Письмо в Америку
Посвящается Хиппе,
моему другу детства
Развернув, сложенную в несколько раз, пожелтевшую от времени газету, выпавшую из одной, ожидавших своей участи к переезду на дачу, стопок старых книг, я прочитал бросившийся в глаза заголовок: «Ядовитые семена». Это была та, известная мне «Рабочая правда», за сентябрь 1973 года, где журналист, по фамилии Могилкин, разместил на всю страницу эту статью. Опустившись в кресло и пробежав глазами текст, я вдруг поразительно живо, почти въявь, вспомнил эти дни из своего непостижимо далёкого, казалось бы, утраченного детства и самого себя в этой невообразимой дали…
Мы жили во втором доме по улице Металлургов, которая в то время была на самой окраине небольшого рабочего городка, дальше был овраг и начинались огороды. В двухэтажных домах, расположенных по обе стороны дороги и огороженные деревянными заборчиками, где каждая семья имела небольшой в сотку, от силы в полторы, участок, засаженный кустами смородины, малины, крыжовника и прочей полезной растительностью, которая только могла уместиться на нём, жили семьи прокатчиков и мартеновцев, оправдывая тем самым название самой улицы. Рядом с домом, стоял дровяник из красного кирпича, в котором каждая семья хранила дрова, так как в каждой квартире стоял титан для нагрева воды, где берёзовые дрова потрескивая в печи начинали отдавать тепло, дом с его деревянными лестницами наполнялся каким то родным запахом и уютом.
Работа у родителей была тяжёлой и вредной, просто так шести часовую смену не делают и в пятьдесят лет на пенсию не провожают. В нашем доме жили семьи листопрокатчиков, примерно одного возраста, имеющие, как правило, двоих детей. Мы, пацаны дошкольного возраста с завистью посматривали на своих более взрослых товарищей, которые ходили уже в школу в красных пионерских галстуках, в белых рубашках и с ранцами за спиной. Мы же с утра до вечера с корешами лазили в чужие огороды за яблоками и, набив ими, полные майки сидели на лавочке у краснокирпичного сарая и чумазые и довольные поедали чужие труды. Я жил в первой квартире, в третьей Юрка Алексанов, в пятой Серёга Неуймин, по кличке Сопля, из-за того что постоянно шмыгал носом и затягивал обратно то, собственно из-за чего и получил прозвище. В шестой Володька Лукин, двери квартиры, которого, не закрывались никогда и к нему, можно было заходить без стука по любому вопросу и в любое время. Мама его тётя Вера, волевая, но добрая женщина никогда не отпускала нас, не угостив, чем нибудь. В десятой, братья погодки Панфиловы, Лёха и Женька, в одиннадцатой Саня Саламатов, а в двенадцатой Димка Куликов. Вот собственно вся на то время наша дружная компания, которая жила в нашем доме.
Пытался с нами дружить Юрка Голышев из мартеновского дома, но после того, как играя в лапту на поляне за сараем, кто то - из нас, отбивая мяч, случайно задел его лаптой и он размазывая слёзы и кровь ушёл домой и из него моментально выскочила его бабка, которая бегала и орала, как резаная на весь двор:
- Караул, внука лапшёй убили!
Он тотчас стал для нас « Лапшёй» и мы перестали его больше брать с собой. Жаловаться взрослым было как то у нас непринято. В то время, если в нашей пацанской среде возникал конфликт, то все кореша вставали на защиту, поэтому не редкостью были драки дом на дом и улица на улицу. Мы постоянно хлестались с Гагаринскими парнями, потому что улица рядом и никто не любил чужих на своей территории.
Но однажды мы поссорились с парнями из провинции. Так мы называли пацанов, которые жили в частном секторе. Вернее поссорились, то братья Панфиловы и вечером они должны были придти к нам на разборки. Парней из провинции побаивались многие, и связываться с ними желания особого не было. Мне гагаринские рассказывали, что они в одной из драк применяли даже цепи от бензопил. Леша с Женей нам сообщили, что вечером придёт провинция и видя нашу не очень - то особую радость поведали по секрету, что имеют какое то тайное секретное оружие. Лёша вытащил из дома книжку Харлампиева САМБО, с множеством картинок и схем начал заглядывая в книгу, объяснять нам, как мы всех их вечером, уделаем.
Как только спустились сумерки, мы увидели, что вся поляна за сараем заполнена провинцевскими. Пришла такая толпа, которая с трудом помещалась на огромной поляне, вооружённая и размахивающая сломанными хоккейными клюшками, из которой раздавались грозные выкрики нам, стоящим за забором огорода Димки Куликова:
- Металлурги выходи, обосались, что ли?
Мы с Соплёй, не очень - то веря, что посмотрев у Лёхи картинки в книге мы сразу одолеем пацанов из провинции, ещё днём запасли гравий, натаскав его вёдрами в огород к Димону из кучи с соседней улицы, где ремонтировали дорогу. Из его огорода хорошо простреливалась вся поляна. Лёха с Женькой всё пыжились, порывались выйти из укрытия и попробовать провести приёмчики. Мы всячески сдерживали их смелые порывы, говоря, что здесь им нас никак не взять, а выходить к ним на поляну, пусть и нашу поляну не безопасно. Но Лёха был отчаянный парень, он один перемахнул через забор и смело побежал на толпу. Кричащие парни от необычайной Лёшкиной храбрости на минуту стихли, рассматривая парня, который начал перед ними загадочно прыгать и принимать различные стойки, которых он днём насмотрелся в книге. Затем один из них взмахнул палкой и наотмашь хлестанул Лёху по лысой голове. Удар был настолько сильным, что палка переломилась, а наш предводитель с залитым кровью лицом, понёсся к нам, ещё энергичнее, чем он бежал к ним вперёд. А за ним с криками, размахивая палками, понеслась вся орда. Как только Лёха перевалил своё тело через забор и упал, мы пустили в ход своё секретное оружие. Камни мы метали быстро, точно, вкладывая в каждый бросок ту злость за тот удар, который приняла на себя Лёшкина голова. Правинцевские не ожидали такого подвоха, кругом слышались крики, стоны отползаюших пацанов, держащихся за окровавленные головы, а град камней всё попадал и попадал в головы, непонимающих и невидящих в темноте полёта кусков гранита парней. Они отступили на поляну, а через несколько минут понеслись на нас опять. А наш боезапас таял на глазах и когда был выброшен последний камень, они, перемахнув через забор, стали с остервенением бить нас палками. Мы встали спина к спине и, закрывая головы руками, обречённо принимали удары.
