Когда-нибудь, лет через сто,
по радио скажут, перечисляя
знаменательные даты: в этот день
вышел в свет ряд романов С. Захарченко.
Из замечания Олега.
Восхитившись виртуозным владением Андрея Евгеньевича всеми пятью кругами его «семёрки», сопровождающие вместе с гостьей вышли на вокзальную площадь. Мужчины немного задержались на стоянке. Сапожникова с Еленой Николаевной прошли несколько шагов в сторону перрона, сближаясь не только с поездом, чьё жадное чрево темнело змеиной первозданностью перевозчика, но и друг с другом, — душевно. Решили обходиться без отчеств.
— Спасибо Вам за ангела, — проговорила Сапожникова, — я в тот вечер после Вашей лекции о топосе представила свой город, — помните, Вы говорили, что у каждого города есть своё представление, и у нашего города тоже есть духовная, культурная история, только об этом пока не написано. И все аспиранты посмотрели на меня. Я, конечно, мысленно усмехнулась, но уже через несколько минут шквал Вашей мысли унёс меня в другое состояние, а ещё через несколько минут оброненный Вами в мой адрес «ангел» заставил меня буквально скрючиться под партой. Я была загнанным в угол, застигнутым врасплох человеческим детёнышем.
А поздним вечером прилетел ветер с Онего. И родился город ангелов. Он, этот город, – Его. И волны Онего то шепчут, а то ревут: Он – город – Его. Ибо имя Его по всем законам (в том числе и природным) не произносится всуе.
Мужчины подключились к разговору. И опять через «Город» К.Саймака (Легенда о людях, рассказанная собаками. Там герой не мог улететь с Земли на Марс, где умирал его друг. Не мог улететь с Земли из-за сильной душевной привязанности, хотя очень сильно любил своего друга, которого мог вылечить только он) не желающий уезжать из П. Евгений Михайлович перевёл разговор на собак и рассказал историю о том, как однажды напоил (впрыскиванием через шприц) водкой свою собаку Тину, которая, гуляя в одну из первых своих зим с Машей (старшей дочерью Евгения Михайловича), провалилась в пойме реки Лососинки под лёд. И Маша-дурёха бросилась её спасать. Обе пришли домой мокрые. Ну, с дочерью проще, а вот как поступить с возможно начинающей простужаться собакой...
На что Елена (договорились же без отчества) вспомнила, как однажды её сеттер Шарль тоже провалился под тонкий лёд Славянки, опоэтизированной Жуковским.
А уважаемый Учитель Елены Владимир Маркович Маркович грозно спросил её:
— Лена! Надеюсь, Вы отдали ему свою дублёнку?
Провожающие рассмеялись, и беседа плавно потекла дальше. В разговоре промелькнуло упоминание Сывтывкара, на какой-то миг вернувшее Сапожникову к действительности, из которой она выпала с какой-то из собак. Только это была собака сокурсницы Сапожниковой, талантливой художницы Елень Шмякенькой, собака, которая тоже тонула, но летом и в Сывтывкаре...
Елень пришла к отцу на лесосплав, где он работал. А отец у Елень был талантливым изобретателем и просто замечательным человеком. Был, потому что он бросился спасать собаку, подскользнувшуюся на мокрых брёвнах. И в это же время открыли шлюз, и очередная партия брёвен хлынула лавиной... И в глазах четырнадцатилетней Елень потемнело на всю жизнь.
— Сапожникова, да они у меня зелёные, — недоумевает Елень.
А Сапожникова видит в них, этих зелёных, как вода, глазах коричневую кору брёвен с Сывтывкарского лесосплава.
Страшные лакуны встречаются в человеческой памяти.
Сапожникова стояла на перроне, оглушённая вывертами сознания. Где-то на другом конце города П., уютно свернувшись калачиком, укрывшись пледом, сидела Елень со своей мамой. Елень вернулась из СПб, когда ещё не была допечатана оПУpинеЯ.
Елень вернулась домой из СПб, А Елена из СПб, приезжавшая в П. читать лекции по теме «Композиция», возвращалась к себе домой. Равновесие установилось.
