Пространство
Возлесловие автора
Жаль расставаться с героями интересной книги. Хочется сопереживать им и проживать вместе с ними перипетии судьбы. Особенно, если сюжет касается тебя самого. Многим читателям в процессе написания оПУ;инеи приглянулась Сапожникова, благодаря которой многие персонажи, если кто помнит, являющиеся живыми людьми, не только по-другому увидели любимого (Сапожниковского, разумеется, а также и своего), но и на самих себя со стороны посмотрели, и это им понравилось.
Но в одну и ту же реку нельзя войти дважды, поэтому не ждите оПУ;инеи-2 или оПУ;инеи-3.
Впрочем, у меня есть ещё задумка написать Книгу гениев.
Гений и злодейство. Такова ассоциация, бытующая в литературной критике.
Совместимо ли одно с другим? – Задаются вопросом исследователи.
Совместимо и даже обязательно. Но не таким образом, как это видится в призме таланта и характеров Моцарта и Сальери. Может быть, критики более чем правы. А может быть, так оно и есть на самом деле, то есть более чем. Потому что гений – это всегда человек растущий, летящий, любящий. А любовь всегда выходит за рамки (и носителя чувств выносит). И если представить себе Древо Добра и Зла, как некую неразрывную систему с Добром-кроной и Злом-корнем (КРН – корень слов и «крона» и «корня», но время – разное), то станет ясен смысл единосущности гениальности и злодейства. – Так рассуждала Сапожникова на своей кухне с розочками во втором часу ночи следующего дня после окончательной компьютерной вёрстки оПУ;инеи.
Что же, дорогой и любимый, устраивающийся поудобней в предвкушении милой Сапожниковской болтовни читатель, могло послужить толчком для написания следующего романа?
— Ага! – Подумаете Вы, — наверно, произошло что-то такое, что ну просто-таки не дало Сапожниковой спокойно и мирно почивать в тёплой постели.
Конечно же, всё совсем иначе, то есть постель у неё не тёплая, потому что печка ещё не протопилась. И вот, в ожидании прогорания последних чурок, которые соглашались только тлеть и не более, Сапожникова стала обдумывать фразу любимого, подаренную ей сегодня.
Для Вас, мой читатель, в ней нет ничего особенного, потому что он всего-навсего поздоровался по имени и на «ты».
А для Сапожниковой в свете вышеупомянутой оПУ;инеи, из-за которой, по мнению Сапуновой, следует прочитать всю мировую литературу, чтобы эту вышеупомянутую понять, это был поступок со стороны любимого.
Конечно же, если бы Сапожникова обдумывала фразу любимого в постели, а не на кухне, сами понимаете, никакого бы нового романа не было. По крайней мере в эту ночь, потому что на завтра ей нужно было написать интервью в «ПУ» о безработице читального зала университета, то есть об отсутствии такового из-за долгого ремонта. А послезавтра она должна предоставить (вынь да положь!) сценарий новогоднего карнавального (а совсем не маскарадного) вечера, который проводит ассоциация молодых учёных и сотрудников (что не одно и то же для Сапожниковой, которая учёный молодая, а сотрудница — не очень). Ну а на следующий (после сценарного) день «яшники» собирались в её квартире обсудить дальнейшие (пока безрезультатные) свои действия. После чего следует день рождения биофакультета, на который Сапожникову пригласили как друга. Так что сценарий жизни Сапожниковой был расписан на неделю вперед, но она, как это с ней часто бывает, забыла обо всём и устремилась за мыслью.
То, что Книга гениев просто обязана была появиться, никто из персонажей не сомневался, и даже уже предвкушал новую встречу с самим собой, как, например, дядя Ваня, пришедший вместе с Ганской на день рождения Нюры. Он так импозантно и виртуозно открывал шампанское, что Сапожникова вспомнила про Новый год, на который ей это шампанское вечно не удаётся выпить по разным причинам. Но даже воспоминание о Новом годе не испортило Сапожниковой настроения, потому что Ваня, как настоящий мужчина, не затянул кульминационный момент вылета пробки из горлышка бутылки, и вскоре многочисленные гости ощущали божественный напиток в своей гортани.
Но Книга гениев задумывалась как личная книга Сапожниковой, в которую она заносила своих любимых людей.
Как сказала прозорливая Оля Вилаева:
— Кто бы сомневался, что первым в неё занесён любимый.
Сапожникова согласна, так как она ни с кем никогда не спорит, тем более что любимый занесён и уже дважды, потому что пошла вторая зима её любви, и любимый занесён, как следует куда следует.