Нас спас Лёхин отец, который возвращался ночью с третьей смены. Он забежал домой, схватил топор и плоскогубцы и, поймав одного парня этими плоскогубцами за ухо, закрутил его в трубочку. Парень своим криком заглушил весь шум побоища. Заставив парней бросить палки и прекратить избиение, только после этого он отпустил своего пленника.
Вскоре мы пошли в школу и у нас появились более интересные занятия и новые знакомые. Школа наша была через площадь от дома, и учиться в ней, было интересно. Вскоре Володькин класс перевели в другую школу, городок разрастался, застраивался новыми домами. Семья Алексановых из нашего дома съехала, куда-то под Москву, а в нашей компании стали появляться новые пацаны, которые тоже жили на нашей улице. Это был Коля Винокуров, по кличке «Дракон», так как лицом походил на мультипликационного весёлого Дракошу и всегда, когда мы над ним прикалывались, тряс своей пятернёй и произносил фирменную фразу:
- Только не надо, бабочек загонять.
Появился ещё Пашка Подкорытов, по прозвищу «Пухлый», так как не выпускал из рук всё то, что можно было съесть.
Володька активно включился в пионерскую жизнь новой школы, приходил домой с пионерским барабаном и, не настучавшись в школе, целыми днями барабанил около дома и успокоился лишь после того, когда его, как лучшего барабанщика премировали поездкой в пионерский лагерь «Орлёнок». Я тоже мог туда попасть, учился я на одни пятёрки, но меня не приняли в пионеры. Один мой одноклассник на собрании встал и сказал, что он слышал, как я матерился на сборе металлолома. Я не стал оправдываться, ну выругался, когда труба на ногу упала, что тут такого. А одноклассника после школы, я завел в подвал дома и популярно объяснил, что я о нём думаю, врезав ему пару раз. Володька писал мне из «Орлёнка» письма, а я читал во дворе их пацанам и мы все представляли какое оно это море. Володька на море ездил каждое лето, у него тетя жила в рыбацком посёлке, с неприличным названием Сук-Дэрэ. Он приезжал к школе загорелый, привозил нам ракушки, в которых шумело море и слушали его интересные рассказы.
Сопля в школе ходил в технический кружок, постоянно что - то мастерил, в карманах у него всегда были отвёртки, гайки, болты, провода. Я же увидев в школьном спортзале, как Володькин старший брат, по прозвищу «Граф» и мой двоюродный брат Слава Шистеров вдвоём, обыгрывают в баскетбол, целую команду из другой школы, просто заболел этой игрой. И не обыгрывают, а просто показывали какой-то баскетбольный цирк. Они забрасывали мяч из любых положений, с любых дистанций и при этом делали такие финты, что команда соперников выглядела командой каких- то клоунов, хотя это была сборная школы. Спортзал, стал моим вторым домом, я тоже хотел так играть.
В начале сентября 1972 года все ждали хоккейный матч, с канадцами, а смотрели, казалось нам все, улицы просто вымерли. Ещё до начала игры, я слушал, как спорят взрослые, куря на кухне. Борис Кузьмич, муж старшей сестры моей матери и заядлый шахматист, был на стороне наших хоккеистов:
- Жаль, конечно, что Фирсова не взяли, тот бы им быстро цугцванг поставил, вообще бы им ловить нечего было. Играть в гостях конечно сложнее, но у нас сейчас хорошая команда, выиграем.
Николай Петрович, заводской ИТРовец и брат моей матери, всегда спорил с Борисом и по любому поводу, просто по причине того, что он имеет высшее образование, а получает меньше заводского рабочего, склонялся в пользу канадских профи:
- Жаль, у них Бобби Халлу не разрешили играть, а то бы размолотили нас в сухую. Они же профессионалы, им деньги большие за это платят.
- А наши что, за фантики играют, они тоже кроме хоккея нигде не работают. Я бы посмотрел, как бы они после смены на лёд вышли.
Они спорили долго, куря одну сигарету, за другой и любой их спор, на любую тему, заканчивался традиционно политикой:
- Да ты посмотри, открой глаза то, они же уже с жиру бесятся, собак вон читал, в парикмахерских подстригают, мясными консервами их кормят. Нам бы этих консервов пожрать.
- А тебе только пожрать и надо. Надо же понимать, куда наши деньги уходят,
Хрущёв, когда атомный флот создал, к Кубе его подтянул, Кеннеди тогда сразу руки поднял.
Во всём была большая политика, даже в хоккее. Начало игры было настолько неожиданным, что я не верил в происходящее. Через 30 секунд, здоровенный Фил Эспозито, отправил шайбу в наши ворота. Наших хоккеистов просто было не узнать. Мы привыкли к тому, что мы сильнее всех, а здесь была какая-то беспомощность и растерянность во всех действиях игроков. Мы были попросту раздавлены этими канадцами. Они носились «словно очумелые», как выразилась моя мама, глядя на наши такие же подавленные и растерянные лица. Их длинные, как у женщин волосы, развевались, как чёрные флаги и порой казалось, что их гораздо больше на площадке, чем наших игроков. Мы с моим младшим братом Андреем, краем глаза смотрели на своего отца, словно ища поддержки, который сквозь зубы только повторял:
- Ничего, ничего, главное воля к победе.
