё познаётся в сравнении. И мне, живущей в хронотопе Сапожниковских стихотворений, трудно исследовать ПУ, - сплошные самокопания. А так сравниваются не стихи Сергея Орлова и стихи Сапожниковой, а поэзия и проза, и это - принципиальная разница в исследовании. И что немаловажно - достаточно объективная разница потенциалов.
Глава восьмая. Универсальная.
Болеет Сапожникова. Сидит на кухне, чай с травами пьёт, чтобы горло прочистить, и в окно смотрит.
Давно днём дома не была. Всё рано утром, да поздно вечером. Кроме деревьев за окном да сквозь станины стадиона нового - купола храма Александро-Невского, ничего и не видела вокруг.
Дети соседские играют. Дашуня, Лера, Катенька, Лейла. Вон как лопаточки из ключиц торчат. Крылышки подрастают. Ксюша с Элей прошли под окном, - какие барышни выросли красивые; ишь, здороваются уважительно, - не забыли ещё, как соседку зовут.
Олеся Калёва (теперь-то уж другая фамилия - мужа-лейтенанта) с колясочкой к бабушке идёт. Вчера только, кажется, экзамены в колледже сдавала, а сейчас медицину в университете изучает и дочку растит - Настеньку. Настёна-сластёна. Бойкая, как Валентина Николаевна в юности. Теперь-то совсем старенькая, прабабушка Настеньки, к земле прибило. Восьмой десяток на свете живёт. А глаза - небесная синь, - чистые-чистые: увидит внучку - васильки в них расцветают.
Болеет Сапожникова. Душа у неё за всё болит.
Антон с Ильёй по двору шатаются. Три брата было у отца-матери. Сначала отцу небо с овчинку показалось. Потом и бабушка - следом. А там и мама Оля. Всех троих горе-горькое захлестнуло, море-морное... Меньшого, Демьяна-дошколёнка, младший брат материн Алёша в семью свою взял сыном-племянником. Антону весной в армию идти. А Илья - Кулибин от соски. Не у него ли Олег-второй в младенчестве перенял свою тягу к технико-ломанию, когда Сапожникова в Алма-Ату уезжала на съезд молодых поэтов и его годовалого отец к соседям в "ясли" подбрасывал? Кто теперь разберёт?
Кирилл на велосипеде проехал. Мама купила в соседней стране. Как птаха перелётная летает она туда-сюда, чтоб сын рос накормленный и обласканный. А Кирилл с детства - как ядро мюнгхаузенское: на луну - да, а в людей не моги. Сколько раз им с Олегом-вторым носы разбивали и трЖсами называли? Кирилл за друга всё отдаст, отстоит. А за себя, чего? За него и так есть кому постоять... Бейте, не жалко. Себя не жалко, а тех, кто его бьёт - очень, потому что по правилу бумеранга жизнь идёт. Всё возвращается на круги своя. Что творишь, то и в сердце копится. Больно кому сделал - на тебе в копилочку монету слезы болящего. Обидел кого - ещё монетка. А как переполнится сердце - вот оно, твоё богатство.
Смотрит Сапожникова на детей соседских, а сама о жизни думает. Сколько кому отмерено и чего. Тут как раз новости по радиоточке передавать стали.
Зарубежные учёные выявили взаимосвязь количества еды, поглощаемой человеком, и продолжительность его жизни. Оказывается, если человек не переедает, а наоборот, ест мало, то он дольше живёт.
Один калифорнийский студент (а может быть, другой, я не запомнила) уже десятый год в аскетическом режиме питания живёт. Энергии у него - хоть отбавляй. Тонус жизненный повысился, работа и способность головного мозга улучшилась (быстрее стал думать).
- Ну, - думает Сапожникова, - это про меня. Я как стала студенткой, так недоедаю. Даже второй раз студенткой стала, так недоедать понравилось. Только мы тогда уже втроём недоедали. Стипендия маленькая, на одного студента (калифорнийского) тютелька в тютельку, а на его потомство никто не расчитывал... Вот почему я так быстро думать стала! Чтоб подольше жить, значит.
А диктор ещё новость подкинул. Оказывается, если человек с детства так питается (то есть голодает), то его продолжительность жизни втрое увеличивается. Тут-то и поняла Сапожникова, какое наследство она своим детям оставит: долголетие.
Обрадовалась Сапожникова, - за своих детей и за соседских, и за многих других российских, которые голодают, - значит, жить будут долго, если выдержат такой режим питания. Ай да государство у нас умное! Обгоним, значит, европейские страны по долголетию!
Вот так новость!
Крестница пришла. Чай пить будут, с таком, потому как обе заонежские водохлёбы. Так и будут хлебать, хлеба-то нет. Олег-второй ещё не купил.
Машенька вздыхает:
- А вдруг Ослик не захочет полететь?
- Как не захочет? А что вы сейчас делаете, если не летаете?
Пуффи тыкается в ладошку Сапожниковой холодным носом. Пушистая вселенная - круглый шарик - скоро родятся щенки, разлетятся по своим домам...
Сапожникова любит всех по-особенному. Это её особенность: обособлять себя и собеседника в миг доверительности (а иначе это не разговор), отделять себя и собеседника в особый мир, который частица всего мира. И в то же время (потому что доверительность очень зависит от желания довериться, и не в словах дело, а в чувствовании в момент беседы) происходит откровение, распахнутая душа способна открывать...
Сапожникова называет любимых подружек солнцами, хорошими своими девочками, любимыми девочками не только потому, что их любит, но и поэтому. Сказано же, что слеплены мы (девочка Снегурочка), слепы мы и холодны; а потом, когда приходит пора любви, мы прыгаем через этот костёр и - сгораем.
И Сапожникова называет своих подружек солнцами, чтобы потеплело на сердце, затеплилось чувство, чтобы сердцу потом (когда вспыхнет пожар любви) было знакомо тепло любви и сердце не боялось его (как Снегурочка), и осталось целым.
Когда мы с любимым вместе, то молчать - так тепло... А разговоры по душам разрушают цельность чувства. Но об этом в другой раз...
***
- Ты когда-нибудь покупала одежду в магазине, чтобы сразу подошла?
- Нет, она на мне болтается, и рукава короткие.
- А представь себе, если одежда массового пошива - как влитая.
- Так не бывает.
- Видишь, ты даже в материальное не веришь. А с идеальным сложнее.
- Ладно, представила. Вот он, костюмчик - с иголочки и по мне.
- Нравится?
- Ещё как, особенно, если и цвет идёт.
- Идёт, идёт, как ты хочешь.
- Ну тогда совсем здорово, - смеётся Машенька.
- А вот если человек (любимый) - как раз? - Всё - как раз, - я говорю не о внешности, возрасте, социальном и семейном положении, а о солнце, душе, - то гелиоцентрик почему-то считает должным его отодрать, а он (любимый) - как прилипший - и ну никак. Что-то подобное уже встречалось в зарубежной литературе, но там, по-моему об имидже, то есть о человеке, который доносил маску до того, что потом она стала его второй кожей. Я же говорила, что у европейцев язык не развит до триединства, поэтому они и в трагедии попадают по таким простым вопросам, как этот. Только, если бы они не впадали, то не было бы мировой литературы, а только всемирная русская (литература, конечно).
И ещё, Машенька, у каждой постановки своё время. Значит, пока не все сцены у Ослика сыграны. Сама понимаешь, всему своё время. А добро и есть то, что своевременно.
Возлесловие автора
Зачем я пишу этот роман? Что я хочу объяснить себе, копаясь в образе Сапожниковой? Что я хочу доказать себе, записывая фразу за фразой, разоблачая одну абстракцию за другой? Что я, писатель? Никакая я не писатель.
Нужно было бы мне всё это, если бы рядом был любимый? Я бы поила молоком песен звёздного малыша - плод любви. Но не дано мне. И я лелею рождённых и нерождённых младенцев, ласковых и капризных, доверчивых и замкнутых, глядящих волчонком, худеньких и пухленьких, светленьких и тёмненьких. Маленькие вселенные будущего. Крылатое счастье.
***
Пошли Сапожникова с Дудыриной в школу имени Пушкина инженера-компьюторщика искать, - Настенькин агрегат заболел. Подходят к школьной двери, а она - заперта: ни тебе ручки - на себя потянуть, ни звонка - о себе знак подать. Стоят на крыльце школьном, как на паперти. Мальчуган подошёл, солидный такой, сопит, молча портфель открывает, ключ достаёт.
- У вас тут что, каждый со своим ключом от школы ходит? - Спрашивает его Сапожникова.
- Мы домашним открываем, - и в щёлочку ключ между створками дверей просовывает.
Сапожникова спрашивает:
- Как тебя зовут?
Он спокойно:
- Дима.
Сапожникова, приглядываясь:
- Демьян?
- Да.
- А братья твои Илья и Антон?
- Да.
Вот тебе и встреча. Да ещё с ключами домашними. Помнит Сапожникова тебя, Димочка-Демьян. И Максима с Настенькой-сестричкой тоже. Макс теперь компьютерный инженер. Тоже солидный. Соседи соседями, а дело делом.
Стоим мы с Аней и диву дивимся. Соседи? Университет? - И то, и другое, только это не мир тесен, просто родной он.
Юля Ганская подходит, подруга Дудыриной:
- Я - краденая невеста. Поздравьте. Вчера у меня день рождения был. (На Покров значит, как у тётушки Сапожниковой, Тамары Николаевны, заслуженного учителя Карелии по химии).
- Как так краденая невеста?
- Да я полгода любила его, любила. Отношения с мамой напрочь испортились. Ну прямо никаких отношений. Отец в городе меня отыскал, в машину посадил и домой, в Деревянку увёз, под домашний арест.
Начали меня воспитывать заново, раз в детстве не удалось, - перевоспитывать то есть. Мама всё лекции о долге и мужской корысти читала в разрезе любви и дури, убедила она меня, что Ване я не нужна. Он позвонил:
- Нужно встретиться.
Встретились, в Касымовской избушке. Я сижу в толпе и думаю:
- Что я тут делаю?
- Три часа прошло, а мы друг другу слова не сказали, а потом он к стенке меня прижал:
- Что случилось?
- Я тебе не нужна. Зачем всё это?
- Кто тебе это сказал?
- Мама.
- А откуда твоя мама знает, что мне нужно. Я тебе говорил, что ты мне не нужна? - Нет. Так вот, довожу до твоего сведения раз и навсегда: ты мне нужна. Понимаешь, такая-сякая и т. д.
Сапожникова переспросила:
- Любимая то есть?
- Ну да, такая любимая, сякая любимая моя, - он мне говорит, - не слушай никого, потому что про себя только я сам знаю, не всегда, правда, но что знаю, то и ты узнаешь, по-всякому любимая моя.
А через три дня мне Лара звонит и говорит:
- Ваня к тебе собирается приехать.
А я в Деревянке была по-прежнему под домашним арестом. Приехали Ваня с Ларой, я их за два дома от своего встречала, чтобы родители не увидели. Ваня говорит:
- Поехали.
Я:
- Сейчас?
- Сейчас.
- Поехали.
- Ты понимаешь, что я тебя увожу и ты больше домой не вернёшься?
Лара вставила:
- Мы тебя похищаем.
- Понимаю. Поехали. - А сама в старых джинсах, рубашке домашней и курточка никакая поверх этого наряда накинута.
В машине у него спрашиваю:
- А ты понимаешь, какую ответственность на себя берёшь?
- Всё я понимаю.
Вот теперь квартиру ищем. Я отцу позвонила:
- Папа, я в городе.
- Ну и дура, - вздыхает он.
- Как мама?
- Молчит.
У меня немного отлегло. Но через какое-то время опять - тревога какая-то. Вани дома нет. Час, другой, третий проходит, а он не возвращается. Побежала искать, а сама ему (нам то есть) на квартиру названиваю. Вдруг - отвечает.
- Ваня! Всё хорошо?
- Да, только морду набили.
Прилетаю. Лицо - никакое, ногами били. За парня заступился, - пятеро против одного. Вот и героизм. А у меня день рождения на следующий день. Денег на праздничный стол нет.
Ваня лежит, вздыхает:
- Сходи, купи "Фанты".
Сходила, выпили воды газированной за моё рождение. Опять лежит, вздыхает, а потом:
- Бросаю пить.
- Когда?
- Вчера.
- А свадьба? - спрашивает Сапожникова.
- Мы не хотим.
- Как не хотите? Чего тогда похищал?
- Да он развод свой никак не оформит, - грустно говорит Юля.
Нюра вмешивается:
- Сапожникова, чего опять ковыряешься в душе?
А Юля на Сапожникову смотрит во все глаза и не понимает, чего она всё выкладывает ей, которую раз и видела в той же избушке.
А Сапожникова видит, что Юля попала. Летает: счастье у неё есть - Ванечка! Заступник вселенский. Да ещё от привычки отказался. Подарок, значит, на день рождения. Хорошая традиция - на день рождения подарки дарить. Без покровительства Матушки-Богородицы не обошлось.
***
Идёт Сапожникова по университетскому коридору, останавливаясь, чтобы мысль, возникшую в словесной форме, на бумагу перенести, - роман пишет то есть. Коридор полуосвещён, - значит, третий этаж. Студентов толчея - сдают что-то биологи. Ну, она к стенке прижимается, пропускает идущих навстречу, а сама в это время - пишет.
Ирина Васильевна навстречу, - деканатная мама, то есть она очень благообразная, представительная молодая дама, но к студентам относится, как к чадам своим. Сапожникова посторонилась, здороваясь, низко голову к папке романной опуская в знак почтительного отношения, и ждёт, когда Ирина Васильевна мимо пройдёт. А та Сапожниковой:
- Я тебя ищу. Ты вчера "Евангельский текст"-3 вывозила?
- Да, - говорит Сапожникова, - только сегодня утром, - про себя добавляет.
- Кто деканом будет?
У Сапожниковой глаза на лоб от удивления полезли: она-то откуда знает? Замычала даже. А Ирина Васильевна не отступает:
- О чём ты с профессором З. говорила?
- Ну, куда разгрузить. Он разрешил в свой кабинет, то есть декана. А когда я спросила, не помешает ли это его преемнику, то профессор так смущённо и мило улыбнулся, что я догадалась о чём у них с профессором Т. перед этим разговор шёл.
Тут Ирина Васильевна совсем Сапожникову к стенке прижала:
- Сашу уже ректор на беседу вызывал. Дважды. Как же так?
А что Сапожниковой? Получается, не ректор ей указ, а она ректору? То есть, что она подумает, так и происходит?
Заволновалась Сапожникова:
- Ирина Васильевна! Не знаю я ничего. Что думала и что слышала, я Вам сказала. А кто деканом будет - не знаю. - Сказала и о Сашах задумалась, сколько их, кроме вышеназванного на факультете, но так и не досчитала, потому что - о любимом вспомнила...
И тут она поняла, почему Ирина Васильевна у неё про декана будущего спрашивает, потому что про будущее она знает, и про декана - будущего - тоже, а про настоящего...
Возлесловие автора
Есть люди, которые скрывают в себе свет - даже от себя. А есть такие, как Лидия Сергеевна Повилайнен, Петрович, Ирина Бисерова и многие другие, которые вызывают огонь на себя. Они не только своего, но и чужого не боятся. Поэтому к ним люди тянутся.
Ирина Юрьевна Бисерова, являясь сотрудницей лаборатории, преподаёт на юрфаке. Как дело на лекции до примеров доходит, так Ирина про себя рассказывает, - зачем далеко ходить? И чего бояться, когда законы соблюдаешь? Это милиция не имеет право честных граждан в их жилище беспокоить. И никакой высокопоставленный милицейский чин не заставит её после вышеуказанного времени лицо своё показывать. Насмотрелись "Белое солнце пустыни", теперь к русским женщинам пристают: "Гюльчатай, открой личико", дверь то есть. А вдруг ты лицо кавказской национальности?
Уважаемые сотрудники милиции города П!
Свидетельствую вам, что Ирина Юрьевна имеет не только русское лицо (при наличии такового же паспорта), но и права, которые вы должны уважать, как и права других законопослушных россиян любой национальности.
Вы ведь тоже картошку едите с общего поля. Так охраняйте покой людей, которые эту картошку с любовью растят.
А у нас новые сотрудницы появились. Трое девочек: Настенька, Оленька и Ириша. У Настёны глазки болят. Видно, время ей внутрь себя смотреть. Оленька летать боится, но душа уже окрыляется. А Ириша (вторая теперь! - живое имя, раз размножается) одним именем своим подтвердила, что у любви есть избранные. Свет от неё исходит. Лучики улыбки согревают охлаждённое осенними ветрами чрево лаборатории.
Улыбайся почаще, Ириша! Улыбайтесь, девочки! Спасибо вам всем!
Скоро (может быть) в помощь вашему теплу сердечному нам обогреватель купят...
Скоро защита диссертации у зав. Наташи.
Скоро Татьяна Панюкова, зав. Далевидными текстами, из санатория вернётся.
Ещё больше улыбок станет. И светлее, и теплее...
***
Стипендию дают. Аспирантскую - тоже. Сапожникова у окошка кассы:
- Неллюшка! Мне, Жеребцову (сам в больнице), Соболеву (командировка), Шиловой (ребёнка ждёт), Безымянной (как всегда), и сёстрам Н.
Получила. В лабораторию принесла и в коробочку положила по просьбе сотрудников. Тут приходит Ната Бабина, и они идут покупать шоколад, а заодно Тимофееву подарок. Час проходили. Когда из университета выходили, с Шиловыми встретились. Сапожникова Шиловым про коробочку напомнила. А она всегда всё всем говорит. Все сотрудники знают о коробочке. Но Шиловым - на всякий случай, вдруг никого в лаборатории не окажется.
Возвращаются Сапожникова с Бабиной в лабораторию через час, а там два Олега: историк и второй.
- Забрали стипендии?
- Забрали.
Через неделю Сапожникова под ёлочками с Аней Н. встретилась. О чём аспирантам говорить? - О статьях.
- Аня, ты не торопишься?
- Сериал только через час, мой любимый, - отвечает она и вдруг, вспомнив что-то своё, начинает хохотать. Сапожникова ждёт. Аня рассказывает:
- В день стипендии прихожу я в лабораторию, спрашиваю у Николая ІІ:
- Получили стипендию?
- Да, - тот утвердительно, - вчера ещё получил (а Сапожникова думает: как вчера? В тот же день и получил, я же сама за него и получала).
Ну раз есть стипендия, подожду, думаю. Сажусь за стол с Олегом-вторым, анекдоты читаю. Паша пришёл (тоже за стипендией), тебя нет, ну он в компьютер полез. Сидим, тебя ждём. Через час Николай ІІ говорит:
- А чего ты сидишь?
- За стипендией пришла, на меня Сапожникова получила, - отвечаю грустно я.
Олег-второй тут встрепенулся и говорит:
- Так деньги у мамы всегда в коробочке.
Паша І себя по макушке как шмякнет, - знал ведь, сам ею пользовался, пока Сапожникова в отпуске была, - в коробочку полез. Всё - там. А я сериал пропустила. Целый час под коробочкой с деньгами своими сидела. Высидела, - хохочет Аня.
***
Те, кто умеют обращаться с деньгами, становятся финансистами, с числами - математиками, а если этот подход ещё объединён со знанием биологических законов, то - физиками. Те, кто умеют обращаться со словом, чаще бывают филологами.
А кем становится тот, кто обращается к любви? Я не про физический план, это уже описано и одухотворено, вон их сколько, Дон-Жуанов и путан. Отсюда и путаница. - С любовью обращаться умеют, а ведь всем ясно, что при этом - не любят, потому что любовь - раз и навсегда и не с любым, а с любимым, который единственный. Потому что любой - это р-n переход, а любимый - обоюдный процесс, не только по Березовскому, но и вытекает из семантики слова, так как любимый - этот тот (та), кого люблю я, а суффикс -им- (любим) говорит о том, что я тоже любим(а) им (любимым человеком, который может быть как мужского, так и женского пола). Из-за того, что в любимом грамматически явно выражен мужской род (это у проф. В.В. Виноградова сказано в его трудах), происходит, наверно, путаница у геев.
Про духовный план тоже более-менее ясно: любит душа, и умница, это по-Божески. Но я всё ж таки про просто любовь говорю, когда и то, и другое. Когда душа летит, а голос осип.
Смотрю я на Сапожникову и думаю, почему она, - как бы это деликатно выразиться, чтобы она не поняла, о чём я, - почему ей всегда не дашь столько лет, сколько в паспорте? А потом прочитала "Прощание с друзьями" Г. Маркеса и поняла, что она, эта Сапожникова, не стареет, потому что любит.
Рассказ Сапожниковой
Мне тринадцать, Настёне - семнадцать. Она - девушка, а я долговязый гусь-подросток. В деревне на меня ребята внимания не обращали. А было их четверо в нашем доме-муравейнике: два Саши и два Серёжи. Одни Саша-Серёжа были родными братьями, а другие два - двоюродными. Но и те, и другие были по родственному отношению мне двоюродными дядями через дедушку, за которого Анна-первая за семь лет до ВОВ вышла. Разница в возрасте 5-7 лет. Это у нас с братьями (как и у бабушки с дедушкой), они меня старше, кроме Саши-родного (младше меня на 2 года), которого я дразнила бухгалтером. Песни тогда ещё не было "бухгалтер, милый мой бухгалтер", это Саша с 9-го класса мечтал быть бухгалтером.
Я:
- Почему?
Он:
- Я буду ходить в чёрных атласных нарукавниках, а по праздникам - в ослепительно-белых.
Тогда мы не знали, что по праздникам не работают. Но мы шли в который раз на ферму за молоком, где чёрная, блестящая земля была взрыхлена копытами коров, приводимых на дойку, и белые струи молока на наших глазах пенились и звонко стучали о стенки подойника, а иногда и - прямо на землю, если доярка замешкается.. Наверно, отсюда и образ чёрно-белого атласа, тугого и блестящего... И он был прекрасен, как и всё живое...
Саша-младший стал учителем математики. Серёж нет. Один уехал за женой и дочками в болотную страну, другой канул в горьком море... вслед за родителями...
Двоюродный Саша вернулся из армии (о, вечера под часовней Святого Самсона, с гитарою, куда меня, малолетку, не звали, но как рвалось туда сердечко: музыка слов... - не для меня, не моя...).
Настёна вышла замуж за дояра с фермы, а я продолжала вздыхать при виде двоюродного Саши, теперь - студента ПГУ, жениха с квартирой, мотоциклом, моторной лодкой и прочим добром, среди которого - г и т а р а!
Лет через пять по окончании университета он стал ухаживать за женщиной с ребёнком из соседнего подъезда своего дома по Гоголя. Родители воспротивились: ты, наш единственный и самый-самый, а она - с приплодом.
Ещё через десять лет его мама мне (уже с двумя детьми, битой-брошенной):
- Поженились бы вы с Сашей.
Тогда Сашу уже называли "уровень перехода".
В субботу после бани - русское горячительное. Наутро он прибегает к нам, на другой конец деревни:
- Чем вы тут занимаетесь? Рассказывайте!
- Что? - недоумеваем мы с братом.
- Об уровнях перехода. Я всю ночь следил и видел, как вы настраиваетесь то на один, то на другой уровень, а то сразу на всех находитесь. Как вы это делаете?
А мы и не знаем, что ему ответить...
Андрей крещение тогда принял и через год пастором стал, а я: стихи и стихи. Какое замужество? Двое детей есть, зачем мне третий, только взрослый, с уровня на уровень переходящий в зависимости от уровня жидкости в очередной бутылке?
Теперь уже Анне-второй семнадцатый. - Первая девушка на деревне, - бойкая, смышлёная. А глазищи-то блестят и ямочки на щёчках. Ох, Стас, придётся тебе за право своё повоевать!
***
Вы думаете, что Сапожникова с Дудыриной познакомилась, потому что они из славного аспирантского братства? А вот и не так. То есть братство-то оно славное, но Сапожникова и Дудырина скорее сёстры по своей гениальной бестолковости.
- Дудырина, ну почему мы с тобой такие Дудырины? - Жалобно всхлипывает Сапожникова после ею же прочитанного, а до этого написанного ну очень лирического стихотворения (я тоже читала, знаю).
И Дудырина в ответ также слезливо хлюпает опущенным носом.
А познакомились они в преддверии похода на Ивановские острова и поэтому Сапожникова в толпе аспирантов стала Дудырину узнавать, а также Женю Белошицкую, Наташу и Лёшу Омельчак, которые хоть и не из рода Марковских, но их хорошие друзья. Ната даже Лену, Сашу и Юлю с Бусей на свой день рождения в Кижскую деревню, где лето проводит, приглашала. Вы у Наташи попросите фотографии посмотреть, тогда сами поймёте, как до Сапожниковой дошло, что Лена Марковская постриглась. Не в прямом, конечно, смысле, то есть не сама, ей только волосы укоротили. Но об этом в другой раз.
А в тот раз, когда был поход, Лена Марковская к Сапожниковой в лабораторию пришла. А Лена Сапожникову уже давно в толпе университетской выделяла, и потому они сразу стали своими. Пришла Лена вечером и говорит:
- Я на пять минут, у нас собрание.
- Что за собрание? - Спрашивает Сапожникова, думая о собрании сочинений Фёдора Михайловича.
- Биологи на Ивановские острова на лыжах собираются, на два восьмимартовских выходных.
- Я тоже хочу, - ляпнула, не задумываясь, Сапожникова.
Пришла Марковская с собрания:
- Вообщем, так, у тебя оборудование есть? - Деловито спрашивает она у Сапожниковой.
- Какое оборудование? Это ещё зачем?
- Ну лыжи, ботинки, спальник, коврик...
- Коврик-то зачем?
- Не перебивай. Есть?
- Откуда? Я на лыжах последний раз в пятом классе ходила, на городские соревнования.
- Согласна ехать со мной за оборудованием в любое время дня и ночи? - Сурово спрашивает Лена.
- Согласна! - Как пионер, которым она до девятого класса была, лихо отвечает Сапожникова.
На следующее утро приходит Сапожникова в университет, а там у стенда с объявлениями в фойе Дудырина стоит и что-то пишет. Сапожникова тогда Дудырину никак по имени запомнить не могла, потому что она её только в избушке у Касымова видела, а там всех зовут сказочными именами. Скажут: ФФ, так и зови, а скажут: Ди, значит, так и есть, только запомнить бы.
Поэтому Сапожникова к Дудыриной просто так подошла, без обращения, и сразу говорит:
- А меня биологи на Ивановские острова берут. Только какое-то оборудование ещё надо.
Дудырина спокойно:
- А также кружку, миску, ложку, ты записывай.
- Сейчас, - радостно откликнулась Сапожникова.
- И продукты.
- Какие?
- Ну тушёнку, сгущёнку, паштет или что-нибудь другое, что на хлеб намазывают, а лучше на булку.
- Так сейчас пост, - удивилась Сапожникова.
- Да... - Задумалась Дудырина, - и денег 30 рублей.
- Кому давать?
- Мне, - и видя вопросительно-удивлённое лицо Сапожниковой, которая не понимала, как это её желание поделиться радостью перешло в деловую встречу, объяснила: - я ответственная.
Надо же Сапожниковой всегда и везде вовремя оказываться!
- Ты извини, - замялась Сапожникова, - я опять забыла как тебя зовут.
- Аня Дудырина.
- А, ну да, как мою дочку, - наверное в сотый раз вспомнила Сапожникова.
- А хочешь, зови хоббитом.
Тут уж Сапожникова запомнила Дудырину раз и навсегда. Потому что с семейством хоббитов у неё были давние связи (Что у хоббита в кармашке?). А один из них даже на прошлое её день рождения был взломщиком актового зала, но стол утащил не тот, нужно было на колёсиках. Зато шарики воздушные были самые что ни на есть те. Сапожниковой они потом очень для романа пригодились.
За оборудованием ездили поздно вечером. Сапожникова только вошла к себе домой, как зазвонил телефон. Марковская-младшая командует:
- Через полчаса на такой-то остановке (на другом конце города, Кукковкой называется. Ночь наступает, а тут кукки, петухи то есть, сбор трубят).
Конечно, Лена накинула пятнадцать минут Сапожниковой, чтобы она чаю попила и переоделась из шубы в куртку. Сапожникова бы не опоздала, но она ехала с Машей Старицыной в одном троллейбусе, и та вышла на нужной (как оказалось, им обеим) остановке, а Сапожникову послала подальше, потому что Сапожникова города не знает.
Лена, конечно же, уже примёрзла к вышеозначенному остановочному киоску, но Сапожниковой простила, - на то она и Марковская (и мама у неё такая, и папа, и брат, и даже пёс Дюма), и пошли они к Белошицким, которые родственники. Сначала Сапожникова познакомилась с братьями Витей и Колей, которые оборудование тюками из недр обыкновенной хрущёвки таскали. Сапожникова даже подумала, что попала в пещеру Али-бабы, и только она хотела сказать: "Сезам, откройся!", как открылась ещё одна дверь, и Сапожникова сказала:
- Я напишу японский псалом!
Потому что в проёме стояла хрупкая девочка Евгения:
Статуэткой японской показалась мне она,
стоящая в проёме времени на пороге пространства.
Ветры перемен послушно улеглись у её ног,
и наступило забвение времён года,
ибо пришла она, любимая Твоя Любовь, Возлюбленный мой!
И Сапожникова поняла, что поход начался. Домой она приехала последним троллейбусом с огромным, во всю спину, рюкзаком и лыжами. А в троллейбусе к ней подошёл младший сержант Сергей, который рассказал ей, какие лыжи были у него в Афгане. В голосе его сквозила такая тоска, что Сапожникова написала ещё один псалом, потому что только Богъ мог помочь Сергею вернуться в жизнь, а не только выжить.
За день перед походом Сапожникова написала 14 псалмов и ещё три ночью. И весь предпоходный день был насыщен всевозможными встречами. Она ходила на кафедру германской филологии отмечать международный женский день чтением глав из поэмы очень приличным собеседницам: Ирине Д. и Юле Шерстюк, которая теперь разъезжает на белом коне в свадебном платье по Парижу, конечно же, с другой фамилией, потому что - с мужем.