Раньше Сапожникова мучилась оттого, что её считали гением, потому что ей таковым быть ни капельки не хотелось. Она знала о существовании гениев, но нисколько им не завидовала, потому что хотела быть такой, как все. Поэтому она очень обрадовалась, когда полюбила: потому что, когда она полюбила, то поняла, что гений – любимый, а она – дура. Дважды. Потому что никто не такой, как все. Но в Книгу дур она даже второй не попадёт, потому что первая дура, естественно, Нюра, а вторая (Сапожникова уступила место) Юля-цезарь. Но это Книга дур. А сейчас Сапожникова взялась за Книгу гениев, тем более, что в ней уже накопилось шесть достойных пера мужей и одна Ната Бабина, опять уехавшая в СПб (до Нового года) и поэтому в Книгу гениев попадающая заочно, если саму Сапожникову туда (в СПб) не занесёт.
Книга гениев должна была появиться ещё по одной причине. А именно: образ любимого в первой книге, хоть и был создан вполне и в аккурат главной героине, но не был раскрыт, и поэтому должна быть написана книга вторая, в которой акценты с Сапожниковой сместились бы на любимого, который заслуживает этого не меньше, чем любви.
Так что Сапожникова должна теперь (вниманием своим к любимому) доказать постоянство своего чувства. К чему она и приступает.
Возлесловие Сапожниковой
Я постояла у двери любимого, поняла, что загнала его в угол, откуда ему некуда теперь деваться, и ушла. Потому что герой (хоть главный, хоть центральный) не должен находиться в углу. Да, любимый является для меня краеугольным камнем. Но это не значит, что он не имеет права действовать. Как раз у меня нет такого права, как и вообще никакого права (и уголовного в том числе) ограничивать его свободу. Поэтому я и ушла, но и не только. Мне почему-то стало всё равно, что он скажет после прочтения оПУ;инеи: «Да» (Ах, любимая моя!.. и т.п.) или «Нет» (извини... и т.д.).
Мне стало настолько всё равно, что я поняла: в любом случае я не изменю своего мнения по этому поводу. Нет, любовь здесь не при чём. В смысле, что она не перестаёт никогда. Дело в том, что за период оПУ;инеи я кое-что поняла. А поняла я, что время ещё не готово. Мы с ним связаны по рукам и ногам ролями в социуме, которые пока не закончены. И тут ничего не попишешь, кроме романов. Это раз.
Во-вторых, я совсем не хочу, чтобы он принимал решение под давлением общественности, которой почему-то захотелось моего личного счастья, с одной стороны, а с другой – в их глазах, почему-то он должен поступить именно так, чтобы не упасть в их же глазах. Но на пьедестал возводили его не они, не им его и снимать. Тем более, что я пишу не сценарий, и не роли вовсе распределяю. Это жизнь расставила всё по местам. И хоть он герой моего романа, но я-то сама – главная героиня другого (своего) романа – оПУ;инеи.
Тут я представила себе реакцию любимого, когда он узнает, что я уже начала (опять у него не спросив разрешения) писать новый роман, где он – главный герой.
— Захочет ли он действовать? – Спросите меня Вы, любознательный читатель?
— Уже хочет, — точно зная о его желании, — отвечу Вам я.
Что я, зря так долго под дверью стояла? Тем более, что я не просто стояла, а чувствовала. И почувствовала я, что он хочет действовать сам, а не по чьему-то сценарию, хоть моему, хоть Захарченко или ещё кого-то. Он хочет сам найти свою любовь. Не навязанную (связывающую), не подсунутую (под дверь), а свою – предназначенную. И может быть, какая-нибудь благодарная читательница полюбит его всем своим горячим сердцем и трепещущей душой. Та самая читательница, которую он найдёт сам, как и в случае своих стихов (которых Захарченко он не даёт).
;
Сидит Сапожникова в лаборатории на своём привычном месте у компьютера, то есть вносит корректуру в текстовый файл. Приходит Сергей Васильевич и говорит, что дело с устройством университетской общины движется с Божьей помощью. Но дело в том, что общине понадобится своё место для проведения литургии. И очень подходит для этого теперешний актовый зал Дома офицеров – это церковь с алтарём на месте теперешней сцены. А ещё Дом офицеров в аккурат за университетом и расположен, если встать напротив последнего на проспекте Ленина лицом к вышеупомянутому.
Тут подошло время лекции у Сергея Васильевича, и он, сердечно распрощавшись с Сапожниковой, ушёл.
Только Сапожникова погрузилась с головой в работу, как открывается дверь лаборатории и в неё робко заглядывает Сонечка, здороваясь уважительно с сотрудницами. Сонечка пришла звать Сапожникову в кино на фильм о Штраусе. Они осенью с Сонечкой ходили на фильм «Амадей», о Моцарте глазами Сальери, который усомнился в справедливости Божьей, сроку своего не дотерпев, душу свою не утрудив. Вот и злодейство, – гениальное.
