;
Через три часа после сцены «Я тебя не люблю» Ириша Монахова от себя с Русланом подарила Сапожниковой рамочку для фотографии любимого. Растроганная Сапожникова рассмеялась от души, еле выговаривая обещанные слова о мифе отношений, и тогда Ириша посоветовала поместить в рамку сюрреалистическую фотографию поэтов. Эта идея очень понравилась видящей во всём ассоциации Сапожниковой. Поэтов, конечно, ограничивать не стоит, они и так себя ограничивают во всём по закону цинцума . Но помещение в рамку очень в данном случае символично. Рассудительная Ириша несколько раз в течение часа пыталась что-то сказать о двух тысяча седьмом году, но Сапожникова каждый раз уводила разговор в другое русло, так как время лет через пять в свете грянувших новогодних событий было для неё не актуально. Когда Сапожникова иссякла, Ириша наконец-то сказала о планируемом ею к этому неактуальному времени младенце, на что Сапожникова, как всегда, хмыкнула:
— Я до этого не доживу.
— Ну вот, а мы хотели, чтобы ты была его крёстной.
В глазах Сапожниковой начала теплиться искорка интереса. А Ириша продолжала:
— Если будет девочка, мы назовём её Светой.
От волнения искорка в глазах Сапожниковой заблестела.
— Но ведь Руслан принадлежит мусульманской конфессии? — Озадаченная вопросом веры, спросила у Ириши Сапожникова.
— А мы будем ждать, пока малыш вырастет. Пусть сам выбирает, — спокойно проговорила Ириша.
— Это сколько же мне тогда ещё жить придётся, — зарылась в астрономические четырёхзначные цифры Сапожникова и наткнулась на Глэдис, чью фотографию показывала ей за час до этого в кафе-мороженом Сонечка. Фотография Глэдис была единственным пятном в памяти Сапожниковой, находящейся после сцены «Я тебя не люблю» в состоянии гораздо худшем, чем канарейка, которую перепутали с лимоном, хотя положение её было таким же птичьим, потому что у неё не было никаких прав на главную женскую роль. Сапожникова сидела в кафе, не поднимая опустошённых глаз, спокойно и рассудительно разговаривая с Сонечкой, весело смеясь над происходящими с ними казусами. Но глаз она не поднимала, а потому видела только то, что лежало на столе. А не столе лежала фотография Глэдис...
Шестидесятисемилетняя женщина сидела на ковре, подогнув под себя ноги, край строгой юбки не закрывал округлых коленей. Женщина смотрела в объектив прямо и просто просветлённым спокойным лицом, по которому трудно было определить возраст (больше тридцати, но до сорока?), в обрамлении седых с пепельным отливом каре волос. Сапожникова мысленно увидела Глэдис и вдруг захотела быть похожей на неё. Но когда несуществующий ещё малыш Ириши и Руслана войдёт в конфирмационный возраст, ей, Сапожниковой, будет меньше, чем Глэдис сейчас.
— Вот видишь, это реально, — донёсся до невесть в какой будущности, покрытой мраком, очутившейся Сапожниковой солнечный Иришин голос, и Сапожникова опустилась на колени у окна пролёта центральной лестницы университета. Рядом проходили в столовую люди, но они даже не повернулись ни на движение Сапожниковой, ни на движение нагибающейся за нею Иришей, как будто ничего этого не было.
Сапожникова ревела от счастья, вся светясь, когда шла обратно по коридору, проводив Иришу. Кто-то очень вежливо и радушно поздоровался с ней, и она, обернувшись, увидела радостные глаза Андрея, сокурсника Любимова.
— С Новым годом! — Улыбаясь, ответила Сапожникова. И им обоим стало легко на душе, потому что Сапожникова любит всех, и тем, кто этого не боится (а чего света бояться?) от этого всегда хорошо.
Вечером случайно образовалась тройственная коалиция. С кафедры германской филологии позвонила Семёныч и попросила у Сапожниковой аудиенции в стенах лаборатории. В минуту её личного пришествия телефон зазвонил опять. Это была Елень, которая звонила Сапожниковой по телефонному аппарату, находящемуся в кухне с розочками. Решили встретиться под ёлочками около центрального входа в университет.