Несколько дней спустя, оформив все требования, материальные отчёты, подписав все необходимые документы, завершающие окончательно аспирантскую зимнюю школу, Сапожникова сидела рядом с Таней Панюковой и вычитывала «Башкирскую русалку» Даля, которую все сотрудницы уже знали наизусть, как Отче наш. Она старательно произносила все яти, еры и десы (буквы старославянского алфавита, где «дес»— сокращенная и-десятеричная), когда пришла Марина Никулина и сообщила о смерти Олега Назаровича.
Через абзац Таня отпустила Сапожникову покурить, хотя она об этом не просила. Но голос чтицы выдавал некий источник переживания, который грозил превратить «Башкирскую русалку» из сказочной в реальную.
На улице Сапожникова попала в объятия морозца, пощипывающего нос и щёки. Но на следующий день было гораздо холоднее, мороз пробирал до костей. Возле траурного зала к часу назначенного отпевания стояли родные усопшего и Володя С. Марина одела на голову шарф и тут же раскрылись двери зала.
Когда с дьяконом появился священник, отец Владимир из Екатерининской церкви — дедушка с седовласой окладистой бородой, - зал был полон сотрудниками «Севера», писателями и друзьями покойного. Отец Владимир, оговаривая с вдовой техническую сторону похорон, поинтересовался о наличии в зале крещёной женщины-не родственницы, обязательно крест на себе в данный момент имеющей. Об этом Марина с Сапожниковой узнали от одной дамы, которая сбегала узнать, что отцу Владимиру понадобилось. Сапожникова, со дня крещения не снимавшая крест, вспомнила, как однажды не почувствовала привычной тяжести маленького крестика, раз пять прокрутила цепочку, спускаясь по университетской лестнице, с каждым кругом всё сильнее приходя в ужас, пока наконец не нащупала. Вспомнив это, Сапожникова сомкнула руки на груди, где висел с тех пор тяжёлый прабабкин крест. Она не могла понять, как крещёный человек может ходить без креста, ограждающего от напастей, слабостей, а подчас и о молитве напоминающего. А вот зачем нужна такая женщина, Сапожникова помнила. На похоронах Людушки, мамы Сапожниковской крестницы, одна бабуля на кладбище сыпала в открытый гроб поверх покрывала земелюшку, в которой усопшей теперь лежать до Судного Дня, и приговаривала:
— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас, — и так трижды.
Перед службой отец Владимир, повернувшись влево, обратился к пришедшим:
— Если можете, встаньте вот так, если можете. И если можете, то стойте молча. Отсюда, из траурного зала, покойный отправится в свой последний путь, проводите его достойно, если можете. — Он говорил требовательно, понимая, что требует всего-навсего выполнения обряда, который присутствующие знать не знают, как выполнять, а должны бы, раз живут на земле русской, крещёной более десяти веков. Ведь за столетие всего (и того меньше) всё забыто. И его «если можете» было, с одной стороны, вежливостью, а с другой стороны, напоминанием, что всё может человек, и забыть и вспомнить.
А дальше зазвучали ломкие слова молитвы за упокой, как будто звуки, выходя из уст священника и дьякона, наталкивались на хрусталь промёрзшего насквозь воздуха и не сразу проявлялись. И до Сапожниковой не сразу дошло, что отпевают божьего раба Александра. Сапожникова засомневалась в услышанном и подумала, посмотрев на лежащего в гробу Олега Назаровича, что это отголоски её сегодняшнего сна в четвёртом часу утра, когда ей привиделось, что Александр узнал о смерти её отца (Слава Тебе, Господи, живого!), пришёл к ней и, поняв, что перед ним каменное изваяние Сапожниковой, стал эту статую утешать. А она издалека каким-то чужим голосом произносила опустошённые, выпотрошенные слова о том, что в её детстве мама звала отца (Олега) Аля. Она так и говорила:
— Аль, мама звала его: Аля, Алеся. А потом она перестала ему верить и перекрестилась в адвентистском храме. (У Сапожниковой было всё с точностью наоборот: она нашла свою половину после крещения, а не потеряла, и после крещения вера в него только укрепилась, а не иссякла).
Отец Владимир опять проговорил:
—... рабу божьему Александру...
