***
Понедельник наступил, как всегда, с утра пораньше. С субботы начался рождественский пост, и Сапожникова выпила один бокал кофе, вместо двух, и без бутерброда, потому что в холодильнике, кроме масла и колбасы, ничего не оказалось. Одевание было мучительным. Новые колготки оказались чёрными, а предыдущие — в клеточку и никак не гармонировали с бархатным платьем мышиного цвета, обшитого натуральным озёрным (конечно же из Онежского озера) жемчугом. Жемчуг был настолько крохотным, что когда Сапожникова лет десять назад пришивала его на платье, перешитое из свадебного, то приходилось вынимать нитку из иглы, пропускать через отверстие застывшей капельки озёрной, а затем опять вдевать её в иглу и протыкать через ткань. И так: по вороту, краю рукавов и, как завершение, по складочкам с боков.
Жемчуг был спорот с прабабушкиного кокошника. Там он укреплялся на жёстком волосе, и Сапожникова удивлялась ювелирной работе мастера, сделавшего несколько веков назад в этих жемчужинках отверстия. Операция, подобная протыканию икринок, но икринки – мягкие, а жемчуг, хоть и из того же Онежского озера, но твёрдый.
Платье она, конечно же, одела и клетчатые колготки, и побежала на работу. Дождавшись открытия промтоварных магазинов, она сбегала за новым предметом туалета, обтягивающим её ноги в соответствии с вышеописанным платьем, а заодно и за расчёской, так как свою она забыла дома. Почувствовав себя на какой-то момент женщиной, удовлетворённая Сапожникова наконец-то второй раз приступила к работе и не заметила, как быстро пролетело время. Зато заметили все окружающие, потому что хоть время бежало быстро, но неуклюже и полою Сапожниковской шубы случайно зацепило массивную кружку, купленную заботливым женским коллективом для вечно недовольного всем Николая II. Конфликт, как всегда, не успел разгореться, потому что Марина Юрьевна дипломатично заметила о становящемся традицией подарке к дню рождения. Кстати, не за горами был день рождения Павла I, но он от «традиционного» подарка отказался категорически и немногословно:
— Всё, что угодно, только не чашку.
Сапожникова, согласная со всеми и не менее других беспокоившаяся о сохранении здорового климата в коллективе, ушла в себя, чтобы ещё чего-нибудь, к счастью, не разбить.
И тут пришёл Любимов. Оказывается, было уже пол-третьего, — время занимать место в баре. Почему за полчаса до прихода Вали, Сапожникова, разумеется, не поняла, но спорить она не любит. Узнать, конечно, хотелось, но всё выясняется в процессе. И процесс пошёл.
Когда Сапожникова с Любимовым шли по коридору, им встретилась Наташа Савина, которой Сапожникова напомнила о вечерней встрече на «Перекрёстке» ассоциации молодых преподавателей и прочих. А Наташа напомнила Сапожниковой, что она хорошо выглядит, отчего Любимов зацокал на каком-то птичьем диалекте. Сапожникова, одевшая платье по трём причинам, не хотела, чтобы Любимов испортил с ней отношения раньше, чем пройдёт их последняя встреча, и шикнула на него. А причин было три: во-первых, день рождения Вали, во-вторых, последняя встреча с любимым, а в-третьих, прибежал Петрович в час и предупредил о заседании ассоциации.
Но Сапожникова, как всегда, помнила о первом и третьем, а самое главное из виду было выпущено, потому что Любимов сел рядом, а не напротив, как обычно.
Напротив, за их с Любимовым столик, села Вера Алексеевна, и пока Любимов, как галантный кавалер, бегал за чаем в столовую, Сапожникова, как светская дама в жемчугах, завела с Верой Алексеевной беседу о правилах приличия и хорошего тона в стенах университета. Как корректор газеты она вычитывает весь материал от точки до точки (кроме ошибок, которые вместо неё находит Людмила Георгиевна) и, конечно же, читала не только статью Веры Алексеевны о студенческом хамстве и преподавательских мытарствах из-за этого, но и ответную заметку "ещё не успевшего озаботиться формальными показателями" своего нового декана. И поэтому ей было очень интересно узнать мнение Веры Алексеевны по поводу философствования последнего. Вера Алексеевна не собиралась сдавать позиций, но Любимов убежал за дверь бара, откуда его вернула на место Сапожникова, прервавшая Веру Алексеевну в самый кульминационный момент. Наташа Савина, сидевшая с Машей Старицыной за соседним столиком, тоже пыталась со своей стороны включиться в беседу. Её очень интересовало, какая у неё будет роль в новогоднем представлении. И ей хотелось без слов. Как хочет, так и будет. И всё же Сапожникова была неутомима в своём процессе познания. А хотелось ей выяснить следующее: чем закончится конфликт преподавателей и студентов на философском поле битвы. Но Вера Алексеевна уже заканчивала трапезу и вдруг попросила Сапожникова прочитать какое-нибудь своё стихотворение. И Сапожникова прочитала:
... И надежда тает, и валит валом
Снег, и в холоде стынут уста,
Вспоминая, как, грешная, целовала
Распятие с телом Христа...
На этих заключительных строках и появилась Валя. Пока Любимов галантно усаживал Валю за стол, Сапожникова посвятила Веру Алексеевну в предстоящее им действо, и Вера Алексеевна поздравила Валю, пожелав ей:
— Оставайтесь с нами. — А сама ушла.