Доделала Сапожникова свою работу и пошли они в «Победу» (кинотеатр так называется, где Сонечка полы моет, и за это её в кино без билета пускают и тех, кто с нею). Сидят они в зале. А там всего семь человек, двое из них аспирантки Таня Радченко и Марина Никулина. Все сидят в разных местах, чтобы мыслями друг другу не мешать.
Фильм начался, и вот уже Иоганн пошёл в церковь деревенскую на первое свидание с девушкой, которая станет его Единственной. Купола церкви виднеются среди крон деревьев на фоне голубого неба. А Сонечка наклоняется к Сапожниковой и говорит:
— Я сегодня сон видела, что стою я на Ленина напротив Вашего университета, а прямо за ним купол с крестом. Я удивляюсь: откуда? И знаешь, а я ведь перекрестилась.
А на экране служба началась. Колокола звонят. Штраус восхищённо голову задирает ввысь, где звонарь на колокольне. Сапожникова сама не своя:
— Сонечка, сон твой мне сегодня уже был рассказан Сергеем Васильевичем, но как реальность, которую мы сами и создаём, только в это очень надо верить. Вообще надо верить.
Сидит Сапожникова, разволновалась до слёз. И вдруг, некстати вспомнила, как дошивала в прошлом году платье бархатное Тане П., срочно, к поезду. Сапожниковой всё недосуг было, и она об этом платье несшитом как-то благополучно забыла, тем более что «Литературную Гостиную» с Катей и Ириной Георгиевной Р. проводила в «Лигее». А на следующий после «Литературной Гостиной» день звонит Таня Сапожниковой и говорит:
— Я уезжаю вечером.
— Когда?
— Сегодня.
— Через сколько часов?
— Через семь.
— Если будешь верить, что я сошью, только твёрдо, без капельки сомнений, то через три часа платье будет готово, — сразу же собравшись с духом, выпалила Сапожникова, — в меня надо верить.
Платье, конечно же, было сшито. И только одна Сапожникова знает, что стоило это Тане, потому что Танюша очень скептически относится ко всему, что Сапожникова делает.
Тут-то и поняла Сапожникова, насколько всем нам нужна вера. И уверовала она, что ждёт нас светлое будущее, если мы даже в мелочах перестанем быть скептиками, и растворилась она в лёгкой музыке Штрауса. Лёгкой оттого, что не дано ему было соединиться с любимой, и всю нежность и сокровенность свою он вложил в музыку.
Грустно стало Сапожниковой, но светло. Потому что не разуверился Штраус. Потому что – до конца жизни – любил. С тридцати лет – раз и навсегда. И образ его любимой стал облаком музыки, потому что Господь милосерд, Он не мучает живых людей чётким видением облика того, кто – недоступен.
Вот тут-то Сапожникову и пронзила мысль: Не ослепла я, но Господь смилостивился, и теперь не вижу я любимого даже тогда, когда он проходит на расстоянии вытянутой руки. Уберегает меня Господь от плотской страсти, раз нежеланна я любимому. И я знала об этом, когда написала первый роман, но его ещё не прочёл любимый. И честно сказала ему:
— Ты знаешь, как я тебя люблю и, если ты сам не захочешь даже поздороваться, то я пройду мимо, не подав и виду...
Да, она тогда уже знала, что будет именно так, потому что облик любимого растворялся во всём, что окружает её: человек-университет - человек-вселенная. Она не видит его, потому что вселенную невозможно объять взглядом, вместить в сердце.
А на экране Иоганн смотрел в лицо Ольги, и столько было во взгляде его нежности, и так прекрасна была Ольга, что Сапожникова почему-то вспомнила, как их первой зимой любимый нёс домой компьютер.
За полминуты перед глазами в мельчайших подробностях, кадр за кадром просмотрела она фильм о себе и любимом:
Танец легкокрылых снежинок в морозном воздухе. Любимый, танцующий с компьюьером в обнимку под собственный, тут же сочиняемый рэб.
Троллейбусная остановка. Две девочки-старшеклассницы (или первокурсницы?), хрупкие, маленькие, в коричневых плюшевых полупальтишках, до того хорошенькие, что я, обалденно:
— Какие хорошенькие!
Любимый, тепло и снисходительно усмехаясь, прямо мне в глаза:
— Хорошенькие?
И я в своей длиннополой шубе вдруг понимаю, что это он (даже не взглянув на них) — обо мне, тая от нежности взгляда его, чувствую себя полнейшей дурой. Дурой, полной счастья. И — совсем растерялась...