После этого Сапожникова полетела на вокзал провожать Оленьку Егорову, которая с шестилетней Владой и почти годовалым Лёшиком (счастливые детки, золотая мама!) уезжала в СПб провожать мужа на корабль. А оттуда Сапожникова полетела к Терезе Рафаиловне. Домой она пришла в 10 минут следующего дня. На столе около телефона лежал список звонивших (а вот на работу Сапожниковой звонят одни партизаны), на котором дважды, с интервалом, было записано о звонке любимого. Сапожникова обрадовалась дважды: потому что звонил, и потому что её не было дома. Ей не хотелось официальных поздравлений, которые испортили бы ей походное настроение. А какое ещё поздравление могло быть, если ситуация описана в четвёртой главе... Листик о звонке любимого она спрятала в стопочку рукописей (Надо бы разобрать этот стопудовый завал, пока она болеет).
Рано утром на той самой конечной остановке, где живёт Оленька Егорова, Сапожникова встретилась с Евгенией Фёдоровной, соперсницей по трапезе в течение всего похода, и начала знакомиться с остальными прибывающими со всевозможным транспортом:
Даша Кононенко в солнечно-жёлтых лыжных штанах, Лена Кулебякина в шапочке скво, Наташа и Алёша Омельчак, Максим Осипов (занимающийся потрясающе интересными лишайниками или потрясающе интересно занимающийся лишайниками), Женечка Белошицкая, ещё один Лёша - Мальгин, с которым Сапожникова потом встретилась на день рождении Тимофеева, Юля, Сергей Попков с Татьяной, Дудырина, Фомичёв, Сапунова, американка Маргарет, Окси Горьковец, которая не только занимается породой сиговых в бассейне Онежского озера, но и принесла "бутерброды для американки и для поэтессы" (как сказала её мама), Кристина Бородина, кто-то ещё (извините, что Сапожникова не запомнила всех по именам, но лица - отлично!) и наконец, сама Марковская-младшая со старшим братом.
Поход начался!
Пока шли по льду озера, Сапожникова развлекала Окси, читая ей стихи и смеша её до упаду, что Окси постоянно и делала, а Сапожникова этим была обескуражена: она не знала, что её шутки такие скользкие.
В конце восьмикилометрового пробега Сапожникова нисколечко не устала. По её спине и лицу тёк пот, как и у всех участников похода. Но это почему-то её не касалось, как будто всё происходило не с ней, а с кем-то другим.
Маргарет, замерзающая у костра. Евгения Фёдоровна поделилась своими валенками и жилетом. Но Маргарет продолжала замерзать. Дудырина и Фомичёв повели её обратно - до города. С ними возвращалась с мозолью на ноге Кристи. Напутственное слово Окси было кратким:
- Теперь, Маргарет, ты знаешь, что такое русская зима.
Сапожникова недоумённо воззрилась на Окси:
- Март на дворе! Весна. Ты что, Окси, окстись!
Та озадаченно уставилась на Сапожникову:
- И правда весна, что это я?
Но для Маргарет это была самая что ни на есть настоящая русская зима, тем более, что на лыжах она - впервые в жизни. Она передвигалась медленно, но верно, подбадривая сама себя:
- Маргарет, come on! Come on, Маргарет!
И была похожа на этот самый ком, который он, только снежный, промёрзший насквозь. За километр от города Маргарет сняла лыжи и, неся их в руках, упорно сопротивлялась одеть их не только сейчас, но и когда-либо ещё в своей жизни, если выживет в этом походе.
Евгения Фёдоровна по возвращении Нюры и Серёжи к биваку, сказала Нюре о её уникальном умении организовывать не только биопоходы (на выживание), но и международные конфликты.
Вечером был глинтвейн. Ночью спали в двух шатрах. Сапожникова - на входе - по привычке. В три часа ночи она вышла под звёздное небо и выпала в пространство. Угли костра уже подёргивались пеплом. Сапожникова подбросила веток и подтянула тлеющие концы брёвен, чтобы к завтраку не нужно было долго возиться с огнём. Тепла и света от костра почти не было. Сапожникова понимала, что где-то по позвоночнику гуляет дрожь от морозца. Понимала, но не чувствовала. Она достала блокнотик и записала несколько строк будущего псалма:
Одинокий странник у костра весны
в ночной глубине зимнего леса
потерян во временах года
также, как и в пространстве...
Записала и вернулась в шатёр. Через несколько минут Юля выползла наружу, и Сапожникова услышала тихое поскуливание (но не Дюма, который лежал рядом с Евгенией Фёдоровной и Леной). Только Сапожникова собралась выступить в роли душевного обогревателя, как раздался спокойный голос Лёши Мальгина - оттуда же. Значит, можно не волноваться.
На завтрак самыми последними проснулись дежурная Сапунова и остальная троица из vглу, который оказался самым тёплым спальным местом во всём лесу.
После похода на Гарницкий маяк (туда 2 км и обратно, как ни странно, столько же) и по возвращении кружки кипятка для Сапожниковой и Евгении Фёдоровны (хлеба не было, оставались только скоромные бутерброды) экспедиция за выживанием направилась в город. Сапожникова шла по лыжне уверенно (как Раиса Сметанина!), но только пока рядом шёл собеседник (собеседница), которые, один за другим, подъезжали к ней, стоящей с блокнотом в руках и уставившейся в небо, - потому что на лыжню можно было не смотреть - её не было, только голый лёд, так как за ночь весь снег сдуло.
Попков, Макс и Нюра - последние, догнавшие Сапожникову, - не отставали от неё до самого города, несмотря на её замысловатые акробатические номера с кульбитами через рюкзак во всю спину, на котором при падении было хорошо лежать, если он оказывался снизу.
Когда при очередном трюке ноги у Сапожниковой разъехались в разные стороны, а лицо оказалось погружённым в сугроб, который странным образом возник на абсолютно голой поверхности озера, то Сапожникова поняла сразу две вещи: во-первых, почему Макс всё время до этого предлагал ей помощь при падении (а до этого она вскакивала молниеносно, как мячик), а во-вторых, что нужно было утром слушать Евгению Фёдоровну, которая умывалась снегом и другим радостно советовала. Но Сапожникова никогда не умывается. А надо было, хотя бы этим утром.
И вот наконец, после бесчисленных трюков и бесконечных стихотворений о любви, льющихся из Сапожниковой, замыкающая группа ступила на берег. Вся экспедиция ожидала их уже ровно час. Даже Окси, прибежавшая первой два часа назад. Она с грустью смотрела на Сапожникову, наверное, вспоминала, как плакала над пятой главой "Мальчишки" навзрыд и хотела прочитать остальные две... Кстати, потом, осенью Маленькая Скво со своей подругой Ирой Макар читали в сквере полутёмного утреннего города - вслух - введение к этой поэме...
На следующий день Сапожникова пришла на работу и встречалась с некоторыми участниками похода, которые не заболели, и чувствовала (не просто понимала, а именно - чувствовала!) родство душ. Хотя какой это был экстремал? - Всё зависело от самого себя, не то, что семь лет назад...
***
Летали ли вы на автобусе междугороднего сообщения? Сапожникова летала. Ехали они с братом в город через Медвежью Гору. Икарус летел плавно по февральской дороге. Завтра - девятый день со дня ухода из жизни талантливого писателя из Сямозера Коли Логинова...
Сапожникова сидела в начале салона автобуса, брат - где-то ближе к середине. Навстречу пролетали легковушки. Шофёры автобуса (напарники рейса: один ведёт восемь часов в одну сторону, другой - обратно) развлекались анекдотами от друг друга. И вдруг Сапожникова увидела, что автобус выехал на встречную полосу, что не только запрещено правилами дорожного движения, но и опасно для жизни. Как последнее и оказалось. Потому что следующее, что ощутила Сапожникова, происходило во время плавного переворачивания в воздухе Икаруса и отлёта его на обочину, которой в данном случае являлось Онего.
Рядом с Сапожниковой истошно закричала молодая женщина с трёхлетней дочуркой на руках, которая (дочка то есть) ещё ничего не поняла, как и Сапожникова, и ощутила, как и Сапожникова, только - п о л ё т, когда перехватывает дыхание. Дверь автобуса была где-то на уровне головы, но не совсем сверху, а как-то сверху-вбок. Люди начали вскрикивать, вскакивать, и тут Сапожникова услышала свой резкий крик-приказ:
- Всем сидеть тихо!
Все затихли. Сапожникова уже нормальным голосом спросила:
- Раненые есть? Оглядитесь, но не галдите, ответьте, если есть. Я буду смотреть на каждого, кивайте.
Все молчали и дальше. Одна женщина подняла руку, как в школе:
- У меня рука, по-моему, вывихнута.
- Всё?
- Да тут несколько царапин, - раздались голоса успокаивающихся постепенно людей.
- Хорошо. А сейчас, по очереди, не делая резких движений, сначала женщины с детьми и пожилые, потом моложёжь и мужчины - выходим, но без вещей, - увидев, как кто-то стал вытаскивать из-под сиденья громоздкий баул, жёстко сказала Сапожникова. - Вещи передадим по цепочке, никаких лишних движений, мы не знаем, как прочен под нами лёд и насколько устойчив автобус в данном положении.
Вы, - обратилась Сапожникова к мужчине лет тридцати, сидящему с женой и ребёнком на первом сидении, - выходите первым и помогайте с той стороны детям и женщинам.. Вы, - глядя в лицо мужчине, старше себя, в конце салона, сидящему возле своей жены, той самой женщины, у которой вывихнута рука, - останьтесь, поможете передавать вещи, и - в середине салона она увидела брата, который кивнул ей головой в знак согласия, - всё. Начинаем выбираться.
Через двадцать минут вышли все. Ещё через семь были вынесены вещи. Трудности были только вначале, с заклинившей дверью, а выбирались на дорогу по колесу. Сапожникова вышла последней, не до конца понимая, что произошло. Она стояла у обочины и хотела закурить, но - в присутствии этих людей - не могла. Всё равно что в классе или в храме.
Шофёры автобуса суетились возле легковушки, смятой, как консервная банка. Сапожникова подошла и увидела, что они вынимают оттуда водителя, молодого парня, чьё лицо было в крови, но - бледное, как мел. Вынимают - не совсем подходило к ситуации, потому что парень был вжат в салоне автомобиля. Через полчаса достали. Из двадцати пяти пассажиров осталось к этому времени семнадцать (кроме Сапожниковой с братом). Остальные разъехались на попутках или вернулись в Федотово (только и отъехали от посёлка на полкилометра). Парня раненого Сапожникова заставила взять в салон проезжающего в сторону Медгоры автомобиля (марок авто Сапожникова ну ни капельки не знает), усадив рядом одного из смышлёных пассажиров. А дальше - отошла на обочину - одна напротив озера. Молча. В никуда. В нигде. Подошёл брат, глянул ей в лицо и...
Потом Сапожникова услышала из-за спины своё имя, обернулась: кто-то из пассажиров (откуда знают? Брат, наверно, сказал...):
- Что нам дальше делать?
- Транспорт до Медгоры ловите. Там ночной поезд до города есть.
- Кто ж нас возьмёт. Раненого - не хотели, а нас и подавно...
Сапожникова развернулась, посмотрела на стоящих вдоль обочины людей и поняла, что не может их так тут бросить. Шофёры, пряча глаза, стояли у автобуса. Сапожникова спросила у них:
- И что теперь людям делать?
- Сами добирайтесь! - Весело зачастил один из них.
- А деньги?
- Так от Великой часть пути проехали...
- Да уж... И до Медгоры не добрались...
Шофёр дрожащими руками выдал всем пассажирам половину стоимости проезда, как они с Сапожниковой и столковались (уговаривать их, как детей малых, пришлось отдать чужое). К Сапожниковой в конце сам подошёл, тоже отдал, потому что Сапожникова на дороге машины останавливала. Один автобус рабочий, в который меньшую половину усадили. Люди, едущие в нём, сказали, что через полчаса второй "уазик" будет и остальных заберёт.
В "уазике" ехали друг на друге, доверительно разговаривая. Но злости или отчаянья почему-то ни у кого не было. В Медгору прибыли уже к полуночи (а так были бы в десять вечера в городе, если б да кабы...). Их встречали из первой группы:
- Поезд пол-второго. Наши очередь заняли.
Так, до поезда, а потом и до города, - единой командой. Как спортсмены. Но Сапожникова лиц не помнит. Чёрно-белая слепящая вечность и кровь - по бледному лицу невинно пострадавшего.
Летом в городе, случайно, Сапожникова узнала, что парня, водителя легковушки, на которую налетел автобус, после двух с лишним месяцев его пребывания в больнице, отдали под суд. Он в газетах объявление давал, чтобы очевидцы отозвались и защитили. Но Сапожникова газет не читает. - В их деревне, куда она через неделю вернулась, - ни газет, ни радио. - Кинулась она к администрации городского автовокзала, но там руками недоумённо развели:
- Ничего не знаем. Водители уволены.
Так Сапожникова фамилию пострадавшего, как и судьбу его, не узнала. - Не смогла помочь, потому что ничего не запомнила: ни цвета, ни марки машины, ни номера, - чёрный лес, белый снег и кровь по лицу невинно пострадавшего... да ещё перекрёсток...
Как проезжает в город, так:
- Прости меня, чей-то сын, чей-то муж, чей-то отец!..
***
У каждого из нас свой крест, своя скорбь. Свой "Титаник". Свой "Курск". Своя эпопея войны и мира душевного. И у Сапожниковой - свой.
Долго она не крестилась. Зачем? К Богу идут только убогие, слабые духом. А она - не нуждается в костылях церкви. Твёрдо на ногах стоит. - Стояла. Пока любимого - предназначенного - суженого своего - полюбленного раз и навсегда - не встретила. А встретила и стала говорить с людьми о любви и вере. С любимым - обо всём и ни о чём. С любимыми людьми - о вере. О вере в Любовь. О пришествии Духа Любви. О сошествии на неё креста Господня.
Тане Радченко храм любви на глазах выстроила. Кольцовой - храм в сердце воздвигла:
-Все мы церковь. Как галограмма - и один кубический сантиметр - храм. А когда мы вместе - тот же храм, но - просторнее. Просторнее для распахнутых крыльев души. Просторнее для роста.
Открытость, откровение, - и нет страха вырастить очередной бансай чувства, бансай духа, карликовую любовь...
Рассказ Сапожниковой
Сорок второй год. Финны в деревне. Указ новой власти: на каждого работающего по два иждивенца, остальных - в концлагерь. А в нашем Лукинском доме два старика-родителя и их дочери: Паня с тремя детишками (от пяти до одного года) и Анна с ребёнком-шестилеткой. Сёстры молодки, двадцать четыре да двадцать два года, мужья воюют, брат их меньшой - тоже.
Вот взрослые сидят, решают: кого в концлагерь, детей или стариков. Старики: мы пожили, а дети не виноваты. Увезли их и их шестнадцатилетнюю племянницу Клаву из другого Лукинского дома. Спасли, значит, внуков, которых и видели-то летом, когда они из города П. приезжали.
Концлагерь в городе и был. Там старики пайку свою, финнами выделяемую, Клавде скармливали, чтоб и эта, значит, выжила. Спасать детей, так всех, кого можно. Сапожниковской породы мы или как? А сами, мол, пожили. Только что пожито и было? - И пятидесяти каждому не сполнилось. Вообщем, Клавдия выжила. До сих пор к Валентине, Анниной дочке ходит, как в деревню приедет. Сидят на крылечке, о чём знать бесёдуют, а внук Клавдии Ивановны, Стас - с Анной-второй, которая в честь прабабушек названа, на пригорке разговоры говорит. Но это теперь.
А тогда увезли стариков под зиму. Тут и Онего встало. Лёд толстенный. Дорога по озеру до Великой открылась. По ней и ходили сёстры менять вещи серебряны на продукты. Старики ведь зажиточно жили, Старшая бабушка всем управляла: невод был у них - так всей деревней тянули, всеми сорока дворами (это сейчас подворий в четыре раза меньше, да дачники всё, одни Сапожниковы в зиму живут). А потом во всех печах по деревне сущик сушили. А высушат - на сани и в город. Хорошие уловы были! А сани Григорий делал. Знатные сани. Дед молчком жил. Заикался потому что сильно. "Гы да гы" - одна старшая его и понимала. А попробовал бы кто смеяться над Григорием-немым, - да и не пробовали, знали силу заступы его полюбленной. Она к нему склонится, слышит что будто, а потом и скажет:
- Григорий так решил... - говорит, да на мужа и смотрит: так ли? Тот выслушает (А все остальные - тоже на него во все глаза) и, подумав, кивнёт сурово: так, мол.
И весь тут сказ. Старшая никогда без Григория хозяйственного да и чего другого не решала. А уж полозья гнуть, он - первый мастер на всё Заонежье. Заказчики соловьём, а он всё - на ум. Без старшµй обходился, головой кивнёт, пальцы выкинет. Сколько пальцев, столько недель и - спорь ни спорь, но срок назначен. А за работу плату не брал - это уже к жене, та все расчёты бухгалтерски вела. У них с Григорием все расценки обговорены.
Немой-то, немой, а иной раз разойдётся старшая на домашних: то не так, да это не по-таковски, а он из угла своего голос подаст, она тут вскинется:
- Ой, Гришенька, молчу, - и к нему в комору. Сразу - тихо, муха пролетит - услышишь. Слово он, что ли, какое знал, но старшјя беспрекословна была. А может что ещё, но добро в доме не переводилось. Было на что дочерям их войну выживать.
Работать ходили в Великую, - это в войну уже, - там и мену делали. Тут Паня заболела, Анна и справила дочь свою, саму старшу из детей, на мену. Тая на озеро вышла, - а дом наш крайний был (да и сейчас) по озёрной-то стороне деревни, из окон Великую видать. Анна за дочей в оконце-то приглядывает и видит, как метров за сто от дома финн в белом маскостюме на полозья широченные лыж своих Валю ставит и - нет дочери: снег белый, финн белый, - ничего не видать. Ни жива ни мертва была Анна, то от Пани бредящей к детям её, то к окошечку: где моя-то единственна-ненаглядна? Вернулась бы только. Некудь боле нЇ пущу.
Еще подобно Царство Небесное неводу, закинутому в море и захватившему рыб всякого рода, который, когда наполнился, вытащили на берег и севши хорошее собрали в сосуды, а худое выбросили вон.
(Мф. 13.47,48)
Пришла, наконец. Глазищи вытаращены. Рассказыват:
- До Великой молча ехали. В Велику пришли, он не ссаживат. До дому какого в середье доехал. Остановился, меня - с лыж и нј крыльцо поставил. Мне с него ннкак, потому что дорогу он зјступил. Ну он лыжи снял и сам - на крыльцо. В дверь - стук, и - в открытую меня - толк. А там тепло, светло, стол ужинный, финны по лавкам вкруг. Он лопочет по-свойскому, а меня на лавку подсадил и - напротив сел. Говорит что и на меня глядит. А я молчу. Он большой ломоть булки белой (!) берёт, маслом (!!) мажет, а сверху песком сахарным (!!!) посыпает густо. И - мне. Я взять-то не могу, а есть - тем более (они, дети эти, сроду такого явства, да чтоб ещё всё вместе - не едали в войну-то).
Я потом у мамы (а это она шестилетка-то, с финном на лыжах в приключение это попала) спрашиваю:
- Так где бутерброд-то?
- Да там, на столе их финском, и остался... (Мама до сих пор чёрный хлеб с сахаром вприкуску ест - чтобы не рассыпать...)
Панин муж Николай с войны вернулся. Ещё близнецов родили. Пятеро у них стало. И брат Митя-красноармеец вернулся. Через год от туберкулёза в госпитале умер. Двадцати двух лет не сполнилось...
А муж Анны-первой под СПб в восьми километрах от Новосокольников похоронен. Много там их, Сапожниковых. Братская могила называется.
Болото во дворе дома, в котором Григорий полозья вымачивал, чтоб гнулись, только в прошлом годе Андрей опилками засыпал. Сад посадил яблоневый, григорьевский. Сани-то теперь промышленность производит. Финские называются. Да и наши тоже делают, салазки...
Олег-второй, шестилетка, пошёл на рыбалку зимнюю, а уж май был на носу, лёд совсем слабый, рыбаков на озере - ни одного. С салазками пошёл, на них ведёрко поставил, в нём - самоловки. Рыбаки лунок-то вдоль берега насверлили, Мороза ночью большого не было, лунки и не скрылись. Вот Олег-второй от бани нашей - без спросу - и пошёл повдоль берега. За часовню ушёл.
Я - на деревню: сын пропал. Сидел по-над баней и - нет. Смотрю, по озеру плетётся мужичок-с-ноготок, пыхтит. Дождалась. Щёки красные от морозца, а радёшенек. - Двух налимов на самоловки споймал.
Говорю:
- Большего (с пол его роста) неси Александру Алексеевичу (одинокий сосед-пенсионер).
Насупился:
- Моя рыба. не понесу (первый ведь улов).
- Как не понесёшь? Он больной, старенький, а у нас уха и так будет. Ещё наловишь.
Сопит. Холодно. Домой пошли. Разделся, самоловки разобрал и - в дворову одёжу.
- Ты куда?
- К деду Саше.
Отнёс. Пришёл, довольный:
- Ма, я отнёс, а не жалко. Завтра ещё нарыблюсь.
Ночью Онего стронулось. К утру забереги ото льда очистились до тресты (это метров за сто от берега). А рыбой Шурик Тихонский снабжал, всю деревню. Он её немеряно налавливает, слово какое, верно, знает...
*****
Анна-первая, инсульт когда у неё прошёл, по животу Сапожниковой глазами чиркат:
- Ох, двойня у тебя будет.
- Откуда двойня-то, бабушка? - Та отвечает, а сама крест серебряный выманывает.
- Отступись от креста-то. Не крещёна ведь.
- Бабушка! Украшенье модно.
- Отступись. Положь. То крест матери моей. Судьба у неё сурова была. Крест за то ей муж заказал именной.
- А как мою прабабушку звали?
- Да что за скаженна. Положь, говорю. Нету её, что с того теперь.
- А судьба какая?
Отвернулась Анна-первая. Сапожникова крест хвать и - на шею себе.
- Ой, девка, накличешь, сыми, говорю.
- Не сниму.
Лежит Анна-первая, вздыхает. Так Сапожникова с крестом и ушла. Анна-вторая родилась. А через четыре года Сапожникова написала:
Четыре года - Бабушка, прости!
Четыре года - как вода в колодце -
До ломоты костей такая стынь
От памяти, что проникает в сердце.
Четыре года: пухом будь земля!
Четыре года нет её со мною.
Четыре года всё хранит меня
Крест, обозначенный её руко.
...Когда Сапожникова крестилась, тот священник с интересом сказал о кресте:
- Я таких не видывал.
А Машенька-крестница в книжке его видала, где быт 19-го века заонежан описан, и картинки есть: такой же ромбик с окружьями и четырьмя оконцами, как в деревне-то зимой...
Возлесловие автора, переходящее в рассказ Сапожниковой
Оазис чувства - заповедное царство любви - заповедь любви... Исполнима ли она нами? Исполняема ли она нами не только по букве, но и по духу?
Роман превращается в дневниковые записи о (для) Сапожниковой: что она делала, с кем встретилась, и - дневником писателя: рассуждения о жизни...
Что знаю о жизни я, впервые живущая?
Бабушка Анна, мать Олега-старшего, была зав. Дома культуры в Соломеном. Через пятнадцать лет после её смерти - случайно - на каком-то вечере массовку организовывали женщины оттуда. Сапожникова подошла к ним:
- Моя бабушка была когда-то у вас заведующей.
Одна из женщин, к которым она обратилась, вскинула на неё глаза и - не веря - выдохнула через несколько секунд:
- Анна Петровна, твоя бабушка? - У неё не было сомнений, о ком идёт речь. Но - неужели?! - кто-то ещё помнит (а значит, любит?!) их Аннушку Петровну, хлопотунью, затейницу и в 55 лет - молодую, неутомимую, с осиной талией - в крепдешинах, кринолинах и прочем невообразимом антураже женского гардероба. В неполных девятнадцать увозимая в сорокаградусный декабрьский мороз на санях под грудой сена, укутанная тулупами, по сибирскому тракту - от кулацкой расправы (как член ком. ячейки). - О, эти женщины знали об Анне Суворовой больше её внучки Сапожниковой, потому что - любили. А она, Сапожникова-внучка - нет. Она - не любила. А в детстве любила праздничность, напыщенность встреч, спектализированных дней рождений - в детстве - любила. Не любила идилию (видимую!) гармонии в браке с директором деревообрабатывающего завода города П. Он-то, деда Коля - любил. А Анна - навсегда - другого. Сначала она любила-не любила Андрея, который первый. Тогда тоже он - любил, а она - другого. И когда Андрей вернулся... - Как долго он возвращался! - Сначала в сороковом: шёл с вечерней смены - главный инженер горнообогатительного комплекса в Сибири - полуосвещённая улица - от дома, за несколько кварталов до своего, - взметнулась вспугнутой птицей чья-то тень, полузнакомый голос (на ухо, но - в душу!):
- Андрей, не ходи домой! (А там шестилетний сын Олег и месяц как родившаяся дочура Людушка, - людям милая!) Ждут тебя... Не рви, сделай вид, что ничего не слышал, - тихо продолжал собеседник, они к тебе в дом зашли, на улице никто не остался. Сверни в следующем проулке, там - уйдёшь. - Сказал - и - исчез.
Андрей - ушёл. Ничего не сказав жене (может этот, неизвестный, по голосу: какой-то рабочий с шахты, на ночную смену шёл, - может он передаст Анне, что - предупредил, и он, Андрей, жив...)
Ушел. - В Москву. - К Молотову.
Больше года шёл. Пришёл. Сказал:
- Поклёп на меня был.
А Молотов ему спокойно:
- Война, Андрей.
В Москве и пошёл на призывной пункт. В 43-м вернулся - к жене - а через месяц (пешком, не сказав жене о главной причине ухода) пошёл мать проведать в соседнюю деревню, и там - на руках её - любящих, родимых - умер. Пулемётной очередью в интервале сантиметровом весь желудок прострелен был. Врачи комиссовали домой - умирать. Оттого и вернулся. Жена пела, но не любовь, а видимость. В клубе потому что.
- Ох, Андрюша! Другого любила! Да женился он, вот я за тебя, подвернувшегося тут же, и выскочила. Ты уж прости! Но его - того другого - до сих пор - люблю. Хоть и дети - от тебя. Я ведь верная. И душой, и телом...
Война войной, смерть смертью, а жизнь жизнью. Опять Анна-вторая замуж (с двумя детьми) вышла. За Никиту. Послали его и Арсентьева, друга Никиты, журналиста (а они оба военные корреспонденты были) в уссурийскую тайгу, очерк о людях-охотниках писать. Никите пришлось вернуться, потому что дочка, полуторогодовалая, певунья-невеличка, умерла (это уже его девочка была, третий ребёнок у Анны, не сбережённый, пока она за песнями в Москву ездила). А Арсентьев встретился и - полюбил всем сердцем - Дерсу Узала. Книга вышла. Арсентьев Никите подарил (с надписью...) А Никита железнодорожником до войны был. И после войны с колёс - никак. Так до Карелии доехали, до города П. Тут уж Анна опять одна с двумя детьми осталась... И третьим мужем её деда Коля и стал. Мы, дети, любили его - больше родного, вместо родного. Потому что один он нам родным и был. Других - вообще не было. Он - деда Коля-родной, и бабы Пани муж - деда Коля-двоюродный. Но второй: наездами редкими нашими в город П. - Вот и все наши деды - навсегда - за всю жизнь - на всю жизнь...
А как бабушка Анна меня и маму мою хотела к Богу спровадить, включив газовые горелки - без огня - во Втором Садовом переулке (Олег-старший и Андрей-наоборот на даче ночевали) - и говорить не хочется... Потому что о грустном...
Мне тогда шестнадцать было. Я только и помню всплеск тихого крика матери при входе в квартиру. Мы с ней с дачи вернулись, как и обещали. Бабушка под подъездом сидела на скамеечке, свежим воздухом летним дышала. А я газеты из почтового ящика доставала, задержалась на лестничной клетке, пока шла и читала какое-то письмо.
- Не хлопай дверью, не включай свет, стой, где стоишь.
А что его включать, светло ведь ещё было. И ясно: если мама закричала, лучше слушаться. А она форточку открывала, всё то время, пока я в подъезде была, изо всех сил не теряя сознания в газовой камере-кухне, - форточку тянулась открыть, газ выветрить, чтобы меня, дуру, спасти.
Душе-то ведь для полёта чистый воздух нужен...
Лирическое отступление Сапожниковой
Ни одного мужчину не желала я так, как его. -
Так страстно, что тело перестаёт подчиняться разуму, и ненасытные глаза выискивают его в толпе, и неуёмные ноги несут меня к нему, и опьянённые руки тянутся ухватить волну его движения - м и м о...
Так благоговейно, что всплески чувства поднимают душу в небо, а колени подкашиваются и губы, упоённые звуками имени, так и не слетевшими с них, шепчут блаженно молитву, выстанывают аллилуйю...
Мощный ствол желания корнями выходит из потаённой комнаты и, освещаемый благодатным Светом свыше, плодоносит псалмами...
Свет пронзает меня насквозь,
Вседоступность каждого движения души,
Всеохватность каждого стремления тела...
От Тебя, Господи, разве есть у меня тайна?
Для Тебя, Господи, я - открытая книга...
Так, насквозь - снизу вверх и одновременно сверху вниз - прорастает во мне Женщина, пробуждаются соки желания: плодоносить и оделять плодами любого, чей путь - м и м о...
Яблоня у дороги между домом и царством диких гусей-лебедей - я...
Печь в поле между домом и царством диких гусей-лебедей - я...
Идущая из дома в царство диких гусей-лебедей выручать невинно пострадавшего - я...
Ветер, несущий диких гусей-лебедей - я...
И поэтому - я знаю дорогу.
Свет, проходящий сквозь меня, ведёт меня сквозь тёмное царство лжи и порока, освещая его, освящая его, превращая его в царство Света... Любимый, где ты?..
