Пещеры19

;
Её ждала дорога... Уже более десятка лет она никуда не уезжала, не считая полутора часовых плаваний через озеро. Короткие поездки в деревню (из дома в дом) были заполнены сначала заботами о маленьких детях, потом об умном коте Пуне, который был слишком самостоятелен, чтобы смириться со своим, пусть и временным, становлением ручной кладью, но от этого не менее любимый домочадцами. Последние два года (Пуня ушёл навсегда, но появилась добрая, покладистая Пуффи) время поездки растрачивалось на созерцание мысли, скользящей по водной глади Онеги.
Сейчас её ожидала новая дорога. В процессе сбора вещей глаза натыкались на книги: «Вольный проезд» Цветаевой, Мэрдок — обе недочитанные. Взять в дорогу? Но она почему-то знала, что читать не будет. Книга — спасение от скуки, если не попадутся радушные разговорчивые попутчики. Но Сапожникова сама была таким попутчиком и, если не кому-то, то самой себе она всегда попадается. А эта дорога — реальная — была новой не только из-за цели, но и из-за состояния, в котором Сапожникова находилась. Поток богослужения, свет и нега. Можно ли постичь Бога? Но можно постичь Его любовь. И Сапожникова изучала природу света, ибо Любовь — светоносный поток. Можно было механически двигаться, как планеты, безо всякого сопротивления среды, а можно было растворяться в свете, становиться им и сначала ощущать, а потом, при выходе из этого состояния, познавать законы движения, суть света. Существует взаимодействие между эфиром и веществом в оптических условиях <скорость света изменяется при прохождении его через стекло и воду>, но не существует никакого взаимодействия в механистических явлениях! <Планеты движутся с постоянной скоростью> И всё! -  Четвёртый том из собрания сочинений Эйнштейна захватил Сапожникову в плен. Она радовалась до слёз: именно так и именно то, что ей надо. А нужно ей было поле, чтобы посадить зёрнышко чувства своего.

;
Стояли за окном вагона любимые люди и смотрели на Сапожникову через стекло, как будто было очень важно уловить тот миг, когда лицо её поплывёт вслед за медленно идущим локомотивом. И Сапожникова смотрела на них, понимая, что этот миг она часто будет потом вырисовывать в СПб, когда заскучает по дому. Такие моменты лучше всяких фотографий, потому что они — в памяти, и не надо лезть в альбом, да и таскать с собой целую папку фотоснимков не надо.
И, наконец, этот долгий миг прошёл. Перрон поплыл, высвечиваясь, метр за метром вокзальными фонарями. Свет фонарей в промозглом тумане похож на кокон яичной скорлупы. Очертания размыты. Жёлтый и голубовато-белый окрас. Пасха. А в ясном воздухе огни фонарей подобны звёздочкам, сошедшим с небес. Земные звёзды, которые зажигают люди. Или свечи службе Тебе, Господи! Горит вечерний свет, шепчет молитвы, возносимые к небу, чтобы завтра настало утро.
Вот поезд проезжает вдоль города. Сапожникова смотрела в окно и пробегала метр за метром, дом за домом, квартал за кварталом свой город. Это мой город, город, в котором я живу, — улыбалась она, — город, которым я живу, который я люблю. Образ Города набухал в сердце, в котором так мало было радости. Капельки радости от встречи с любимыми людьми. Капель слёз. Капелла слов. Весна, которая по календарю должна наступить только месяца через три, уже случилась. Столько людей хотели попрощаться с Сапожникова. Доступ к телу был непрерывен в течение недели, и в конце прорвало. Но подруги радовались. И слёз не было. Была слякоть под ногами от жара сердечного, тепла душевного. Ирина Дьяченко пришла получать зарплату и напомнила о том, что в конце февраля, а именно в определённый день, Сапожниковой не должно быть в СПбГУ, потому что она, Ирина, защищает диссертацию, и если Сапожниковское лицо появится в том помещении, где будет происходить сие священнодействие, то Сапожниковой будет очень плохо (убью!). на что Сапожникова улыбнулась: буду знать день своей смерти. Заодно Ирина поинтересовалась, на какое время Сапожникова едет в СПб.