После объятий со Шмякенькой Сапожникова объявила:
— Еля! Он сказал мне: я тебя не люблю.
На что Елень безапелляционно заявила:
— Значит любит. Все они так говорят.
Сапожникова, обалдевшая от такой бесцеремонности окончательно, продолжая идти с Семёнычем и Елень в «Кивач», растерянно вздыхала. Она знала давно, что отрицать можно только то, что есть. А чего нет, о том и речи быть не может. Вот если бы он сказал: было, но прошло, то никто не сомневался бы в этом, как и она. Вздыхала растерянно Сапожникова и расцветала от этого непонятного состояния веры во всё, что есть Любимов, в каждый звук речи его, в каждую чёрточку лика его.
Заказав чай «Липтон» с лимоном, Елень, предусмотрительно глянув в задумчивые глаза Сапожниковой, как бы между прочим заметила:
— Мне не нравится всё время пить за одним столом с Любимовым.
— Еля! — Возмутилась непорочная Сапожникова, уличённая в о только что подуманном.
— Сейчас мы тут их рассадим, и Андрея, и Бобуса, — Елень обвела взглядом стол, за которым оставался только один свободный стул. — И вообще, твой Любимов ведёт себя, как избалованная барышня, — наблюдая за всё больше округляющимися зелёными глазами Сапожниковой, она резко сказала, — не перебивай, да, да, ты и избаловала его своим непрестанным вниманием.
Сапожникова сидела, как пришибленная стулом.
Девочки заговорили о прошедшем Новом годе. Марина подарила Сапожниковой игольницу с вышитой птичкой. А Сапожникова вспомнила о своём новогоднем подарке Елень, который предназначался первоначально Любимову, но кто-то из биологов, знающих английский, нашёл на упаковке туалетной воды «Титаник» надпись for ledy, что в переводе с простого английского для тупых безъязычных означало конкретику: для женщин. Елень понравился пакетик, а сам флакончик она отправила подальше:
— Это летний запах.
Предусмотрительная Сапожникова, зная об отвратительном характере Любимова, любящего возвращать обратно подаренные ему Сапожниковой подарки, швыряя ей в ничего не понимающую (ну не виновата она, что так выглядит!) физиономию, сидела и тихо радовалась, что всё так замечательно обошлось. И пусть Любимов кинул в неё горсть «Я тебя не люблю», но это не так, оказывается, больно, как если бы флакончиком по носу. Облик Любимова проступил крупным планом, и замечтавшаяся Сапожникова, говорящая уже вслух «он такой...» и закатывающая глаза от бесконечности местоименного обозначения самости Любимова, услышала:
— Кыш, кыш, кыш...
Она посмотрела на Марину и Елень, которые махали руками, выгоняя кого-то из-под стола, заглянула под него и... обиделась. Ну ладно она — мокрая курица, а с Любимовым-то зачем так?
Но обида на девочек тут же прошла, потому что она вспомнила, что тот последний её так и неподаренный ему новогодний подарок, оставшийся лежать вечной тайной на дне её сумочки, он вышвырнул вместе с нею за дверь, то есть её саму, собственно говоря, новогодним подарочком и являющейся, то есть явившейся к нему домой.
— Ты сама-то хоть понимаешь, что несёшь? — Спросила сама у себя расстроенная Сапожникова, и тут же сама себе ответила, — пусть он сам понимает, этого мне ещё не хватало. Если я буду всё понимать, то сойду с ума. Да и вообще, мне по природе предназначено не думать, а чувствовать. И чувствую я, что он думает о том же, что чувствую я, но совсем не то, что я чувствую.
В более запутанной ситуации Сапожникова ещё не бывала, и она сидела смирно в этой паутине, время от времени приходя в себя от очередного кыш, кыш, кыш...
Возлесловие автора
Не понимает Сапожникова, как можно сомневаться в словах Любимова. Он всегда говорит правду. Он никогда не любил никого. Даже себя. Но он начал любить себя, возводя себя в образ, перерастая образ любимого, потому что мужчина всего хочет большего. Слово — серебро, молчание — золото.