Комментатор Озеров, как бы в защиту наших игроков, возмущённо кричал, что « нам такой хоккей не нужен». Лупили нас конечно канадские профи и клюшками и кулаками, временами игра просто переходила в откровенный мордобой, когда, казалось бы, шайбе попросту некуда деться, кроме наших ворот, а она упорно не шла в ворота. Третьяк творил чудеса, а когда ворота были пустые, перед ними на колени вставал защитник Рагулин, принимая на себя мощнейший удар, после страшенного замаха Фила Эспозито. Что такое принять на себя шайбу, мы с пацанами знали.
В нашем доме в седьмой квартире Владимир Боковиков занимался серьёзно хоккеем, был вратарём заводской команды и постоянно таскал домой огромные сумки, с настоящими хоккейными доспехами. Тренировался даже во дворе, вставал к сараю, а мы метали в него шайбы. Один раз этот резиновый кружок хорошо приложился и Владимир, потирая ушибленное место, попросил метать полегче. Его отец, как - то раз увидел, что сыну больно и крикнул ему:
- Что ты стонешь, ты же в доспехах!
- Всё равно больно.
- Учись, как надо, сынок.
Он встал к сараю и без щитков, стал ловить голыми руками шайбу. Мы видели, что ему больно, старались бросать потише, но он терпел и требовал бросать сильнее. Больше Владимир не стонал.
Началось, что-то невообразимое, канадцы прибавили в скорости и на седьмой минуте Бобби Кларк забросил вторую шайбу. После той первой в доме раздался крик досады, после этой второй, возглас разочарования и… похоронный марш, который зазвучал издевательски под сводами Монреальского «Форума» окончательно всех добил, все молча, прятали глаза, взрослые ушли курить, а я выбежал из дома, хлопнув дверью. Побрёл к своему однокласснику Сергею Ананьину, который жил в провинции, чтобы обсудить этот кошмар, почему мы советские хоккеисты, самые сильные в мире, неоднократные чемпионы мира, проигрываем. Значит, мы и не чемпионы получается. Я шел, размышляя о той впечатляюще-энергичной игре канадцев, а из окон домов была слышна трансляция этого матча. Шум трибун Монреальского «Форума» разрывал тишину, которая угрожающе заполнила всё вокруг. Вдруг раздался истошный вопль Озерова «Го-о-о-о-л». Наши забили, я ускорил шаг. «Г-о-о-о-о-л», я бросился бежать, шепча про себя, как заклинание «Хоть бы сравняли, хоть бы сравняли». Когда я прибежал, весь мокрый к однокласснику и, смотря на их счастливые с братом лица, прокричал с порога:
- Ну, что сравняли?
- Мы победили 7:3!
После этой великой игры, во дворе в хоккейных баталиях, дом на дом, мы были Харламовыми, Рагулиными, Якушевыми, Третьяками, Эспозитоми, Кларками, Халлами. Воротами нашими были или двери подъездов или проходы между заборами. Клюшки мы делали из старых выброшенных новогодних ёлок, привязывали верёвкой конец ёлки к стволу и клюшка готова. Домой приходили мокрые с ног до головы, но счастливые, что удалось опять, победить. Матери ругались, что одежды на вас не напасёшься, а мы ждали, когда она высохнет, что бы опять побежать во двор.
Ещё одним нашим увлечением было изготовление взрывпакетов, пугачей и дробовиков. Пугачи мы делали из медных трубок, обыкновенной резинки для трусов и гвоздя. Набив селитрой от спичек, один конец трубки и вытащив гвоздь на резинке, мы нажимали на резинку и производили пугающий громкий хлопок, отсюда и название. Дробовик более серьёзное изделие, им уже можно было стрелять. Это было настоящее оружие. На деревянную ручку, изолентой крепили стальную трубку, желательно с толстой стенкой, иначе разрывало и калечило. В трубку засыпали порох или смесь из селитры и марганца, который покупали за 6 копеек за пузырёк в любой аптеке, делали пыж из ваты, засыпали дробь, снова пыж, чтобы она не высыпалась, а с другого конца трубки напильником делали небольшое отверстие, привязывали спичку и, чиркая коробком, производили выстрел. Некоторые, более умелые, делали курковой механизм и вместо спички вставляли в отверстие, откусанный плоскогубцами, гвоздь. Курок бил по гвоздю и от искры, как говорится, возгоралось пламя. Мы стреляли в подвалах по банкам из - под консервов, а когда пристреляв своё изделие, более менее попадали куда надо, то уходили на свалку на настоящую охоту, стрелять по воронам.
Но самым интересным, на наш взгляд, было конечно взрывать взрывпакеты. В газету заворачивали порошок из селитры и марганца, поджигали, отбегали и наблюдали, как хлопок и дым пугал проходящих девчонок. Главное тут было точно рассчитать пропорции, как мы смеялись над артистом Филипповым, в « Новых приключениях неуловимых», когда ему казалось всё мало, а потом стало так, что мало не показалось. У нас тоже случались досадные промахи, которые только по счастливой случайности не приводили к более серьёзным последствиям. Так было, когда я заложил пакет под лестницу, по которой спускались небезразличные нам девчонки. Хотелось эффектно вывести их испуганных и визжащих из дымного подъезда за руку, что бы они почувствовали в нас надёжную защиту, но они прошли мимо нас, смеясь, а когда я раздосадованный неудачей вернулся к пакету и взял его в руки, раздался взрыв. Я вышел из подъезда под дружный хохот моих друзей, которые просто катались по земле и показывали на меня пальцем. Видок, действительно по рассказам у меня был точно, как у персонажа Филиппова, только я этого не видел. Зрение вернулось в норму только через час, а руки я обжёг так, что мама моя, стучась в туалет, говорила:
- У тебя сын всё в порядке?