***
Сапожниковой многие говорили:
- Хотели бы мы увидеть тебя с любимым вместе, собственными глазами. - И это некоторым удавалось. И тогда они говорили другое:
- Он убегает от тебя. Я стою в фойе второго этажа, жду пока ты закончишь разговор с профессорами З. и Т. А он, появившись в коридоре и увидев твою спину, дёрнулся обратно. Но, видно, ему очень надо было попасть на лекцию в аудиторию за твоей спиной и, прячась за спиной, но уже сокурсника, он-таки проскочил, думая, что незамечен. Ты ему не нужна, - констатировала Оля Егорова.
- Он даже не поздоровался с тобой, прошёл мимо, сделав вид, что не заметил, - заметила Ирочка Монахова.
- Он не отвечает на твои вопросы, в которых нет никакого подвоха. Он уходит, оборвав беседу. Он не считается с тобой, - подтвердили Марина Семёныч и Лена Марк.
- У вас с ним односторонние отношения, то есть - только твоё к нему, а его к тебе - нет, - грустно проговорила Юля-цезарь.
И так многие.
"Да, он делает вид. Да, он не хочет, чтобы я его видела, - упрямо отвечала самой себе Сапожникова. И понимала: раз он так себя с ней ведёт, значит, так и надо. - Потому что она не видит его, но всегда - и тогда за спиной - видит его самого, а не как он себя ведёт по отношению к ней. - Но если он не хочет, чтобы она его видела, значит, он что-то скрывает. Но что? Какое чувство? Потому что если человек равнодушен, ему и в голову не придёт "делать вид", что он не видит. Он просто не обратит внимания".
Сапожниковой почему-то вспомнилось, как крестница рассказывала ей об Ослике. Он живёт неподалёку от неё, и как-то раз она видела его, выносящего мусорное ведро. Он шёл сначала под её окнами, уходя всё дальше, а она смотрела и видела его также отчётливо, как когда смотришь на стоящего рядом.
Сапожникова тогда ещё удивилась:
- Машенька, ты же плохо видишь. Вечно никого не замечаешь.
- Крёстная, я его знаешь как далеко разглядела; он по Ленина от набережной шёл, а я - навстречу за два квартала, и вдруг сердце как: бу-бух! - я не поняла сначала, а потом поняла: я его сердцем разглядела, только потом - глазами. Хотелось развернуться и убежать прочь...
Получается, если любишь, то внутреннее зрение обостряется, а потом и обычное.
Сапожникова ведь тоже любимого, как и номер троллейбуса, видит, когда другие только общие очертания различают. А она всегда видит конкретное. То есть то, что есть. А общее - это абстракция. Потому что троллейбус может быть и не тот, которого ждёшь. А уж каждый точно знает, какой ему номер нужен.
Вот и выходит, что Сапожникова видит любимого. И в этом что-то есть. Потому что, если бы не было, она и внимания бы не обратила...
***
Когда Сапожникова уехала из дома в Белоруссию учиться, то иногда ей приходилось участвовать в постановках. все вечера в институте проводились факультетами по очереди. Факультетов было не очень много, и раз в год швейный факультет готовил программу то к ноябрьским праздникам, то к Новому году, а то и к Восьмому марта. Сапожниковой и приходилось готовить, потому что Студенческий Театр Миниатюр, состоявший, в основном, из механиков и швейников, оказался выпущенным за стены института перед Сапожникововским поступлением, потому что в нём были одни пятикурсники. Так и получилось, что Сапожникова, будучи профоргом группы, за первый год организовала СТМ, за второй умудрилась создать радиопрограмму (а до этого в институте радиоузла не было). А после второго курса поехала она в стройотряд на всё лето, в Молдавию. Там решили спектакль поставить: от Адама до наших дней. Картины студенческой жизни. Кто на что был горазд, тот ту часть и писал. Сапожникова не помнит, писала ли, но играть - заставили, - ведущую роль -но не главную. (Главные были внутри сцен: Бог с архангелами или фараон, к примеру). Сапожникова с Наташей, студенткой обувного факультета, были ведущими. Они играли обычных студентов, которые копают землю в поисках квадратного корня или грызут гранит науки. Так вот, в междусценьях звучала музыкальная заставка, под которую ведущие исполняли необходимые действия, приличествующие ковёрным (коврика, правда, не было). Например, "по французской стороне..." они "плыли", держа в одной руке (Сапожниковой) тазик, а в другой - швабру, на которой прилеплена белая полоска бумаги с одним словом "весло". Приплыли они в пустыню и стали воду (источник знания) искать. Скрежет стоял неимоверный, потому что скребли ведущие железными мисками по асфальту, в данный момент выступающему в роли песочницы Сахары.
Дальше, по роли, Сапожникова должна была поднять голову и, посмотрев на две треугольные тумбы, весь спектакль что-то символизирующие, - а в этой сцене это были пирамиды, которые раздвигались, потому что Сапожникова с Наташей - по роли - отрыли, оказывается, гробницу Базиликона Второго, - так вот, Сапожникова, по роли, должна была поднять голову, увидеть Берестневу и заорать, потому что для всех это должен быть фараон Базиликон ІІ. Ну Сапожникова поднимает голову, видит вместо Берестневой настоящего фараона и орёт, как оглашенная. Потому что по сценарию ей в лицо должна смотреть немигающим взглядом родная Берестнева из одной с ней группы, а никакой не египетский фараон, откуда и взявшийся на Сапожниковскую голову.
Спектакль начался в семь часов вечера во дворе у стены барака, где обычно показывали на простыне кино. А кино обычно начинали показывать в восемь часов вечера, когда темнело. И по сценарию акт из жизни Базиликона ІІ приходился на тёмное время суток, так как кулис не было и свет подавался по сигналу Сапожниковского голоса тем же самым кинопроектором. Свет и подали. А дальше Сапожникова кричала так истошно, что прибежали все находящиеся в бараке, душе, туалетах и других интимных местах лагеря стройотрядовцы, не собиравшиеся становиться зрителями. Сапожникова сама не собиралась. Но живых фараонов никто из стройотрядовцев ещё никто не встречал, и поэтому весь лагерь, в количестве 450 человек, включая больных, затаив дыхание, следил за развязкой. Было жутко. Особенно Сапожниковой, потому что из участников спектакля все видели Берестневу-фараона, а Наташа-ведущая её и раскрашивала (как выяснилось впоследствии, которое, к счастью для Сапожниковой, всё-таки у неё было). все видели, кроме Сапожниковой, потому что по сценарию она должна испугаться. Но испугалась она по-настоящему. И тут ей было уже не до сценария (хотя всё дальше шло по нему). Сапожникова стала отползать в зрительный зал, не отрывая взгляда от фараона, елозя задницей по асфальту, пока не отползла в неосвещаемое пространство. Тут она почувствовала себя спасённой, потому что акт начался. И фараон обращался не к ней. А к ней, Сапожниковой перепуганной, и обращаться тогда было бесполезно.
И сколько потом к ней не обращались с просьбами о постановках, она отнекивалась тем, что играть не умеет. Вот её бабушка Анна Петровна, которая отцова мать... А у Сапожниковой все иллюзии реальностью становятся, потому что она не играет, а чувствует, переживает, короче, живёт...
Впрочем, в стройотряде Сапожникова играла и очень часто, всё свободное время - в шахматы с Таней Борисовой из соседнего педагогического института, до самого отбоя. И кино не смотрели, неинтересно. А в шахматы - очень: 64 клеточки, 32 фигуры и бесконечность вариаций ходов. Обе соображали на ходу. Партии все были "блиц" - то есть мгновенные, не больше пяти минут. Напряжение. Выброс адреналина. - Колоссальный эффект.
****
В игре человек идёт от образа к образу, от одной иллюзии к другой. Человек учится в игре, он вбирает в себя образ за образом, пока все иллюзии не минуют и не настанет настоящее: время любви. Цельность мира привычек и долга собраны во вселенную, которой для жизни не хватает только солнца. И Свет любви приходит. К тому, кто идёт навстречу.
А Сапожникова к нему - летит. Любит Свет, летит навстречу Свету. Встреча "люблю" и любви, действия и сущности. Становление новой категории, прилагаемой к одной из них. Субстантивация имени прилагательного... Имени любимого. Субстантивация имени причастия, - причастности ко всему: и к действию, и к прилагаемому к сущности. Причащение Светом.
Первое стихотворение любимого, которое он читал Евг. Ев., состояло из причастий и прилагательных. Из страдательных причастий. Сапожникова это увидела. Но стихотворения не поняла. Она и любимого тогда ещё не разглядела, слепая. А он...
Что необходимо для того, чтобы произошла встреча? Совпадение места и времени? Стремление навстречу двух огоньков души... Навстречу друг другу...
А дальше - движение вместе двух противоположностей, слитых воедино, в единое существо... Куда иголочка, туда и ниточка.
- Долго ли ещё, батюшка? - Падая в изнеможенье в ледяные торосы реки - этапа ссылки, спрашивает жена у мужа...
- Всю жизнь, Марковна.
- Иду, родимый...
Возлесловие Сапожниковой
Я стала писать роман, чтобы разобраться в своих чувствах, чтобы трезво взглянуть на происходящее со мной со стороны и развенчать иллюзию любви, о которой все мне говорили. Я хотела узнать, люблю ли я его. Я хотела узнать, как я его люблю. Я сомневалась в своей любви, но - потому, что она выходит за рамки моего понимания. Я люблю его так, как невозможно любить. Поэтому-то это и любовь...
Возлесловие автора
Любимый не захотел стать для неё - всем. И она стала - ничем. Она выдохнула жизнь из тела своего - в образ. Образ любимого. Жизнь без него? Разве возможна жизнь без любимого? Без ожидания, без встреч, без ласки - хотя бы - взглядом? И жизнь ли - без..? Любовь она потому и любовь, что - без возврата...
Она выдохнула... Но не выдохлась, потому что любовь не перестаёт никогда. И она - любит - без предела. Что ей смерть... когда есть жизнь - которая, когда есть любовь - не перестаёт...
А насчёт ответного чувства Сапожникова не обольщается. Она любит не для, не ради, не из-за. Она - любит. И это её крест - боль - счастье - спасение...
Понятия гармонии, равновесности, универсума, уникальности, как и хронотопа, известны ей лучше азбучных истин добра и зла.
Так вот по закону хронотопа Сапожникова занимает ровно столько места в жизненом пространстве любимого, сколько секунд (в неделю, а иногда и в месяц) внимания уделяет ей он сам.
А он столько и уделяет, сколько уже сказано. И опять, и опять сердце кровоточит стихами, дабы обрести душевную гармонию - на минуты - на миг неповторимого, неотплатного чувства Пути, пути в неизведанное и бесконечное.
Доброго ей пути и счастливых встреч!
Глава девятая. Запредельная.
И вот настал долгожданный Сапуновой понедельник (по неделе приходится ждать), когда Сапожникова-таки дошивала в её присутствии брюки из прочного военного материала.
Сапожникова с Олей очень мирно беседовали на кухне с розочками, ожидая закипания воды для пельменей. И очень мирно в их беседу вписалась Нюра, которая после сдачи философского экзамена залегла на дно неведомого никому источника. Оля по дороге из лаборатории до Сапожниковского дома сетовала о пропаже Нюры, а Сапожникова её утешала:
- У Нюры сейчас период такой, зарывания в себя, - яйцо она высиживает.
Оказалось, что буквально так оно и есть. А я всё время говорю, что Сапожникова ничего не придумывает и ни в чью судьбу не лезет, а тем более на неё не влияет. Это на Сапожникову всё влияет. Она, как пойкилотерные (хладнокровные), реагирует на окружающую среду. Реакция гадов такова, что температура их тела всегда равна температуре этой окружающей. А Сапожникова, как и гады, согласная и с атмосферой, и со всем тем, что в ней находится, любит всё, и среду окружающую тоже. И согревает её ласковым словом, а особенно тех, кто в ней, людей то есть, потому что если у них температура душевного состояния понизится, то они, в отличие от гадов, пока не смогут впасть в анабиоз, а просто - перестанут быть.
Сидят Сапожникова с Сапуновой на кухне, разговаривают, и вдруг Оля пронзительно смотрит на Сапожникову, достаёт блокнотик и требует антракта. После нескольких пауз Оля зачитала текст:
"А я сижу и слушаю, как Сапожникова читает мне свой роман и комментирует, и выстраивает свою систему с центром (ох уж мне этот центр!). И центр этот - 3,14... (она, может, это по-другому назовёт, а мне, взращённой в математическом классе, так слышится). И я выхожу из оцепенения и спрашиваю. Что спрашиваю - уже не помню. Но это и не важно. Важен ответ. Да и он не важен. Важно, что Сапожникова мне в который раз доказывает, что я - люблю. А я ей не верю.
- Я не люблю, - обрываю я её на полуслове.
Сапожникова, не выдержав такой откровенной наглости и вранья, обрушивает на меня речь о том, что я родилась с крыльями и поэтому обязана летать (то есть любить) по определению. Хотя бы теоретически.
- Ой, хотела бы я на тебя посмотреть на той фотографии, где все показали своё истинное лицо, то есть несколько, как оно и есть на самом деле, - лукаво улыбается Сапожникова.
- Да я там есть! То есть меня там нет, хотя я и была в кадре. Всё правильно. Я сфотографирована, но лица там у меня нет. Потому что меня нет. Меня уже некоторое время вообще нет. Только пустота. Можно хоть тридцать шесть кадров на меня извести подряд и в упор, а на плёнке не будет ничего. Потому что меня нет! И ничего нет. - Вот такой заряд бодрости я выпустила в Сапожникову, и она как-то притихла. Ишь ты. Внутри пустота, а как выстрелить куда - тут и патроны найдутся.
Я перевела дух и решила продолжить:
- Кто бы мне рассказал, где я. Где... - Но тут мысль, которая быстрее моего языка без костей, полоснула моё сознание, и я не смогла договорить: захлебнулась смехом. Не знаю, что увидела Сапожникова, но она расслабилась и с облегчением сказала:
- Нашла.
Ну права, как всегда. Глаз - алмаз. А мысль, пришедшая так внезапно и случайно, была вопросом, отсутствие которого меня и угнетало:
- Где тот фотограф, который удержит меня в кадре?
Ответ пришёл ещё быстрее, чем вопрос, потому что я его давно знала. Но хитрая Сапожникова столкнула меня с ним лоб в лоб и довольная села исправлять ошибки."
***
Сапунова гадов исследует. Скучно ей. Не понимает она, чем занимается. Лабораторные гады поддаются эксперименту, а в природе живущие ну никак не хотят. Чего удивляться? Даже человеку, чтобы другого понять, пуд соли съесть надо. А тут - хладнокровные.
А занимается Сапунова очень нужным делом. Исследует природу сущности, у индийцев змеёй кундалини называющейся. По индийской версии происхождения человечества лежит она, свернутая клубком колец, в копчике (это если человек сидит в позе лотоса, то есть в самой нижней точке его организма) и ждёт срока пробуждения. Когда проснётся она, то пружинами по всему телу пойдут жизненные токи.
Ната Бабина, опять из СПб вернувшаяся, сравнивает сотрудников лаборатории с червяком, который передвигается очень странным образом: растянется он, значит, по направлению движения, а потом к голове всё своё тело до самого хвоста подтягивает.
У Экзюпери в "Маленьком принце" есть такая картинка:
И когда собирается весь червяк в кучу - петля получается (или круг общения).
Сапожникова вчера шла с первого на третий этаж по лестнице университета и на пути встретила сначала Надежду Васильевну, потом Андрея Андреевича (биолог, кстати), потом Иру Куроптеву, потом Олю Козину и - заулыбалась: издательство-то тоже выходит сплочённый коллектив, единый организм то есть, раз как червяк передвигается.
Сущность змеевидна, личность окрылена. Но почему-то считается, что рождённый ползать летать не может. А ведь все рождаются в ползунках и у каждого в копчике скрытая пружиночка силы. Может всё-таки мы рождены, чтобы, ползая, научиться летать? А то, как же это получается, что столько поколений из гнезда человечества вылетело, а летать мы не рождены, оказывается? Что-то тут классик напутал. Недолюбил, наверное, человечество... Впрочем, одни змеятся, а другим хочется смеяться.
Возлесловие автора
После рассказов Сапожниковой мои романные записи всё больше становятся похожими на дневник бытоописания жизнедеятельности Сапожниковой. Что же определяет специфику жанра? Стиль? Сапожникова знает, что стилем изначально называлось маленькое копьецо для подталкивания упрямого осла во время пути, а потом так стали называть палочку для письма. Может, она своими рассказами пытается прогнать меня с романного поля, или же она проталкивает меня по этому полю, хронотоп которого определяет массовость (массивность?) придаточных обстоятельства, места и времени, а также наличие деепричастных и причастных оборотов...
Я чувствую, что что-то во мне изменяется. Появилась ответственность: Сапожникову жалко, болеет и лечиться, как следует, не умеет. Лечу, как могу. Шуток она не понимает. Да и смеяться её лёгким больно.
С этой-то ответственности за неё во мне стала появляться основательность, основа какая-то. Сапожникова ведь не писатель, она - мечтатель-летатель-любитель. А я привыкла всё доделывать до конца. Кто-то должен за всё отвечать, пока Сапожникова болеет.
Пошла на вокзал вместо неё. Пожарский в Москву на форум уезжает. Дискеты со стихами поэтов Сапожникова ему обещала передать. Прихожу, а там Дима Горох и женой Олюшкой и младшеньким Игорьком. Я Пожарского дождалась, дискеты передала и в вагон его затолкнула: опоздает ведь, - увидел родные лица на перроне и - как приехал.
Смотрю по окнам, прошёл ли и вижу Лену Марковскую. Тесен мир. И Пожарский с ней рядом. Не знает ещё, что не только Лена в Москву за любовью едет, но и сам он к любви своей устремился.
Отдала и ушла. Мне что. Это Сапожниковой вокзал - рана душевная...
Из писем Сапожниковой Павлу Лазареву
Письмо второе.
Почему добро всегда побеждается злом? И так ли это? - Мы проживаем часть сказанного (сказа), то есть делаем сказ былью, былым: доходим до момента, когда Буратино собираются сунуть в очаг, Иванушку в печь, когда Кащей похищает Василису, Черномор - Людмилу, царевна засыпает вечным сном в гробу хрустальном, чудовище умирает возле аленького цветочка, Алёнушку топят в омуте, бабушку и Красную Шапочку съедает волк, и утверждаем, что победило зло, а в это время.... То есть в то же самое время, когда мы остановились на достигнутом и сложили руки, в сказке происходит поворот, и в конце праведники награждаются за терпение счастьем и любовью, а грешники наказываются. Ибо всегда наказуем грех, даже если кажется, что победило зло. Ибо добро и зло - две стороны одной монеты "истины", священного шекеля, или монеты "Геры". Добро и Зло, Герб и Цена...
..."В споре рождается истина", - сказал мудрец. Для того, чтобы принять или опровергнуть данное высказывание, разберёмся в понятии слова "спор". На языке изначального - это "самех", "пе", "реш". Этими же буквами записывается слово "книга" - сфера, система сотворения мира. И из первоначального языка вытекает, что в объединении всего (сфера - идеал, единство) в систему, рождается истина. - Это на одном уровне. Рассмотрим понятие "спор" на уровне отношений между людьми. Возьмём две противоположности: мужчину и женщину. Что может родиться в процессе их противодействия друг другу, противопоставления друг другу? - Плод. Именно тогда, когда они суть противоположности, а не подобие друг друга. Какие плоды дают соития подобных (гермафродит, лесбос), известно всем. Любой контакт двух противоположностей (мужчины и женщины), - от кровати до разговора, - носит характер борьбы, спора, потому что противоположные по сути, они и разноречивы. И лишь объединение данных противоположностей даёт идеальную клетку, ядро. Эта система жизненна, она постоянна своим изменением, так как в ней всегда присутствует момент вращения, - желание совершенства формы и содержания; так как она состоит из двух противоречий, дополняющих друг друга и противостоящих друг другу. И эти противоречия постоянно изменяются.
Именно на уровне развитого мозга (Человек) эта система начинает приносить плоды и в осознании. - Мужчина и Женщина, противореча друг другу в каком-то вопросе, понятии, доходят до кульминации момента и (если у них есть Любовь) объединяют свои противоречия в одно целое понятие, имеющее место факта. А опираясь на этот факт (акт), они получают возможность (ступеньку) для подъёма (совершенствования), и т.д. Это описание процесса от одного уровня до другого и так далее, доходя до высшего.
И этот процесс идёт от точки встречи двоих, составляющих идеальную пару, когда они без слов понимают (чувствуют или предчуствуют), что "это" - важно и так далее, до другой точки Единства, когда они прошли по всем кругам противоречий, по бесчисленным кругам, ложащимся кольцами, как ступени для подъёма, но с увеличивающимся радиусом, потому что так происходит (закономерно) с увеличением, расширением кругозора, достигая кульминационного момента в круге противоречивых из противоречивых противоположностей в конце диаметрального сечения сферы, и поднимаясь вверх далее, они понимают друг друга больше (столько пройдено вместе) и лучше (ближе становятся кольца сферы). И энергия для процесса (желание двух противоположностей вступить в контакт) заключена в любви. Это основной и единственный Закон (правило) жизни, объединяющий семь других и изгоняющий семь других, когда происходит момент Единства.
Это опять-таки на уровне Иллюзии, пока не будет акта...
Письмо третье.
Человек - это парность мужского и женского начал. Но каждая из половинок в свою очередь состоит из парности. И основная парность - противоположность формы и содержания, объединённая в понятие "личность"; где форма - физическое тело, содержание - духовность (сознание). Золотая середина или идеал, это когда человек прекрасен и телом и душой, то есть и тело и душа идеальны.
Идеалом формы человека является является наличие всех необходимых органов жизнедеятельности, качественная работа всех органов, упругость мышц, мягкость, податливость, но пружинистость тканей (кожи), отсутствие излишков (жиры, наросты, опухоли), - одним словом, - это молодость.
Идеалом содержания является тактичность, самоконтроль, выбор, свой взгляд (мнение), понимание и нахождение взаимосвязи всех процессов и явлений, - одним словом, - это зрелость.
На опыте предыдущих (множества предыдущих) поколений мы убедились, что смерть наступает из-за того, что вместо правила: "молодость плоти - зрелость ума" (плоть - ум), мы установили закон: "старость тела - детство ума", то есть вместо того, чтобы удерживаться в диаметральном круге сферы (а это и есть закон вечной жизни, закон золотой середины), мы впадаем в крайность, -
Письмо четвёртое.
Пришло время рассказать сказку, ибо это было только сказано (показано) мне прошлой ночью. Это было сказано, но сделано - будет.
Я лежала в больнице (я была здорова, был болен мой первый муж, и я ухаживала за ним, - это уже было много раз наяву даже после развода). В палату к нам положили паренька лет двадцати двух. - Он немного пострадал при каком-то грабеже, - сам он был в этом деле не при чём, просто случайно находился рядом с местом преступления и его зацепили. А парень обозлился и решил отомстить обидчикам: пока их везли в отделение милиции, он избил обоих грабителей так, что тех пришлось вести в больницу, - итак, вся троица оказалась в главной больнице города П, как её называли в сказанном.
Мы с мужем вышли на улицу, подышать свежим воздухом и табачным дымом. Мы уселись на брёвнышко, но между нами оказался мужчина средних лет, умный, судя по его словам, и как мне казалось, хорошо мне знакомый. Мужчина обсуждал событие прошедшей ночи и поведение парня:
- Этот парень добьётся того, что его сошлют с ними на зону или на стройки страны, где он и закончит свой жизненный путь, - спокойно и уверенно произнёс мужчина. Мы с мужем слушали его очень внимательно и он продолжал свои рассуждения:
- Это сейчас он взял верх над двумя доходягами, у которых за спиной десятки лет тюрьмы. А на зоне он будет один против всего их клана. И что им стоит привалить его деревом или опустить на него случайно железобетонную плиту. Так что, если он хочет жить, ему надо научиться терпеть и прощать. Да только вряд ли он теперь захочет успокоиться. Остановиться для него сейчас - равносильно трусости.
Мы пошли в палату готовиться ко сну. Муж улёгся на кровать и стал слушать свой приёмник, а я пошла мыть банки-склянки, да и простирнуть кое-что по мелочи. Когда я вернулась в палату, муж уже спал, а парень вскочил со своей койки и потянулся в нашу сторону. Я подошла к мужу и выключила приёмник, а повернувшись, встретилась глазами с этими молодым человеком. Он довольно произнёс:
- Ну и правильно, радио должны включать молодые, а не старики и женщины.
Я улыбнулась и промолчала, потому что любые слова, даже слова согласия, нервировали бы его. Я чувствовала, что пареньку нужно было к чему-то прицепиться, чтобы разрядиться и выбросить накопившуюся в безделье энергию; а я всячески избегала такового. И я уже понимала, что нужно пережить только эту ночь, прожить её, перейти её, как переходят завал на дороге, и дальше будет открытый путь.
Я вышла в рекреацию и подошла к окну, там, наверно, играли на стёклах блики от городских огней, но я смотрела в себя. Подошёл паренёк и сначала издалека, а потом, видя, что я избегаю разговора, напрямик стал говорить о своих мужских качествах. Я молчала, а он всё говорил и говорил, развивая тему, о старом, слабом и надоевшем муже. А я ждала, что он опомнится, потому что все знают меня и знают, что я могу сделать всё.
Мы (а нас было несколько человек в этом городе, именно нас, потому что мы называли друг друга и всех: наши, наш) могли убить (чего, конечно же, никогда не делали) и воскресить одним только взглядом, да и многое другое. И все в городе знали о нас. Нас сторонились, хотя мы использовали свою силу лишь в экстремальных ситуациях, да и то, предугадывая какую-либо катастрофу где-либо, информировали об этом данное местечко, чтобы люди могли сами сделать выбор жизни или смерти. Мы говорили о вероятности катастрофы на определённом участке дороги и объясняли, что она закономерна именно в такой-то день и бесполезно простукивать рельсы, закручивать шайбы и гайки, искать поломки в механизмах. - Она запрограмирована на данный день и единственное, что может уберечь от жертв, это остановка движения на данном участке в данный день (катастрофа произойдёт, - молния ли в рельсы попадёт, или мостовое перекрытие лопнет, но что-либо всё равно случится, так и было). И много чего ещё мы могли, и все знали о странной, имеющейся у нас сверхъестественной силе.
Поэтому-то я ждала, что парень опомнится и отойдёт в сторону, ибо моральные устои наши были чище общественных, выше была поднята планка морали: постель на двоих делилась лишь при наличии Любви. Я знала о своём защитном поле и о своей недоступности для непосвящённых в Любовь и спокойно стояла у окна, но какое-то беспокойство заставило меня уйти в палату. Муж уже проснулся, он тревожно смотрел на пустую постель новоприбывшего паренька. Я успокоила его, но муж был не из наших, и я промолчала о своих предчувствиях. Он попросил, чтобы я легла с ним, иначе парень не успокоится. И я легла. Но минут через десять парень подошёл к нашей кровати с явным намерением выдернуть меня из неё. Муж встал и пошёл к медсестре в ординаторскую, парень отошёл в сторону и я вышла из палаты вслед за мужем. Он ждал меня за дверью и сказал:
- События ускоряют свой ход, я думал, что можно тебе здесь переночевать, но нужно уходить, - мальчик агрессивен, он лезет в петлю с головой, и ты должна этой ночью идти отсюда.
Я молча кивнула кивнула головой, чувствуя, что и муж начал что-то понимать больше того, что понимал раньше, а это значит, страсти накаляются и инфракрасные лучи трансформируются в зону ощутимого. Я прошла по коридору мимо ординаторской. Там сидели двое солдат, поставленных охранять преступников от побега и посягательства на них их жертвы. Я попрощалась с медсестрой и предупредила солдат, что эта ночь для них решающая.
Я спустилась вниз по лестнице (по-моему, здесь был процесс телепортации) и очень скоро была у себя, в своей уютной маленькой квартирке на одного. Я огляделась по сторонам, как будто прошло уже очень много лет, когда я была здесь в последний раз. Я знала, что это моя квартира, и знала чтµ где находится, но мне нужно было ещё привыкнуть к этому состоянию, к которому примешивалась тревога. Эта ночь пик ещё длилась. И вдруг раздался взрыв. Это произошло в городе.
Взяв телефонную трубку в одну руку, аппарат в другую и, набрав дежурного города, я подошла к окну: горело в районе больницы. На другом конце провода ответили и я, назвав себя, спросила, что произошло. Мне сказали, что ещё выясняют, но, кажется, это в районе в горбольнице. Я дала те данные, что мне были известны о происшедшем: о том, что взрыв случился в котельной главбольницы, и повесила трубку.
События происходили скачкообразно и по скорости превышали возможные ранее пределы. Чтобы правильно их предугадать, нужно было проверить, проанализировать предчувствие, но времени оставалось мало, его становилось всё меньше и меньше, как будто время изменило своё развитие и стало уменьшаться, как шагреневая кожа. То, что раньше можно было плавно обогнуть, то что раньше маячило где-то вдалеке, в необозримом будущем, надвигалось, как ледник эры мирового обледенения. Отблески пожара играли на стёклах и витринах домов, такие же, наверно, были на стёклах в рекреации сегодня вечером, когда паренёк думал, надеялся, что ему удастся заговорить мне зубы. Только, почему надеялся? Почему думал? Он и заговорил мне зубы, отвлёк меня от игры огней на стёклах, которые были предчувствием, предсказанием случившегося уже. И это ему хорошо удалось. Я поддалась обыкновенной приманке на девочек, как самая большая дура на свете, потому что я стала думать, откуда он взялся, что не знает элементарной вещи о моей силе. Он знал, что говорил. Он знал, что в этом отношении все подобные разговоры останутся только словами, этого ему и было нужно. И я теперь знала, кто пришёл в образе этого молодого агрессивного человека. И я знала, что он придёт и сюда, в эту квартиру, потому что он хочет сломить меня, и он также силён, как я. И я видела теперь, что время по-прежнему плавно соблюдает свои законы.