И Сапожникова опять посмотрела на Олега Назаровича, осознавая, что не ослышалась, и стала креститься на слова молитвы Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь. В спину её утыкалась локтём двигающаяся сверху вниз (ото лба до живота) и справа налево (с плеча на плечо) правая рука Марины. Остальные стояли, как заледеневшие статуи. Пахло ладаном. К концу службы отец Владимир объяснил своей пастве на час, как прощаться с усопшим:
— Вон с того краю, — он показал рукой на правую сторону от входа, — подходите к гробу. Кто крещёный, крестится и крест молельный целует, ну а некрещёные, — тут отец Владимир на миг задумался, потом поморщился и махнул на нехристей рукой, — кланяйтесь что ли.
Сапожникова с Мариной потянулись к правому краю. Попрощавшись по-христиански с Олегом Назаровичем, новопреставленным рабом божьим Александром (потому что по паспорту он, оказывается, был Альбертом, а Олег — писательское имя-псевдоним, как у Олега Мишина, который по метрике Армас), Сапожникова шепнула Марине, чтобы она из зала раньше гроба не выходила. Затем с той же просьбой она перехватила Пожарского, Диму В., Фёдорова Николая Петровича, Леночку Михайловну Николаеву, которая подарила ей тут же свою новую книжку стихов, и ещё кого-то из знакомых ей литераторов, приговаривая:
— Вы ведь моя писательская семья, поживите ещё, сколько же можно вас хоронить...
Вообще-то раньше покойника нельзя было выходить кровным родственникам и крестникам. Но сколько у Олега Назаровича было крестников духовных на литературном поприще, Сапожниковой не было ведомо. Григорий С. со товарищи нёс крышку гроба. Нынешний главный редактор «Севера» Стас П. с коллегами по перу из журнала «Karjala» нёс сам гроб. Марина с Сапожниковой выходили в последних рядах.
Круг прощания замкнулся.
На поминки Сапожникова не пошла. Они с Поздеевой собирались на вечернюю службу в Храм. Сама Сапожникова предполагала, как всегда, пойти в храм вечером в субботу и утром в воскресенье. Но Поздеева, приходившая в понедельник за обрезками ткани, чтобы позатыкать щели в стенах Касымовской избушки в виду грядущих морозов, завела разговор о службе, на которую ей вдруг захотелось с Сапожниковой сходить.
Сапожникова обомлела, услышав такое предложение из уст персоны-бардо, которая, будучи биологом и девушкой интеллектуально-одарённой, больше рассуждала на тему взаимоотношений полов и людей. Летом, правда, был разговор о возможности в будущем ребёнка у Сапожниковой, и Поздеева вызвалась быть у этого младенца крёстной матерью. Но ведь ребёнок (третий) у Сапожниковой пока ещё не родился, и сейчас шла речь о посещении храма не по случаю чьих-либо крестин. Поэтому Сапожникова испуганно спросила у Марины, что её подвигло на сей поступок.
Поздеева, подумав, ответила:
— Помнишь, Кольцова говорила, что креститься пошла, потому что ощутила в себе разрушающую силу такой мощи, что весь мир могла подмять под себя, как Адольф Гитлер? Так вот, я нечто подобное стала в себе чувствовать, какую-то беспричинную агрессию...
Вечернее богослужение с акафистом Богородице об ограждении от пияной болезни проводил отец Константин. Марина всю службу была возле Сапожниковой, крестилась, внимая словам молитв, становилась на колени и даже с середины акафиста пела лучистым своим голосом вместе с певчими.
Сапожниковой больше всего хотелось опустить глаза долу и раствориться в потоке молитвопений, но писательский зов заставлял её следить за порядком службы. — Вот дьякон с паникадилом обошёл боковой придел, где проходила вечерня. Вот отец Константин отслужил в алтаре, вот он выходит к пастве. Началась акафистная служба, певчие сошли с клироса к молящимся, слившись с прихожанами. Вот иподьякон вынес свечу. Дьякон вынес Евангелие. Отец Константин читает из Священного Евангелия, и всё опять уносится в алтарь.