Я же опустив руки под холодную струю воды, не мог их убрать, так они горели. Всю ночь я ходил в туалет потому, что только там, рукам было более- менее комфортно. Мама же моя, каждый раз как я проходил мимо её кровати, ворочаясь, ворчала:
- Чем это только детей в школе кормят, всю ночь мается. Выпей уголь активированный.
Только через месяц я вернулся в строй, когда новая кожа на ладонях заменила обожжённую. Красоту нашим пиротехническим забавам добавил магний, который при взрыве производил настоящий фейерверк. Целую болванку магния, мы купили у Игната Гудымы.
Это был настолько шкодный пацан, с которым я учился в одном классе, что ни дня не проходило, что бы он не вляпался в какую-нибудь историю. Он внешне, с его орлиным носом и большими ушами был уже смешон, а когда по экранам кинотеатров прошли фильмы с участием Луи Де Фюнеса и он стал мимикой подражать ему, то Игнат стал просто невыносимо ржачным.
Один случай с ним случился, когда у нашего директора школы, прошедшего всю войну и после взятия Берлина, ещё освобождавшего Прагу, умер отец. Директор поручил трудовику изготовить в школьных мастерских гроб. Были зимние школьные каникулы и трудовик всех толковых и умеющих держать язык за зубами, собрал по домам, объяснил задачу и удалился нам за едой. Мы по чертежам выпилили и сколотили всё что надо и от безделья стали играть в прятки. Игната долго не могли найти, а когда поняли, что он спрятался в гробу, заколотили гвоздями крышку и, не обращая на его отчаянные возражения, ушли играть в спортзал. Трудовик пришёл вместе с директором принимать работу и, ругаясь, вытащив гвозди, увидели Гудыму, который думая, что это мы, сел в гробу и изощрённо матерясь, отодвинув крышку, стал как Луи Де Фюнес корчить рожи. Директор чуть не отправился вслед за отцом. Игнату и нам вместо благодарности поставили неуд. за поведение в полугодии и он, обидевшись, отчебучил ещё хлеще. Как раз на экраны вышли фильмы про Фантомаса, и он ночью залез в форточку учительской и, сходив по большому на длинный учительский стол, оставил записку с вырезанными из газет буквами, склеенными в слова: « Привет от Фантомаса».
Так вот, эту болванку магния он спёр с завода, где его отец работал в охране. Мы пилили потихоньку напильниками её на газете и ссыпали порошок в банку. Вечером же устраивали грандиозные фейерверки, красота и мощность которых с каждым днём увеличивалась пропорционально проделанной днём работе. В один из дней к первому подъезду подкатил милицейский УАЗик и два милиционера прошли в дом. Мы сидели, как обычно на лавочке у сарая, за своей работой, энергично по очереди работая напильником.
- Интересно, к кому это приехали?
Сопля, размышляя, нам поведал:
-Да, наверное, во вторую, там Неустроев вчера в нас из ружья стрелял, да мы успели вовремя смыться. Даже ни одной ягодки не успели сорвать.
Милиционеры вышли из подъезда и ещё не дойдя до нас, спросили:
- Из первой, пятой и шестой квартиры не знаете где ребят найти?
- Это, мы…
Отложив в сторону напильник, с недоумением уставились мы на них.
- А что это вы тут делаете? А?
Один милиционер, вытащил из-под лавки банку с алюминиевым порошком, другой взял в руки наш напильник.
- Пилим!
- Давайте-ка, собирайтесь, поехали!
- Куда ещё?
- С нами! И барахло своё, с собой, захватите.
Усадив нас в "коробок", повезли каким-то странным путём, милиция была в центре, а за решёткой окна проплывали дома провинции, потом замелькал лес.
- Куда везут?
Спросил Володька Лукин, сдирая судорожно загнутые копейки с брюки-клёш.
- На расстрел!
Как можно страшнее произнёс я, глядя на своих притихших друзей, но шутка напугать друзей не прошла, через мгновение гомерический хохот, заставил испугаться только ментов, разумеется за наше здоровье. До приезда в милицию, мы уже поняли, что сосед, не попав в нас солью из ружья, решил с нами рассчитаться таким способом. Это был первый наш привод в милицию.
В дежурке, куда нас привезли и посадили ждать своей участи, было достаточно многолюдно и шумно, кого-то привозили, кого-то отпускали, были слышны команды и крики. Дежурный, подняв телефонную трубку, выслушав поступивший сигнал, громко крикнул:
- Стрельба на Сталеваров, пьяный муж, группа на выезд.
Послышался топот сапог и голос одного милиционера:
- Товарищ капитан, разрешите мне взять злодея.
- Разрешаю.
Группа уехала на задержание, а мы продолжали сидеть в дежурке и строчили свои объяснительные, которые нас заставили написать. Мы писали, что на уроках химии нам очень понравилось, как горит магний, как маленький вулканчик, и мы решили дома, так сказать изучить эти процессы, более подробно. Писали и смотрели, как наш порошок, добытый потом и мозолями, здесь же в дежурке, поджигают менты и, наблюдая, как он, разбрызгивая искры, образует горки из пепла, удивляясь и улыбаясь, говорили:
- Смотри-ка, точно как вулканчики.
Затем раздался звонок, и дежурный опять громко закричал:
- Сергеев ранен при задержании.
Мы поняли, что Сергеев, это тот, кто хотел отличиться, но видимо пьяный муж оказался проворнее. Злодея скоро привезли и мы поняли, что церемониться с ним здесь ни кто не собирается, да его и привезли-то уже с разбитой в кровавое месиво рожей. Всем стало не до нас, прочитав нам короткую лекцию, мол, ещё раз попадётесь и яйца вам оторвем мы, если сами не расстанетесь с ними от своих увлечений, нас отпустили. Мы, поразмыслив, пришли к выводу, что из поставленных нам условий, верным решением будет остаться с ними родными.