Это мы сделали скачок в нём и приблизились к своему будущему. Тут я вспомнила об Альме и набрала номер подруги, у которой жила моя Собака., пока я была в больнице со своим мужем, теперь уже бывшим, так как в этот скачок входил и развод с ним, также, как и его выздоровление, на его больничной койке сейчас умирал в пожаре тот самый мужчина, что сидел между нами на бревне. Он был реален для моего мужа, а я чувствовала тогда его потусторонность, потому что он был только образом, и сейчас этот образ умирал на койке, на которой я лежала с инм. Именно с ним, потому что пока я стояла у окна в рекреации, и произошёл этот скачок.
- Я Вас слушаю, - раздался в трубке Ленкин голос.
- Лен, это я, - произнесла я, - приезжай ко мне сейчас же с Альмой. Вызывай машину и пока она едет, накинь что-нибудь на себя. Это срочно.
- Что это тебе приспичило? Неужели так по своей Собаке соскучилась? - С улыбкой в голосе произнесла Ленка.
- Я же тебе говорю, что это - срочно. Приедешь - расскажу, если будет время. Ну подумай сама, разве я когда-нибудь поднимала тебя с постели?
- Ты права, - задумчиво произнесла Ленка, - это впервые. Хорошо, я сейчас буду.
- Только осторожней, подъезжай к самому подъезду и держи Альму за поводок всю дорогу, даже в машине, - добавила я и положила трубку на рычаг.
Где же сейчас он, этот паренёк? То, что он пробирается сейчас сюда, - это точно. Даже если он - всего навсего игрушка в чужих руках, - после всего случившегося ему лучше всего затаиться в укромном месте, и это укромное место - моя квартира. Для всех - я в больнице, и, убрав меня, он получает возможность отсидеться до развязки событий. И я знала теперь, что должна быть твёрдой, безотказной системой тандема человеческого. Я должна быть сильной.
Время двигалось, приближая следующий этап. Я опять стояла у окна и смотрела на город. Он затаился в кронах деревьев, ожидая конца пожара. Больничный городок превратился в руины, и я была под ними вместе со своим мужем. То есть, была бы, если бы он оставил меня рядом с собой. Но он, тот мужчина, мой последний муж, - ибо так оно и было, - и он был моим мужем, этот умница с бревна, - и он сказал мне, что мне пора уходить. Он спас меня, когда отправил меня из больницы со словами:
- Иди, я его задержу.
И он задержал, - ценой своей жизни. Милый, родной мой человек. Ты был мудр и немногословен, как все настоящие мужчины. И мы с тобой ещё встретимся вздохом новой жизни, если сейчас я сохраню Любовь. - Ибо он пришёл Её уничтожить. Он пришёл, как ледяное дыхание Смерти, чтобы похоронить в ледовом плену те нежные росточки Любви, которые я, как садовник, выращивала в своём сердце до тугих бутонов и дарила эти цветы людям.
Этот сад принадлежит жизни. Я умела только растить и дарить, а теперь мне нужно сохранить, - укрыть каменной стеной неприступного тела, окружить атмосферой тепла и ласки, надеть вакуумный колпак на всё это сооружение сверху, чтобы сохранить Любовь. А хранение Любви, накопление её - это боль, потому что когда любви становится так много, что она переполняет сердце, сердце начинает болеть и может разорваться от перегрузки, если Любовь некому и нельзя отдавать.
Послышался гул шаркающих об асфальт шин. К дому подъехала машина, от подъезда в сторону зарослей палисадника мелькнула тень. Так, он тоже здесь, и даже хотел войти в подъезд, но Лена опередила его. Что-то у нас уже начинает получаться. Но посмотрим, что будет дальше. На площадку поднялся лифт. Я открыла дверь. Ленка кинулась ко мне обниматься. Она из наших - самая взбалмошная, и некоторые опасаются привлекать её к серьёзным делам. Но все дела - серьёзные, а Ленкина возбуждённость - из-за молодости разума. И я люблю её. Впрочем, её любят все наши. Но я-то знаю, что я люблю Ленку просто, как вообще всех живущих, других, отличных от наших. Я чувствую себя среди наших какой-то чужой, потому что они ведут себя, как лорды, а я - садовник, у них, потому что цветы понимают и ценят пока только одни они, а другие вряд ли различают запах таволги вязолистной от вербеника или вереска, разве что розу от гвоздики, да и то только по форме, а под ногами все цветы и травы хрустят одинаково. Но я всё равно ращу свои цветы для всех.
Ленка, захлёбываясь от избытка собственных слов, стала расспрашивать меня о случившемся. Она пришла со своим мужем, который тоже был в то время дома. Его звали Вадим. А вот с Собакой дело было сложнее. Собака была и, одновременно, она была только образом. Вадим держал её на поводке, когда раздался звонок в дверь.
- Это он, - произнесла я и показала гостям в сторону кухни. А сама подошла к двери и стала говорить ему о том, чтобы он уходил, так как его уже ищут по всему городу, а моя Собака - лучшая поисковая собака города и за ней сейчас приедут.
Он же говорил только одно:
- Открой.
Вадим вышел в коридор и предложил мне:
- Давай, я открою и поговорю с ним.
Я показала глазами на Альму, которую он всё ещё держал на поводке, и сказала:
- Если она увидит его, то задержит его тут же, а для нас он - такой же, как и мы. Он имеет право на спасение. Разве мы судьи близким своим? Разве мы власть? Это дело других. Пусть он уходит и ищет спасения. Он же ищет пока только смерти.
Я ушла в логово. Потом пришла Ленка и села рядом.
- Ну поплачь, поплачь хоть немного, - упрашивала она меня. Она тоже чувствовала приближение конца, а я уже переживала последний сантиметр ночного завала на дороге. И очень хотелось плакать, но ажурная, тонкая сеточка забора из жилок сердца-сада моего уже каменела, уже поднималась над цветами каменным мешком, росла склепом для Любви и перекатывалась валами грядущей Боли.
В дверь позвонили. Обычный звонок, как это и было всегда раньше. Ленка, быстрая на движения, понеслась в коридор, я пошла за ней и ещё из комнаты услышала её радостные восклицания и щебет. Я шагнула в коридор и увидела Единственного. Он раздевался безо всякого удивления по поводу присутствия в его квартире посторонних. Теперь-то я понимала, что эта квартира - его, но в то же время, почему-то знала, что она и моя.
Я стояла в дверном проёме и смотрела на него. Боль успокаивалась. Ленка болтала о том, что и как, и хорошо, что он пришёл, потому что теперь я поплачу с ним. Вышел Вадим из кухни, поприветствовал Единственного. Ленка потянула Вадима опять на кухню. Единственный обнял меня и почему-то виновато поглядел на Ленку с Вадимом. Понятливая Ленка затараторила, что приготовит чаю и ещё чего-нибудь, и просто они посидят на кухне, пока Единственный меня успокаивает, и закрыла дверь на кухню. А мы с Единственным пошли в логово. Он шептал мне какие-то слова, он обнимал меня за плечи и гладил по спине, он целовал меня, сжимал в тисках рук своих, а я слышала, видела и понимала то, что происходило за дверьми нашей квартиры.
Парень выбирал: низ или верх. - Опуститься ли на дно шахты лифта, чтобы его раздавило, или подняться наверх и спрыгнуть в эту шахту с высоты. Смерть он выбрал давно, ещё когда шёл к нашей двери. Он убил моего мужа и сам поплатился за это. Он хотел всё, но сразу и силой. А я и так отдаю всегда всё, но с лаской и нежностью, - потому что я отдаю - для жизни, а он хотел взять для смерти. И я любила его, потому что я люблю всё и всех. Единственный обнимал и ласкал меня, и я знала, что он - весь мир, и этот мальчик тоже живёт в нём, и тот мужчина тоже, и Ленка, и Вадим, и Альма... Аль - Единственный, - по-моему, здесь и кроется объяснение образности Собаки: Альма - Аль. Но я уже засыпала, и мне лень было слушать дальше пьющих на кухне чай и обсуждающих скачок, и что им по этому поводу говорил Единственный. Я уже нежилась в тёплых потоках сладкого сна.
И это можно было бы назвать концом сказки, но в следующую ночь мне было рассказано другое.
Этот рассказ состоял из сгустков смысла, и начало его было противостоянием двух абсолютно противоположных крайностей. Одну из них олицетворяла я, и я тоже была сгустком смысла. Я обращалась к своей противоположности с понятием следующего:
- Это последний этап здесь, как существ, мыслящих активно, то есть понимающих и умеющих реализовать понимание в конкретику факта. И мы с тобой должны соединиться здесь в единое целое, чтобы произошёл подъём нашего "Я" на другую ступень развития.
Моя противоположность сопротивлялась и приводила контраргументы того характера, что соединять - это дело Бога...
- Пойми же, - соглашаясь с ним, но и стоя на своём, продолжала я, - реальность такова, что хотя это - дело Бога, но также и наше, потому что выбор делаем мы, из того всего, что нам предоставляет Бог. Ты хочешь остаться, каждый при своём, нам же нужно соединить, дополнить каждому своё своей же противоположностью, которая и есть необходимое. Иначе произойдёт спад на самую низкую, критическую точку развития: возвращение в стихийность. Ты будешь ледяной глыбой, а я - водой, омывающей тебя и умоляющей расстаять со мной от Любви, чтобы потом от Боли мы обледенели вместе и опять по весне таяли вместе. А ты будешь также непреклонен, как и теперь. - Таковым было моё противостояние, и оно было в любом понятии: столкновение и всплеск чувств от толчка, прикосновение и слияние, напор и взаимодействие.
И так продолжалось и продолжалось, и казалось, что это продолжается вечность. Но в каком-то из очередных порывов к своей противоположности я почувствовала плавное течение, обтекающее нас со всех сторон. Мы плыли куда-то, или же нас увлекал куда-то тёплый поток струящегося смысла. Может быть, это была река Лета, потому что если в ней и была вода, то - бесцветная и беззвучная. Она была каким-то образом реки Вечности. И всё вокруг было лишь образом, образностью, и я и моя противоположность также. Я знала, что он где-то рядом, но всё было лишь понимаемо - и невидимо-неслышимо...
И я понимала, что он и я - одно целое, но оставшиеся личностями целого и в каждом себе. И это было триединство: два наших единых "я", - самих по себе в отдельности, и одно общее "Я" двух наших.
Мы поднимались к устью, поток расширялся, и это расширение было подобно глубине и широте понимания, ибо мы-я понимали всё больше и больше. И когда поток влился в океан, или мы-я окунулись в океан, или океан обнял нас, или же когда наше понимание достигло всеобъемлемости и всеохватности во всём, нас наполнила радость, океан счастья Любви. Наше единство "Я" стало частью таких же разноречивых парностей "Я". И все мы были огромное "Я", каждый в своей парности "я" и каждый в своём личном "я", - но всё же мы были Единым "Я".
Так, по инерции двигаясь к середине, мы плавно вливались и сливались с каплями океана. И Голос приветствовал меня, ибо я ощущала, что Он обращался только ко мне одной. Этот Голос ласкал меня звуками речи своей. И речь Его была родной для меня, хотя я чувствовала странность её. Наверно, это был другой язык, возможно, что и древнехалдейский, но я понимала его, как родной. То есть я понимала Его безо всякой мысли: что за язык? Голос обращался ко мне, и суть Его речи была такова:
- Дочь моя, приветствую тебя в твоём родном доме! Да будешь ты счастлива в нём!
Дочь моя, с возврашением тебя под крышу отчего дома! Давно Мы ждём тебя. Любви тебе!
Дочь моя! Поздравляю тебя! Ты справилась со всеми препятствиями на пути домой! Жизни тебе!
Дочь моя, да продлятся дни твои вечно, ибо теперь ты с Нами вместе навсегда.
Дочь моя, ты достигла вершины своей. Это - конец. Это - начало. Мир тебе!
Голос был везде. Он был гласом мудрости и вечности, и тем и другим, и одновременно - всем. Он был всеми голосами живущих и живших. Он был Голосом Отца и Матери моей. Голосом Создателя.
И я потом поняла, что каждый слышал этот Голос, но каждый вкладывал в сгусток смысла свои слова понимания этого смысла. - Мне стало стыдно оттого, что я так возвеличила себя, своё парное "я", ибо влившись в океан, я думала: "Я" о нас двоих и "Мы" - обо всех парах. А потом я поняла, что Голос обращался к душе. А душа у каждого "она". Она - дочь Создателя, ибо Он создал парность души и тела человека, парность мужчины и женщины, и создал эту парность по образу и подобию своему.
И это был второй рассказ, более краткий, но и более ёмкий.
Письмо пятое
Это история случалась или же случится со мной, но пока или уже она рассказана мне ночью. - Я со своими знакомыми отдыхала на каком-то каменистом плато, плавно спускавшимся с одной стороны в долину, а с другой оно обрывалось неприступной скалой над пропастью. Две другие стороны света представляли собой смешанный лес на скалах.
Я собирала ягоды на плато. В стороне от меня метрах в пяти находился обрыв, за спиной плато медленно спускалось в долину, и оттуда, из лагеря, доносились голоса прибывших со мной. Все занимались своими делами. Впереди меня было ровное пространство с ягодными кустиками и камнями-булыжниками. Я собирала ягоды, присев на корточки и поглядывая по сторонам, выискивая следующий кустик. И вдруг передо мной, метрах в пятидесяти, из-за булыжника высотой сантиметров в сорок-пятьдесят стал расти тёмный, косматый ком. Он как будто раскрывался, как раскрывается бутон, как выпрямляется человек, выбирающийся из тесной пещеры на открытое пространство. Так и этот ком-медведь словно поднимал голову с груди.
Я закричала:
- Медведь!
И ком стал поворачиваться в мою сторону (он рос спиной ко мне, а теперь голова его, плечи его стали медленно поворачиваться вокруг невидимой оси). Тут медведь вырос окончательно, и рост его превышал мой более чем наполовину. Это существо твёрдо стояло на ногах, как только может стоять на земле человек, возвышаясь, возвеличиваясь над всем живущим. И это было существо мужского рода. Его взгляд был также твёрд, как и поступь, которой он размеренно направлялся ко мне. Всё тело его, сильное и крепкое, мускулистое и красивое своим здоровьем, было покрыто густой шерстью, даже скорее подшёрстком тёмного цвета. И лицо его было тёмного цвета, но оно вызывало ощущение смуглости или загара и также было красиво своей природностью, естественностью. За всё то время, пока он раскрывался, поворачивался и делал первые шаги в мою сторону, я только поднялась с корточек во весь рост и оцепенела от ужаса, ибо страх, обуявший меня, был ужасен, как первобытный страх.
Я знала, что где-то внизу, метрах в ста-ста пятидесяти, находятся люди. Но я знала, что этот, идущий ко мне, наделён силой, намного большей, чем все они, вместе взятые, взятые вместе со мной. Да и вообще, всё время у меня было состояние того, что я и он - одни. И так оно и было. Мы были одни на плато. Остальные или не слышали моего крика, или убежали от него прочь, ибо люди эти были всего-навсего знакомые. Но мне было всё равно, где они. Я знала, что я здесь, и что здесь он, чья сила велика и сравнима с силой мира. И он был странен и силой, и обликом своим, и неведомостью чувств своих. Когда он был от меня на расстоянии семи-восьми шагов, я опомнилась (или окончательно испугалась) и закричала:
- Стой! Остановись! Прочь! - И размахивала руками в разные стороны, как будто отгоняя от себя мух.
Он остановился и внимательно и долго смотрел на меня. Он всё время, пока шёл, смотрел на меня, и я смотрела на него. Но сейчас он был совсем близко, и взгляд перестал размазываться движением. Он смотрел на меня, и также, как он смотрел на меня, взгляд этот теперь стоит передо мной. Это был очень умный взгляд. Взгляд, который трудно забыть, взгляд очень умного, самого умного и самого странного человека, виденного, встреченного когда-либо мной на земле. И он, этот странный человек огромного роста, стоял и смотрел на меня, а я стояла перед ним одна-одинёшенька. И я знала, чувствовала, что я одна перед ним на весь мир. И я боялась его силы и ощущала свою полную беззащитность перед ним. Мне уже было всё равно. Во мне жил Ужас.
И этот человек медленно повернулся и пошёл обратно. Вот теперь я впервые засомневалась в том, что со мной происходит. Я боялась всего, я даже боялась верить своим глазам. И когда он сделал несколько шагов, удаляющих его от меня, я наконец-то смогла повернуться к нему спиной и побежала вниз, к людям.
Мне были безразличны слова, которые говорили бывшие внизу. Помню только, что они сетовали о случившемся, но больше сокрушались моим обманным криком: "Медведь!".
- Ты бы сказала нам, что это человек. Нам тоже хотелось бы посмотреть на него. Медведей-то мы видели. А это, может быть, был снежный или лесной человек. Ах, ну что ж ты... Из-за тебя мы упустили такую возможность контакта с неопознанной ещё природой... А может быть, это было существо другой цивилизации? Может, это был представитель пещерных людей? - Таковы были упрёки моих знакомых. А я в ответ молчала. Да и что говорить вслед случившемуся. Я молчала и вспоминала, как он рос. Это было похоже на развитие цветка, растения из семени. - Но это - по отношению к растительному миру, а по отношению к животному, к которому относится и человек, это был подъём по ступеням. - Как будто за камнем-булыжником были ступени вниз, по которым он поднимался. Он поднимался на поверхность по своим делам и думал о чём-то, а я своим криком отвлекла его...
Но почему он был таким огромным? И почему я так сильно его перепугалась? Я испугалась, хотя перестала бояться даже смерти. И я хотела понять это. И когда все улеглись спать, я тоже лежала в своём логове и мне было страшно прежним страхом. Мне было неприятно ощущать существование этого страха в себе, и я хотела понять его, чтобы научиться управлять им. Я спрашивала себя: чего я испугалась? Я старалась разобраться в своих ощущениях в тот момент. Я стыдила себя: ты всё пробиралась к первоначальному, к первым понятиям, первым словам, первым звукам, а встретившись с тем, что на первый взгляд отвечает понятию первобытности, пошла на попятный, отмахнулась от него. Ну что он мог тебе сделать? Ведь всё - от Бога. И жизнь и смерть.
Да, это так, - противоречила я сама себе, - но я хочу жить. Хотя мне жаль, что я так глупо себя повела. Ну что ж, в следующий раз постараюсь быть поумнее и терпеливее. - Решила я сама про себя и заснула.
Продолжение рассказа пришло во сне (во сне, параллельном рассказу и бытию). Мы стояли с ним в лесу. И он и я опирались на близстоящие деревья, то есть я приваливалась плечом, а он стоял, прислонившись к дереву спиной, в нескольких метрах от меня. Мы больше молчали. Или же разговор носил характер телепатической связи. Я как бы оправдывалась перед ним за свой испуг, а он снисходительно-понимающе смотрел на меня и подтверждал взглядом: да, так бывает впервые...
Он сам был от первых людей, потомком первых людей, которые скрылись от потопа под землёй. У них была сделана водная система вентиляции и орошения, - этакая пористая ткань над местами выхода наверх, через которые устанавливалась после потопа связь с миром. Он сохранил рост и осанку первых, но их поколение уже более века ходит в шкурах и приспособилось к сворачиванию и разворачиванию тела.
- Это, как у зародышей, - объяснил он, - зародыш спит и живёт в утробе матери, свернувшись в клубок, а выходя на свет, распрямляется на все стороны и во весь рост. А земля - это мать наша.
И я знала, что это так. Но у нас было очень мало времени для разговора. Это время таяло у нас на глазах, как последняя горстка снега посреди проталины, прогретой жёстким весенним солнцем. Оно растаяло и исчезло.
Время, которое было дано мне для понятия рассказа, было потрачено мною на страх. Впрочем, я учусь у всего, и у страха тоже. Страх был дан мне для умения владеть собой. Я всегда хотела понять себя, что такое это "Я"? А понимать себя - это овладеть собой. И человек, владеющий собой, - более чем властелин мира, потому что он и есть истинный властитель мира. Потому что "Я" - это весь мир, огромный мир, которым ты научился управлять.
И этот странный человек умел управлять собой. Потому я и боялась его, что чувствовала его силу. Я, которая всегда обращала мало внимания на авторитеты и должности властьпредержащих, но всегда уважала в людях мудрость и старость...
А в этом странном человеке (человеке-стране) была мудрость и зрелость, сила и ум, знание и умение. И он прошёл по Пути дольше, чем я, и дальше, чем я. Отсюда-то и вытекал мой страх, моя боязнь опоздать. И кое-что я успела. Я успела понять свой страх. И я люблю его, потому что он - противоречие радости, доверчивости, потому что он - такой же учитель, как и боль, тоска, беда...
Письмо шестое
Моя очередная попытка поспать опять вывела меня на линию разговора с Ним. Он, как всегда, был в ином облике, но я уже научилась распознавать суть вещей и явлений, и мне было всё равно, какой Он. - Ибо я знала, что это - Он, и что всё - Он. Так я вплыла в сердцевину разговора, который вела моя душа с Ним до этого в подсознании. Теперь этот разговор принимал материализующуюся сознательную форму. Я сидела перед ним и рассказывала, то есть пыталась объяснить систему "и шар и куб" через имеющиеся в природе аналоги.
- Это похоже на сапфир, - говорила я.
- Вот такой? - Покопавшись в каком-то ящике и положив на стол перстень с камнем, спросил Он.
Я взяла кольцо в руки и стала разглядывать. В молчании тут же заструились мысли, выходившие из камня, - всё, что когда-либо с этим кольцом и все, кто надевал его или имел к нему хоть какое-то отношение. Кроме информации присутствовало желание. - Желание было двойным, - оно шло двумя потоками: один - от камня, другой - от хозяина камня. И это совпадало в одном желании: надень.
Я подняла глаза на хозяина камня и спросила:
- Вы знаете историю этого камня?
В его глазах заблестел огонь любопытства и боязни быть раскрытым.
- А что Вы знаете про него? - Спросил Он.
- Этот камень питается душою, которая заключена в крови. Человек, одевший кольцо с этим камнем, лишается руки. Её отрубают у мёртвого или живого, и кровь из тела переходит в камень. Этот камень живёт именно так. Но он давно мёртв. Уже около пяти веков он лишён крови, а значит, жизни.
Мой собеседник, видя моё равнодушие, успокаивался, но я знала, что будет дальше.
Он улыбнулся и спросил:
- А Вы могли бы одеть это кольцо? - И глаза Его вновь заблестели.
- Могу, но зачем? Вам интересно увидеть его на чьей-то руке или же Вы хотите узнать, подходит ли оно мне по размеру, а может быть... - Тут я умолкла и взяла кольцо в руку. Время остановилось и прислушивалось к происходящему. Я знала о свойствах фаланг своих пальцев: кольцо, соответствующее размеру пальца, его толщине, хорошо сидело на пальце, легко надевалось на него, но снять его можно было только с мылом или со временем, когда пальцы становились худее. Но я надела кольцо. Хозяин молчал и внимательно смотрел на мою руку.
Разговор продолжила я:
- А может быть, Вы опять возьмётесь за старое, ведь это Вы желали отрубить руку и это делали по Вашему приказанию..?
Он побелел в лице, и я почувствовала, как Он лихорадочно копается в памяти, вспоминая то, что с Ним было много веков назад. Он вспомнил, оцепенел от собственного понимания, но тут же взял себя в руки и вышел из комнаты. Через несколько минут Он вернулся, неся топор.
Я, протягивая руку с кольцом на пальце, огляделась по сторонам: комната была маленькая, в ней находилось множество вещей.
- Нужна тряпка, чтобы кровь не обрызгала это, - обводя взглядом вокруг, сказала я.
Он кивнул и опять вышел. когда Он вошёл вновь, в Его руке был головной убор из камней в форме кольца. Эти камни опять-таки были сапфирами.
- А что вы скажете об этой диадеме? - Спросил Он, протягивая её мне.
Я взяла украшение и вспомнила, что Додем - имя из Торы, обозначающее два соска женской груди. Окольцованная правая рука и диадема, одеваемая на голову, напомнила мне тфилины, одну из которых одевают (повязывают) на правую руку, чтобы нейтрализовать желание взять, а другую зашивают в шапочку на голову, чтобы создать связь с Богом.
- Значит, - подумала я, - и кольцо, как знак, должно быть в Торе, и стала вспоминать.
Моя память вынесла меня за черту происходящего, оставив на пальце невидимое кольцо, которое излучает тепло...
Возлесловие автора
Письма-сны Сапожниковой небезынтересны с точки зрения её погружения в подсознание. Сначала следует пласт культурный, далее он переходит в мифологический, который становится всё менее и менее обработанным.
В случае с камнем (сапфиром) Сапожникова уходит от образа бездушности, убийственной холодности отношения к ней, стремясь сохранить своё чувство. И в понятии кольца (окольцованности-обречённости) она находит спасительные тфилины - стихи Торы, записанные на листик бумаги и привязываемые детям Израиля на правую руку, а также зашиваемые в шапочку. Детям. У взрослого человека желание взять отсекается кольцом. Отсюда и обряд обручения, положенный в основу бракосочетания.
Желание пресекается, но - желание взять (вожделение). А любить - это желать отдать. Оно как раз высвобождается. Ему способствует церковная обрядность. Человечеству заповедано любить. И идеалом любви является Христос. Идеалом.
Реальность же такова, что монашество может сдержать вожделение, но не всегда и не во всех трансформирует его в жертвенность. Исступление в вере, фанатизм в ней - бонсаи плоти и духа.
Желание взять является плотским, исходит из самой (самческой, животной) природы человека. Это его сущностное начало. Желание отдать - духовное и является категорией личностного в человеке. От себя не убежишь. И гармонии человек достигает в браке, уравновешивая оба желания, то есть ограничивая плотское (пост, молитва, аскетизм и многие другие способы) и развивая духовное.
Образ сапфира-камня небесного известен из библейского описания основания, на котором располагается Создатель, вершащий справедливость и милосердие. Справедливость - тем, кто ищет правду. Милосердие - имеющим доброе сердце.
В Книге сапфир-основание называется "не куб-не шар", то есть движущееся тело. Вращение и куба и шара даёт одну и ту же траекторию движения: сферу. Куб, вращаясь, перестаёт быть самим собой, потому что краеугольные вершины его описывают сферичное пространство, но и не превращается в шар.
Четырёхмерность жизненного пространства описывает "не куб-не шар". С него и начинается последнее письмо-сон. Мысль Сапожниковой погружается в изначальное - сотворение мира. Останови движение и ты исчислишь смерть, - её трёхмерность, ибо основа жизни - любовь, не перестающая никогда.
Образ кровавого палача восходит опять-таки к житийной формуле ухода: "душа отыде к Господу", воспаряет к Создателю (по Торе кровь горячая - живая душа). Обручись с любимым человеком и избегнешь смерти, ибо душа твоя вернётся к Творцу. - Это сквозной образ предпоследнего письма-сна.
Когда Сапожниковой снились эти сны и она записывала их, над ней ещё не был проведен обряд крещения. То есть речь идёт о том, что женской природе естественна память изначального и стремление к любви на животном (инстинктивном) уровне и, познавая его, опираясь на него, она поднимается на духовный, не отрываясь от жизни, ибо женщине присуще продолжение рода.
***
Из снов настоящего Сапожникову преследует (кроме Данайского) сон: молодой человек и женщина стоят друг напротив друга. Обоих трясёт. Молодой человек кричит с безнадёжной тоской в голосе:
- Ты понимаешь, что я тебя люблю?
Женщина виновато прячет глаза, всё больше съёживаясь в комочек. А молодой человек продолжает кричать чуть ли не навзрыд:
- Ну что мне с тобой делать?
И опять:
- Ты понимаешь, что я тебя люблю?
Каждый раз Сапожникова хочет вмешаться и сказать молодому человеку, что женщина не виновата в том, что она родилась в два раза раньше. И просыпается раньше, чем успевает что-то сказать. А ей есть что сказать, потому что она вспоминает Сашу и Валю Викторовых, которые поженились, когда ему было двадцать три, а ей сорок пять. И с тех пор прошло пятнадцать лет. У них растёт замечательная Анютка, которую они удочерили больше десяти лет назад. Девочка-счастье, которая всегда улыбается, потому что у них настоящая счастливая семья. А лет пять назад Саша Викторов, встретившись с Сапожниковой, объяснил ей, что нет у него проблем, просто деньги нужно, потому что Валюша хочет сделать пластическую операцию, - морщины у неё, якобы, на шее появились. Ну, раз она хочет.., - а так всё равно для него нет более нежной, милой и прекрасной женщины на всём земном шаре и даже во вселенной. Но раз она так хочет...
Зима, весна, лето, осень - сезоны меняются, а те двое так и стоят друг против друга. Молодость и зрелость. Подвиг и мудрость. Мужчина и женщина... Сон и явь.
Впрочем, каждый живущий определяет своё местоположение в пространстве и времени следующим образом: зная свои возможности (высоту подъёма над землёй) и свои способности (глубину проникновения в подсознание), человек вычисляет точку своего "Я" на вертикали так, чтобы быть на земле, и уравновешивает одно с другим . Но есть ещё горизонталь. общая для всех. И она задаёт перекрестье. Прицел наведенного на цель человеческого "Я". Перекрёсток судьбы. От себя не убежишь...
***
Сапожникова болеет. Уже достигла степени запредельности. Сны наяву. Явь размывается и переходит в бессознательное. Поэтическая универсалия... Мифологическая...
Безымянная позвонила. Был ли звонок?
Не обращаться по имени... Табу имени. Человек-кокон. Человек-яйцо. Не желающая оперяться душа.
Болеет Сапожникова. Любимое имя в сердце, будто на летнем кладбище похоронила. А человек любимый жив, потому что если веришь - то есть, если не веришь - нет. И Сапожникова верит, что есть, не только человек, но и имя.
Искорка имени теплится в груди. Кто позовёт так, что душа устремится навстречу?
Звонок... был...
Что же вы, любимые, не поделили? Поле романное? Но оно ведь - жизнь. Она одна - на всех, всем места хватит, чтобы росточек посадить. А осенью - урожай.
Птицы улетают на юг. Клин между осенью и зимой забивают. Небо раскрыто, а Безымянная всё ещё без имени...
А Сапожникова от Васи опять забыла ей привет передать... И телефон работает только в руках у Олега-второго...