Сцена «Я тебя не люблю» была срежиссирована гениально. Но рампы были потушены. репетиция отречения во тьме. Фальшивое отречение? — ? — От чего? — Отречение от себялюбия. Он полюбил себя, попав в свет сапожниковской любви, направленный на самою суть его, внутрь его. И увидел он, что есть он, и что может быть он, и полюбил — себя. Благодаря ей. Благодаря её. Как сумел, как научился, так и поблагодарил.
Читатель, тебе, конечно, интересно, что же было в новогодней открыточке Любимова такого, что Любимов, подарив её, тут же конфисковал? Ничего личного. Пожелания, чтобы в Новом году все всех понимали, замечали, помогали, уважали. Вселенское пожелание Любимова Тебе, которое, как и все предыдущие непременно сбудется. Уже сбывается. Он уже её уважает, она его уже поняла. Пока на словах.
Но познание — путь заповеданный. И познал мужчина свою женщину. И стал человеком. — Единым, цельным.
А пока — желание, неизменное, низменное плотское желание карабкается изо всех сил, возвышаясь до сердечного. Солнце любви Господа прояснит ум, и сделается желание разумным.
А пока Сапожникова-человек знает, что хочет, но не знает, что любит. А пока Любимов-человек не признаёт, что хочет, но знает, что не любит. Сложи одно с другим и получишь ноль. И чем больше желание сложения, тем больше ноль как результативность желаемого. Но не руки сложить, а усилия прикладывать, слаженные.
;
На следующий день в храме Александра Невского служили покаянный акафист, и Сапожникова отправилась каяться в грехе писательства, зайдя домой, выкурив сигарету и переодевшись в юбку. В храм она приползла, изнемогая от противоречивого чувства своей любви, когда он был ещё пуст. Сапожникова, трижды перекрестившись (на икону у ворот ограды, перед ступенями в храм и перед дверью храма), зашла сначала в коридорчик, отряхнула с обуви снег, расстегнула шубу и тихонько шагнула в дом Господа.
Остановившись у двери, она перекрестилась, глядя на алтарь и, купив свечу, поставила её у иконописного лика Александра Невского, помолившись ему о защите себя и деток, а потом вернулась на своё привычное место у правой от входа колонны. Из бокового придела вышел иподьякон — мальчик со свечой, которую зажёг от лампады под иконой Сергия Радонежского, и вернулся обратно в придел. Вышел ещё служитель, проделал тоже самое, но уже не ушёл в глубь храма, а прошёлся по самому молельному помещению для паствы, и во всех лампадах храма затеплился огонь, искра света от иконы Сергия Радонежского в том приделе, где символически заканчивается круг жизней человеческих. Эта искра даёт начало свету во время служения Господу.
Вчера на подоконнике у 301 аудитории Сонечка нашла чей-то лист с подготовленным ответом по теме "западники и славянофилы", а в конце ответа было обращение:
Преподобный Сергий Радонежский, помоги мне, пожалуйста, сдать зачёт. Очень тебя прошу. Помоги мне. Прости мне грехи мои, но не оставь меня сейчас, пожалуйста.
Молодёжь двадцать первого века обращается к святому, который был одним из человечества — человеком своего четырнадцатого века, но стал — силой духа, верой в Господа — святым. Семь веков минуло, множество поколений, а имя Сергия Радонежского, образ его — в сердце людском.
Почему же говорят о бездуховности? И кто? Не тот ли, кто сам потерял веру или же не крепок в ней?
Вечерняя служба началась. Мужчина, похожий на Любимова, как всегда, стоял впереди. Похожий внешне, но и только. Счастливый муж, по велению Господа отец. Ноль отношение к Сапожниковой. Истинный ноль. Он даже не знает о её существовании. Она для него — одна из паствы, безликой паствы. Это для неё каждый прихожанин и прихожанка — личность.
Но это — мысли — мысли после службы. Сама служба — поток света, в котором из склонённых в молитве фигур воспаряют к Господу души паствы.