Толя Герман жил не в нашем доме, рядом в мартеновским и был немного старше нас. Отец его делал сыну удивительные самострелы из половой доски, с настоящим спусковым механизмом, который толкал стрелу, а резина вырезанная из старых худых велосипедных шин, запускала её гораздо дальше наших, выпущенных из обыкновенных деревянных луков. Прошли фильмы про индейцев, и мы все хотели быть похожими на экранного Гойко Митича. Уходили в лес, разукрашивали свои лица углём от костра, втыкали в свои волосы куриные перья и становились на время Виннету, Оцеолами и бегали по лесам и горам, стреляли из луков стрелами и с боевыми улюлюканьями, боролись за свободу краснокожих. Толя окончил музыкальную школу и хорошо играл на гитаре, а мы сидели вокруг него, до позднего вечера, смотрели, как его пальцы бегают по грифу и извлекают такие щемящие в сердце звуки. Он аккомпанировал себе на гитаре и пел жалостливые песни, как в одну берёзу был влюблён клён, а закончив петь и видя наши печальные лица, произносил:
- А вот вчера буквально написал.
И пел опять о любви неразделённой, как колосок по полю ржи. А когда я говорил, что слышал вроде у Высоцкого такую песню, он возмущённо восклицал:
- Да вы знаете кто такая Анна Герман!
И когда мы утвердительно кивали, он с очень важным видом говорил:
- Это моя сестра.
А видя наши робкие сомнения, добавлял разъяснительно:
- Двоюродная, правда. А если не верите, играть больше не буду.
- Да верим Толян, играй, чё ты обиделся, что ли?
- Да меня сам Христин Джомен к себе звал, знаете такого?
- Нет, не знаем.
- То-то.
Толя успокаивался, брал гитару и продолжал петь и играть, радуясь, что никто из нас не знает ни Христина, а тем более Джомена.
Больше всех обожал Толяна - Володька Лукин, он даже записывал аккорды, учился у него играть на гитаре. И мы все, научившись только-только брать септаккорд, уже пытались на кухне у Володьки играть в ансамбле. Ударной установкой у нас были различные по объёму кастрюли и крышки от них, которые мы нашли на этой же кухне и, конечно же, легендарный Вовкин пионерский барабан, который мы лупили что есть мочи и орали, как нам казалось, очень хорошо. Соседи же, были совершенно другого на этот счёт мнения и жаловались на наши музыкальные способности нашим родителям. Родители к нашим способностям относились более, менее спокойно, что никак не скажешь об их тревоге за ухудшающийся с каждым днём внешний вид кастрюль.
Любовь к Толяну прошла после случая, который произошёл у Володькиной тёти Шуры. Мы частенько захаживали к этой одинокой гостеприимной женщине, которая жила в коммунальной квартире ближе к Малаховой горе. Её пирожки с вишней знали все пацаны нашего двора. Но больше всего мы любили, когда нас она угощала вишнёвой настойкой. Весь мир становился таким радостным и люди такими добрыми и весёлыми, хотелось петь, шутить, что мы с удовольствием и делали. Один раз появился там и Толя.
Мир в тот день не становился для него радостным так быстро, как нам и поэтому он прикладывался к гранёному стаканчику всё чаще и чаще, но всё равно становился всё мрачнее и мрачнее. И когда, глядя злыми и мутными глазами, на хохочущих вокруг пацанов, еле пролепетал:
- Где здесь сортир?
Володька в шутку показал на комнату соседа, который спал, готовясь к ночной смене. Толян не нашёл, где включается свет и обоссал в темноте соседа с ног до головы. Сосед, очень недовольный такой водной процедуре, был здоровый мужик, вломил Толе так, что он долгое время во все туалеты стучался и заглядывал, прежде чем войти. А вечером того же дня, он вызвал Володьку за сарай и пырнул ножом. Мать Вовкина, тётя Вера потом говорила:
- Как же так Толя? Он же тебя больше всех любил…
Толян был уже трезв и не понимал, что ответить. Удар оказался не опасным, мы все опять были все вместе, но уже без Толи.
Раз в неделю днём во дворе появлялся весёлый мужик, который ещё только-только появившись вдалеке, вскидывал руку вверх и в приветствии и кричал на весь двор:
- Миру - мир!
А подойдя к нам, сидящим на лавочке, протягивал каждому свою крепкую волосатую руку, с морским якорем на загорелой кисти и при рукопожатии с каждым повторял:
- Миру – мир, как в школе учили!
Затем присаживался с нами рядом, доставал пачку «Беломорканал» и, протягивая папироски, улыбаясь во весь рот, для всех произносил:
- Закурим, да в школу не пойдём!
Мы понимали, что это скорее уже дань традиции, чем конкретное предложение, так как это повторялось уже не первый раз и Миру - Мир, как мы с пацанами его уже называли для себя, знал, что мы не курим. Он же, выкурив свою хитро смятую папиросу, двумя пальцами ловко откидывал её далеко в сторону и, хлопнув ладонями по своим коленям, вставал и, подмигивая всем, удалялся со словами:
- Моряк, без моря не может.
Мы знали, что его морем была Валя Кислицына, симпатичная грудастая тётка, которая жила с дочерью на первом этаже, во втором подъезде нашего дома. Задёрнутые днём шторы, как парус на мачте, означали, что Миру - Мир уже в плавании. Когда плавание заканчивалось и паруса опускали, Миру - Мир выходил на лавочку покурить, а мы обступив его донимали вопросами :
- Миру - Мир, расскажи ?
Он, весело поглядывая на нас, хохотал:
- Что, в школе не рассказывают?
- Нет.
- Так, Вы, что ни разу не грамотные?
- Ну, так, в общем, слышали, кое-что.
- Ладно, парни, ещё разок проведаю и расскажу.