Да и сама Сапожникова... Кто знает, как её, эту Сапожникову, зовут.
Имя даётся человеку, чтобы однажды, когда позовут именно его, он услышал зов. Сапожникову не зовут, к ней приходят. А она сама стремится на зов Любви. Имя её известно Господу, Который всегда зовёт её, к Которому обращается она и в беде, и в радости, Гласу молчаливому, несмолкающему Которого внимает она.
Когда любимые вдвоём, то на устах у них разве имя?
- Любимый!
- Любимая... - Обращаются они друг к другу, образуя вселенную счастья, Солнце которой - Любовь.
Глава десятая. Экскурсионная.
Сегодня, в день рождения любимого... Впрочем, как всегда, нужно начинать с предыдущего вечера. А он был особенным: зав. Наташа защитилась досрочно и блестяще. Сапожникова смотрелась в эту истончённую девочку с какой-то благоговейностью и тихим восторгом. А зав. Наташа пожелала, в завершение тостов Великим и Любимым, остальным аспирантам (в том числе и мне) свершения научных открытий. Я уже помню, чем обернулись (и пока ещё не закончились) для Сапожниковой новогодние пожелания любимого. Он плохого не пожелает, и, пожалуйста, - нажелал: роман в бесконечность.
Если уж на то пошло, то я, как и Сапожникова, не могу не исполнить чьё-нибудь пожелание. То есть оно, как и в случае Сапожниковой, само исполняется, стоит кому-нибудь только захотеть.
Вечер был немного грустный, вместе собрались близкие люди и разделяли радость окончания работы, хоть и научной, но от этого не менее интересной, а даже более, потому что Сапожникова почувствовала себя специалистом. Курьёзы прочтения той или иной неразборчивой фразы (или слова) из рукописей Ф.М. Достоевского она знала на собственной шкуре, и как могла сопереживала Наташе, о чём говорила время от времени с Олей Захаровой. Но любое окончание чего-либо приносит не только радость и усталость. Завершение - это и прощание. Тем более, что прощались с научным руководителем и деканом, который теперь получил должность в столице и уезжал через день.
Но вот вечер тихой грустью растворился в ночи, и настало утро. Сегодня. В день рождения любимого Сапожникова поехала на экскурсию к водопаду Кивач. Экскурсоводом была её Юля, маленький цезарь с улыбкою светлой. Всё, что говорила Юля, было интересно своею обыденностью, природностью и, одновременно, как будто над иконой времени зажёгся свет любви - вспышка озарения. В 4 часа экскурсии уложилась история кондопожских земель (от ледника до 19 века), топонимика (названия мест), биология (вахта трёхлистная - значит, где-то по близости топь), почвоведение (оказывается, в Карелии практически вся плодородная почва - ручная, т.е. наношеная вручную новгородцами, - они ил по берегам Шуи собирали и создавали систему полей), химия (шуньгит, руды, колчеданы...) и медицина. Сапожникова дожила до преклонного аспирантского возраста, но знать не знала, что 2-х валентное железо (Fe2+), которое есть в минеральных водах, оказывается, занимает важное место в жизни человека, а именно - в его дыхании. Вот ведь как получается, что гемоглобин - нечто такое в крови - это самое, что ни на есть загадочное вещество, в состав которого входит это самое 2-х валентное железо. И в зависимости от количества того самого железа - либо хороший гемоглобин (много Fe2+), либо низкий (если мало). Ну и что, скажете вы. Это же самое сказала и Сапожникова. А Лена-биолог, соседка Сапожниковой по экскурсии (а вообще-то это пятый класс из 17 школы ездил на водопад) объяснила, что вещество это - гемоглобин - как лодочка, которая набирает себе на спину и брюшко шарики воздуха и плывёт по всему организму, и он - дышит. Много вещества - человек дышит хорошо. Мало - задыхается. А у Сапожниковой всегда низкий (очень-очень) гемоглобин. Даже лечить пытались какими-то железистыми (наверное, теми 2-х валентными) препаратами, но её организм выдавал полнейший отказ от посторонних вмешательств. Так что не понятно, как она может жить, да ещё так хорошо.
Пятый класс, конечно же, был в восторге, но в субботу, да ещё и вне школы, хочется не столько учиться, сколько побегать.
А Юля решила сделать фотоальбом "Великая Сапожникова на Киваче". А Сапожникова не захотела отходить от действительности. - Водопад? Да. Но и дети. С ними же приехали. Их ведь привезли. И пошла в детскую бучу кипучую, чтоб исторический момент был зафиксирован в наибольшем приближении к реальности, а что может быть реальнее детей, которые изменяются на глазах.
После съёмки Сапожникова по обыкновению познакомилась (а она любит знакомиться со всеми, а потом здороваться: с вахтёрами, с уборщицами, просто хорошими людьми, которые могут быть завкафедрой твёрдого тела или секретарём кафедры философии, - и здоровается по имени:
- Здравствуйте, Анечка! (Светлана!)
- Здравствуйте, Галина Михайловна.. (Валентина Николаевна!)
- Здравствуйте, Игорь Павлович...
- Здравствуйте, Ирина Васильевна. - И от этого у Сапожниковой почему-то светает на душе.)
Вот и познакомилась Сапожникова с Леной, Машей и Аней. Аня потом сама подошла:
- Вы поэт? А мама моя Лариса тоже любит стихи, она во втором роддоме работает. И даже сама сочиняет. Вы её знаете?
И поняла Сапожникова, что ничего она не знает. Теперь, правда, больше стала знать: и про карельскую почву, и про лодочку-гемоглобин, и про маму-поэта Ларису... А ещё узнала о том, что у Маши есть старшая сестра Уля, которую бабушка хотела назвать Машей, но родители назвали её Ульяной, и поэтому родилась Маша. А если бы сестру сразу назвали Машей, то не было бы ни той Ули, которая старше, ни той младшенькой милой Машеньки, которая сидела у Сапожниковой на коленях в автобусе, потому что они секретничали. А разговор у них был о том, что задали Маше написать о камушке необычном, который она найдёт на Киваче. А Машенька нашла самый обычный.
Сапожникова вспомнила замшелые камни на побережье своей деревни, которые она складывала в тачку, когда они фундамент дома строили. И когда она бережно брала эти камни в свои руки, то казалось, сними мох - и времени пласт долой...Отсюда и её стихотворение: Камни, сложенные руками предков моих....
А ещё вспомнила Сапожникова Володю С., он раньше зав. отделом поэзии в журнале "Север" был, а теперь - ответственный секретарь того же журнала (зав. поэзии стал Дима Вересов). Так Володя рассказывал о плато в Сортавале, где в плитах есть крестообразный разлом. Володя после той экскурсии в своё детство (а он из Сортавалы) покрестился.
Сапожникова и посоветовала Машеньке написать о том, как увидела она камень в форме сердца (это ведь можно представить - внутренним, мысленным взором увидеть!), хотела с собой взять (сувенир на память), но подумала, что водопад останется тогда без сердца, а значит, и без жизни. И решила, что ведь это не важно, взяла она его с собой или нет, потому что - в памяти своей унесла увиденное. Машеньке понравилось, и она за это Сапожниковой рассказала про себя, свою семью, и дачу в Заячьем Поле из окна автобуса показала рукой. Поделились они, вообщем, каждый тем, что имел сокровенного, и стало им вместе уютно. Но, оказывается, и Анечке, которая рядышком сидела, тоже стало хорошо. И она, глядя на Сапожникову, доверительно сказала, что ни разу ещё не видела живую знаменитость.
Сапожникова удивилась:
- Ну какая я знаменитость? Ты же обо мне раньше не знала?
- Ну пусть пока не знаменитость, - полусогласилась Машенька, - только Вы всё равно ею станете.
- Почему ты так думаешь?
- Потому, что у Вас очень добрая душа. И ещё мне думается, - рассудительно произнесла Машенька, - что Ваши мечты почему-то все сбываются.
Я была растрогана прозорливостью девочки. А Сапожникова обрадовалась, потому что это у девочки была добрая душа, не только младшая сестренка Уля, и это у неё все мечты сбываются, а у Сапожниковой такой мечты (о знаменитости) никогда не было. Она даже и не мечтала, чтоб суметь доверительно, со всем миром, говорить. Хотя для неё человек - вселенная, вмещающая и прошлое, и будущее, и настоящее (не только своё личное, но - через отчество и фамилию - весь мир) .
Лена-биолог заметила, что время ей представляется в виде ленты, на которой отмеряются определённые отрезки: больше - века, меньше - годы, и где-то там, ближе к началу, ледник, который почву в ледниковый период к новгородцам и москвичам будущим утащил. А у детей, как ни странно, всё одновременно - и ледник, и сейчас, и девятнадцатый век. Только чего странного? Ребёнок ведь в сказке живёт, для него всё говорится, всё сказано, но ведь он-то сам ничего ещё в жизни не сделал. Вот когда сам начнёт делать, тогда свою сантиметровую ленту достанет, и будет по шажочку отмерять: сначала покажется, что ничего не меняется, - по миллиметру ведь прибавляется от нуля-то. А как первый сантиметр наберётся (единица то есть), тут и оно, - первое свершение. А там и к метр, и - километр. Нужно только вершин (свершать) не бояться.
У Сапожниковой тоже в голове все времена в одном смешались. И сегодня, и детство, и Голгофа. Она, как насквозь, пространство чувствует, потому что тоже до сих пор ребёнок.
Ещё в экскурсии участвовал Витя из пещеры-Али-Бабы, брат Женечки Белошицкой, и его ученица-пятиклассница, Иришка, совсем из другой школы, что не мешало ей с остальными ребятишками одну школу на выносливость проходить. Витя с Сапожниковой так разговаривал, будто они только вчера вместе в пещере были. И Сапожникова всё помнила, будто это было вчера. И маленькая Ириша, наверное, долго будет помнить и поездку на Кивач, и новых подружек, и хорошего человека Виктора Николаевича, что её в поход взял. А ведь всего четыре часа вместе...
Сапожникова в какой-то момент, когда ехали обратно, села на одинокое место экскурсовода (с Юлей поменялась) и отправилась в экскурс по облакам, плывущим по небу, почти закрывающим его собой. Формы, фигуры, ассоциации. Лошадка. А кто-то, наверное, увидел бы здесь слона или лебедя, потому что облака не только изменяют своё место, но и свою форму. Кто что увидит, а смотрят - на одно и то же.
Но всё-таки день рождения - грустный день. Даже если он не твой собственный, а любимого. Повышенная облачность души... Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать... Вечное движение, вечный странник. Лодочка гемоглобина по пространству тела вселенной, потому что любит - каждую клеточку - каждый миллиметр - всегда - везде...
И ещё подумалось о детях, об этом вселенском уроке обо всём, втиснутом в 4 часа:
"Если бы матери почаще говорили бы своим детям непонятные вещи, то эти дети, выросши, не только больше бы понимали, но и твёрже поступали.
Разъяснять ребёнку ничего не нужно, ребёнка нужно заклясть. И чем темнее слова заклятья, тем глубже они в ребёнка врастают, тем непреложнее в нём действуют: "Отче наш, иже еси на небесех..."
А потом Сапожникова бежала с уже знакомой Леночкой-пятиклашкой, очень быстро, от перекрёстка до университета, потому что Лене нужно было сесть в автобус, задержавшийся у светофора. И Сапожникова с Леночкой радовались бегу, потому что очень бегать любят. Только Сапожникова, в отличие от Леночки, может бегать быстро только по причине, потому что она для всех ну очень взрослая. А тут вдвоём бежать веселее.
Помахала Сапожникова Леночке в ответ и побежала на работу. И поняла она, что завершён еще один круг. Потому, что утром стояла она около университета, напротив бара "Кивач". А в полдень -стояла на обрыве около водопада Кивач (без кавычек!). И вот сейчас она снова у "Кивача". Тут-то ясно стало Сапожниковой, почему она бродит по кругу. - Трое девочек в баре, две подружки в том же баре... И сегодня, в день рождения любимого, она одна... Скольких она уже прокатила в лодочке своей! И Галочку, и Машеньку, и Ирин, поэтов вообще на берег не выманить. А Он, любимый, в лодочку садиться не хочет. Значит, не нужно ему ничего от Сапожниковой. И не зовёт её, и делиться с нею ничем не хочет, и Сапожникова ему сама не нужна...
Тут у Сапожниковой совсем гемоглобин упал.
А я вспоминала поездку, и весь день, и о погоде думала: вот ведь утром, когда Сапожникова шла по тёмным улицам, по лицу её хлестали колючие снежные вселенные, а потом весь день - ни капельки не было. Солнце только за облаками пряталось, но и выходило тоже. Так ведь день родился. А в день этот - очень много разных, но - добрых - людей родилось. И радостно, и грустно. - Если что-то родилось, что-то, значит, и завершилось.
А ещё я думала о ручной, выношенной в ладонях предков, почве - из ничего, - из остатков водных растений, из разных останков, уже отживших свою жизнь в воде, чьи тела теперь дают новую жизнь - на суше.
В карельских лесах природа от ледникового периода до наших дней создала девять сантиметров перегноя - почвы, бедной веществом, необходимым для картошки, девять сантиметров - за эпохи...
Поэтому - нужно вручную. Не закат солнца, конечно. Но и не надеясь на естественный ход событий. Солнце выходит и заходит. Любовь не перестаёт никогда. Но росточек чувства нужно сажать в землю.
Завтра - годовщина крещения Сапожниковой... Нужно готовить почву... Карельская природа сурова, но сердца людей, живущих здесь, горячи.
И я знала, что Сапожникова не оставит свое кровное дело: вручную готовить почву для росточков чувств всех - кто захочет. Общее ведь у нас поле жизни, поле любви.
***
Сапожникова - в храме. Службы бывают разные. Одна - в цвете "золото на голубом" - солнце на небе, радость в сердце. Лица светлы пожеланием милости Господней. Дима Голубев - ипоньякон - в алтаре. Праздничная служба. Благолепие звуков и красок. Анечка с сыном Ванечкой, Олег-историк семьёй с тремя своими малышами, Евгения Федоровна, Сергей Васильевич...
Другая - в тёмных сотах плиток пола, куда опущен взгляд, и - уход в никуда.. Душа воспаряет к Господу.
Сегодня Сапожникова пришла к концу службы, и - от входа - взгляд к своему привычному месту - за левую колонну, - колени подкосились: Он?! Куртка, волосы, лица не видно. Он? Он?! - Он один знает её место, он один и указывает ей её место. Но что он делает в храме? Его приход - Екатерининская церковь. Глаза беспомощно и нехотя отведены долу. Но - он? - Нет, я пришла в храм, к Господу, - взмолилась Сапожникова. - Милости от Господа молю. У исповедального столика молча плачет женщина. Одна. Лица не видно. Но - плачет, Сапожникова сердцем видит. Вот женщина движется из-под длани того священника, к выходу. Ближе, совсем близко. Сапожникова прикоснулась к ней, взяла её правую руку и благоговейно поцеловала. Женщина перекрестилась и вышла. Сапожникова растворилась в благости Господней в единый миг. Слёзы текли спокойно, омывая лицо, в глазах появилась ясность (потом понялось: не он, что я ему, чтобы менять привычки и тем более приход) и покой.
Растворение в голосах. Сапожникова слышит в пении Глас Божий - к Богу, но и - от Бога. Я слышу, как Сапожникова поёт молитвы, не слыша себя. Песня - как дыхание. Вдох - выдох. Сапожникова - между - вдохом и выдохом, небом и землёй, ни там и ни там...
Подготовка почвы - трудная работа: руками ил со дна души - на просушку, на камни. И дробление камня сердечного: каждая встреча - столкновение, высечение искры Божьей кремнями стойких сердец.
Та же твёрдость, которая помогает устоять против любви, служит для того, чтобы делать любовь сильной и прочной.
Столкновение, взрыв, сотрясение основ - труд каторжника: ещё одна песчинка, ещё один гранул почвы. Не встречаться равносильно бездеятельности. Почва нужна - как воздух. Как хлеб.
Иосиф Гин сказал об одном карельском писателе-классике: "Надёжен, как чёрный хлеб".
Сапожникова надёжна, как воздух: есть он - как так и надо. Нет. - Тогда только, задыхаясь, понимаешь необходимость его. Но воздух есть всегда, а значит, Сапожниковы живы
***
Любимый избегает встреч, любимый затаивается в укромной пещере подсознания. Он прячет самого себя от самого себя, а не от Сапожниковой, потому что она уже видела всё во взгляде его.
Время окучивания. Двух зарываний достаточно, но достаточно ли для этого почвы? И Сапожникова опять и опять неумолимо сталкивается (теперь по памяти) с любимым, и высекаются искры, и отлетают песчинка за песчинкой. Нужно помочь любимым. Чаепитие, с понедельника отложенное на среду, вряд ли произойдёт раньше мартовского у Сумашедшего зайца. Но "Совершенство" остаётся таковым, и остаётся на дне Сапожниковской сумочки, подаренной Олей Егоровой. Март, как и май, - месяц-апостол - по инициалам поэтов, как и апрель...
А пока октябрь.
На "Перекрёстке" осени и зимы собирается неформальное заседание ассоциации молодых учёных ПУ. На столе - пиво. Петрович рассказывает, что Кирилл (сын-первоклассник) называет его, своего папочку, с восхищением Шопенгауэром. Сапожникова не понимает, почему все смеются. Она сама очень уважает немецкого философа, о котором даже Исидоров, не сдавший философию в бесконечно-последний раз, знает, и стих грозный о нём сочинил. Оказывается, Шопенгауэр упоминается в телевизионной рекламе пива, о чём Сапожникова не знает, потому что телевизора не видит в упор (упора, как и телевизора, нет и не надо).
Обсудив регистрацию устава ассоциации, в котором уже предусмотрена ликвидация (нонсенс на нонсенсе), собравшиеся перешли к не менее важной проблеме, а именно: предлагается провести костюмерный бал-маскарад (естественно, новогодний).
Петрович вскользь упоминает о предстоящей встрече с ректором, на что Олег Евсеенков (молодой преподаватель с экономического факультета ПУ) соглашается, собираясь обратиться к главе университета с заявлением об освобождении его (и его собратьев молодых и учёных) от налога по месту работы. На вопрос Сапожниковой:
- У тебя что, дети?
Олег, покосившись на сидящую рядом снегурочку Наташу Савину (очаровательную молодую преподавательницу английского того же ПУ), объяснился:
- Я благотворительностью занимаюсь, читая лекции, потому что за такие деньги не работают.
Володя Саух (самый крутой член ассоциации, а также преподаватель-экономист) оживился, потому что нашёл в уставе строчку, которая, по его мнению, шла в разрез с основным текстом. Он потребовал тут же вернуться к обсуждению устава; но Петрович успокоил его, напомнив майские трёхчасовые прения именно по этому тезису, который не только предложил, но и отстоял, вопреки остальным участникам дебатов, именно он сам, Саух. Надя, которая всё остальное время ревниво оберегала Володю, почему-то заметила, что не любит заходить с ним в университет, так как он сразу же становится другим, ну совсем недосягаемым; на что Сапожникова предложила свой простой метод борьбы с недосягаемостью:
- А ты ему при входе подзатыльник давай.
Но Володя этого совсем не понял. И даже ушёл, не из-за этого, а потому что проголодался. И Сапожникова видела, что в глазах Володи так и не прошло недоумение; наверное, Сапожниковское предложение было для него сократовским вопросом.
Обсуждение костюмированного бала прошло в тесном кругу с Вилаевой Олей, Петровичем и Олегом. Сапожникова предложила каждому члену ассоциации выбрать костюм и до конца вечера держаться роли того персонажа, чей костюм надет на учёного (но молодого), пока его не угадают.
Петрович сказал:
- А что делать тем, у кого будет только маска?
Сапожникова обрадовалась:
- Вот, ты будешь просто в маске (естественно, чёрной, как и выходной костюм преподавателя). А к тебе все будут приставать:
- Маска, кто ты?
Ответы (то есть их предположения) могут быть различными, но никто не догадается, что ты - председатель клуба.
- Фукс, что ли? - Поморщился Петрович.
- Не Фукс, а Коновалов А.П., так же тебя по паспорту, - не поняла юмора Ильфа и Петрова Сапожникова, потому что она спала в подштанниках от самого живого великого Александра Фукса.
Олег почему-то впал в воспоминания о потраченных впустую выходных, проведённых на базе отдыха ПУ в Шотозеро.
Выяснилось следующее: любимая девушка обозвала его хрюнделем, потому что он всё время ел макароны быстрого приготовления (и наверное, быстрого проголодания). Ребята (Андрей, Лёша и Олег), конечно же, пытались склонить Наташу заниматься женским делом, то есть приготовлением сытной и здоровой пищи, но у неё не было чувства голода. И тогда ребята пошли в баню, где Олег опять остался недовольным, потому что остальные не хотели париться. Лёша - очень логически мыслящий математик, за что его назначили ревизором ассоциации - заявил, что не желает простудиться. Так что Олег не парился. И нечего было париться, - любимая девушка ведь ещё не бросила, да и ректор, глядишь, скоро от налогов за "благотворительность" освободит.
На этом встреча молодых и учёных подошла к концу, в котором немаловажное место, конечно же, занимает теория любви.
Олег с очень умным лицом объяснил Сапожниковой, что есть вселенные, состоящие из пары звёзд, которые и есть солнце вышеупомянутой вселенной, что Сапожникова и без него знала. А тут она только убедилась лишний раз в том, что её предположение о существовании гелиоцентрической, а также любящей вселенной верно, потому что Олег - попал. Но ему об этом Сапожникова говорить не собиралась, а то ещё раньше времени (то есть пока почва не готова) начнётся окучивание, нужно будет помогать этой вселенной, и опять на любимого не хватит сил (их и так не хватает, потому что у любимого ну очень твёрдый характер, порода то есть. Из Сапожниковского кремня только песок и сыплется, скоро совсем на "нет" сойдёт песочница её. Впрочем, на "нет" и суда нет. А Сапожниковой туда и дорога).
***
А насчёт ассоциации у Сапожниковой своё мнение.
Юля-цезарь водила вчера трёхлетнюю Бусю в музей-аквариум, открывшийся в городе П. Там были тритоны, черепахи, кайманы (это такие маленькие крокодильчики) и естественно, рыбы: ежи, мурены и всякие другие.
После посещения "аквариума" Юля спросила у дочки:
- Что тебе больше всего понравилось?
Глаза Буси заблестели, как перламутровые бусины:
- Там были вот такие, - руки подняты вверх, как пальмочки, - два фонтана!
Кстати сказать, когда на Новый год Юля водила Бусю на выставку гадов, история повторилась. И питона живого на шею им одевали, хомяков, енотов и даже живую обезьянку они видели. А как до "Что больше всего понравилось?" дошло, то, конечно же:
- Там такая ёлка! - И руки так высоко-высоко вверх подняты, что только ну совсем ничего в детях не понимающий не догадается: растёт Буся, и ей нравится всё то, что выше её. А то, что для мамы необычно, то это, конечно, тоже интересно. Но и она сама, Буся то есть, тоже самая что ни на есть необычная, как и все дети. Потому что никто не такой, как все, или, как говорит Людмила Георгиевна:
- Ваши способности разного происхождения...
Кстати, об ассоциации и её месте в жизни.
Есть такой тест у психотерапевтов: называется слово, а пациент должен сказать другое, то есть такое, которое у него по тем или иным причинам тут же возникает в мозгу. Например: унитаз - алкоголь (так обычно отвечают любители выпить, а не профессионалы, которые умеют удержать принятое в себе). Это обычно отвечают в девяноста девяти случаях из ста. А один из этих же ста выстраивает целую цепочку образов: унитаз - целый? - работающий? - развалины дома с уцелевшим унитазом - человек-одиночка, обладатель целым унитазом, ощущающий себя капитаном гудящего судна (агрегата со стульчаком, бачком и ревущей в ней водой) - насекомые которые для моря (пусть даже это море мусора, то есть свалка, - экзотика), - заморские товары и как итог: "Продавец насекомых". Сложно? Нетрадиционно? Но это Кобо Абэ - последний классик японской литературы...
Возлесловие автора
Любимый - не эгоист. Он знает, что я пишу роман про него, но не для того, чтобы запечатлеть навеки образ любимого. Всё, что происходит с Сапожниковой в этом романе, обязательно случилось ещё с кем-нибудь из персонажей на самом деле. С Сапожниковой - тоже. Но я пишу об этом только когда подобное произойдёт с кем-то другим, потому что у каждой любимой Сапожниковской девочки есть любимый. И все они, как и Сапожникова, независимо от цвета глаз, возраста, вероисповедания, социального положения их самих и их любимых, - глубоко переживают каждая по-своему и каждая своё. Сапожникова их и не спрашивает ни об имени любимого, ни о чём-либо, что характеризует их телесно-социумное состояние, потому что у каждого свой роман, то есть (, которое удельное сопротивление любимого (и его характера, естественно, материала то есть). Она по глазам видит: попал! - Потому что у неё происходит контакт только с любящими.
Борьба с характером (дробление породы) присуща мужскому началу. А Сапожникова создаёт почву из "ничего". Подобно аксаковской лягушке, попавшей в кувшин с молоком и борющейся за жизнь, пока жидкость не собьётся в ком масла, Сапожникова борется в воздушной стихие за каждый милиметр земли обетованной - для всех любящих, создавая реально Седьмое небо. Потому что любить - это летать. А когда я лечу (сама), то лечу (других). А когда я лечу (других), то лечу (сама). И никакого ?-n перехода. - Но - только с другими, потому что любимого не нужно лечить. Он сам крошит свою породу - хрусталит (или универсальный материал), не поддающийся вмешательству извне. Он зарывается в самое своё сокровенное, он бурит скважину за скважиной и сам же в качестве взломщика вскрывает одну за другой потайные комнаты своего "Я". Потому что есть ради чего. Потому что любовь - вне рамок.
И когда одна женщина за другой, как заклинание, повторяют одно и то же: "все они такие" - это о мужчинах, - то они не понимают, насколько правы в этом. Потому что все мужчины бурят свою породу, зная, что делают это ради любимых. Любимая женщина слаба, ей ни за что не справиться с таким трудным делом. И мужчина идёт на жертвы ради любимой. И это наивысшая и единственная его жертва, потому что есть - любимая. А те мужчины, которые не бо(у)рятся, просто ещё не нашли любимую.
Женщины правы не только потому, что все правы, но и потому, что их борьба другого рода, чем мужская. Женщина - снаружи, он - внутри. Отсюда и ощущение противоположности знака. Потому что в любимом проступает явно противоположность пола. Потому что мужчина становится самим собой, мужчиной то есть, при встрече с любимой, которая интуитивно начинает ощущать в себе свою женскую природу, которая была таковой вначале лишь биологически, а теперь становится таковой же по сути.
И Сапожникова по словам и отношению к ней любимого почувствавала, что у них отношения женско-мужского характера, чистые отношения мужчины и женщины, а не внешние (дружеские) людей мужского и женского полов, и не деловые, а выходящие за рамки (любовные то есть).
И прав был Говорящий Костя: три года! - Обещанного три года ждут... Триединство. - Но когда истопчутся три пары башмаков, когда изотрутся три посоха, когда искрошится три железных каравая...
И знает Сапожникова, что я собираюсь досрочно защищаться. Но родить можно хоть и раньше срока, да только забеременеть сначала нужно...
Тяжесть бремени - свойство времени, неумолимо ведущего по пути Любви, по кругам любви, сжимающихся, как спирали пружины, создающих пространство полёта, а также обручами сдавливающих грудь, чтобы любовь была осознана.
Сознание чувства - проявление чувства - под давлением тяжести бремени. Чувство долга. Чувство долго... Любовь никогда не перестаёт.
***
Сидит Сапожникова на кухне с розочками, а перед ней на столе кружка с птицами - подарок крестницы на предпоследний день рождения, - а на стене фотография в рамочке, - подарок крестницы на последний день рождения: берег озера, галька и берёзы, и конечно, небо, - вода, камень, дерево и воздух. Крошит вода камень, почва получается для живого, растительности, деревьев то есть. Голубое, синее, серое и зелёное - самые натуральные карельские цвета. Пейзаж, увиденный Машенькиными глазами.
Нюра утром приходила. Гегеля познаёт, скоро экзамен по философии. Стояли они втроём: Сапожникова, Юля-цезарь и Нюра под ёлочками. Первый снег... А его Сапожникова чуяла - ещё со дня поездки к Ирише Монаховой, - настолько заполошно чуяла, что за три дня почувствовала и водителю об этом сказала, когда они вдвоём ехали. И только сказала, как в микроавтобус повалились пятиклассники из первого лицея, на концерт они ехали теперь уже в битком-набитом транспорте. Сапожникова с Катюшей сидела впереди. Катенька тоже во времени ребёнком была, потому что не знала, сколько лет лицею. Но не в этом дело, а в снеге, потому что через три дня снег, хоть и выпал, но ещё не до конца.
Разговор под ёлочками шёл о предстоящем крещении Юли и Буси, в котором Саша Марк. решил принять непосредственное участие. Юля хотела, чтобы Сапожникова стала Бусиной крёстной.
И Нюра, вздохнув печально, сказала:
- У всех есть крёстные отцы-матери, а я крёстный подкидыш.
Дальше последовал известный Сапожниковой эпизод посещения Нюрой пару лет назад сестры Татьяны, живущей в Новодевичьем монастыре Казанской Божьей Матери, в СПб который, и последующим обрядом крещения Нюры, потому что монашки схватились за головы, узнав, что среди них третий день некрещёная мирянка находится. Обряд крещения, вообще-то, уже начался, но Нюру втолкнули в ряды инициирующихся. И не успела Нюра трижды сказать вслед за крестителем (Иоанном, как ни странно):
- Отрекаюся (это про тёмные силы).
Как раздался такой гром, что у всех заложило уши.
А Сапожникова во время рассказа Нюры, вспомнила, что тем, кто крестился без земных (живущих то есть) крёстных матерей, крёстной приходится Дева Мария, о чём Сапожникова Нюре тут же и сообщила. Нюра, остолбенев, уставилась на Сапожникову и вдруг выпалила:
- А у тебя кто крёстная?