— На сорок дней, — привычно ответила Сапожникова и посмотрела на Ирину, которая сначала была ошеломлена словами Сапожниковой, а потом, вспомнив о «дне смерти», начала смеяться вместе с Сапожниковой. Но этот день ещё не настал. А настал день отъезда, когда Сапожникова почувствовала, что она любит не только людей города П, но и сам город, который всегда был где-то рядом, вокруг, как и стены родного университета. Она так привыкла к такому окружению, что в какой-то миг, когда до неё дошло, что ничего этого не будет с ней целую вечность, остолбенела. Ничего не будет... То есть будет всё: и дома, и университет, и место жизни, но — в СПб.
И как теперь с этим жить?
Впрочем, как говорил Эйншейн, постановка проблемы часто более существенна, чем её разрешение, которое может быть делом лишь математического или экспериментального искусства. Постановка новых вопросов, развитие новых возможностей, рассмотрение старых проблем под новым углом зрения <изменилась среда, изменился и угол преломления — З.С.> требуют творческого воображения и отражают действительный успех в науке. А именно наукой Сапожникова и собиралась заниматься в СПб: другие люди, другой взгляд — под новым углом — не только на научную, но и на сердечную проблему, тем более что расстояния в СПб обладают географической протяжённостьью; а благодаря своей огромной величине, скорость света может быть измерена только при условии, если расстояния сравнимы с расстоянием между землёй и другими планетами.

Возлесловие автора
Наука вся построена на эксперименте. Но гениальные открытия, которые потом становятся неотъемлемой частью обыденной жизни (как радио Попова), свершаются порой идиотскими способами. Галлилей, например, для определения скорости света проводил опыт с двумя фонарями, каждый из которых держало по человеку. Эйнштейн усмехался: можно было обойтись одним фонарём плюс зеркало. Но тогда была бы ситуация, описанная в зеркальном псалме, то есть отражённая копия, ничем не отличающаяся от оригинала, разве что он — живой, в отличие от копии. Я не о свете, а о людях, хотя и о свете — свете души.
— Что это за такой свет, который душевный, — спросишь меня ты, любознательный читатель.
Свет он и в Африке, и в душе свет. Если говорить о его свойствах, то со школьных времён все знают о рефракции (преломление света) и о дифракции (разложение света). Когда природа света только начала изучаться, было много споров о том, к какому роду вещества он относится: то ли это частица (корпускула), то ли волна (эфир)? А и то и другое. Всё относительно. Представьте себе картину распространения волн: “ритмическое дыхание шара”. Каждая волна должна иметь материальную среду, в которой она распространяется; но свет проходит через вакуум, в то время как звук не проходит. То есть если свет — только волна, то и в вакууме ему нечего делать. Кстати, волны бывают продольные и поперечные. Последние — это когда камень в воду или характер вредный. Продольные, конечно же, паства послушная. Сапожникова ни к тем ни к другим не относится, потому что душа жаждет послушания, а характер — поперёк горла всем. Научный склад ума заставляет подвергать всё сомнению. Единственно, что невозможно подвергнуть, — облик Любимого, стоящий на одной вертикали со Всевышним. А всё остальное подвергается. Вот и получается, что она со всем соглашается, но до поры до времени. То есть выпадет свободная минута и выпадет Сапожникова из реальности, в ступор попадает, а как оттуда возвращается, так и идеечка по поводу соглашения внешнего, а внутреннего-то сомнения. Такой у ней способ мышления, никакой логике не поддающийся.
«История показала, что из всех мыслимых построений в данный момент только одно оказывается преобладающим. Никто из тех, кто действительно углублялся в предмет, не станет отрицать, что теоретическая система практически однозначно определяется миром представлений, хотя никакой логический путь не ведёт от наблюдений к основным принципам теории. В этом суть того, что Лейбниц удачно назвал “предустановленной гармонией”.