Он выпускал кольцами дым в нашу сторону и покидал нас, ожидавших его в надежде познавательного рассказа на очень интересующую нас в этом возрасте тему. А когда пришёл на очередной перекур, видя наше нетерпение, сжалившись, начал наше просвещение.
- Раздвинул ноги, взял за жопу и вдул от души, она аж подпрыгнула.
Понимая по нашим изумлённым лицам, что мы пытаемся что-то представить, добавлял, улыбаясь, сверкая своей металлической фиксой:
- А когда на вторую палку приходил, она ещё прыгала.
- Кто? Тётя Валя, что ли?
Орали мы хором, от непонимания, кто там прыгал.
- ****а! Салабоны.
Говорил Миру - Мир, надвинув одному из нас кепку на глаза, и удалился вразвалочку в проход между заборами, насвистывая какую-то мелодию. Мы смотрели ему вслед и думали, как же она может всё-таки прыгать.
Познания к тому времени были действительно у нас слабоватые. Один раз, правда, заманили за сарай Маринку Гомзикову, подняли платье, стянули трусы, но ничего такого особенного не увидели, собственно вообще ничего, если, не считая какой-то еле заметной прорези. Разочарованные увиденным и отдав ей, обещанные за показ конфеты, мы больше к Маринке не обращались. Она же, когда ей снова хотелось конфет, предлагала нам опять пройти в сарай посмотреть, так сказать ещё разочек, а получив отказ, кричала нам:
- Мама, сказала с вами не дружить, а то вы мне пломбу сломаете. Вот!
- Да нет у тебя там никакой пломбы, вали отсюда!
Это уже позднее, когда она налилась соками и превратилась в удивительно-привлекательную девушку, каждый из нас мечтал эту пломбу сломать. Сами же мы попробовали женщину первый раз все вместе. После танцев в ДК, зашли в парк за дворцом покурить, тогда мы больше баловались, чем курили, потом заедали то чаем, то мускатным орехом, что бы дома запах не почувствовали. А если спрашивали про запах от одежды, то говорили, что стояли, где курили. Железная логика. В парке сидела парочка, какой-то пьяный мужик и смазливая тётка, которая рукой шарила у него в штанах и говорила ему:
- Давай, он же хочет.
Мужик же отпивая из бутылки вино, не торопился доставить даме удовольствие и всячески отшучивался. Мы впятером подошли, сели напротив и, закурив, как можно суровее сказали мужику:
- Слушай, если не можешь, мы бабе поможем.
Тётка с интересом стала разглядывать нас, криво улыбаясь, а мужик нисколько не возмутился, допил вино и еле пролепетал:
- Только после меня, а пока сбегайте за вином.
- Обойдёшься, давай короче распрягай её.
Она вдруг затянула на распев:
- Распрягайте хлопцы кони…
Это подействовало на нас, как руководство к действию. Мы схватили тётку в охапку и потащили в кусты. Было уже довольно поздно и мы, ломая ветки, которые хлестали нам по лицам, искали удобное место, где можно было насладиться своей добычей. Неся эту, взрослую женщину, которая находится в полном нашем распоряжении, мы не могли поверить, что ещё вчера пределом наших мечтаний, была возможность прижаться к сверстницам на танцах или подсмотреть за ними в школьной раздевалке.
- Тащи её сюда.
Сопля уже нашёл глухое уединённое место в парке, слабоосвещённое одиноко качающимся на ветру фонарём. Процесс раздевания её не затянулся надолго. Собственно говоря, процесса то и не было. Несколько резких движений и она была абсолютно голой и немногочисленная женская летняя одежда, уже болталась на ветках деревьев. Мохнатый пучок неожиданно тёмных волос и её массивная грудь возбудила нас настолько, что мы не сговариваясь, выпустили на свободу свои уже достаточно мешавшие нам в штанах писюны. Мы не стеснялись при ней в выражениях и употребляли самые грубые, на наш взгляд слова, глядя как энергично задвигалась Володькина задница, между раздвинутых ног, задышавшей, как то подозрительно, женщины.
- Ты там ей какой-то нерв повредил, давай потише, а то умрёт ещё.
Сопля, знал, как объяснить сложные и непонятные технические вопросы. Мы же шуровали своими руками по всему телу тётки и вплотную изучали анатомию женского тела. Её огромная грудь колыхалась при каждом движении, что приводило нас в неописуемый восторг. Когда мы все по очереди закончили свой физиологический акт, появился Дракон, которого мы предусмотрительно оставили с мужиком.
- Где мужик то?
- В общагу убежал.
Снимая штаны и занимая освободившееся место, произнёс наш кореш. К сожалению, ему не удалось до конца насладиться женщиной. Как только он был готов это сделать, судя по выражению его лица, раздался из кустов голос Пухлого:
- Шуба, мужики бегут.
Нам собственно уже ничего от тётки было не нужно и мы, застёгиваясь на ходу, оставили её с Драконом, который до последнего пытался продлить своё наслаждение. Покидая её и с трудом заталкивая в штаны всё ещё требующего продолжения удовольствия писюна, он услышал расстроенный голос распластанной на траве женщины:
- Парни, куда вы, ещё хочу.
- Сейчас мужики прибегут, добавят.
Дома, я стоял в ванной и отстирывал позеленевшие от травы колени, своих светлых брюк, а в зеркало на меня смотрело лицо, которому было, почему то необычайно противно и гадко от такой любви.