- Моя крёстная, то есть Анна Егоровна, мама Вали Галышевой, которая должна была быть моей крёстной, умерла раньше, чем ею стала.
- Значит, у нас с тобой одна крёстная, Дева Мария? Сапожникова, я всегда знала, что мы с тобой сёстры, - изумилась своей разумности (это после заморочек с Гегелем-то) Нюра.
- Выходит.
И... вот оно, наконец-то, то самое, обещанное в именинной главе утро, которое мудренее, когда до Сапожниковой доходит шутка любимого. Он зимой пошутил, ещё в начале года, а до неё дошло только в конце, то есть в начале следующей зимы. Потому что получилось именно так, как он и сказал.
В день рождения любимого Сапожниковой, его (любимого) во всеуслышание (то есть на лекции) один из преподавателей поздравил от имени Сапожниковой, потому что преподаватель очень любит Сапожникову, а также проявляет творческую инициативу (а вдруг Сапожникова уедет на Кивач, так и не встретившись с любимым?). Вот и получилось, что любимый получил по заслугам. Что хотел, то и получил. Сам же сказал, что скоро все будут знать об их с Сапожниковой отношениях (которых, по его же мнению, нет), а потом сам же сказал, что это шутка. И Сапожникова на третьи сутки после дня рождения любимого проснулась от собственного смеха. - До неё дошла шутка любимого и не только она, но и та доля правды, которая есть в каждой шутке. Теперь Сапожникова знает, что такое шутка! - Это розыгрыш. А так как сценарист шутки - любимый, то он поступил, как в песне:
Проснись и пой, проснись и пой,
Попробуй в жизни хоть раз
Не выпускать улыбку из открытых глаз!
Пускай волнует успех,
Он выбирает лишь тех,
Кто может первый посмеяться над собой,
Проснись и пой,
Проснись и пой,
Проснись и пой!
Сапожникова знает эту песню с двенадцати лет, когда родители купили первый телевизор, и это была первая передача: спектакль, в котором речь, конечно же, шла о любви. Там главная героиня - девушка, приехавшая в гости к старой тётушке, и своим оптимизмом (вся в тётушку) перевернула весь многоквартирный дом. И это её песня: посмеяться над собой. Все, и молодые и пожилые, начинают чувствовать сначала что-то необычное к этой незнакомке, а потом - к своим любимым, которых они открывают заново. Сапожникова проделывает всю свою жизнь нечто подобное, сама того не подозревая. Сапожникова не боится посмеяться над собой. Она (и я тоже) не знает, кто написал сценарий "Проснись и пой", но то, что любимый его срежиссировал от зимы до зимы - это факт (а никакая не шутка), имеющий под собой почву, так кропотливо подготовливаемую любимым для озимых, чтобы по весне росточки проснулись первыми и закалёнными. Тут-то и дошли до Сапожниковой слова Лены Волгиной, домохозяйки, с которой Сапожникова познакомилась в университетском баре, как с подругой Айши Шиловой. Она, посмотрев на сюр, сказала про любимого, что этот человек привык всё делать сам и добиваться всего сам. Вот он сам и добился. Как это любит делать Сапожникова. А именно: сделал сам себе подарок на свой день рождения. Потому что любит шутить и не боится посмеяться над собой.
А я поняла, что человек, ассоциируя себя с полюбившимся ему персонажем (как Сапожникова с героиней спектакля детства, как любимый с Гамлетом), невольно вынуждены играть роль, которая ограничена рамками постановки; а также, что раз шутка имела место не только в пространстве, но и во времени, то та самая доля правды и есть хронотоп растущего в пространстве чувства любимого и Сапожникова, единого для них обоих. Потому что любовь - одна (нет любвей).
Возлесловие автора (речь, конечно же, о словах, не принадлежащих этому автору, но которые она любит).
Какие слова кто любит произносить, таким уровнем сознания (а также глубиной и мудростью словесной) он обладает. Вот, к примеру, поэт (то есть тот, кто знает некую сакральность слова), которому принадлежат строки: голова моя - унитаз, в зависимости от развития ассоциативной цепи, может стать продолжателем традиций японской литературы. А из поэта, лирический герой которого "чел", опять-таки в зависимости от умения обрабатывать культурный слой (тому и учится прилежно), может вырасти писатель мирового значения, если, конечно, он не пойдёт по пути "человек - это звучит гордо" или не замкнётся в футляр, не потому что это не шедевры, а потому что это уже было. А второй раз написанный шедевр будет всего лишь воссозданием первого, то есть повторением, но не творением. Впрочем, пути Господни неисповедимы. Да и что я могу знать о прозе, в чью область залетела мысль...
Вернёмся домой:
- Мой милый, что тебе я сделала?..
- Клён ты мой, опавший...
Мне нравится, что Вы больны не мной..
Мне нравится, что можно быть смешной...
Спасибо Вам и сердцем, и душой
За солнце не у нас над головами,
За то, что Вы меня, не зная сами, так любите...
Это строки из стихов, которые становятся народными, выросли из природной естественной почвы, бедной на пышные страстные образы, - так называемое народное творчество. Слова, понятные всем, принимаемые сердцем сразу и навсегда. Потому что милый, он и в Саудовской Аравии, и в Гондурасе и даже в Синдзюку милый, а клён и в Канаде клён, даже на герб залетевший, а уж солнце, конечно, в любой галактике, солнце, - не только во вселенной.
Образное слово вырастает из подготовленного культурного слоя, и это творчество уже авторизированное, что обозначает необходимость знакомства с автором (потому что все его привычки и пристрастия составляют пространство текста) или, если автор незнаком, потому что по времени существования не совпал, ознакомление с его биографией и творчеством. К примеру, роман "Охота на овец" у неподготовленного читателя вызовет недоумение: зачем охотиться на кроткое домашнее животное, причём, истреблять, потому что речь не об одной, а о множестве. Читатель-христианин увидит здесь гонение на паству Господню. Представитель меньшинств заподозрит автора в нетрадиционном желании. А знакомый с японской литературой читовед почувствует оксюморонность выражения с одновременной гиперболичностью, потому что у японских существительных практически не бывает множественного числа.
Дело в том, что мы, каждый в отдельности, уничтожаем сами себя, избегая непонятного, неведомого, которое живёт в нас и при благоприятных условиях захватывает всё наше существо. Но многие из нас предпочитают механический, бездушный образ жизни от утренней до вечерней чистки зубов (я не против правил гигиены, но нельзя же сводить всё к этому) и уничтожают росток личности. И лишь единицы верят, что Добро есть, и потому не только выживают, но и одновременно героями становятся, даже без знания числа ( до тридцать четвёртого знака после запятой. Хотя, наверное, последнее тоже выжить помогает, потому что тот, кто много знает, не совершает необдуманные поступки, которые и есть подвиги.
Героем становится тот, кто следует за светом духовным, поддерживая огонь в светильнике своей души. негоже светильнику прятаться у подножия горы. Свет должен быть виден всем - это из Библии. И там же сказано, что дьявол уже побеждён, это каждый верующий знает. Потому что борьба не на смерть, а за жизнь - у любящих.
- Сыграй мне музыку рассвета
На дудочке своей души, - обращается Сапожникова к любимому. И птицы записывают ноты любви на полотне первого снега.
В древности в этот день люди смотрели на небо и если на нём облака были, то это говорило о душевной гармонии...
глава 11 Безымянная
Возлесловие автора
Кто-то уже подумал, что я возвела героиню в ранг особ, приближённых к небожителям.
Кто-то (как в случае с цветаевским портретом) провёл параллель - нашёл сходство автора и главного героя.
Конечно же, всё это так, но и иначе.
Знакомство (хоть с человеком, хоть с текстом) начинается со сходства. Сходятся два человека - и начинается... поиск различий. И находятся такие различия, ну очень противоречивые. Чего им не найтись, если они есть. В виде тех же лиц. И чем больше противоречия, тем больше чувство. А в случае любви, так куда больше противоречий искать, чем лица мужского и женского рода. Два мира сталкиваются, две вселенные.
Тут только или любовь, или катастрофа, если не долюбил - не долетел.
Старшая "яшница" Валюша Галышева (в миру Русакова) с сыном Володей приходила:
- Почему-то у меня все контакты с близкими впоследствии людьми начинаются со столкновений...
- Потому что любовь: раз - и навсегда. А ты не хочешь с этим смириться. Никто не хочет с этим смириться. Потому в Библии о смирении и говорится.
- Ну прям, любовь. Меня всё раздражает.
- Конечно. Ногу тебе в транспорте отдавят, уже болит, а тут две вселенные, два сердца, два солнца сталкиваются. Ты ведь пешком ходишь в свой очень удалённый от центра район, и у тебя нет привычки к отдавленным ногам. Зато есть привычка к разумному общению. Ещё мой брат открыл, что при ходьбе каждый раз, когда ты ставишь ногу на землю, происходит микросотрясение головного мозга. Сколько шагов - столько головотрясений.
- Что ж теперь в машинах всем ездить?
- Тогда будет имитация движения. Ты же не сам едешь, это техника перемещается. В машине только водитель участвует в движении.
- Не пойму, так это хорошо или плохо, что я пешком хожу?
- Если своевременно - то хорошо. Ты же "яшница" и сама всё знаешь.
... "Яшники", любимые вселенные, вселенные любви. Сколько лет, сколько зим...
Зимородок, птаха апрельская, мозговой центр "Я", где ты, Володюшка? В одном городе живём, а орбиты не пересекаются. Распустился в саду сердца твоего цветочек Аленький. Теперь ты не только отец наш, "яшников", но и папа своего родимого ребёнка. Растёт младенец не по дням, а по часам. Есть будущее у человечества, самое что ни на есть воображаемое. Вообразили же любимые и вот он, плод любви вашей - человек крылатый. Вот-вот росточек тебя проклюнется в мир. И позовут тебя к свету папа и мама. Любимым именем назовут. - Лети! И возвращайся... К ним, к детству своему, к корням своим, и сажай новые семена любви. Поле жизни большое. А Сапожниковы росточки выпестовать помогут...
***
С нами происходит то, что мы допускаем в сердце своё, что мы допускаем разумом своим.
Ты убегаешь от света, почему же жалуешься, что заблудился во мраке?
Ты закрываешь наглухо дверь, занавешиваешь окна плотными шторами, ты выключаешь свет и спишь. Ты спишь свою жизнь, ты просыпаешь самого себя сквозь ладони пространства миллиардами мгновений. Проснись! Проснись в этот мир для себя. Я люблю тебя, моя вселенная!
... Мы имеем именно то, что мы имеем. С именем нам даётся дар при рождении. Имя, которым меня называет любимый, озарило жизнь мою светом. Искорка имени моего. Солнце имени любимого...
Как хорошо, что есть терпение и смирение, ибо оно не позволяет пламени сжечь сердце, превратить его во взрывоопасный ядерный очаг.
Здравствуй, любимый!
Да будут благословенны все твои восходы!
Да будут покойны твои закаты!
Солнце твоё прогоняет тьму, изгоняет иллюзию из сердца моего...
***
- Ты ждёшь чуда?
- А что такое чудо? Когда он и я не вместе, а каждый с другим и счастлив? - Да - это чудо. Это чудовищно. Разве могу ждать чуда я?
- Ты этого боишься?
- Можно ли бояться потерять то, что тебе не принадлежит? Можно ли потерять своё? Только - с собственной смертью...
- Но ведь все боятся...
- Поэтому счастье и не приходит. То есть оно приходит, но по дороге становится горем. Счастье в горестных одеждах нашего страха...
***
Мать, любящая дочь Мать, любящая сына...
или
Дочь, любящая мать Сын, любящий мать...
- Одинокие семьи, где солнце - одно на двоих.
Ребёнок заменяет образ любимого в сердце матери.
Мать считает, что ребёнок не может выжить без неё, и забывает о том, что это - пока ребёнок не вырос.
Ребёнок, взрослея, считает, что мать не сможет прожить без него.
Необратимая сублимация.
Охотник Вася - пятый, поздний ребёнок. Мать любила его фанатично. Ребёнок ходил в школу до 9-ти лет. Потом перестал. - Потому что над его фантастическими проектами и открытиями смеялись.
- И так проживём, Васенька, - оборонила его мать и оградила его. И - огородила от мира.
Васин мир сузился до огорода с картошкой, сеном для коровы и заготовкой дров на зиму, а также до общения с заезжими городскими охотниками. У них и научился охотиться.
Мать умерла, когда Васе было 40. Сейчас ему за пятьдесят. Но в деревне его до сих пор зовут Вася-ребёнок. Охотник Вася, мгновенно читающий книгу следов животных, по запаху находящий зверя, метко стреляющий, умница-Василий - в мире людей становится ребёнком.
Ещё один бонсай, выращенный любящим сердцем, сознательно лишившим его свободы. Любовь до гроба и после... Любовь-привязанность.
Мать, ненавидящая дочь Мать, ненавидящая сына...
или
Дочь, ненавидящая мать Сын, ненавидящий мать...
- Ненависть - извращённая любовь...
Дочь, ненавидящая мать за то, что она не была такой, какую бы ей хотелось иметь.
Дочь, так и не простившая матери то, что она такая как есть.
Дочь, ненавидящая мать за то, что она не умерла.
Дочь, не простившая мать за то, что она умерла.
Дочь, так и не научившаяся любить, потому что любовь - это сумма противоположностей с получением цельности.
Не получается любить? - Но ноль и есть цельность. Значит, нужно начинать с ноля.
Дочь, истинно полюбившая, начинает понимать свою мать; а если не понимает, то и не любит - никого. Потому что любовь - это полёт, когда всё видится цельным. И с высоты полёта понимаешь самого себя.
Дочь не полюбившая, мать не долюбившая, - ненависть до гроба, после гроба, потому что чувство не хоронится с телом того, к кому ты испытываешь его. Чувство остаётся в сердце твоём, и только любовь выпускает его на волю.
Любовь-прощение.
Любовь-покаяние.
Любовь.
Формула любви(
Теорема любви ( - законы поэтической универсалии.
Лемма любви (
Жизнь человеческая - проявление этих законов в индивидууме, и поэтому она неповторима. Сколько жизней - столько и судеб.
...Дочь, обманутая матерью Мать, обманувшаяся в дочери
Дочь, презирающая мать Мать, забывающая о дочери... -
Изнанка мира... Иллюзия мира...
Дочь, ненавидящая мать, никогда не станет матерью сама, пусть даже родит десятки детей.
Мир двойствен. Жизнь одна. Мир-мать. Мир-мачеха. Обман мира. Человек обманул себя, когда не поверил миру. Но это не мир обманул человека.
Мир двулик.
Верующий живёт на светлой стороне. Тьма недосягаема для него. Он недосягаем для тьмы.
Обманывающийся, разуверившийся во всём, живёт на тёмной стороне, и ему не помогут хождения в храм и исполнение обрядов, пока он не будет искреннен с самим собой.
Любящий видит мир единым. Он соединяет в себе противоположности мира, потому что находится в точке скрещения разнонаправленного, противоречивого. Крест прицела несёт он в теле своём. Крест спасения носит он на теле своём...
(
У каждого человека есть потайная комната, в которую он не пускает никого, в которую он заглядывает тайком от себя. Это некий ящик Пандоры, в котором собрано всё обидное и стыдное, страшное и мерзкое, что случилось с ним, что сделали с ним, что сотворил он.
Одни скрывают это так тщательно, что умудряются обмануть себя: у меня нет ничего подобного.
Нет ничего фантастичнее этой комнаты. Сколько детских страхов, непонятых до сих пор, вырастает там в монстров; сколько неотплаченных обид превращается там в неуловимого, непобедимого мстителя, в лучшем случае, или в бездушного убийцу. Вся мифология корнями вырастает из этой комнаты.
Кто-то взрослея, находит силы победить дракона, сжирающего человека изнутри, превращая его в сказочного или бумажного, - но - летящего по небу.
Кто-то, не пустив в себя овцу всесмирения и всетерпения, мечтает, что "оно" рассосётся само, и - превращается в коллекторную башню, невольно заставляя окружающих сторониться, отстраняя от жизни себя.
Кто-то наденет чёрные очки, увидит изнанку жизни и всё ему плохо, и люди не люди вовсе, а отморозки. вообщем, ругает всё, а смысла жизни-то и не увидел.
А другой сам наизнанку вывернется, чтобы жизнь лучше и светлее стала...
...Детская сказка "Гуси-лебеди" - страшная сказка детства: боязно быть унесённым в неведомое. На границе двух миров, своего и чужого, стоит избушка Бабы-Яги. Пограничница вездесущая ещё превратит тебя в кого-нибудь. Вот что бывает, если не слушаешься родителей. Вот что случается, когда раньше времени стремишься стать взрослым. А сколько ещё есть сказок о неоперившихся птенцах, выпадающих из гнезда и становящихся чьей-то добычей.
Но добро - это то, что своевременно. И в своё время сказка становится былью, если ребёнок, повзрослев, не побоялся лететь. Не побоялся, полетел-полюбил и стал взрослым. Гадкий утёнок, не знающий, что он - птица.
Сколько людей осталось не верящими в свой полёт...
Комната, в которую запираются детские кошмары, со временем не освещаемая, плодит монстров, которые вырастая, требуют ещё комнату и ещё...
Комната несделанных дел, комната недоделанных дел, комната невыполненных обещаний, комната тайных желаний...
Человек превращается в ящик Пандоры. Он скрывает в себе зло, он становится носителем зла. Он скрывается от мира. Человек-футляр. Всё больше и больше запертых комнат, всё меньше света проникает в сердце. Сердце черствеет, как корка заплесневевшего хлеба...
Преломи хлеб с другом.
Не пожалей и врагу.
Раскрой своё сердце. Открытая дверь не вызывает зависти.
Плюют тебе в душу? - Значит, не распахнута она.
Враг силён? - Но козни его - это страх того, что таится в тебе. Чем больше закрываешься ты, тем сильнее его страх, тем больше извращается он в стремлении своём сломить его.
Твой противник - тот, кому противишься ты. Перестань сопротивляться, пусти в своё сердце свет.
С ним придёт и тепло сердечное.
С ним придёт радость и доброта.
С ним придёт любовь, чувство полёта.
Только тогда познаешь себя.
Только тогда познаёшь себя.
***
- Когда пять лет назад ты простила меня...
- За что?
- Ты не помнишь?
- Нет, Серёжа.
- Я сказал твоему мужу, что дети мои, а не его.
- Но ты же пошутил!
- Но он-то поверил!
- Что он, слепой, что ли? Сын - копирочка его, дочь всеми повадками, даже походкой в него. Нет, Серёжа, что и прощать-то было...
- Но он поверил... А ты простила!
- Ну и что?
- Тогда, пять лет назад, я подумал, что ты дура, потому что такое невозможно простить. Все пять лет, пока ты здоровалась со мной, радушно улыбаясь, я не понимал тебя. Ты простила то, чего я никогда не простил даже самому лучшему другу.
- Значит, ты ему не веришь, этому своему лучшему другу.
- Я никому не верил. Ты заставила меня сомневаться в моих принципах. Я сначала думал, что ты ничего не знаешь, но твой муж сказал, что он тебе всё это выложил. И я не понимал, почему ты никогда не подала вида, что знаешь о моей клевете.
- А зачем? Ты ведь сам знаешь, что ты сделал, а что нет. Да, муж тогда отказался от детей. Что могли изменить мои слова, если он захотел поверить в твои?
Твои слова, мои слова, - чем они отличаются? - Противоречивостью. Он увидел в твоих словах правду, он не видел в своих детях своих. Значит, так ему надо было. Ну, не сказал бы их ты, сказал бы кто-нибудь другой. Или просто он так сам бы захотел думать.
- Нет, если бы я тогда этого не сделал, если бы я не сказал... Я поломал твою жизнь.
- Ты просто внёс изменение в сценарий "Женитьба переплётчика". А жизнь находится вне рамок. В ней ты ничего не мог изменить.
- Знаешь, поговорил с тобой и на душе стало легче.
- Потому что ты носил в себе страх неприятия ко мне. Теперь он улетучился вместе с дымом твоей сигареты.
- А я ведь любил тебя. Я завидовал твоему мужу.
- Серёжа, я знаю. И я тоже люблю тебя всем сердцем.
- Спасибо тебе. Светлый ты человек.
- Так легче жить, Серёженька. Ну, счастливо.
... Признание в содеянном. - Признание в любви...
Искушение носим мы в сердце своём. И искушаемся - искушаем себя. Сжираем себя.
Я живу по заповеди "полюби ближнего своего как самого себя". И я люблю ближнего настолько, насколько люблю себя. Я не доверяю себе. Я знаю свои слабости. А разве может быть сильным росток чувства, заключённый в темницу сердца? Хилый и слабый он без почвы.
Я пишу роман, я распахиваю поле, чтобы с помощью Сапожниковой засеять его ростками чувства любимых людей. Чувством к людям, которых она любит, чувством людей, которые не боятся открыть ей своё сердце.
Сколько тёмных комнат перестали быть бойницами.
Сколько осад самих себя выдержано людьми...
Чем меньше тёмных комнат, тем светлее сердце, тем больше душ окрыляется...
Светящееся окно любимого, - знак того, что тебя ждут. Тебя любят...
(
- Любимый! Лебеди летят!
- Это любовь... Лебединая верность...
- А вон летит птичка-невеличка галочка, как переливаются на солнце её разноцветные пёрышки!
- А рядом окольцованные вороны.
- Что ты! Это белоснежные императорские бакланы, просто силуэты их прямо напротив солнца. А вон там, где-то высоко-высоко соечка, её совсем не видно, но солнечный звонкий голос её льётся щедро прямо в душу.
- А что это за оранжевая стая? Целое семейство птиц удивительной расцветки.
-Будто морковное поле! Небо-поле! Оранжевое небо, оранжевое солнце, оранжевые песни оранжевые люди оранжево поют!
- А скворцов, ты видишь пару скворцов, которые перелетают черту пространства и времени?
- Вижу, но их трое, просто третий совсем маленький, ой, сколько их, ещё и ещё!..
- А там дальше?..
- Как колеблется воздух... Это ангелы, незримые всеми ангелы. Как прекрасны они в полёте... Летим?
- Летим! - Отвечает Чайка по имени Джонатан.
Летите, любимые!
........................
Потайная комната 1
Пятнадцатилетний сын, как я когда-то, едет по перилам лестницы университета. Пролёты - бездонны. Одёргиваю:
- Не надо!
- Никто же не видит.
С рождения сон: я держу спелёнутого сына на вытянутых руках за перилами балкона. Четвёртый этаж.
- Что ты делаешь? не удержишь! - Кричат за спиной люди. Но не помогает никто.
А я сама понимаю, что могу и не удержать, и в ужасе просыпаюсь.
Деревня. Колю дрова. Он, шести лет всего, подходит:
- Мама, дай я!
А в семье всё женщины, - бабуля моя с двадцати четырёх лет лет вдова, и я - тоже сейчас одна - дрова кололи. Дать сыну? - Маленький ведь, по пальцу как попадёт... Страшно. Но молча - даю. Мама моя выходит на крыльцо, глаза её распахиваются от страха:
- Доча, да что же ты...
- Молчи, под руку скажешь, - тихо, но сурово я.
Так, пока чурку сам не расколол, топора сын не отдал. Тогда и сердце моё из пяток на место вернулось...
А размах руки верный. Теперь можно не бояться выпускать - полетит - не вниз, спелёнутый заботою моей, - с любимой полетит - на крыльях, к солнцу, счастью.
И совсем на сердце полегчало...
(
...Второй год - слепота, невидение в мире ничего, кроме понятий сквозь призму чисел, составляющих одно, вбирающее все другие числа, - сквозь (.
Радость полёта ввысь, в свете, превращается в клоаку полёта вниз, во мраке. Пролёт -ещё один пролёт - ещё один... Полёт в бесконечность.., пока любимый не подставит свои руки, не оградит меня от бесчисленных метаний, не предоставит руку для того, чтоб написать заключительные строки.
Слово его - вердикт моего "Я".
А иначе роман с бесконечностью превращается в роман бесконечности...
Понятие вечности: объятия вечности, поцелуй вечности, беспочвенность чувства.
Любовь, не перестающая никогда, становится воздушным пространством жизни... Я задыхаюсь без земли обетованной.
Можно ли любить бесконечность?
Можно.
Только мы этого ещё не пробовали...
Рассказ Сапожниковой
Мы с любимым писали предисловие.
Началось это так. Он отругал меня за манеру письма: нет типизации и обобщения. Я, конечно же, огорчилась и даже упала духом:
- Я ведь ещё не писала романов.
Он стал учить меня:
- Представь себе, что жизнь - это литература, то есть, литература - это жизнь. Ну вообщем, одно - это другое. Тогда всё становится на свои места.
И я увидела, что он указал мне моё место. И мне стало спокойно. Любимый продолжал говорить, и я поняла, что этого я не запомню. Я спросила у него разрешения записать, он согласился и даже не то что разрешил: можно, а утвердил: нужно!
Я писала в блокнотик, подаренный Олей Сапуновой, под его диктовку и с каждой фразой, отточенной, как и его мысль, я чувствовала, что такого мне не дано. Я одновременно была и студенткой, слушавшей курс Великого Декана, и соавтором, потому что мысль рождалась на моих глазах, - я видела её одновременно с появлением её в его мозге. И у меня захватило дух от великолепия стройной системы взглядов и изложения точки зрения на такой сложный предмет, как теория литературы. Это и была Теория литературы, которая жизнь. Это была грандиозная Теория.
Потом появились девочки, одна за другой: Дудырина, сдавшая кандидатский по философии, Ната Бабина с конференции по ботанике, потом пробежал завтрашний именинник Володя Тимофеев. И со всеми завязывалась оживлённая беседа, но - мной. Любимый брал блокнот и писал сам. Он сказал, что это - предисловие, и ещё, что "понесло". Я сама чувствовала, как его понесло.
Меня саму понесло и я говорила, не переставая, даже тогда, когда все разошлись и мы остались с ним вдвоём.
Он молчал и прочитывал написанное, и вдруг, со словами, что этого он мне не доверит, вырвал листики предисловия из блокнотика и стремительно вышел, потому что опаздывал.
Вот тут я замолчала, что нужно было сделать гораздо раньше, потому что моё жужжание кого угодно выведет из себя, а здесь - творческий процесс! Как он ещё столько терпел. Так что сама виновата, вот и наказана... - Хороший урок. Блокнотик вот только ни за что пострадал, - не уберегла я его, бестолковая...
Я долго не могла ни на что решиться и тупо сидела в лаборатории перед экраном компьютера, вглядываясь в буквы, знакомые до боли. И было больно. Потому что я разозлила любимого раз и навсегда, - и теперь он больше никогда ничего мне не доверит. А самое главное, я чувствовала себя потерянной самой собой. Слов не было. Это значило, что любимый замолчал раз и навсегда. Он уже сказал, что хочет молчать. А если он сказал, так и будет.
И тут пришла Ната Бабина с конференции биологов, она очень торопилась домой; и мы с ней пошли на улицу под звёздное небо, потому что до "завтра" оставалось часа четыре, не больше.
Небо было очень звёздное, оно напомнило мне о моей взорванной моими же словами вселенной, и я увидела, что единственное, могущее воскресить её, - это любовь Единственного на свете Мужчины, любовь любимого.
И я стала говорить Нате о том, что сегодня я писала предисловие под диктовку моего любимого, и мой голос осип, и я прочитала первое своё стихотворение, и поняла, что "оборвался роман мечты", и теперь нет жизни, а лишь сплошная литература.
А Ната спросила почему-то, как я целуюсь. Ах да, она спросила, потому что я посетовала:
- Я могу молчать только в двух случаях: когда меня об этом попросят: "Сапожникова, молчи!" Или, когда меня целует любимый.
Поэтому я и ответила Нате, что я не умею целоваться, потому что целовать - это ощущать цельность. А я её только предвкушала. Я посетовала, что любимый меня не целует. Он не хочет цельности со мной, болтающей невесть что. Но Ната вдруг сказала:
- Знаешь, а по-моему, это будет один случай.
- Как это? - Не поняла я.
- Ну, он тебя попросит его поцеловать.
Я так испугалась, что потеряла дар речи, и голова моя заболталась из стороны в сторону. Но в то же время я знала, что несмотря на весь свой страх подойти к нему, я оказываюсь всё-таки рядом, по законам неведомой мне силы притяжения к любимому, земле моей обетованной. И я знала, что и так, даже не замечая, а не то что не задумываясь, делаю всё, что он захочет. Тем более, что он всегда спрашивает или говорит о том, чего я не знаю или не умею. - Он точно знает, что я не знаю. А ещё сомневается.
Ната обняла меня и приговаривала мне:
- Добрая Сапожникова, хорошая Сапожникова, светлая Сапожникова... - И слёзы текли по её щекам из глаз-бусинок, в которых светился образ Лёшика.
- Ты знаешь, почему я не пришла к тебе, как обещала, чтобы ты не чувствовала себя одинокой в моей постели? - Потому что ты была не одна. И ещё потому, что нам было бы тесно вчетвером.
После чаепития я хотела остаться с ним вдвоём. Он и я, сидящие друг перед другом, хотя чай давно выпит. Я и он, мой грозный, мой желанный...
Трёхтактное время сжимается до двухсоставности, высвобождая пространство для творения...
Год назад я бы не вспомнила ни о ком и ни о чём. Мне нужны были люди, чтобы говорить с ними о моём любимом, чтобы убедиться, что всё происходящее со мной - не сон. Я жила отражённым светом любви, светящейся из встречных глаз встречаемых мной любимых людей. Я оживала от тепла их сердечных слов, я согревалась в людской простодушности и доброте.
И если бы любимый поверил мне тогда, то я так бы и осталась эгоисткой, потому что мне только казалось, что я люблю, потому что любовь только показалась из-за горизонта, я её ещё не выносила под сердцем, ещё не вскормила грудным молоком колыбельных песен, не взлелеяла в своих беспомощных объятиях.
И я бы не вспомнила, как сегодня утром, о несшитых, ну очень необходимых Сапуновой брюках, о том, что Нюра сдаёт экзамен, о том, что завтра, в день рождения Тимофеева, именно в это же время состоится учредительное собрание христианской общины университета, куда я должна обязательно пойти, чтобы был кворум.