«Символ веры» . Нестройно, приглушённо, но чисто поёт вслед за священником паства. Отец Леонид просто, как к детям (но ведь все мы дети Господа), обращается к пастве с объяснениями (знаете, ещё послушайте, а кто не знает, узнает):
— После каждого греха, кто что совершил, говорите: Каюсь. А потом к исповедальным столикам выйдут священники и вы будете подходить к ним, если нет других, кроме названных мною грехов, называя громко своё имя, потом целуйте крест и святое Евангелие и вам отпускаются грехи.
Настоятель отец Иоанн потом добавил, что на причастие можно будет приходить с утра в течении трёх дней до самого Рождества Христова.
После оглашения с амвона наиболее характерных для человечества грехов, из бокового придела к исповедальным столикам стали выходить священники. Первым к столику у иконы Сергия Радонежского вышел отец Константин и Сапожникова, ни на минуту не задумываясь, подошла к нему. Ей давно советовали найти своего духовника, но она во всём полагалась на Господа. Для неё внешность священника имела значение только как имя — для узнавания. По своей природе она была психологом, но ей даже не приходило в голову по цвету и форме рук, облику или посаженности глаз вычленять человеческий характер. В храме под дланью Господа они все, и священники и миряне, были грешными душами. Но священнослужители, стоящие между Господом и мирянами, являлись проводниками чаяний людских к Господу и воли Господней, доведением её до слуха паствы.
Исполнение службы, служение Господу. С мирским платьем снимается личностное, с церковным облачением упокоивается плоть. Возраст (двадцать — шестьдесят) всегда мал по сравнению со сроком Рождества Христова.
Очередь движется. Один за другим прихожане просят прощения у паствы, скрестив на плечах руки и поклонившись. Вот и Сапожникова с опущенной головой всходит по ступеням на площадку, где ждёт отец Константин.
Он приветствует её:
— Здравствуйте, Светлана.
— Здравствуйте, отец Константин.
— Пришла к Вам, чтобы покаяться в грехе писательства.
— Гордыни главное не иметь.
— Что Вы, - испугалась Сапожникова, вспоминая как иногда сожалела, что и капельки гордости Господь ей с детства не дал.
— Это правильно...
— А остальные грехи с амвона провозглашены уже были, — со стыдом проговорила Сапожникова — и ещё у крестницы проблема...
Отец Константин посоветовал сходить к мощам св. Екатерины Великомученицы, помогает она чувство человеческое, раз уж есть оно, достойному отдать, другому, чтобы не мучались женщины от несчастной любви.
— Мощи эти есть в Екатериненской церкви и в Крестовоздвиженском соборе.
— Спасибо за совет. Схожу. — поклонилась Сапожникова и, спохватившись, добавила: — в Крестовоздвиженский, — потому что отец Константин после прочтения первого романа знал, что Екатерининская церковь — приход Любимова.
— Обиды нет ли на кого?
— И это не умею, — опять засокрушалась Сапожникова.
Отец Константин показал ей на крест и Евангелие. Она, поцеловав крест и священную Книгу, склонила голову, которую он накрыл епитрахилью, прочитав молитву об отпущении грехов.
Потом Сапожникова подставила ладони, сложенные лодочкой, и отец Константин благословил её, а она, благодаря, поцеловала длань, через которую Господь отпустил ей грехи.
Спустившись с исповедального места, Сапожникова упала на колени, перекрестившись и прослезившись. Велик ли, мал ли грех, но благодать Господня не сравнима ни с чем... Может ли грех быть б;ольшим или меньшим? Наверное, но кто возьмётся измерить, тот возьмётся судить...
И так, плача слезами очищения, поздним вечером Сапожникова вернулась домой.
Материнское хождение во храм напомнило Анне-второй её ежевечерний ритуал, когда ей было шесть лет, и они с Олегом-вторым жили у бабули с дедулей в Белгороде.