Мы выходим из кинозала, очарованные музыкой, в благоговейном состоянии. Через двадцать минут должен быть следующий фильм, японский, с красивой эротикой. Но мы — уходим. У каждого — свой путь. Это был путь Штрауса, глазами режиссёра. У Сонечки свой (не по книгам и сценариям), у Сапожниковой свой. У Машеньки-крестницы, с которой Соня и Сапожникова встретились на перекрёстке, где они стояли, прощаясь, — свой. И у Наталюшки, подружки Машиной, которую та провожала, – свой, по озеру Онежскому штурманом или капитаном «Кометы», когда она закончит речное училище.
А дома у Сапожниковой их Лерка поджидал, отраву для мышек принёс.
Сапожникова яичницу жарит и рассказывает, почему в Великий пост нельзя есть яиц. Потому что Господь милосерд и Он не только смирение плотское воспитывает, но и оберегает души зарождающиеся, оперяющиеся. Потому и молоко запрет пить: оно зарождающимся младенцам понадобится. И мясо, чтобы всю плоть в покое оставить (что-то ведь должно быть неизменным, пока душа трудится над возрождением своим). Даже рыбу не следует вкушать, — символ И.Х. всё живое должно иметь шанс на спасение.
И дошло до Сапожниковой, что всё идёт к тому, чтобы чувство её было всегда светлым и преисполненным веры, потому что Господь милосерд и не оставит её на пути к Нему, и не отяготит Он чувство плотским желанием. А первым шагом было раскаяние — полное, а потому и первое, искреннее. И был свет прощения. — Господь милосерд, Он простит, если попросил прощения. А после раскаяния — за обман — по мелочи (есть ли они?) отступило вожделение. — Ох, и слаба плоть, ищет лазейку для ублажения своего...
А ещё потому всё идёт к тому, чтобы любовь оставалась светлой, что нужна вера её личная, Сапожниковская, другим. И всё больше людей приходит к ней, чтобы разобраться в себе, открыть себя, копаясь в распахнутой душе Сапожниковой, как в бабушкином сундуке.
В какой-то степени такие беседы Сапожниковой можно назвать откровением, потому что она говорит, как на духу.
А стоит ей покривить душой, как тут же рикошетом случается что-нибудь, для прочих не укладывающееся в рамках обычного течения жизни. Сапожникова-то догадывается, что нагрешила сама, значит, и оступилась сама. А когда ногу подвернул, то не дорога виновата, а твой выбор пути, неосмотрительность или безответственность твоя...
Рассказ гения
Это было в семидесятых, когда я работал в НИИ в Белогорке, и мы разъезжали по всей области и за её пределами.
В январе 79-го мы устроили у себя в Белогорке вечер поэзии. Пригласили поэтов из СПб. Были Горбовский, Кушнер и другие. Горбовский взял с собой Виктора Коротаева. Мы ехали с поэтами от Гатчины, где встречали их электричку, через все пушкинские места. У могилы Ганнибала Коротаев рассказал нам о том, как умер (только что, недели две назад) Николай Рубцов (жена задушила пьяного). Это было в Древней Суиде — знаменитом имении Ганнибалов. Тогда, в семидесятые, на месте имения был совхоз и на полях выращивали картофель (чуть не запахали могилу Ганнибала). Самый знаменитый сорт картофеля, конечно же, назывался Ганнибал, картофелины величиной с детскую голову (автор сорта Елизавета Андреевна Осипова). Но потом сорт стал мельчать. Там же был выведен сорт «Невский»: белые картофелины, такие чистенькие, похожие на женскую грудь.
Но это проездом.
И вдруг у меня пошли религиозные стихи (неожиданно для себя самого). Когда я прочёл одно, Глеб Горбовский удивлённо посмотрел на меня (а последние две строки моего стиха он проговорил вместе со мной).
И всё время вкрапинами шли религиозные стихи (за двадцать лет очень большой пласт разработанным оказался).
Странно, но в последнее время у меня появилось большое желание ходить в церковь. Хочу начать с исповедывания. Оглядываясь назад, я чувствую себя ведомым по жизни. Даже страшные пьянки что-то ломали во мне и задавали направление. Зачем пил? Пьянки снимали привязанность (нелюбовь то есть). Сам-то отвязаться не мог, а очередная женщина меня, такую пьянь, сразу же за порог. Помучаюсь, похожу за нею, и — проходит, — потому что с её-то стороны нет ничего...