Ты просто не могла идти домой. А я просто, как всегда, не думала ни о чём и делала то, что подсказывает сердце. Потому что душа моя сразу же распахнулась навстречу тебе. И ты говорила о своём, а я - о своём. И мы говорили об одном и том же.
И я пеклась о тебе, я пекла хлеб любви, хлеб насущный из всего, что попадёт под руку, как это происходит при написании романа. И всё необходимое было под рукой. И даже моя постель, потому что я не могла положить тебя, мокрого, только что проклюнувшегося птенца любви, в ледяную гостиную.
А когда печь в три часа ночи была протоплена, мне стало ясно, что всё - собралось вместе, всё - уже вместе. Всё - здесь, тут и сейчас.
И ты с Лёшиком, и я с любимым, и всё-всё живое, нелепое живое, которое лепится к себе подобному. Все обрывочки переплетаются друг с другом в ровную светлую пряжу - и ласковую солнечную прядь...
И я не хочу быть эгоисткой, потому что любовь - это всегда желание - не поделиться, а отдать - всё. И я очень-очень хочу, чтобы все были счастливы, чтобы все любили своих любимых спокойно и тепло, потому что трепет огня на ветру трепет струны души. Да, она поёт, но как жалобно, как тоскливо.
Огонь домашнего очага горит ровно. Как пышны булочки, испечённые на нём, какие замечательные курники и кулебяки, рыбники и ватрушки пекли на нём моя бабуля, моя мамочка.
Знаешь, Татьяна, ваша бывшая лаборантка, недавно спросила меня, недоумевая:
- Почему вокруг тебя всё время биологи?
- Так ведь поход, - ответила я.
- Ах да, на Ивановские...
- Да, да, ивановский поход, Иванушки-дурачка за счастьем. Я ведь роман пишу о счастливых людях. Они - счастливы, а я - Иванушка-дурачок, то есть дура Сапожникова. Меня даже подстригли под горшок, - разглядела меня парикмахер Лидия Васильевна, загадочно сказав:
- Скоро опять декабрь наступит...
Ты знаешь, я ведь, правда люблю всех. Я люблю первого мужа всем сердцем, я люблю второго - всею душой. Но любимого люблю - вся.
Ната затрепетала:
- Как у меня: всей собой говорить..?
- Да, да - так! - Вспыхнула я.
И я рассказала Нате, как семь лет назад брат Андрей не понял мою сентецию, что я ещё ни разу не встречала Мужчину, сильного настолько, чтобы мне не приходилось притворяться слабой (кстати, это тоже обман). А с любимым я становлюсь сама собой, такая, как есть. И мне тепло и уютно. И я ничего не скрываю под покрывалом выдумок. Я так и не привыкла обманывать себя.
Мы с Натой согласились, что мир совсем не тесен, он просто - родной, потому что вспомнили, как поздним утром Евгения Фёдоровна, наткнувшись на нас с Натой, тут же взахлёб стала говорить о замечательных докладах, идущих один за другим. И где в это время, интересно, была Бабина?
Я вступилась за Нату:
- Мы проспали, - хотя мы - проворонили, потому что вместо того, чтобы лететь в университет, мы с Натой сидели на кухне и высиживали яйцо смысла жизни, которое, который, которая - в любимом. Потому у каждого - своё. И если нет любимого, то и нет никакого смысла. Об этом я вспомнила в час ночи, когда мы с Олегом-вторым возвращались с работы. Я почувствовала, что живу только благодаря предусмотрительной Галочке, которая ещё до предисловия потребовала, чтобы я ни в коем случае не умирала до пятницы (юбилея "ПУ"), потому что они ещё стенгазету с моей помощью не сделали.
Но это - ночью.
А вечером мы с Натой стояли в центре площади перед университетом и продолжали говорить о смысле жизни. И я осипшим голосом, еле шепча онемевшими губами, приговаривала, как молитву:
- Он сидел и писал, делая мою работу, а я всё время отвлекалась, я шутила с Володей, я собиралась идти к нему на день рождения, даже не спросившись у любимого; я наслаждалась сладкоголосым обликом сдавшей экзамен Нюры, обнимала тебя и доверительно шепталась с тобой, отвернувшись (Ужас!!!) от любимого. А он, терпеливый мой, сидел и писал. И теперь он никогда мне не поверит. Он, который - смысл всей моей никчемной жизнишки. Куда смотрели мои глаза?
Я так люблю его...
Я так люблю его... - И никак не могла объяснить это самое "так", потому что всегда, сразу же и навсегда я люблю его так, но - постепенно (выясняя сама для себя после каждого столкновения) - узнавая и считая, что вот теперь - сильнее. А сила у любви была с самого начала, число первого толчка - день - обед - как я могу куда-нибудь пойти без него? - Меня зовут на званый обед, но мне без Вас (о, я и тогда уже была с ним в мыслях на Вы) ничего не нужно...
- Я так люблю его... - Губы мои шелестели беззвучно. Даже голос души моей был недосягаем для него. - Так! - Так! - Кто я такая? - Я не знаю даже этого, потому что я такая никчемная, ничейная...
Облик любимого высился передо мной неприступной громадой. (Не тронь меня!) Ноги подкашивались, как в храме, и я понимала, что только на крыльях я могу подняться до него. Но Ната крепко держала меня, и слова медленной рекой растекались по асфальту площади.
Из здания университета вышли поэты. Наши орбиты пересеклись. Знакомство с Натой. Спешащий Исидоров (Димино: Саша, ты иди...). Уходящая Ната.
- Ты хочешь мне что-то сказать?
Дима, подняв голову к небу:
- Нет, я хотел с Вами поговорить.
- Пойдём в университет, а то я замёрзла.
Освещённое фойе.
- Вы плачете?
- Дима, я писала предисловие... - слова иссякают с силами, оставляющими меня.
- Вы светитесь. я заметил, что Вы в последнее время часто... счастливы.
- Очень часто?
- Ну, практически постоянно.
- Дима, я счастливая, - вышёптываю я из последних сил, останавливаясь у окна фойе, - я написала сегодня стихотворение. - Ночью. - Инфинитив любви...
- Это интересно: желание любви?.. Прочтите.
- Поднимемся в лабораторию, я его не помню, а там есть распечатка и я её тебе дам.
Восхождение было мгновенным. Перед моим взглядом уже в который раз мелькали странички предисловия, строки которого то появлялись под рукой любимого, то безжалостно вычёркивались, потому что он способен сотворить новое. А я - лишь сохранить уже возникшее. И потому я всегда бережно выписываю на лист слова, сохранённые в памяти, а корректировку вношу только при наборе.
Странички предисловия... Он сожжёт их в печи, - ах, да, это у меня печка, а у него батареи, - ну, тогда подожжёт в пепельнице, - нет, он не курит... Странички взлетали перед моим немым взором, как крылья вспугнанной птицы.
Двери лаборатории распахиваются, как будто от моего внезапного душевного порыва. - Родной мир. Дом. Пришли. Я отыскиваю в ворохе листов требуемое.
- Дима, мне нужно работать, - совсем еле-уловимым шёпотом глядя на него, я.
Он улыбаясь тепло и тоже шёпотом:
- Я пошёл.
И это так трогательно.
- Почему ты так тихо говоришь?
- Не знаю, но так - хорошо.
Я прикасаюсь своими пальцами к его руке. Весь день - прикасаюсь к пальцам. Утром - пальцы Ромы-Наташи. Они стояли бок о бок, взявшись за руки. Вечером - Димины. Палец - палатализация "ч": пальчик? - Нет. - По лицу - трогая, нежно, по лицу любимого шёлком желания рук неуёмных...
Крыльев порой не хватает, чтоб в небо взлетать,
Слов не хватает сказаться - куда и откуда.
Белое облако - словно Твоя благодать.
Тёмное облако - видимо, чья-то причуда.
Голубь-сизарь завершил свой вчерашний кульбит,
Света голубка беззвучно, как лада, выходит.
Что-то сегодня душа никуда не летит, -
Оба Завета ей, видимо, не по погоде...
Возлесловие Сапожниковой
Когда присутствуешь при творении или даже участвуешь в нём, то невозможно абстрагироваться. И получается, что роман - это взрывоопасная смесь жизни-литературы. Но можно избежать взрыва. Потому что человек, если захочет, может всё.
Есть такая поговорка, что со временем всё проходит, или со стороны виднее, то есть проходит время, и человек может посмотреть на событие, с ним случившееся когда-то, объективно.
Но дело в том, что время неразрывно связано с пространством. и эта связь называется "хронотоп", который позволяет перейти от этой конкретной точки времени к бесконечному пространству (а можно и к конкретной точке пространства, кто что себе представляет).
И если человек поймёт, что сейчас он не может абстрагироваться, и к тому же будет умным, то он тут же - по связи - перейдёт от понятия времени к понятию пространства. То есть, например, представит себе, как какой-нибудь японец читает этот конкретный отрывок его (автора) личной жизни, который для японца - зарубежная литература. И тут же - абстрагируется. Потому что даже неприступный Григорьев согласился остаться в романе под своим именем, когда услышал, что японцу всё равно, зовут ли его Григорьев или же Рыбаков, - и то и другое - слишком горькое для Григорьева, и странное для рядового японца ощущение.
И тут становится понятен художественный вымысел, которого в оПУпинее нет. Потому что в ней всё реальное - жизнь как она есть на самом деле. Но читатель домысливает своё и говорит, что вымысел есть. Ему, конечно, виднее. Он ведь один эту мысль свою видит, когда Сапожниковой рядом
....................................
......Я поняла, что изменилось во мне. В начале романа, который я стала писать, чтобы разобраться, что же со мной происходит, я была гелиоцентриком, то есть кажущейся себе самой собой. А к концу - я писала под диктовку любимого...
Сначала: вслушивание в себя и только потом вслушивание в другого, - интуитивное желание сделать так, как угадано встречное невысказанное...
И я была довольна собой, потому что с любимым я становилась настоящей...
...и даже без Тебя я с Тобой,
я внимаю Твоему молчаливому Гласу,
в сердце моём горит огонь любви к Тебе. - Обращается Сапожникова к Возлюбленному своему в своём первом псалме.
Единственная. Вот кем я стала. Голос его обращён ко мне, он взывает меня из недр заточения своего. Нет меня и незачем ему жить. Но я люблю его больше жизни. Я люблю его ради жизни. Ради нашей жизни. Ради жизни вселенной - п л а н е т ы любви.
И это он, мой любимый, ведёт меня по пути, заповеданному мне. Ведёт меня к себе, не жалея огня души своей. Гори маяком надежды на спасение и спасая всех, кто приходит на этот свет, - неустанно гори, потому что он знает: я иду к нему, и только он один - спасение моё от гµря моего. Я иду к нему. И я иду - к себе..................
Потайная комната 2
Я сжималась в комок: его мужское "Я" довлело подобно отцовскому, всегда восхищавшему меня. Но - с отцом я была на равных. Я признавала его старшинство по роду, - не по образу жизни. Сила любимого не сопоставима ни с чем. Она подобна отцовской - но по отношению - к детям. Меня же она покоряет не действием, как отцовская, - наличием. Я просто знаю, что она - эта сила - есть, и нисколько не желаю испытывать её.
Любимый забрал предисловие: дал и, сказав:
- Это превратится в слухи. Ты всё извратишь, перевернёшь... Роман, конечно, интересно, но мне хочется, чтобы это было на самом деле, - не литература, а жизнь, - забрал.
Я чувствовала то же самое. Хотелось молчать. С ним рядом хорошо молчать, как будто ставится печать бесчисленного поцелуя мне на уста, и тень креста над головой: тебя люблю я...
Я тоже хочу, чтоб не образ, а человек, чтобы не в литературе, а в жизни. Но только, если рядом - любимый.
Любимый не говорит мне своё сокровенное, любимый не целует меня. Любимый обобщает, и я плетусь по жизни. Я плету из себя ленту образа счастливого человека - потому что люблю - раз и навсегда - всех людей, но - Единственного Мужчину. И становлюсь счастливой, иссякающей слезами, исходящей каждый миг желанием быть женщиной. Его женщиной. Всегда и навсегда...
Множество бессонных ночей и маятных дней запекаются в сердце. Я кровоточу стихами к нему... Я растворяюсь блаженством в псалмах... Я рассыпаюсь горошинами слов, обращённых к любимым людям, но разве можно сказать бесконечность... Этот роман - не о нём или обо мне, не о нас с ним и не для нас с ним. - Это объяснение любви всем любящим от имени их возлюбленных.
Мне хочется молчать его любовь. Мне нравится хранить в душе своей, в сердце своём его чувство. Но если я не буду говорить, как тогда он узнает о моём чувстве, как тогда он сможет мне сказать: я тебя люблю? Не просто: я понял, что без любви нельзя жить. Без чьей? И к кому? И кому он скажет: Я люблю тебя!?
Уже вырастает желание из потаённой комнаты:
- Любимый! Я хочу быть с тобой.
Без тебя я - ничто,
а с тобою мне ничего больше не надо...
Только он может сказать мне то, что я жажду услышать только от него.
Я говорю с людьми и понимаю, что я люблю его. Я читаю книгу и вижу себя и его. Но это - чужая книга жизни.
Мой любимый читает отрывки из моего романа, в котором нет обобщения, и говорит мне:
- Это не литература, а жизнь. Я предпочитаю жить, а не читать об этом.
Я тоже предпочитаю проживать, переживать сама - с ним.
Он хочет жить, а не сопереживать самому себе, но - с кем? Потому что не ясно, предпочитает ли он - со мной, или же героиня его жизни - другая; как и мой герой - не из чужой книги, а из реальной жизни, реальной квартиры, реального жизненного пространства. А в его словах - обобщение, в общем, об общем...
Мне говорят, что мой роман бесконечен. Я соглашаюсь, потому что я хотела, чтобы он написал не только предисловие, но и эпилог. Он написал предисловие и - унёс его. И больше нет встречи и нет после неё слов. И нет кокона преди-после. Есть только возлесловие - вокруг центра. Нет атмосферы. Есть моя безжизненная вселенная. Молчаливая планета любви. Но любовь не перестаёт никогда... И опять и опять улетают в бесконечность пространства стаи стихов:
Каждое утро - раньше молитвы - образ...
С любимым - в унисон, но если он...
Провода, по которым пропущен живительный ток...
Как трепетна души струна,
Как равновесны свет и тени...
...Я говорила о своём чувстве, потому что я боялась оставить его себе, потому что я боялась оставить его в себе - в поле, изнывающем по любви, в поле, распаханном для росточков чувства, в плодоносящем поле распахнутой души. Я боялась посадить его в пашню и этим привязаться к любимому, связать его, лишить его возможности искать и найти, оставлять или остаться. Я говорила и говорила, и знала, что могу сказать всё и обо всём. Но я не могла сказать за него. Я могла сказать всё, но понятия иссякали в бесконечности пространства без его ответного слова. И я стала ставить в скобках часы и минуты, отмечая таким образом праздник своих столкновений с любимым, праздник услышанного голоса, праздник увиденного взгляда, праздник прочувствованного мгновения. но никак не наступал праздник рук, праздник губ. И я проводила время в праздности. И я провожала время в пространство, и никакие скобки не могли удержать его.
Проводы любимого, бесконечные проводы любимого, провода, по которым пропущен живительный ток... И я оголяла эти провода и умирала, и мгновенно воскресала, потому что любовь не перестаёт никогда.
Я говорила, боясь замолчать, боясь потерять дар речи, боясь потерять сознание и - связующую нить с любимым. Я боялась потеряться. Я болтала, не переставая, доводя до абсурда смысл сказанного. Потому что проявление смысла - не кажущегося - в крайности.
Я болталась на своей орбите вокруг солнца своей вселенной. Но сталкиваясь с любимым раз за разом - я - немела. Слова застывали в гортани. Бесконечные столкновения - и немота каждый раз. Центр покоя. Центр моей вселенной. Всегда - навсегда. Каждый человек - центр. Но - кажущийся. И от одной иллюзии центра к другой, не обманываясь, но творя из иллюзии (того, чего ещё не было) будущее (то, что ещё будет). По кругам орбиты своей к центру своей любви - настоящему.
Я распахивала окна комнат души своей. Слова срывались с берегов губ и растворялись птицами в бесконечности. Множество слов, стаи птиц... Взмах пером - стихотворенье. Множество взмахов - стаи стихов. Как редки по сравнению с этим бесчисленным множеством встречи с любимым. И я воссоздавала эти встречи. Я переживала и проживала их множество раз. Мириады встреч. - Мне говорили: это иллюзия. Я соглашалась. Но одна из этих бесчисленных встреч была реально! А значит, есть шанс - один из тысячи, один из сотен тысяч, один из бесконечности. А значит, есть Единственный.
Рассказ Сапожниковой
Жажда желания... Какова его природа?
Тёмный зрительный зал кинотеатра повторного фильма. Картина Тарковского (на них только и хожу, ну ещё разве Формана). Я - вся в происходящем. И вдруг чувствую, что хочу какого-то попкорна. Чушь какая-то. Потому что совсем ни о каком попкорне знать ничего не знала. А тут - и не чувство голода даже, а жажда: так хочу, что ни одной мысли не осталось. Один непонятный попкорн. Что это, а тем более - где взять?
Еле до конца сеанса досидела. Сейчас, думаю, пойду посмотрю в словаре, что это за попкорн. А народу в зале много. Выходят медленно. Иду в толпе. Впереди меня две девушки с соседнего ряда.
Одна другой:
- Так весь фильм попкорну хотелось. Мочи нет, еле досидела. Почему у нас, как в Штатах, его в кинотеатрах не продают?
А была середина девяностых. Перестройка только начиналась.
Я из кинотеатра вышла - тут же о попкорне забыла. И никогда больше не хотела, и не вспоминала. Через пару лет случайно услышала, что так кукурузу воздушную называют.
А в кино с тех пор не хожу, чтобы мысли чужие не читать. Уж больно животное желание тогда было.
Потайная комната 3
Философия поступка начинает осмысляться только через собственный поступок.
Все филологи сдают экзамен по философии в конце второго курса. Моя группа с восторгом ждала философии. Затаив дыхание, мы слушали Ларису Николаевну Колесову (введение в литературоведение), узнавали и не узнавали знакомые с детства сказки в исполнении профессора Евгения Михайловича Неёлова, которого полюбили с первого вздоха. И где-то там - в следующем году - маячила царица Философия. Но - пришла маленькая сухонькая женщина в очках с толстыми линзами и стала с вызовом и презрением говорить о том, что было для нас святым. Раздражение с нашей стороны не замедлило.
В одну и ту же реку нельзя войти дважды. Так сказал древнегреческий философ. До сих пор не знаю, кто именно, то ли Протагор, то ли Геродот. Потому что в учебниках философии написано одно имя, а Вера Алексеевна - трижды - называла другое.
Конфликт перерос в войну. Университетская братия с интересом следила за сбором подписей под заявлением снять! Николай К. демонстративно отказался участвовать в "мерзком" действе.
Показательная лекция. Дворецкий - тогда зам. декана - по секрету Ирине Васильевне - та мне по секрету: он - на стороне преподавателей. Неважно, кто прав.
Бунт усмирён. Торжественное обещание победителей обойтись без гонений. Я - главный виновник бунта: идея, составление заявления, первая подпись, - состав преступления. - Переступление черты субординации. И - тайная гордость: пусть не получилось, но я - первая жертва на алтарь справедливости. Трояк? Ну что ж, и без стипендии проживём, - всё равно - не деньги. Дети привыкли.
Выпускной. Палуба коча "Святитель Николай", на который не отпускал новый муж. Группа опять взбунтовалась: ты всю учёбу была под домашним арестом. Хватит!
И вот я - на прогретой солнцем деревянной палубе коча. Инна Павловна, Тищенко, Семаков, Машенька Алексеевна, Дворецкий - те, кто смог вырваться из круговерти повседневных непреодолимых забот, - с нами.
С рассветом Дворецкий мне - доверительно:
- Получилось у вас. Вера Алексеевна изменилась. Другой человек, внимающий студенту.
А я все три года здоровалась с Верой Алексеевной, но это был ?-n переход.
Поколение студентов меняется на глазах, - страницы листаются со скоростью света. Вот и Исидоров сдаёт философию со товарищи. Не сдал. Не сдал. Не сдал. Комиссия, в состав которой входят филологи-преподаватели, которые - на стороне студентов. Неважно, кто прав. Не сдал. - Не сдал? - Потому что - не учил. И - подвёл себя, группу, преподавателей.
Я ему:
- Проси прощения...
Он:
- Не буду.
- Ну и дурак.
- Как я теперь после всего буду просить?
- Так и проси. Дурак, и признавайся в этом всем, кому нахамил.
Через час Ирина Васильевна изумлённая, зайдя к нам в лабораторию за водой:
- Твоё воспитание? Он - переродился.
Я:
- Моё.
И понимаю, что именно моё. Целый год философствования. не о преподавателях - о стихах. Не о личностях, а о личности. Воспитала.
Монстр философии перерос тайную комнату, пустил метастазы в душу - не только мою, но и того, кто доверился мне, кто распахнул свою душу - мне.
Запертая комната "мать-дочь", не имеющая ничего общего с пространством "поэзия", от которого всячески открещивалась дочь, в котором происходило моё общение с поэтами, оказалась единым пространством философии.
Я - дочь-подросток шестнадцати лет. Бар "Север" в Белгороде, лёгкий алкогольный напиток "крюшон", вишнёвый), дым сигарет, веселье застолья. Я не понимала шуток. Дома нужно быть не позднее десяти. А, ерунда. Пол-одиннадцатого, затаив дыхание, открываю входную дверь своим ключом. Скрип одной двери и - как эхо, скрип двери спальни:
- Фашистка! Я теперь не усну! - Это мама. Я - жертва. Отец, понимающе:
- Терпи, мать есть мать. Это святое.
- Когда всё это кончится? - мать.
Я (себе): скоро. Когда вырасту и уеду.
И уезжаю - через три года. А до этого...
- Когда всё это кончится?
Обещанного три года ждут. Три года мать ждала моих возвращений.
Я - мать. Анна-вторая, шестнадцатилетний подросток. Я не сплю по ночам. Пишу. Она уходит в компанию на ночь. Монстр отношений "мать-дочь" перерос из одного поколения в другое. Не опоздание на полчаса - теперь полнейшее неповиновение, с вызовом:
- А что такого? Я сама знаю, как себя вести. Ничего ведь запретного я не делаю. Никаких постельных сцен.
Но я понимаю, что дело не в этом. Дело во мне, так и не изменившейся. Да, я просила у мамочки прощения. И не раз. Она - святая своим долготерпением. Она любит меня и доверяет мне. И я её ничем не обманываю. Но монстр перерос меня. Теперь я обещаю дочери и - не делаю.
Теперь Исидоров, не ведая того, поступил также, как и я когда-то - по отношению к Вере Алексеевне.
Он извинился. Его не простили:
- Этого я простить не могу.
Я знала, что будет именно так. И предупреждала Сашу быть в извинении своём стойким и искренним до конца.
Философия. Чуть раньше - кандидатский - мой. Подготовка. Чтение текстов. "Исповедь" Августина. С первого кусочка - под цифрой 1 - трепет: псалом!!! И так - до конца: псалмы!!!
Пока не написала сама - псалмы - не прочувствовала "Исповедь". А ведь трижды - должна была знать уже. Но - только теперь.
Я - Исидорову и Голубеву год назад:
- Прочтите "Исповедь" Августина.
Читали? Не знаю.
Теперь. Юбилей "ПУ" - 45.
Представление. Первый раз Лидией Сергеевной Повилайнен - членов ассоциации молодых учёных - до меня дошла очередь:
- Ну, её вы все знаете... - ?!?
Второй раз главный редактор - всё застолье по кругу - очередь доходит до меня:
- Ну, эту все знают, - и мой возглас: "я - корректор" утонул в гвалте представления следующего, ангела-предохранителя "ПУ" Анатолия Осиповича.
До меня доходит: НЕ называют, НЕ обращают внимания, меня НЕТ, потому что не зовут по имени.
Звонок с пары. Анатолий Осипович уходит, у него лекция. Уходит Наташа Мешкова, редактор газеты "Лицей", - у Настеньки семнадцатилетие.
Я - одна со всех сторон. Где-то вдалеке издательские лица: Куроптева Ирина (девушка-солнце), Света Смирнова (тихая светлость, спокойная радость). Где-то - на лестнице встреченная Наденька Васильевна, глав. бух. издательства: "Поздравляю! Вы - старше...". Вера Сергеевна Хевсуришвили, бывшая главным редактором газеты "П", приложением к которой вышел единственный номер "ЛП". Вера Сергеевна помнит и о "яшниках", и о "ЛП". Я - забыла. Стыдно. Александр Фукс, Олег Реут... Меня нет, меня не зовут, у меня нет имени. Все меня знают в лицо - влиятельное лицо.
Юрий Степанович Кузнецов спрашивает:
- Все Вас знают, а я нет. Кто Вы?
Кто я? - Теряюсь в догадках: Золушка, пришедшая на бал, а оказавшаяся обыкновенной кухаркой, бегающая с тарелками, потому что... меня все знают, у меня спрашивают, у меня, не имеющей имени...
Я - ко всем - по имени-отчеству - уважительно, по имени - ласково или ласкательно-уважительно.
Ко мне - никто. Даже дети мои ко мне - не по имени, но: мама!
Все имеют имя. Имя собственное. Имя личное. И - семью, потому что - счастливые.
Поиски имени. Поиски себя. Как меня зовут? У меня нет именно того, что есть у всех. Потому что любимый - иллюзия. Кто даст мне своё имя? Кто же даст мне своё имя? С чем он останется сам?
Имя, передающееся из рода в род, - семейная реликвия счастья, потому что дед - родил, потому что - любил, а до него - его отец, дед...
Я утратила своё родовое имя, выходя замуж и возвращаясь в изначальный род свой, но и это - иллюзия, потому что сроки пребывания в родовом гнезде прошли. И я своими возвращениеми разрушила вселенную родителей. В гнезде хорошо и уютно, пока ты мал. А когда вырос, то гнездо становится малµ - не по росту взрослому. Внукам как раз, а выросшим детям - тесно.
Имя, которое имеют все. Я хочу иметь именно это, - то, что у всех. Но никто не такой, как все... Душа бьётся в силках сердечных: я - одна...
И - вдруг - Вера Алексеевна - с лекционной пары. Садится на освободившееся рядом со мной место.
Я и она - р-n переход. Я - ей:
- Знаете, а ведь я виновата перед Вами за тот случай со скандальным заявлением. Я гордилась своим поступком, и меня называли философом. Я виновата перед Вами за поступок Исидорова, потому что это - моя школа. Он не знал о моём поступке, но интуитивно повторил его.
- Да, он вчера извинился, - грустно сказала Вера Алексеевна, а я с ужасом подумала, что для меня это ведь было две недели назад. Значит, время сместилось. - Только вот ведь беда, оскорблял он меня публично, а извинялся приватно, - продолжала Вера Алексеевна, а я с ещё большим ужасом понимала, что делаю сейчас то же самое, что и Исидоров, то есть веду приватную беседу. И у меня вообще не хватило бы смелости извиниться, если бы Саша не сделал этого первым.
Скольких ещё людей обидела походя я? Одного, двух, десятки? Сколько раз я становилась лицом, влияющим на чью-то судьбу? Один, два, сотни?
Я открыла закон энергетики алфавита и размазала все живущие нации вознесением родного языка. Но умница Костя и очаровательная Мишель указали мне моё место. Они - вместе. А значит - любят. Потому что у любви - свои законы. Свой язык, язык любви, понятный всем, везде и всегда.
Потому что любовь - вне рамок времени и пространства. Её хронотоп универсален и крылат.
А я со своими расчётами бесконечности - ничтожество. Та, которую все знают, но - что? - Сотрудницы не знают ни должности моей, ни отчества, ни темы диссертации, даже того, как пишется моё имя на английском (так тебе и надо!), ни того, какие я пишу стихи и о существовании поэтической web-страницы, которую сделала для меня Любовь Владимировна (Спасибо!).
Как в своё время мои сокурсницы не знали о моих поэтических вечерах. Потому что они есть только для меня, которой нет.
Саша Радченя, журналист от Бога, подаривший мне на день рождения в редакции (первый этап) свою статью в "Столице" с подписью: "Никакой мужик не устоит перед Вашим курником", уходя с банкета "ПУ", заметил, что с каждой встречей со мной у него меняется отношение ко мне, потому что наша первая встреча в редакции "П", где Александр был ответственным секретарём, была вызывающе-дерзким ?-n переходом мною всяких границ приличия.
- Кто такой этот Радченя? - Думала великая я.
- Кто такая эта писака? - Отреагировал он.
И был прав, потому что никакая я не писатель. Я - никто (Простите, Александр Васильевич!)
Все разошлись.
Взломщик открыл актовый зал.
Наложение времён. Но теперь с ним рядом - не я.
Все уходят.
Мы пришли на день рождения к Володе Тимофееву, и тут же Саша Марк. увёл Юлю и Бусю.
- Придёте ко мне в гости? - Я Бусе.
- Нет.
Дудырина и Бабина ушли.
Нюра на прощание:
- Трезвей, Сапожникова.
Ната:
- Ты злая, ты меня сегодня не любишь.
Безымянная - ушла.
Ветров - уехал.
Шмякенькая не возвращается.
Касымов с Мариной.
Егорова.
Капитан.
Мужья... Дети... Поэты...
Я - одна.
Что остаётся?
Кто остаётся?
Кто я?
Кто назовёт меня по имени, если я подвожу всех, если я подвожу всех к запредельной черте и они - уходят - вперёд - без возврата, назад - без упрёка, но уходят, счастливые и несчастные, осчастливленные и обнищавшие.
Они уходят в свою жизнь.
И я, как слепой дервиш, слыша стук клавиш, принимая их за шёпот дождя, остаюсь одна на белом пространстве листа... На исписанном пространстве - одна...
Все уходят. Всё уходит. Любовь не перестаёт никогда.
Я пишу роман о счастливых людях, роман, который не будет дописан никогда, потому что у меня нет имени, потому что у героя нет имени, потому что любимый безымянен...