Во-первых, перед сном Анна-вторая проверяла, нет ли грабителей. Она заглядывала под кровать, под кресло, под стол и даже под холодильник, который тоже стоял в её детской. Потом она ощупывала каждый арбуз, которых в углу было свалено немеряно, — а вдруг это голова грабителя. Потом она забиралась в кровать, требуя, чтобы свет в коридоре, куда открывалась дверь детской, не выключали, а саму дверь до конца не закрывали. И в итоге приглашалась бабуля посидеть рядышком, чтобы было не так страшно.
- Бабуля, расскажи сказку.
И бабуля начинала:
— Ночь. Деревья спят. Ш-ш-ш. Все птицы и звери, и рыбы спят. Ш-ш-ш. Только ветер не спит, в трубах шумит. Ш-ш-ш. И гуси летят. (Сапожникова переспрашивает у дочки: «Лебеди?» — «Нет, просто гуси».) Летели гуси, летели-летели, устали, сели, поели и опять полетели дальше. Ветер в трубах шумит. Ш-ш-ш. А гуси летят. Летели гуси, летели-летели. Устали, сели, поели, и опять полетели дальше (и так, пока внучка не уснёт)...
Теперь Анна-вторая взрослая, по ночам не спит, всё норовт с девочками соседскими на улицу выскочить. Часами под подъездом стоят, шушукаются. Всё мечтают и разговоры говорят. Но и мечты, хоть и нужны, да не должны дело вытеснять. Качели реальности и фантазии. Колыбель сознания...
Во-вторых, уже в постели следовал ритуал детской молитвы:
Чтобы за ночь ни один дом не сгорел, ни один человек не умер, чтобы ни одна собака и кошка тоже под машину не попала. И так далее про птичек, рыбок (Всё это было необходимо для того, чтобы Аня спала спокойно, а иначе ночное происшествие могло бы её разбудить, предварительно хорошенько испугав).
Далее следовало:
Господи! Истреби в нашем доме всех тараканов. Сохрани маму, Олежку, Андрея, бабулю, дедулю и всех подружек.
Каждая подружка называлась по имени, и перечень этот делал молитву бесконечной.
А засыпала Анна под проповеди Сёко Осакара.
Когда мать приехала на Новый год и укладывала её спато, Аня остановила её:
— Мама, не выключай радио, это моя колыбельная.
—
;
Отождествление актёра с героем или человека с образом иногда очень болезненно. Но понимается это только когда почувствуешь на собственной шкуре. В сцене «Я тебя не люблю» был ещё один эпизод, главный, о котором Сапожникова напрочь забыла, как и всё, что является сутью происходящего.
— Ты смотрела «Служебный роман»? — Спросил её Любимов.
Сапожникова замешкалась, но потом вспомнила, что смотрела этот фильм по телевизору много лет назад и кивнула утвердительно головой.
— Так вот, ты себя ведёшь, как влюблённая Оленька. Ты не думай, я не Юра Самохвалов и никому твоих открыток и стихов не показывал, — говорил он с нотками сожаления. Но потом голос его опять стал наполняться раздражением, — ты везде, где ни попадя, вставляешь АП или проводишь ассоциации... Кончай... — на последнем слове он запнулся, как будто выдохнулся, и неожиданно (как показалось автору, даже для себя самого) закончил: — писать романы...
***
Сапожникова пришла со всенощной рождественской службы, проводив полдороги свою крестницу Машеньку и — вспомнила: Са-мо-хва-лов. То есть он сравнил её с влюблённой по уши и ослеплённой этой страстью платонической, вынашиваемой чуть ли ни с деского сада, взрослой женщиной, ведущей себя, как ребёнок. Да, внешне это так, но у Сапожниковой чувство — никакой не вспомненный через двадцать лет школьный роман. Только всё равно не сладко.
Хоть и был праздник, но Сапожникова, придя в расстроенных чувствах домой, выгнала детей из кухни: третий час ночи, спите.
Дочь обозвала её псевдоверующей. А Сапожникова, нажарив капусты и ковырнув вилкой в тарелке пару раз, свалилась на диван и, сжавшись в комок, взмолилась:
— Господи! Дай мне покоя душевного и телесного.