•
Еда едой, жизнь жизнью, а работа работой, то есть работать надо. Как гению над слабостями, чтобы Слово силой обладало, так и Сапожниковой над текстами Фёдора Михайловича Достоевского, чтобы ума набираться, а потом к диссертации применять. Кстати, по поводу переноски компьютера из университета в домик Сапожниковой, дело обстояло настолько непривычно для обоих участников, что, когда они вышли из квартиры в тёмный подъезд, со второго этажа спустился незнакомый им мужчина и строго спросил:
— Откуда компьютер?
— Из лаборатории, конечно, — честно ответила Сапожникова.
— Документики.
Сапожникова вынула служебное удостоверение.
— Нет, — отказался от него мужчина, — документ на компьютер, разрешение то есть.
Сапожникова удивилась: из университета выносили через кордон охраны лично с начальником ремонтного участка ВЦ, а теперь дома кордон.
— А зачем мне документ здесь? Вот приду в лабораторию и расписку самой себе от самой себя напишу, рассуждая вслух, недоумённо проговорила Сапожникова.
— Пройдёмте, — сказал мужчина и достал удостоверение сотрудника милиции.
Они вышли на улицу, направляясь то ли в сторону милиции, то ли по направлении к университету, во всяком случае, пока им было по дороге. Они шли и живо обсуждали проблему воровства. Милиционер говорил о бдительности и рассказывал о кражах на своём участке, а Сапожникова вспомнила об ограблении компьютерного класса на матфаке, где материально-ответственной являлась Надюша, в то самое время кражи ожидавшая ребёнка.
На Гоголевском перекрёстке они дружелюбно расстались и поспешили каждый по своим делам. Милиционер раскрывать кражи, а Сапожникова с любимым — за блоком питания, который Сапожникова потом трижды носила туда-обратно, потому что блок был подвержен склерозу, который так и не вылечили. Поэтому Сапожниковой пришлось заниматься диссертацией в университете, в котором она и так пропадала с утра до ночи.
И Сапожникова пошла на работу, чтобы поискать в Интернете что-нибудь по ПУ, открыла Yandex и уже почти с головой ушла в работу, но случайно наткнулась на статью, которая подвигла её на свершение молитвы благодарения. Вот эта статья:
— Во свете твоем, Господи, мы узрим свет!" — говорит царь Давид.
Много толкуют учителя о том, каким образом человек должен созерцать Бога. Обыкновенно говорят, что это должно происходить "в сиянии Славы". Мне же такое понимание кажется спорным и неустойчивым. Мне уже приходилось раньше говорить, что человек носит "свет" в себе самом, это его действенный разум: он должен быть светом, в котором человек, переживая блаженство, созерцает Бога.
И вот каким образом они хотят это доказать: как существо сотворенное, каков он и есть, человек находится в состоянии несовершенства, так что он, по природе своей, может познавать Бога, как может познавать Его творение, а именно в образах и ликах, что я доказывал раньше; выйти же из себя самой при помощи лишь одной природной способности душа не может; это должно, скорей, случиться в условиях сверхъестественных, именно в "сиянии Славы"!
Этому противоречит понятие, о котором я теперь хочу говорить. Святой Павел сказал однажды: "благодатию Божьею я есмь то, что есмь"! (Он говорит "благодатию", а не то, что он сам благодать; это не одно и то же!). Но всем известно, что всегда лик дает веществу его сущность. Что такое благодать, это определяется учителями различно; я говорю, что она есть ничто иное, чем просто "свет, непосредственно изливающийся в душу из природы Бога": она есть сверхъестественный облик души, через который Он дал ей сверхъестественную сущность.
И хотя я высказал мнение и придерживаюсь его, что душа одним своим природным действием не может выйти из себя, все же она может это силой благодати, через которую даруется ей сверхъестественная сущность. Но при этом вы не должны забывать, что благодать сама не действует. Также возносит она и душу превыше всякого действия. Но хотя даруется благодать лишь сущности, воспринимается она также и силами души. Ибо, если вообще надлежит душе что-либо тут делать, она нуждается в благодати, чтобы силою её выйти из собственного действия (как познание и любовь).
Когда таким образом душа готова взлететь сама над собой и войти в ничто, где нет ни её самой, ни её действия, тогда она "в благодати". Напротив, быть самому "благодатью", означает то состояние, когда душа действительно себя опередила, себя одолела, когда она пребывает в своей чистой беспредельности и сознает одну лишь себя — как Бог! Знайте — и это также верно, как то, что жив Бог! — покуда душа будет еще в состоянии сознавать себя, как нечто сотворенное и природное, и действовать сообразно этому, до тех пор не стать ей самой "благодатью", — но она может быть "в благодати". Ибо для этого надобно, чтобы душа была свободна от всякого действия, как внутреннего, так и внешнего, как свободна от него "благодать", не знающая никакого делания, — это то самое, о чем святой Иоанн говорит так: "и от полноты Его все мы приняли и благодать на благодати", именно надо сначала быть в благодати, чтобы потом стать самой благодатью. Высшее действие благодати — привести душу к тому, что есть она сама!