Я пишу роман, который никогда не будет написан, потому что роман без имени - это ничто.
***
Имена, имена, имена - море имён.
Анны, Андреи, Александры, Алексеи, Валентины, Валеры, Василии, Владиславы, Володи, Галочки, Даниилы, Дмитрии, Евгении, Егоры, Екатерины, Елены, Ирины, Кириллы, Константины, Ксении, Ларисы, Лидии, Людмилы, Максимы, Марии, Марины, Натальи, Никиты, Николаи, Нины, Нэлли, Ольги, Олеги, Павлы, Светланы, Софьи, Тамары, Татьяны, Юлии, Юрии, - имена-вселенные, имена-жизнь, родословная человечества.
Каждое имя для любимого - любовь.
Каждое имя для любящего - Свет.
Сколько солнц восходит на утренней заре счастливого человечества!
Сколько окрылённых сердец заселяет пространство.
Седьмое небо!
.........................
........................Потайная комната 4
Позвонила Маленькая Скво и спела японскую песенку о пастухе, который любил принцессу, но не смел даже приблизиться к ней, чтобы поглядеть на возлюбленную сердца своего. А фея сказала ему: твоя любовь так сильна, что не может не быть взаимной.
...Комната несбывшихся желаний превращается во дворец грёз:
Цветы, поцелуи, объятья,
Хрустальные брызги и шёлк
Шуршащего длинного платья
И шлейф ненаписанных строк...
Я распахиваю двери в этот зал любимым людям. Я говорю им, как это светло и радостно - любить.
Нет безответного чувства - есть неверие в любовь, недоверие к другим, проявление неверия в себя. В полёте без уверенности никак.
Я выпускаю воздушные шары из комнаты несбывшихся желаний - до последнего шарика - до самого сокровенного шара:
Выдох-прощание, вздох-прощение...
Я забывала здороваться при встрече. Любимый - никогда. Он говорит мне "здравствуй" после моей первой реплики о поэтах, учёбе, работе...
Выдох-прощание. Он никогда не прощается. Он никогда не просит прощения.
Когда-то давно мне звонил мальчишка и бросал трубку, когда я его так называла. А потом звонил опять и извинялся. Ему хватало смелости признать свою неправоту. Ему хватало смелости быть честным с самим собой.
Как быстро он стал мужчиной...
А может быть, это я становлюсь женщиной...
Вчерашние девочки и мальчики взрослеют на глазах. Выпускной бал: строгие костюмы, длинные платья, причёски, галстуки. Но взрослыми они становятся только тогда, когда им - верят. В них - верят.
- Мама! Я не могу!
- Ты просто ещё как следует не захотел. То дело, которое ты делаешь, нужно - полюбить.
Полюбить учиться, полюбить работать. - Да, это сложно (и по глагольным формам чувствуется). Но только так ты сможешь - просто любить.
Сначала желание. Выработка характера. И только потом становление личности, когда есть вера. Твоя вера, и вера - в тебя.
Вчерашние мальчики и девочки, в вашей браваде и самовлюблённости я узнаю себя...
Соседский Максим, теперь инженер компьютерного класса. Я не знаю имени его девушки, но она - есть, она - любит. Я видела свет любви и мудрость в глазах Максима. Вчерашний мальчик, ставший мужчиной...
После моего выпускного мы с мамой поехали в Харьков. Я поступала в авиационный институт на факультет прикладной математики. В электричке с нами ехал мой одноклассник со своим отцом. Незаметный на протяжении школьных лет мальчишка. Бледное лицо, худощавая фигура. Наши родители разговаривали, мы молчали. Мне не о чём с ним было говорить, потому что за три года учёбы в одном классе наши орбиты не пересекались.
На вокзале мы остановились у остановки в ожидании троллейбуса. Его отец отошёл купить талоны на проезд, присовокупив к улыбке для моей мамы грозное - сыну:
- А ты, стервец, только сдвинься с места.
"Стервец" все эти минуты не шелохнулся, стоял, опустив взгляд. Он и до этого не сделал ни одного не только резкого, но и вообще ни одного движения без оглядки на отца. Мы больше никогда не встречались.
Но в троллейбусе я вспоминала такого же мальчишку - на три года моложе. Зимой он приходил в школу укутанный в пуховый платок, и пока он раздевался, было непонятно, кто он: девочка или мальчик? Его так и дразнили: Алёнка (созвучно Алексею, которым он был по метрикам). Я - не дразнила. Мне до него не было никакого дела. В пятом классе я начала писать стихи (о каникулах, о войне во Вьетнаме...), а в шестом я была в иллюзии любви, потому что Серёжу Михалёва, моего постоянного соседа по парте, посадили с Наташей Фиопентовой. Я не помню, с кем я стала сидеть. Но они - передо мной. И я, видя, как они шепчутся и хихикают, завидовала.
У Наташи были чёрные, как смоль, волосы, разделённые на пробор и туго сплетённые в две косы с огромными бантами. Ах, как я хотела такие же! Только в десятом классе - купила две коричневые ленты по 1,5 метра каждая и - два калачика косичек под огромными коричневыми маками капроновых лент - по обе стороны от собственной макушки!!!.. Я подружилась с Фиопентовой, благо, дома напротив возле школы.
- Мы с Серёжей идём в кино, - говорит она, поправляя свои банты перед зеркалом, блестящим и ровным пробором волос пронзая сердце моё.
Вожделение синенького прямоугольничка - из его рук (в мои! - но...) - в её...
Ни один мальчик, - ни тогда, никогда не приглашал в кино. Единственный - Витя Мыжевских, младше на три года и на курс. Мы с ним писали друг на друга пародии на лекциях, а на переменках обменивались. Его друг Яновский (а он-то был поэтом, не то, что мы) пытался войти в наш круг пародистов, но - так и не смог посмеяться вместе с нами.
Я не помню, о чём был фильм, может быть, тот самый "Романс о влюблённых", потому что перед фильмом Витя сказал (под кадры документальной хроники):
- А это Перес дэ Куэйлер.
Я несколько раз переспрашивала:
- Как? Кто-кто это?
И сидела в глыбущей тьме зала-корабля, с наслаждением заучивая: забывая-вспоминая, - катая в гортани звуки-камешки, карамельки бусин аборигенов Огненной Земли, острый перец Чили: Перес дэ Куэйлер, ген. сек. ООН... - О, он - объединяющий мир в мир...
Я не помню, о чём был фильм. Запомнился кинотеатр "Победа".
Я тогда не любила имени Виктор.
Перед именем любимого - всегда - с детства - благоговение. Так мама - ласково-нежно - звала отца.
У Яновского - такое же, но от него - отшатывалась.
Я тогда не любила имени Виктор и его производные. Но Витя первый спел мне (!) в полумраке студенческой общежитской комнатушки, в тесноте технологов и механиков, а также студентов из педагогического, пришедших на мой день рождения. - Вселенная в гости! -
Всё пройдёт, и печаль и радость...
Но любовь не проходит, нет...
Что я третьекурсница, знала о любви?
Что я, семиклассница, знала о любви?
Я хотела любить, я искала знаки любви - в синем билетике, в дёргании косичек. Но моя весна ещё не начиналась. Началась - другая.
В школе выставляли двойные рамы. Мы в субботу мыли окна в своём кабинете. Я в нём бывала только на классные часы, потому что классный руководитель - учительница немецкого Маргарита Александровна. В пятом классе был конфликт: новая классная и изучение иностранного. Я с шести лет подражала родителям: они в институте, я - дома, но - тем же, что и они!
Конечно же, вызывали родителей, уговаривали нас, пятиклассников, быть сознательными. но мы уже пели на военно-патриотическом конкурсе "Стоит над горою Алёша, Германии русский солдат" до полуобморочного состояния, и - ни в какую.
Девочки-"англичанки" бегали к первой учительнице Надежде Васильевне, - бросались в её объятия. Я - тоже бежала за ними и - стояла в стороне. Она меня не замечала. Я - с детства - долговязая, нескладная, угловатая и резкая (мама говорила: нахалка. Я упрямо про себя: смелая. Папа меня молчаливо ободрял).
Вчера - первая учительница плакала от предстоящей разлуки. Сегодня - в упор не видит. А я сама? Я показала ей, КАК она мне была тогда нужна? - Нет, я сжималась в комочек от обиды.
Но мы видим в других только то, что есть в нас.
Тебя обидели? - Значит, ты сам кого-то обидел.
Простите меня, мои классные классные мамы: Надежда Васильевна, Маргарита Александровна, Вера Семёновна! Вы в разных городах, но в одной географической точке сердца моего...
Седьмой класс. Весна. Мы моем стёкла. 3-х, 4-х этажная школа? Не помню, но наш кабинет - на верхнем - под крышей. Мальчики носили воду в вёдрах, вынимали рамы - выше своего роста. Я - на подоконник - уже можно - остался только наружный трёхстворчатый ряд рам, - но - медленно - как в кино - одна из трёх - почему-то поплыла в гнезде окна. Я - плавно покачнулась по ходу её движения. Алёша одним прыжком - меня за руку вниз, а сам на подоконник. Качели - две вселенных на одном рычаге. - Вскочил и вцепился в уже на градусов десять наклонившуюся вниз раму. Она приготовилась слетать, - он намертво к ней - тоже. Человеческое распятие в раме окна. Я ещё не знала о Христе. Я просто замерла, растопырив глаза. В ушах моих звенели осколки ещё не разбившихся стёкол. Михалёв и Перевозчиков подскочили и медленно стали затаскивать уже вывешивающегося в окно Алёшу. Минута? Две? - Вечность. Алёша Груздев до сих пор - готовый к полёту - в прицеле окна. Сыночка-косыночка. Щупленький мальчишка, первый научил меня не бояться ничего, стоять до конца, во что бы то ни стало. Тогда впервые оборвалось сердце от ощущения ветра. Теперь - сквозь годы - сквозняк времени - проветривание души - проверка чувства на прочность. Тогда - ни слова классной, которая была в учительской и ничего не видела. Никто, кроме нас шестерых (были ещё две одноклассницы, простите, не помню, кто был тогда с нами, хотя всех до сих пор - по именам). Мы никому не сказали. Ещё ругать будут, а ведь всё обошлось. Никто ничего не узнал, а я - навсегда - на что способен человек.
Летом мы переехали в Белгород. Перед отъездом выяснилось, что на месте школьного сада было массовое захоронение. Весь пришкольный участок перекопали, одни ямы зияли. А я лежала на полу в квартире 48 дома 16 по Огородной улице и читала о Лобачевском. Как он посмел открыть неэвклидову геометрию. Я переписывала его мудрые слова в тетрадочку, а потом упаковывала книги, ожидая папу, который собирал к переезду все остальные вещи.
И мне хотелось тоже стать другой. Сильной, смелой, не чтоб гордились, а чтобы пригодиться кому-нибудь, открыть что-нибудь такое, что очень-очень пригодилось бы всем, - как неэвклидова геометрия, - вроде, все пользуются, а не замечают... Чтобы вовремя подскочить и удержать. Добро - то, что своевременно.
Летом, конечно же, я не помнила о случае с рамой, потому что я уезжала из города детства и первой любви. Я не знала ещё, что увожу в своём сердце не только облик Серёжи, но и искру настоящей любви, которую своим поступком заронил - сокровищем - сокровенным зёрнышком оперяющейся души Алёша Груздев. Тогда у меня были другие масштабы мечты: о пространстве геометрии вселенной. А окна с тех пор так и мою с содроганием, хотя и - первый этаж.
Потайная комната 5
Первый день на работе. Рукописные материалы - переписка Фёдора Михайловича Достоевского. Болезненное вживание в текст. Помощь Инны - вживание в организм лаборатории. Весна. Сотрудники болеют. Я ещё ни с кем не знакома, да и не с кем. Мы с Инной вдвоём. Я - новенькая. Новая работа - новая жизнь - новый муж... уходит...
Я подвожу людей и бросаю их.
Простите все те, кого я подвела.
Спасибо всем тем, кто подвёл меня.
Это проверка на прочность: смогу ли подняться над мелочностью или же разобьюсь сама на осколки дрязг.
Инна! В наших с тобой отношениях я не прошла проверки на прочность. Я забыла добро, сделанное тобой - руку дружбы, протянутую без раздумий - искренно.
Всё тепло наших с тобой совместных чаепитий выдуло через распахнутое в осень окно. Прости меня, Иннушка...
Признание в любви, прошение прощения за неумение любить...
***
Сапожникова шла по университетскому коридору, всё дальше и дальше уходя в глубину лабиринта своего "я".
Вокруг говорили о новом кинофильме. "Сибирский цирюльник"? - Сибирский - это понятно. То есть не только географически, а и чувствительно. "Тупой, как сибирский валенок", - говорили не раз при Сапожниковой о ком-то, кто очень доверчив. Саму Сапожникову называли "уральским пельменем", что равносильно сибирскому варианту. Поэтому "сибирский" ей было понятно. А вот "цирюльник"? Если бы "брадобрей", то по-русски это означало, что речь идёт о профессии. То есть о человеке, который бреет чужую бороду, внося ясность в лицо, превращая его, в лучшем случае, в лик, а в худшем - в личину. Короче, брадобрей - это снимающий маски. Но речь идёт не о брадобрее, а о цирюльнике. С таким лексическим корнем Сапожникова уже была знакома из учебника иврита. Там приводился пример, когда из однокоренных слов рабби составлял фразу, вбирающую в себя глобальный смысл: цир цира йецира (писатель рисует творение). Но это - древнееврейский. А что хотел сказать русский Никита М., который снимал фильм про цирюльника, Сапожникова не понимала. А в кино идти было дорого. И поэтому не очень хотелось. С книгами проще. Они, хоть и дорогие, но подруги дают почитать. Только любимый (в первое лето) прочитал Сапожниковой стихотворение Харуки Мураками, как в следующее лето Томе подарили роман вышеназванного "Охота на овец". Из большой любви (к любимому и к Томе, но не к охотникам) Сапожникова одолела его за месяц. А в кино всё-таки сходила. Тем более, что фильм несколько месяцев показывали.
Рассказ Сапожниковой
Первое лето. Малинник у высокой сосны (на высоковольтке). Я в прострации: зелёное пространство с вкраплениями малиновых пятен. Ягоду с куста - в ладонь: мягкое, пушистое создание с отверстием внутри. Что напоминает? О чём думаю?
Анна-вторая:
- Ма, выходи за него замуж.
Я, не понимая, о чём речь:
- За кого?
- Да за... любимого.
А до этого Олег-второй рассудительно-снисходительно:
- Да поженИтесь вы.
Первое лето. Малинник. Манящий запах зрелости чувства.
Первое лето любви...
Возлесловие автора
Моё обещание: когда роман будет написан, - неделю - только он... один - читает весь...
Мой страх: прочтёт и скажет:
- Если хочешь, чтобы у нас с тобой остались хоть какие-то отношения, уничтожь роман.
И - лаборатория, уничтожение компьютерных файлов в его присутствии.
Квартира, печь, затопленная рукописными листами романа. Я - счастлива: любимый рядом.
Он недоумевает.
Моя фантазия: роман написан. Гостиница. Номер на двоих - одноместный, с камином. Мы с любимым сидим на полу перед камином - читаем и - сжигаем: роман, лист за листом, мосты к отступлению. Новая жизнь. Чистые страницы.
Моя реальность: Пора опять уходить в мир, где запираются двери, где есть надёжные замки и ключи, потому что желание превратилось из хочу любить и в губы целовать просто в хочу - его...
***
Идёт Сапожникова по коридору своего сознания, всё больше углубляясь в потайные помещениЯ. И русский курсант Андрей почему-то, как и герой "Охоты", считает женщину шлюхой. Интересно, почему мужчины так думают? Тот же Никита М.? Это же он увидел в англичанке (!?) - героине своего фильма - шлюху. Она, конечно же, не то, что про неё думали. И не только по сценарию. Потому что она родила от одного-единственного - сына. Если бы мужчины так хорошо знали природу женщины, то знали бы, что женщина, живя со многими, то есть будучи шлюхой, застрахована от потомства. А родить она может только в двух случаях: после долгого полового воздержания (как вариант: дополовое спокойствие) - сразу - с первого контакта, или при условии упорядоченной связи - планированно. И всё. Случайности иключены.
И тут, насчёт киносюжета, у Сапожниковой сомнений не было: показана юношеская страсть и женская любовь. Потому что в Сибири стало видно (хотя кто-то и прятался, потому что согрешил), кто кому изменил...
А вот в случае с Овцой Сапожниковой не очень было понятно. Не потому, что она шуток не понимает. Эти она как раз понимала и давно так не смеялась - до истерики - с чеширских событий.
Но дело даже не в этом.
Герой и киносюжета, и книги имел и потерял. А Сапожниковский любимый и не имел её. А только хотел, как и она сама. И Сапожникова подумала, что ей нужно (не по сценарию, а по собственному хотению) переспать и именно (и только) с любимым. Хотя бы раз. Впрочем, раза и хватит. Раз и навсегда. А потом, как это у мужчин принято, а в мужской солидарности она не сомневалась, любимый, увидев всю наготу несовершенного тела Сапожниковой, раз и навсегда расхочет чего-либо подобного, как и сам объект сравнения. И всё станет на свои места. Потому что никакого чувства у него больше не будет. Но до этого нужно любимого как-то соблазнить. только вот как? Тут у Сапожниковой опыта не было, и она опять отправилась по коридорам памяти.
В случае киносюжета соблазн был велик, и англичанка величественно снизошла до юноши, то есть пришла к нему домой и поднялась по крутой лестнице в его квартиру, а там уже решился половой вопрос - прямо на полу и решился - под шуршание шёлковых тканей длинных юбок и белой сорочки.. Горничная видела и тоже - хотела. У горничных природа такая. О ней ещё Герцен в "Сороке-воровке" написал. Там у бабушки пропадали драгоценности, и все думали на мальчика. А он нашёл гнездо сороки, где всё добро украденное хранилось, и не соблазнился, то есть не влюбился в умелую птичку, а всё бабушке отнёс. Потому что бабушку любил и справедливость и не дал сороке-воровке торжествовать.
А дальше Сапожникова поняла, что каким-то странным образом судьба её переплелась с этим киносценарием. То есть, не она стала жить, как там. Ни-ни. Но имя киногероя было родовым именем Сапожниковых с той самой Сибири, куда её предок, Сапожников-первый исторический, вольный казак, по бунтарскому своему характеру попал. Картина есть, где казаки пишут из Сечи письмо царю, Сапожников-первый исторический на ней тоже изображён.
И каким-то макаром это имело очень конкретное отношение к Японии. Не Сибирь, а Сапожникова. - Просто лабиринт её сознания напоминал ей самой японский иероглиф, значения которого она не понимала, потому что не знала японского языка. Но она чувствовала каждой своей клеточкой тонкие тёмные усики кисточки из шерсти неведомого существа в руке писца, который водил по её сознанию, бережно прикасаясь к природной ткани её естества, и знала, что линия иероглифа ещё не доведена до конца...
Ну ладно, - шлюха.
Каждая женщина, побывавшая в плотских мужских объятиях пусть даже один-единственный раз, пусть даже законно (по свидетельству о браке), чувствует себя униженной (поддавшейся), угнетённой (под гнётом чужого тела) и растерзанной (семя - врывающееся и взрывающееся в лоне и взрывающее лоно, зарываясь для того, чтобы выжить и возродиться). Каждая женщина чувствует себя шлюхой, потому что акт творит-изменяет её природу. Из ждущей она становится ожидающей. У неё появляется приставка, изменяющая - не время - пространство. Появляется объём. Она ждала любимого, а теперь ожидает плодов встречи с любимым - ребёнка. Ребёнок. Рабби... Мудрец...
И каждый мужчина, каждый раз обладая женщиной, - теряет - каждый раз - теряет - семя своё...
И вот тут до Сапожниковой дошло величие музыки Чайковского. Дело не в чаепитиии и не в отцовском музыкальном воспитании, а в неутолённом желании композитора. Сейчас в СМИ на него наговаривают (как водится, после смерти знаменитости водить за нос тех, кто сам этого хочет), якобы Пётр любил мальчиков. То есть намекают на нетрадиционное сексуальное влечение. Но дело не в том, был ли мальчик (хотя бы один), а в неутолённом желании композитора к Женщине, которое наполняет своей трепетной нежностью все его произведения ("Лебединое озеро", "Времена года"...), возвышая чувство любви к ней до духовного, воздушного состояния...
Блок, помнится, даже женившись на объекте своей любви, ею не обладал. Как женщиной. Не посмел свергнуть её с возведённого им самим пьедестала, потому что не верил в свои силы: поднять её ещё выше - на руках своих, на крыльях любви - до совершенства? А если бы - осмелился? Может быть, тогда вслед за АП выдохнул: Я Вас любил, чего же боле? Что я могу ещё сказать?.. И был бы не только счастлив, но и гениален?
Давид Симанович на своём юбилейном 50-летнем со дня собственного рождения вечере сказал:
- Я - счастлив. Можно писать оттого, что несчастен, и будут стихи о мировой скорби, а можно оттого, что счастлив, и получатся стихи крылатые, о вселенской любви...
Во взаимосвязи любви (Духа Святого) и творчества Сапожникова не сомневалась. Она знала эту азбучную истину с рождения. Бог ей это знание дал, веря в её стойкость...
Пуффи, родившая семерых и уже потерявшая одного - не сосал, без рефлексов родился (дети плакали) - хватает Сапожникову за руку: дай!!! - Что может дать ей Сапожникова, кроме пищи насущной, нужной всем, и духовной - любви - не нужной никому, даже любимому.
Что тело? Оно - взаймы. Как платье - взять и поносить и, выносив до дыр, сменить на вечность... Тело Сапожниковой до сих пор нужно её мужьям, что ей непонятно и им тоже. Она спрашивала, а они затрудняются ответить. Мне-то понятно, почему. Потому что её тело будит не только их тела, но и их души. Только с нею их души будут бонсаями. Это-то Сапожникова точно знает, поэтому и ничего между ними нет, хотя и препонов видимых, кроме видения лика любимого, никаких нет...
Ничего не было? Сапожникова вслушивается. В себя. В еле различимые тихие звуки музыки из репродуктора, не разбирая подчас вложенного смысла, но - не отрываясь, не обрывая нити, мелодичной струны ведущей туда, где ждёт её л ю б и м ы й...
И Сапожникова опять почему-то вспомнила о Харуки Мураками, то есть о его герое, который через четыре года - искал. Искал потерянное, но необходимое. Да, ничто человеческое ему не было чуждо: от зубной щётки до голубого - на спинке стула - официозного её пиджачка... Даже постель (что ж поделаешь, если таково желание героя - а может быть, автора?)
Но я не хочу. Не хочу заканчивать роман. Я знаю, что любимый ждёт. Но я не хочу уходить отсюда. Не хочу терять (пусть и иллюзию). Здесь он научился не сомневаться в моём чувстве. А там, где новое поле... Где жизнь... Где наша жизнь... - Я должна буду быть другой. Той, которой я всегда - изначально - не только свыше, но и сама (самка!) х о ч у - быть...
Не хочу!..
Крест Господен, висящий на цепочке (тёмный крест на немытой шее), обрывает канат страсти...
Прости меня, Возлюбленный, но я
не погрешила мыслию своею.
Вчера - сегодня - я всё время с нею...
Иллюзия моя - моя семья,
но я об этом и не сожалею...
Церковный декаданс. Проникновение... Проникновение в сущность... Проникновение духа в плоть... Я хочу того, чего хочет он... Раз и навсегда.
Всегда очень трудно перешагнуть порог... дома... границы... себя... приличия... традиции...
Но если очень хочется...
Впрочем, есть христианские устои. Церковь даёт успокоение. Она не позволяет пасть духом (и телом). Но как нужно второе падение женщине, чтобы воспарять духом - к Богу...
За окном ноябрьская чушь.
Душевная мешанина.
Каждое утро - желание быть с тобой...
Но:
Видно, большего Бог нам и не дал,
Или взято всё нами взаймы.
Откровение Сапожниковой
Я стояла перед дверью. За которой - любимый. Я прислонялась к косяку с манящим руку звонком. Но я сама была звонком, который не желал - звонить. Я вслушивалась в тихую музыку выдоха-вдоха и читала между дыханием (бездыханно) книгу нас:
- Я пришла к тебе с дельным предложением.
- ?
- Переспи со мной, пожалуйста!
- ?!?
- Это будет благо для многих. Потому что всё уже собралось воедино. Все мужчины моего окружения хотят утоления моего желания. Все предлагают мне в этом свою помощь. Даже оба мужа в одну ночь. Но я никак не хотела понять, почему им всем нужна именно я. Что во мне такого есть, чего они хотят вернуть? Из-за чего хотят вернуться? Я этого в себе не видела никогда... Как хорошо, что ты молчишь... голос твой - мелодичная шкатулка, хранящая желание моё. Ты один можешь утолить его. Ибо оно - желание тебя. Я пришла сама, чтобы ты остался свободен. Один раз. Только согласись. Кивни мне в ответ. Обними меня. Поцелуй...
Мир вздохнёт, успокоившись...
Я стояла перед дверью, прислоняясь к косяку, и знала, что он никогда не позволит себе ничего подобного ни с кем. Я была на той самой лекции о таинстве брака, на которой был и он. Я знаю о запрете безбрачного соития. Но есть ещё грех вожделения. Второй год этот грех - со мной, во мне. Причащение - умиротворение и - Желание... увидеть (хотя бы мельком), услышать (неважно о чём), прикоснуться (пусть к воздуху, который обнимает его)... и - оголённые провода аорт -горящая кровь.
И так - по кругу: Храм - Желание - Храм - Желание - Храм...
Как ещё избыть желание, если не реализацией? Уйти, уехать - на другой конец света, на другой край вселенной? Но и там желанное не перестанет быть таковым. И там - на любом языке, и даже на языке безмолвия - одно и то же неизбывное желание. Растяни резину - в пространстве - во времени - сильнее будет притяжение...
Я стою перед дверью, не в силах уйти сама. Он стоит за дверью, каждой клеточкой себя ощущая присутствие моё, не в силах - прогнать меня, не в силах - впустить меня.
Прогнать - убить.
Впустить - согрешить.
Но и прогнав... О, сердце моё не выдержит этой муки - тут же вылетит вон, разорвав провода кровяной власяницы! Но и прогнав, он не освободится от желания. Моего желания. Своего желания. Нашего желания.
Ничего не было? Да, у меня ничего нет, кроме желания.
Сколько ещё лет я буду хотеть? - Сколько буду жить... И даже тогда, после.., я не перестану хотеть. И тогда желание не перестанет. И вновь воплотится, пока не преодолеет грань неизбывности... Бесконечность желания... Желание конкретного. Наощупь. Молча... Без предела определения звуком, осмысления разумом. Навзничь. Падение-полёт...
Жезл Агарона на сквозняке времени и пространства. Сухая палка, потерявшая корни, превращается в мощный ствол цветущего дерева.
Древо Познания Добра и Зла, чей корень уходит в потайную комнату Желания, чья крона простирается в небе Любви, осенённая Духом Святым...
***
Сапожникова стояла на пороге. На последнем пороге. И она знала, что это - последний порог. Потому что за дверью - любимый. И она знала, что за этим порогом. И уже не имело значения, кто первым перешагнёт его. Кто первым откроет дверь. Сапожникова ли умудрится или любимый решится. Потому что оба знали, что, через что каждому из них придётся перешагнуть - туда, - за черту, где их обоих ждёт любовь, которая не перестаёт никогда.
Последний порог. - Смерть? - Жизнь. За гранью человеческой сущности. За гранью природного существования. Оставаясь человеком. Оставаясь самим собой... Несмотря ни на что.... Ни вверх ни вниз... Потерять всё, чтобы обрести - бµльшее, потому что дверь, за которой для одного - прошлое, для другого - будущее, раздвинутая одновременно с обеих сторон, откроется - в настоящее.
***
Предисловие к книге, попавшей в переплёт поколений. Переплёт окна. Перелётная птица души. Судьба человеческая сплетается с другими судьбами. Всемирный переплёт.
Умершего переплетают в деревянный - надолго - гроб. Можно ли похоронить человечество?
Всемирный переплёт - книга книг, или по-гречески Библия...
Любовь не перестаёт никогда.
Это человеческие глаза устают смотреть на свет и закрываются. Книгу можно закрыть. Книгу можно сжечь. Книгу можно просто никогда не прочесть. но знания этой Книги передаётся - с именем - из рода в род, из поколения в поколение.
Свет истины никогда не перестаёт светить. - Спасительный маяк человечества. Свет - окрыляющий, возвышающий и благословляющий...
Человечество на сквозняке времени в проёме пространства...
Когда-то колобок соскочил с подоконника и... был съеден, а ведь испекли его из последних средств предков, со всей теплотой сердечной. Плачут предки.
Хорошо, что есть Курочка-ряба и её простое яичко, но мышка пробежала, хвостиком махнула, оно и разбилось. Опять предки плачут. А курочка им несёт золотое, молчали чтоб и - небьющееся (несъедобное то есть).
И опять - курица и яйцо.
Яйцо человечества на сквозняке времени в гнезде пространства.
Господь заступил на пост у рождественских яслей. Охраняет оперяющуюся душу. Вот-вот придёт срок падения-полёта. Треснет скорлупа пасхальных яиц. И полетит душа: неутомимая труженица, оперённая - в небо, ленивая неумёха - гладким камнем - вниз.
Счастливого Пути, Человечество!
Возлесловие автора
Ну вот и всё. Настал конец этой длинной и запутанной, как университетские коридоры, оПУпинеи. Что же послужило венцом? В лаборатории каждый по-своему уже догадывается.
- Причём здесь лаборатория? - Спросите вы?
Не причём. Это Сапожникова при ней, и если бы не эта лаборатория по исследованию текстов Фёдора Михайловича Достоевского, то Сапожниковой ни за что бы не пришло в голову самокопание, и тем более самонахождение. Самокопания же Сапожниковой и помогли мне испечь слоечку романа: лист теста (текста), лист воздушной прослойки (для полёта души)...
1. Все скобки в романе - авторские уточнения, вернее, голос "неЯ", который, как и любовь, выходит за скобки и превращается впоследствии в возлесловие автора.