В горле стоял ком горечи: Оленька и Самохвалов... Забрать у него все свои послания (за полтора года набралась, наверное, кипа многокилограммовая). Но так забрать, что его самого не видеть и не слышать. И не на работу чтоб принёс. Хватит комедий, и трагедии не надо — всё в печь...
Когда на четвёртый день нового года вернулась из Минска Тома и они встретились у неё с Елень, с порога началось «кыш» и не прекращалось, пока Сапожникова не замолчала. Она молчала около десяти минут, думая о чём-то своём, а потом спросила:
— Девочки, что, я всё время только о нём и говорю?
— Да, — хором ответили девочки и переглянулись, отмечая полное и безоговорочное единогласие по этому вопросу.
— Все полтора года? — допытывалась любящая всё уточнять Сапожникова.
— Да, — опять хором сказали девочки и опять переглянулись удивлённо.
— Значит, если я не говорю, то думаю или пишу всё время об этом... Что же делать? — Скорее уточняла для себя, чем спрашивала у девочек Сапожникова.
Она жила в среде его глаз, в окружении его рук. Но, как он сказал, она всё выдумала. Есть реальный мужчина, никакого отношения к ней не имеющий, да и не имевший.
Из звуков голоса, из жестов, слов и взглядов
Она сплетала основанье веры
И чувство угнездила на зыбучем
Песке мгновений встреч случайных, беглых.
Ей вечностью они казались, чудом.
Он убегал... Заткнуть глаза и уши,
Не видеть и не слышать, не искать
Его в толпе, в его словах — значений.
Всё царство жизни — призрачные тени,
Где не бывает света благодать.
Не видеть и не слышать, не желать
И не писать тогда, молчать, не думать.
Источник пусть иссякнет. Тем же самым
Песком мгновений засыпать его.
И спать... И Господу во тьме молиться,
Из памяти стерев знакомых лица,
Чтоб ничего не помнить и не ждать
Ни от кого прикосновений стылых.
И даже тенью «я его любила»
Вслед за собой по свету не носить,
Как шлейф позора, как колпак паяца...
Слезы удушье, а должна смеяться...
Но в пустоте — ни силы и ни чувств.
Никаких отношений. Любой контакт — взглядом, словом — питание для почвы, где дремлет горчичное зёрнышко чувства. Семя любви, вмиг вырастающее в дерево, равного которому нет на земле. Не время. Сейчас цветение только во зло. Всем — потому что Сапожникова ничего для себя не желает. Хочет, — но нельзя. Поэтому — не другому, а всем. Когда сами придут и возьмут. Любимые люди. Любовь как прилагательное к человечеству, но не как основа. Зыбка почва. Стара, седа земля. Зацветут по весне поля и луга и расцветёт чувство, расцветит небо радугой завета. Спи, земля!
Мир тебе, ты — оплот мира, зерно твоё — суть мира. Спи, земля!
Январь. Второго — смерть Олега К., а после рождества, — двадцатого — рождение Олега-второго. Спи, земля! Храни зародыш чувства...
;
Белая пелена за окном. Снег с метелью. Чёрно-белые краски безмолвия. Ветви деревьев тянутся в небо и взмывают вместе с ветром. А может быть, это только кажется случайному прохожему, редкому, как красные капельки ягод на зелёных ладошках лета. Чудо лета, подаренное в середине зимы любимым, чтобы наступило настоящее.
А пока в разных точках пространства под собственными искусственными солнцами-абажурами живут два родных человека, каждый из которых зашёл в упрямстве своём так далеко, что не только лица не разглядеть, но и себя потерять можно.
Можно швырнуть все слова, взять их назад и швырнуть в лицо колючей вьюгой, но капля клубничинки (клубенёчек лета) алая, как кровь, живая, как душа, протянутая молча одним другой (на всех, и взрослых и детей), как аленький цветочек, маячит во мгле и светит маяком для заблудших.
— Ау! — Зовёт женщина из глубины зимнего леса.
— У-у-у! — Стонет в ответ от чудовищной боли сердце, заключённое в темницу рёбер.
Белая пелена на глазах. Завтра утро Рождества. Свет Господа воссияет для верующих, для верящих в Него, для ждущих Любовь.