Служба заканчивается обращением отца Константина к пастве и целованием сначала Богородичной иконы, а затем креста в руке священника. А в начале службы Сапожникова с Мариной обошли храм, постояв перед каждой иконой: от иконы Александра Невского неподалёку от купели до иконы Сергия Радонежского у исповедальных мест. В храме появились две новые иконы: Св. Пантелеймона и Св. Параскевы, у которой Сапожникова когда-то, будучи некрещёной, вымолила второго мужа. Она играла в молитву, и жизнь поиграла с ней...
***
Выносили из нового траурного зала на улице Вольной. И здесь всё холодило обетованностью, — от стен до заасфальтированной земли, — но не было ступенек, как в старом морге. На тех ступеньках пятнадцать лет тому назад стоял Олег-первый, а перед его глазами явно был не пейзаж с хилыми деревцами и такой же странноприимной речушкой, и не облик его усопшей матери, лежащей сейчас в гробу за его спиной. Он неспешно достал сигарету, чиркнул спичкой и прикурив, продолжал оцепенело смотреть вдаль. Сапожникова вышла и остановилась молча с ним рядом. Через какое-то время Сапожников-старший задумчиво, как будто про себя, произнёс:
— Ну вот, теперь я крайний.
Сапожникова посмотрела на отца, твёрдо стоящего на самом краю верхней ступени, и увидела ТОТ край, о котором он говорил. Увидела и поняла, что он вместе с мамой Валентиной, чья мать Анна-первая умерла пятью годами раньше отцовой, будут держать этот край из-за неё, Сапожниковой, их дочери, их сына Андрея и внуков, родившихся и ещё не рождённых. Будут держать до предела, как в последней и самой значительной битве со смертью во имя жизни и продолжения рода человеческого.
В детстве Сапожникова любила класть предметы на вращающийся круг грампластинки, когда игла уходила к центру, проигрывая последнюю мелодию, выключая при этом звук, который превращался в заупокойный вой. Механизм проигрывателя мог сломаться, но ей нравилось наблюдать за тем, как предмет, в зависимости от своего веса, то вылетал по радиусу, то сползал по нему же, но уже медленно, задерживаясь на последних бороздках. Бороздки пластинки были, как ступени, а край — гладкий. Ни один предмет, бумажка ли, спичечный коробок или пластилиновая фигурка, на любой скорости, хоть 33 оборота в минуту, хоть 45, не возвращался в центр: все быстро ли, медленно ли, двигались к краю. Так человечество, поколение за поколением, покидает круг жизни, с каждой ступенью приближаясь к краю и намертво пытаясь окопаться на нём, как на порубежье между жизнью и смертью.
Тогда, на ступеньках старого морга, Сапожникова узнала, что и ей предстоит стоять на самом краю и нести ответственность за свой род, и она, как могла, готовилась к этому. Но теперь она задумалась: можно ли сравнивать спичечные коробки с людьми . Живое к живому. Потому и цветы живые в гробу не оставляют, а поверх могильного холма насыпают. И ещё задумалась Сапожникова над человеческой способностью двигаться, — вспять потоку времени. Пусть это будет всего один случай, но как он нужен человечеству. Потому что тогда время начинает вести новый отсчёт, как от Рождества Христова, причём, в обратную сторону от Рождества Христова. Значит, можно перенестись (!!!) к центру и начать новый отсчёт, не только для своей жизни, но и для всего человечества. Не потому ли человек всю жизнь стремится летать?
Сначала легенда о Фаэтоне, внебрачном сыне Гелиоса-солнца, разбившемся в беспечной гордыне своей, павшем вниз и обломками солнечной колесницы сметая сотни тысяч жизней на земле.
Потом легенда об Икаре, полетевшем к солнцу на крыльях Дедала-отца, но не долетевшего, потому что крылья обгорели. Солнце ли виновато? Ослепляющее, испепеляющее светило, дразнящее всемогуществом своим? Не принимаем ли мы иллюзию за реальность? Да, человечество всегда стремилось к свету истины. Но через тернии к звёздам.
Циолковский открыл дорогу первым. Реальные космические корабли бороздят неведомое небесное пространство, но пока ещё к планетам. А к звёздам? Расчёты Эйнштейна (парадокс близнецов) говорят о возможности возврата времени, поворота его вспять.
Если что-то может один человек, значит, это становится опытом всего человечества.