Как-то вечером, я нёс к Володьке для обсуждения, свой вариант эпиграммы. Мы писали друг на друга ржачные на наш взгляд стишата и соревновались, у кого получится изощрённее. Володька у нас считался уже поэтом, так как написал стихотворение, про то, что всё пройдёт и снег и дождь, но только солнца луч останется, растопит всё вокруг, ну и всё в таком лирическом ключе. На это стихотворение Шешен, руководитель ансамбля ДКа написал обалденную музыку. Премьеру песни, когда её объявили, слушали с открытыми ртами, все кто танцевал на первом этаже, прижавшись друг другу медляк и подняв головы на второй этаж, где играла лучшая группа города, в которой на гитаре играл наш друг. Правда, позднее, слушая песню "Серёжки", я узнал, до боли знакомую мелодию и, прослушав её вместе с Володькой, мы заржали над Шешеном и запели с «Песнярами» наш текст.
Так вот в этот вечер, поднимаясь по скрипучей лестнице на второй этаж, я остановился, точнее меня остановила музыка, которая лилась из седьмой квартиры. Волшебные звуки, буквально парализовали моё тело и невозможно было сдвинуться с места. Я был околдован этой мелодией и испытал такой невероятный кайф, что не понимал что происходит. Валера Боковиков, младший брат Владимира хоккеиста, был меломан. Когда мы пришли к нему с Володькой, то удивились обилию магнитофонов. Они буквально стояли и лежали, повсюду и внешний вид у них был какой-то необычный: они все светились, в них всё двигалось, вращалось, корпусов они не имели. Валерка, видя нашу растерянность, пояснил:
- Так охлаждение лучше, а то перегреваются быстро.
На стенах у него висели фотографии незнакомых групп и солистов, различные вырезки из импортных журналов. Мы разглядывали неизвестных нам музыкантов и слышали за спиной комментарии Валерки:
- Это БИТЛЫ, это РОЛИНГИ, это ЦЕПЕЛИНЫ, а это в хиповой рубашке на кольцах и шнуровке Мик Джагер. Что писать будем чуваки?
- Вот сейчас только играло.
- А «RAM» McCartney, мне там только две вещи нравятся «Monk berry Moon Delight» и «Heart Of The Country»
Он поставил на магнитофон бабину с плёнкой, ловко её заправил, нажал клавишу, и я опять услышал эту волшебную музыку.
- Я переписываю за деньги чуваки.
- А сколько надо?
- Рябчик.
Рубль был серьёзной для нас суммой. Мне мать давала рубль через день, но мне нужно было купить три литра молока, это 84 копейки и булку хлеба, ещё 16 копеек. Так, что вся надежда была выиграть в «чику» или в «любу», что мы совместно и сделали. Потом Володьке купили магнитофон «Дайна», со стрелочным индикатором, а мне «Сонату», с ламповым, которая, записывала, на мой взгляд, получше. Так для нас началась БИТЛОМАНИЯ. Ту рубашку, в которой мы видели на фото Мика Джагера, с кольцами и шнуровкой мне сшила мама, а потом, увидев, как она понравилась Володьке, я попросил, что бы она сшила и ему. У нас всё было с ним одинаково, от вещей, до увлечений. Увлёкся он фотографией, я прошу фотоаппарат и мы оба, закрывшись в ванной, проявляем, промываем и фиксируем нащелканные за день снимки. В какие только мы спортивные секции с ним не записывались и в тяжёлую атлетику и в плавание и девчонки нравились во дворе те же самые, одним словом друган, что тут ещё скажешь.
Однажды в городе появился настоящий хиппи, и Володька рассказывал нам, как он видел, как тот босиком ходил по городу. Со временем, мы с пацанами стали наблюдать, как наш друг стал постепенно меняться. Появились очень длинные волосы, которые он и не старался расчёсывать. Подружка Графа, его старшего брата, которая раньше привозила ему пластинки Балкантон, привезла ему старые настоящие американские джинсы, изодранные в мотне. Для всех штаны прислала бабушка из Чикаго, штаны были дедушкины,он очень любил скакать на мустанге, поэтому они так плачевно выглядели. Как "бабушка из Чикаго" привезла джинсы я лично видел, но всегда подтверждал сомневающимся, что видел посылку своими глазами. Штаны после наложения множества заплат, образовавшие букву М, стали выглядеть невероятно броско. Мы иногда брали у него эти джинсы пофорсить, но после того, как наших родителей, хватал удар, увидев их, мы их с сожалением ему возвращали. На руках и шее Володьки, появились замысловатые разноцветные фенечки. Он стал курить уже по настоящему, не как мы, что бы мамка не увидела. Постепенно имя нашего друга стало ХИППЕЦ, которое со временем обрело более приятное звучание ХИППА.
В один из вечеров Хиппа вышел во двор с чёрным переносным транзисторным приёмником «Спидола-207», с хромированной ручкой и антенной. Наши вечера до самой поздней ночи стали заполнены музыкой и не той, которая доходила на пластинках с опозданием в год или два, а самой свежей и популярной. Мы стали разбираться в музыке, не потому что просто слушали её, а потому что слушали комментарии к ней, тех кто в ней хорошо разбирался.
Такого, как Сева Новгородцев, известного радио ведущего Русской службы Би-би-си. Его музыкальная программа поп-музыки из Лондона нам очень нравилась. Из неё мы узнали о таких группах, как Queen, Deep Purple, Pink Floyd. Он рассказывал о группах, о музыкантах, о новых направлениях в музыке. В остроумных его комментариях иногда проскакивал слегка антисоветский подтекст, но нас он не интересовал, мы были не того возраста, что бы интересоваться политикой.
Музыкальные передачи «Голос Америки» тоже были очень интересные, там регулярно проводились музыкальные викторины, которые мы старались не пропускать. Единственным минусом было то, что музыкальные передачи «Голос Америки» глушили сильнее, чем Би-би-си. Но мы старались сквозь шум помех услышать всё, что нас интересовало.
В августе 1973 года мы слушали викторину, посвящённую творчеству группы Beatles . В самом конце передачи, мы услышали вопросы, за правильные ответы которых были обещаны пластинки с автографами самих БИТЛОВ. В завершении всего прозвучал адрес: Бокс 222, Вашингтон, округ Колумбия, радиостанция « Голос Америки». И самое интересное то, что мы знали ответы на все эти вопросы. Хиппа написал письмо в Америку этой же ночью, а на следующий день оно уже отправилось через океан.