Благодать похищает у души ее собственное действие и также похищает у неё её собственное существо! В этом самоопережении душа поднимается над "естественным светом", свойственным только творению, и вступает в непосредственное сношение с Богом.
***
О полётах души известно гораздо больше, чем о самой душе. Но именно поступки определяют душевное пространство.
Человек может до бесконечности думать о том, почему с ним поступили так или иначе, или именно так, а не иначе. Но один он знает, почему он сам так поступил.
Теоретик подойдёт к этому вопросу концептуально. И рассмотрев все возможные варианты самого поступка, исследовав влияние среды, учтя складывающиеся обстоятельства, сделает вывод, который может совсем не соответствовать действительности.
Практик решит эту проблему действием. Но о грустном мы не будем.
Циник скажет, что всё обусловлено и взаимосвязано, и хотя одно другому не мешает, но и помочь также не в состоянии.
А я просто опишу, что же на самом деле произошло, опять-таки не вдаваясь в иллюзию всезнания.
Сапунова — человек очень хороший, несмотря на общение с гадами и отсутствие проявления чувств по отношению к ней, а иногда даже очень положительный. Но не в данном случае.
Пришла она к Сапожниковой в двенадцатом часу ночи, в состоянии, приближенном к расстроенному, если бы не принятое решение, которое она не скрывала с порога:
— Сапожникова, я пришла к тебе умирать.
Она ещё не знала, что стоит на пороге именно того, о чём она сообщила. Но мы часто говорим, не думая, как близки к истине. Сапожникова, конечно же, выслушав Олю до того конца, до которого та сумела добраться, и не найдя объективных причин нехарактерного для разумного человечества решения, приступила к главному, о чём мы говорить не собираемся.
— Что мы знаем о самоубийстве, — не смею даже риторически вопросить я, — потому что, исходя из точки зрения философов, жизнь — это дорога к смерти. Но, несмотря на все теоретизирования философов, человечество до сих пор живо.
Опять-таки выносливость. Один — как парниковое растение, слово ему не скажи, инфарктом, как щитом, защищается, а другой, как терминатор, живёт в эпицентре стрессов и ему хоть бы что. Впрочем, не будем растекаться мыслью по древу, тем более, что печь протоплена и времени пол-третьего ночи. И опять-таки, следуя мудрости (теперь уже народной), никогда не мешает проверить насколько утро от вечера отличается. Оля, уже выплеснув порцию душевных эмоций в виде местоимений и союзов (а он, а я, а она...), что само по себе и не ново, согласилась последовать если не мудрости, то за Сапожниковой в гостиную, в которую и при протопленной-то печке не акклиматизированные в местных условиях пришельцы в количестве меньше пяти человек заходить опасаются. Даже шерстяной, конфискованный у обидчика свитер не помешал Оле понять, что она приняла опрометчивое решение.
— Сапожникова, да тут же холодно, — не посмев сказать более правдиво, но при этом распахнув свои чистые, ясные очи, проговорила она.
Сапожникова меланхолично кивнула головой в сторону печки: протоплено, мол.
Оля недоверчиво посмотрела туда же, очень сомневаясь, что в этом холодильнике можно отыскать хоть одно тёплое место, и даже потрогала кожух печи рукой, после чего намертво приникла к нему спиной и категорически заявила, что, во-первых, умирать она передумала, а во-вторых, будет спать стоя.
Вот так всегда: стоит человеку, чего-то захотеть, тут же для него все условия благоприятные создаются, а он почему-то ну совсем-совсем этого больше не желает до отвращения.
Олег-второй, зашедший попрощаться с матерью перед сном и по причине присутствия в квартире дамы в лице Оли раздевшийся только до брюк, своим обнажённым в арктических для Сапуновой условиях только усугубил ситуацию. Потому что Оля представила себе комнату, в которой одновременно не протоплена печь и собирается спать Олег-второй, и её затрясло от холода ещё сильней, потому что такого она себе представить не могла.