Год назад на практическом занятии по философии в аспирантском семинаре Сапожникова, сидя между двумя Аннами-сокурсницами, соперсницами, вспомнила рассказ Романа Ветрова о фильме «Город Ангелов». Так переводится на русский язык название американского города Лос-Анжелес. Жил там ангел, любивший земную женщину-врача. Но он не мог с ней общаться: разные диапазоны звука, разные плотности телесной оболочки, то есть разные ипостаси. Он говорил с ней, а она не слышала его, он обнимал её, но руки его проходили сквозь тело её, потому что это он был бесплотен по отношению к ней, это он не существовал. Его любовь — да, а он сам — нет. У неё были рост, вес, возраст, потребности в еде и воде, удобствах и отдыхе. А у него ничего не было, кроме чувства, в поле которого зрело желание любить и быть любимым. Он не чувствовал ни холода, ни голода, у него не болели суставы, не сжималось в тисках боли сердце, не кружилась голова. Он не уставал и не напрягался, для него не существовало понятие времени и пространства. Но он отказался бы от всего этого, только чтобы оказаться рядом с любимой как человек. Как ангел он не был одинок. На побережье, где находился городской пляж, собирались ему подобные. Голоса их нежно звенели, как колокольчики, движения их были плавны и совершенны...
На рассвете и на закате ангелы собираются на берегу и слушают музыку, которая слышна только им.
Никто из них никогда не хотел быть человеком. Никто из них не интересовался, как стать таким несовершенным существом. Да и зачем быть таким? Один влюблённый ангел — хотел. Однажды, когда только что прооперированный женщиной-врачом больной, находящийся в коме, оставался некоторое время один в палате, ангел, присматривавший за ним, изумился тихому слабому голосу больного:
— Кто здесь?
Ангел изумился, потому что никто из людей не мог слышать ангелов.
— Как ты узнал, что здесь есть кто-то? — Спросил ангел. — Этого не бывает.
— Я услышал твой колокольчик, потому лишь, что раньше сам был ангелом, — проговорил больной.
— А как ты стал человеком?
— Я умер как ангел.
— Разве такое возможно? Ангелы бессмертны.
— Я так сделал. Я хотел умереть и умер.
— Но как ты это сделал?
— Забрался не крышу небоскрёба и спрыгнул вниз. Тело ангела осталось неподвижно и незримо лежать на асфальте, а я получил человеческое... — уже совсем еле слышно пробормотал больной.
А ангел помчался на крышу...
И когда он-человек сел в такси и поехал на квартиру любимой, то по рации услышал о катастрофе.., и понял: не успел...
Рома рассказывал сюжет, чтобы объяснить своё стихотворение Сапожниковой, которое она не поняла. И Сапожникова, выслушав Рому, сожалеюще сказала ему, что в стихотворении есть стремление выразить мысль, объять необъятное, но нет самого выражения мысли.
А Роман ответил:
— Я его ещё напишу. — Твёрдо так сказал, знающе. Но на занятии по философии Сапожникова вспомнила не фильм, а разговор после рассказа о фильме. Разговор о том, что вот бьёшься, бьёшься, делаешь, делаешь, а в итоге — Сизифов труд. Задаёшься вопросом: а надо ли? Раз до тебя всё человечество не смогло, столько поколений было, а до сих пор ничего не изменилось, так только, по мелочам: причёски, одежда, нормы поведения.
— Надо, — возразил Рома.
А Сапожникова и не спорила, она сама знала, что стоит делать, если очень хочется. Но соблюдая правила, по законному пути, чтобы механизм истории не износился и не сломался раньше отведенного ему срока, но дальше — выше, до упора своих возможностей, шаг за шагом преодолевая невозможное, делая его всё более и более доступным.
— А если и в тысячный раз лично у тебя не получится, — мысленно задала Роману вопрос сидящая на занятии Сапожникова, — будешь делать в тысячу первый?
— И в сто тысячу первый, — услышала она Ромин ответ.
Тогда Сапожникова начала писать (прямо на занятиях провалилась в полынью творчества) цикл «Вера», посвящённый Герою, обращённый к Герою. А через год появилась Лена Григорьева из СПб, и Сапожникова начала осознавать, что есть особый город П, не в её личной судьбе, а вообще.