В первую пятницу сентября, традиционно поздно вечером мы крутили ручку настройки антенны, настраиваясь на нужную волну и после известной музыкальной заставки, мы услышали свои фамилии. Хиппа не мог не перечислить всех друзей, кто был с ним рядом и помог стать победителем этой викторины. После того, как по радио прочитали всё письмо и поблагодарили всех по фамильно, за активное участие в музыкальных викторинах, мы с огромной радостью услышали, что нам уже отправлены пластинки с автографами всех членов легендарной великой группы Beatles. Мы все обнялись и запели. Этой ночью мы были самыми счастливыми в этом городе.
В понедельник утром, перепуганный директор, который как школьник, засунув голову в класс, потребовал, что бы я вышел в коридор. Там меня ждали двое крепких мужчин, с каменными лицами, которые сухо сказали мне:
- Следуй за нами пацан.
Директор, попытавшись, что- то сказать или выяснить, что собственно происходит, был осажен словами:
- Вы, занимайтесь своими делами, вам сообщат.
Нас всех по одному собрали со всех школ, а Соплю из профтехучилища из-за этого письма. Это я понял, когда меня завели в 13 кабинет нашей знакомой милиции. Хозяин кабинета очень радушный полнолицый дядька вышел из-за стола, над которым висел Дзержинский, улыбаясь мне широко во весь рот, подошел, разглядывая меня с ног до головы, как близкого родственника, которого долго не видел, протянул мне мясистую ладонь и, обращаясь к каменным истуканам, произнёс:
- Чайку нам с конфетками принесите, мы тут про музыку поболтаем.
Он вежливо поставил мне стул, сел напротив и как то сразу расположил к себе. Мы говорили с ним про музыку, он практически ничего не спрашивал, мы просто с ним беседовали как равные по возрасту, он шутил, смеялся над моими рассказами. Я подумал, вот бы учителя у нас были такие, как этот добрый дядька. Потом он перестал улыбаться, прошёл за свой стол и сказал первый раз уже без той привычной доброты в голосе и уже на Вы:
- А письмо в Америку, с какой целью писали?
- Так я вам уже рассказал.
- Напишите всё, но только постарайтесь подробно.
Когда он читал мою объяснительную, лицо его уже ничем не отличалось от тех, кто приходил за мной в школу. Такое же каменное чужое лицо и от той душевной расположенности не осталось и следа.
- Мы в чём-то виноваты?
Оторвавшись от чтения моей объяснительной, на меня сквозь узкие стёкла очков смотрел колючий злой взгляд его режущих глаз:
- Дети не могут быть виновными за свои поступки. Всегда виноваты взрослые. Кто- то не научил, кто- то вовремя не подсказал, а кто- то просмотрел.
Вечером мы с друзьями обсуждали этот странный, необычайно запутанный, но все, же памятный для нас день. Мы понимали, что нас поодиночке расспрашивали, изучали, пытались поссорить друг с другом, доносами и оговорами друг на друга, что бы получить, какую-то удобную для кого- то информацию, очень искусные в этом деле работники КГБ. И мы были необычайно счастливы, что мы остались верными нашей на наш взгляд, очень крепкой и честной дружбе.
Целую неделю мы жили в какой-то эйфории своей необычайной значимости. В школе не владея полной информацией, ходили необычайные легенды, о нашем задержании. Одни говорили, что КГБ присёк попытку нелегального провоза десидентской литературы. Другие склонялись к тому, что мы тщательно готовили побег из СССР. На нас смотрели сочувственно, но старались держаться слегка отстранённо, так как родители уже были проинформированы о не очень хорошей политической благонадёжности некоторых учеников, которые учились с их очень благонадёжными отпрысками.
В конце сентября, после занятий, я, насвистывая мелодии своих любимых композиторов и размахивая своим школьным портфелем, во дворе встретился со своими друзьями и обменявшись традиционными, уже ставшими нашими фразами:
- Миру - Мир!
Мы договорились, встретиться через час во дворе. Но последующие события, не позволили нам в этот день встретиться. Я, подойдя к своей квартире и постучав, понял, что дверь открыта и когда зашёл в прихожую, увидел в комнате, сидящего в кресле в чёрных трусах отца. Он читал газету, а увидев меня, встал и решительно направился в мою сторону с ремнём в руке и треся газетой другой рукой, остановился в полуметре от меня и грозно произнёс:
- За что это всё сын?
Я прекрасно понимал, что это касается наших последних событий, которые нам обещали, если мы чистосердечно расскажем, не афишировать для общественности.
- Я, не в чём, не виноват.
Только и успел я сказать. Пороли нас долго. Я слышал удары, которые были слышны в других квартирах и крики взрослых:
- Я научу тебя Родину любить!
Дом тоже слушал происходящее и разделился на тех, кто был на нашей стороне и тех, кто жаждал наших воплей. А мы молчали, закусив губу от боли и от обиды, что вряд ли мы уже дождёмся обещанных пластинок и автографов любимых музыкантов.
Я встал с кресла и положил на стол прочитанную, через 35 лет газету, где журналист по фамилии Могилкин в своей статье «Ядовитые семена» изложил заказанный ему взгляд на простой житейский вопрос: Кто написал песню «Heart Of The Country»? Я ехал и думал, как мне повезло в жизни, что я дружил, с такими верными пацанами, которые уже не смогут услышать эту песню никогда.
В декабре 1979 года они, в составе ограниченного контингента войск, вошли в Афганистан и через несколько месяцев в ущелье Андараб попали в засаду и спина к спине, отстреливаясь до последнего патрона, они не отступили и выполнили свой интернациональный долг до конца.
Екатеринбург
февраль 2009