Сапожникова, зная, что хладнокровная Оля по своей природе таковой не является, накрыла стоящую на охране печи Сапунову самовязанным шерстяным одеялом, предназначенным именно для таких случаев, а именно для согревания. Оля, по образованию биолог, могла бы сказать гораздо больше о кровообращении и его функциях, но она была очень занята стремительным возвращением к жизни, так как поняла, что в своём предыдущем желании зашла слишком далеко. А по законам пространства, сколько туда, столько же обратно. Поэтому Сапожникова безуспешно уговаривала Олю сделать всего один шаг до дивана, стоящего в метре от неё и соответственно, печки. Но пока Сапунова не вернулась к жизни, на уговоры Сапожниковой она не поддалась.
А если вернуться к дивану, то он теперь перенесен в самое тёплое место в квартире, где Сапунова до гостиной и находилась и дошла в своих рассуждениях до критической точки. Сделано это по причине подготовки к Новому году, который Оля мужественно решила встретить с Сапожниковой, что бы ей это не стоило. Впрочем, читатель может прочитать утреннюю записку самой Оли, написанную в том самом тёплом месте, ранее называемом кухней с розочками:
Сапожникова! Мир жесток. Со мной опять разговаривает радио. Твоё радио «Точка». Сижу я, значит, курю. О кручинушке своей размышляю. А тут оно и говорит: «Мы напоминаем Вам, что до Нового года осталось 40 дней.» Я как услышала, что 40 дней моего горюшка будет отмечать весь мир, так и смеялась 15 минут, без перерыва. И буду смеяться дальше, потому что так легче. Всё равно я ничего другого сделать не могу.
Светоч(ка)! Спасибо тебе! Ты мне оч-чень помогла.
О.
Возлесловие автора
Автор пришёл к выводу, что гением быть гораздо проще, чем дурой. Дело в том, что не ошибается только тот, кто ничего не делает, а гений по природе своей (и не только в условиях так называемого романа) является человеком, созданным для поступка. А ещё дело в том, что именно дело гений и делает, потому что если дело есть, да ещё в том, кому это дело сделать предстоит, то ничего другого не поделаешь.
И если позволить себе вспомнить на секундочку о грустном, а что может быть грустнее ощущения, что любимый тобою человек далеко от тебя и даже неведомо как далеко, потому что автор в отличие от Дудыриной, которая там живёт и даже в данное время находится, никогда в этом Мурманске не был, то что может быть сакраментальнее Нюриного: зачем дуре опускаться до какого-то гения? Читатель, конечно же, понимает, что вопрос риторический. Впрочем, ещё актуален квартирный вопрос или же мороз, и к нему автор в своём повествовании решил возвратиться. Но хотелось бы при этом заметить, что этот вопрос ни в коем случае не затрагивает пирамиду власти, которую на практике изучал на протяжении десятка лет председатель жилищной комиссии города П. (теперь, конечно же, не председатель, а глава и совсем не жилищной комиссии и даже не города, а республики), которому автор со своими соседями должен быть благодарен. Потому что если бы квартирный вопрос был решён так, как и следовало по документам, то вряд ли кто-то из жителей и гостей города П. мог наслаждаться наличием в самом центре этого П. да ещё в двадцать первом веке исторического дома с печным отоплением без горячей воды в количестве четырёх экземпляров. То есть дома хоть и четыре, но история одна. А чтобы оставаться дурой, нужно прилагать к этому неимоверные усилия, чтобы не опуститься до гения, который пока не очень-то жаждет эту дуру в объятиях своих ощутить.
•
Иногда дело бывает настолько срочным, что все мысли в конце концов приводят к нему, уплотняя время, которое в пределах срочности начинает лететь с бешеной скоростью, а пространство сужается до минимума, в котором это дело совершается.
Сонечке за сутки курсовую по Карамзину надо было переделать. Пришла она к Сапожниковой, как к последней инстанции, которая в данный момент была поглощена аспиранстской школой, и её компьютер бессовестно простаивал. Посадила Сапожникова Сонечку за него; но всегда думающий только о том, что делает лично он и никогда не знающий, что же нужно делать другим Николай II решил включить компьютер, за которым работает Сапожникова и соответственно в данный момент Сонечка, в «эпохальный» процесс, то есть в процесс подготовки текстов журнала «Эпохи», выпускаемого в своё время Фёдором Михайловичем. Для Николая II это время более актуально. Но и ежечасное (на час через полчаса) компьютерное отстранение не умерило рвения Сонечки, и поздно вечером она поняла, что сегодня сделать курсовую не успеет. Тогда Соня робко спросила у Сапожниковой, работающей за соседним компьютером:
— А завтра можно?.. Со скольки?
— С восьми, — твёрдо ответила Сапожникова, ещё не зная, что именно во столько она проснётся после основательно проведённой ночи.
— А можно я у тебя переночую, чтобы подольше поработать?
— Чего же нет, ночуй, — спокойно проговорила, не отрываясь от компьютерного текста, Сапожникова.