Наступил второй интимный момент, потому что соображали на троих один день рождения.
Первый интимный момент был до прихода Веры Алексеевны, когда Сапожникова в предвкушении чаепития (это ей-то, пьющей всё, что угодно, — а угодно ей, в основном, пить кофе с молоком или томатный сок) захотела выпить этого томатного сока. Любимов, конечно, принёс вышеназванное. И Сапожникова была очень аккуратна, чтобы не облить светлое платье. Но хотя кровавой сцены не было, рукописью со стола Сапожникова смахнула монетку, которая закатилась невесть куда, и Сапожникова уставилась под стол. Памятуя о своих собственных поисках мелочи (батарейки от телефона, — легче было купить новый телефон, чем найти эту батарейку), Сапожникова лезть под стол не торопилась.
— Нашла?
— Нет.
— Видишь хоть?
— Нет, — также честно призналась начинающая слепнуть Сапожникова.
— Ну вот, я сейчас полезу под стол её искать, а все подумают, что под юбку Свете.
— Ещё чего! — Отпарировала Сапожникова и встала в углу по стойке смирно.
Серебристая чешуйка монетки обнаружилась под соседним столиком, где сидели две девушки. И Сапожникова давилась от хохота, когда Любимов доставал её: добился того, чего хотел, только юбка не та оказалась, а может, девушки были в брюках? Но она почему-то не обратила внимание. Наверное, потому что вспомнила об открытке, которую вместе с книгами должен был купить Любимов. И потребовала оную ей показать. Слушая рассказ Любимова о поисках самой оригинальной открытки, какую он только мог обнаружить в магазинах, давящаяся от хохота Сапожникова разглядывала эту самую свежекупленную открытку, вспоминая своё глубокое детсадовское детство, когда они под чутким руководством воспитательницы вырезали из цветной бумаги лепесточки для цветков на 8-е марта в подарок своим мамам. У Сапожниковой-детсадовки это почему-то не очень ловко получалось. А у художника открытка получилась идеально: синие лепестки ромашки в виде ромбиков — ровно по линейке, как и стебель с одним таким же ромбообразным листочком — были нашлёпнуты на красный фон. Но Сапожниковой, привыкшей к неточностям и нелепостям, это показалось очень банальным; о чём она тут же сказала Любимову, который всё это вышесказанное принял спокойно, как и прочие Сапожниковские нападки. Вообще, весь день рождения Вали он был мил и обаятелен, что не мешало его рассудительности, которую у него, как и честь, ни при какой ситуации, хоть застольной, хоть подстольной, не отнять. Наверно, потому что он был вне поля зрения слепнущей Сапожниковой, которая чувствовала, что он где-то рядом, и тоже от этого почему-то была спокойна, а думала раньше, что умрёт. Вот что значит начать день рождения с философии. Тогда о любви не захочется не то что, говорить, но и думать. И она — тут как тут, как ей и полагается. А когда начинаешь её по полочкам раскладывать, то в разобранном виде никакой любви не остаётся, только склад идеальных деталей, как на открытке.
Тем более, что разборок устраивать не из-за чего, потому что Сапожникова вела себя на удивление самой себе очень хорошо: никого не перебивала и ни во что не встревала. И даже догадалась, почему любимый привёл её в бар за полчаса до дня рождения: чтобы она не потерялась, как это обычно бывает. А никто и не потерялся, даже монетка — на счастье.
...Ната! Я смотрела на него изредка в баре (полтора часа), изредка не потому, что боялась, а просто потому что захотелось глянуть, и мне было просто хорошо, не зашкаливало от восторга, было спокойно и радостно, спокойно-радостно, Какая-то уверенность, а он сидел рядом со мной, покупал нам с Валей чай, подкалывал нас и так далее, и всё было реально, без выдумки. Мне даже нечего вставить в роман, так всё было естественно.
Откровение гения
Хотеть? Зачем? Всё равно это ни к чему не приводит, не приведёт, а потому — ни к чему это. И я ничего не хочу. Почему? Потому что, если я хочу, то — всегда — того, чего нельзя, того, что недоступно раз и навсегда. Бесконечный сериал желания. Но он возможен разве что в Мексике или Африке, где постоянное лето, где плавится от слова сердце. А я живу на севере, где сияние редко, как чудо. И если случается, то хоть и на всё небо оно, но холодно и неприкосновенно, недоступно. Неприступно. Как на экране кадры фильма: показано нам, но не с нами происходило. Некая отстранённость. Чуждая реальность.
А как же любовь? Что любовь? Она непреходяща, она не проходит. Непроходимая чаща жажды. Лианы страсти, обрубаемые одна за другой топором разума, бесконечны, как мир. Зачем забираться в самую гущу? Топор в конце концов затупится, а может и поломаться. Забирался уже, знаю. Хорошо, что Спаситель вытащил, — по воздуху, по вертикали. Хорошо ступить на твёрдую почву, хорошо ступать по бетонным, прочерченным градостроителями по чертежам разума дорогам. Хорошо поступать, как должно. За каждым из нас долг. Каменные, бездушные стены домов вдоль дороги не дают взгляду витать в облаках буйных фантазий. Трезвость духа, острота ума и долг – вот моя путеводная нить по жизни. А по пути хотения пусть идут дуры. Я — обломался.