На несколько минут установилась тишина. Потом Сапожникова услышала, как Сонечка радостно-мечтательно заговорила про ужин, который они приготовят, и как они будут готовить, и как есть — всё обстоятельно, по-домашнему. Слушала Сонечку Сапожникова и было ей тепло и уютно в Сонечкином состоянии. И умилилась Сапожникова: вот она, жизнь — по-домашнему, обстоятельно, радуясь каждой мелочи.
Домой они пришли ближе к полуночи. Там Сапожникову ждала Поздеева, которая знала, что Сапожникова никуда не денется и ночевать будет дома, дома и только дома. Сапожникова, естественно, быстро бросилась готовить ужин, и даже что-то ей удалось, потому что Олег-второй и Сонечка это «что-то» ели из своих тарелок. И дело не в том, что эта еда была невкусной, а в том, что Сапожникова вся была в процессе осмысления слов Марины. И в глазах Сонечки радость угасала по мере понимания ею, что обстоятельный ужин не состоялся (Сапожникова даже не соизволила разделить с нею трапезу). А ещё через час Сонечка поняла, что Сапожникова может разговаривать всю ночь с гостьей, ... и грустно сказала:
— Я пойду почитаю в комнате.
— Аня, постели! — не отрывая пятой точки от стула, а значит, и взгляда от Марины, то есть не прекращая процесс общения с ней ни на миг, бросила в недра квартиры Сапожникова, не зная даже, есть ли упомянутая ею Анна-вторая в наличии здесь и сейчас.
— А разве я не с тобой буду спать? — удивилась Софья.
— Ложись — не видя в этом никаких проблем, так как это наоборот снимало все проблемы с поиском и раскладыванием комплекта постельного белья, равнодушно сказала Сапожникова. И на этом одностороннее и безрезультативное обращение Сони к Сапожниковой, так и не перешедшее в общение, прекратилось.
Часа через два Сапожникова, проводив Марину, посидев на кухне ещё с полчасика (или сколько там ей нужно было для написания и обдумывания очередного обычного в предсонном состоянии опуса), пошла в свою спальню, в процессе ходьбы понимая, что там есть спящая Соня, которую ни в коем случае не надо будить. Но к своему удивлению, до сих пор не привыкшая к замерзанию пришельцев, Сапожникова застала там Соню-бодрствующую, которая хоть и лежала в кровати, но была одета в найденный где-то ею Сапожниковский шерстянной свитер с глухим горлом. Нырнув под одеяла, Сапожникова обнаружила ледяные конечности соседки и тут же вынырнула обратно, сообразив, что никакого предмета, предназначенного для той части тела, что ниже пояса, Соня не нашла. Она просто не знала, что в такой ситуации очень удобны толстые лыжные штаны с начёсом, по виду напоминающим валенок. Но Сапожникова об этом знала, и натянув на ледяные ноги Сони данный экземпляр оборудования, наконец-таки тут же улеглась (в чём была, — а она в чём дома ходит, в том и спит) и расслабилась.
Сонечка в это время начала отогреваться и у неё стал оттаивать голос, во всяком случае от стенки послышались слабые стоны:
— А я лежу тут, замерзаю, а по стенам сухие цветы развешены, как в склепе. Ещё и журнал взяла почитать, «Север». Ну вот, думаю, и всё. Я же не знала, что у тебя здесь, как в могиле.
На этих словах Сапожникова начала захлёбываться в собственном хохоте, который не разразился в шквал только по причине очень глубокого ночного (4 часа) времени. А в квартире, несмотря на адский для гостей холод, спали ко всему уже привыкшие дети. Хохот же разразился, во-первых, по причине воспоминания Сапожниковой о предыдущих замерзаниях предыдущих заночевавших. О чём, а именно о Сапуновой, а также о Юле К. (см. следующую главу) Сапожникова не преминула Сонечке рассказать. Сонечка тоже начала смеяться, при этом одновременно согреваясь. А во-вторых, Сапожникова лишний раз убедилась, что имеет дело с живыми людьми, которые вытерпят всё, но не абсолют, царивший в доме Сапожниковой. Потому что абсолют — это ничто и всё. И заночевавшие у Сапожниковой убеждаются на практике в том, что в жизни их, оказывается, не так всё плохо. Впрочем, и у Сапожниковой не плохо. У неё просто никак. Ноль то есть. Точка абсолютного нуля. Только вода по физическим законам замерзает при —4. То есть жизнь продолжается и при нуле. Но Сапожникова ни в чём никого не убеждает. Они все (кто хочет, да и кто не хочет, тоже, только попозже) сами в этом убеждаются, без её помощи.