Горячее желание увидеть эту предустановленную гармонию является источником настойчивости и неистощимого терпения... Я часто слышал, что коллеги приписывали такое поведение необычайной силе воли и дисциплине, но мне представляется, что они не правы. Душевное состояние, способствующее такому труду, подобно религиозности или влюблённости. Усилия, затрачиваемые в течение длительного периода времени, стимулируются не каким-то составленным заранее планом или целью. Это вдохновение проистекает из душевной потребности.»

;
Сидит Сапожникова в вагоне, едет. Голова на месте, душа тоже. А надо бы задуматься, в никуда ведь направилась, с приблизительными координатами, без знания СПб. Где остановиться? В том ли общежитии, которое Танюша Радченко рекомендовала, или Ирине Рынкевич позвонить, в гости сорокадневные напроситься? Есть ещё два адреса с телефонами: писателя Михаила Чулаки и Новодевичьего монастыря Казанской Божией Матери. Сапожникова такая, она и туда и туда может обратиться — безгранична в общении. Закончится всё, скорее всего, какой-нибудь кельей. Видела их Сапожникова в Киево-Печерской лавре в детстве: лабиринт пещер с продолбленными в камнях нишами для полулежачего монаха. Что ж, она и там жить будет, если возьмут её, конечно.
Но Сапожникова о теле своём, на сорок дней в СПб увозимом, не думает. Когда-то в давние времена, возвращаясь с зимних каникул в начале февраля в Витебск, она полночи хохотала в вагоне, перечитывая в который раз «Самшитовый лес», а конкретно — хулиганское доказательство теоремы Ферма. Сапожникова тоже доказывала в школе эту теорему, но не доказала. А на исходе двадцатого века её какой-то японец не только доказал, но и Нобелевскую премию за это получил. Но и об этом Сапожникова сейчас не вспомнила. «Уравнения Максвелла суть законы, выражающие структуру поля», ей покоя не дают. Их простая форма скрывает глубину, обнаруживаемую только при тщательном изучении.
Кто хочет посмеяться, сейчас самое время, потому что тут к месту Сапожниковская вертушка и та самая точка, к которой сводится вся теория взрыва. К уравнениям Максвелла приводят два существенных шага. Первый шаг: в опытах Эрстеда и Роулана силовые линии магнитного поля, навивающиеся на ток и изменяющееся электрическое поле, должны быть стянуты к точке; в опыте Фарадея силовые линии электрического поля, охватывающие изменяющееся магнитное поле, тоже должны быть стянуты к точке. Второй шаг состоит в трактовке поля как чего-то реального. Созданное однажды электромагнитное поле существует, действует и изменяется согласно законам Максвелла. Ареной этих законов является всё пространство, а не одни только точки, в которых находятся вещество или заряды, как это принимается для механических законов.
В теории Максвелла, если только мы знаем поле в какой-либо момент времени, мы можем вывести из уравнений, установленных этой теорией, как будет изменяться всё поле в пространстве и во времени. Уравнения Максвелла позволяют нам следовать за историей поля так же, как уравнения механики позволяли следовать за историей материальных частиц.
Законы Максвелла не связывают, как это имеет место в законах Ньютона, два далеко разделённых события, они не связывают события здесь с условиями там. Поле здесь и теперь зависит от поля в непосредственном соседстве в момент, только что протекший. Уравнения позволяют нам предвидеть, что случится немного дальше в пространстве и немного позднее во времени, если мы знаем, что происходит здесь и теперь.
Изучение уравнений Максвелла с математической стороны показывает, что из них можно сделать новые и действительно неожиданные заключения, а всю теорию можно испытать на более высоком уровне, потому что теоретические следствия теперь имеют количественный характер и обосновываются всей цепью логических аргументов.
Электромагнитная волна распространяется в пустом пространстве. Если колеблющийся заряд перестаёт двигаться, его поле становится электростатическим. Но серия волн, созданных колебанием заряда, продолжает распространяться. Волны ведут независимое существование, и история их изменений может быть прослежена так же, как и история любого другого материального объекта.
Скорость электромагнитных волн равна скорости света...
Можно было бы, конечно, высадить сумасшедшую Сапожникову из вагона. Но никто из попутчиков не знал, что за мысли были у неё в голове, а так как она ни с кем не разговаривала по причине быстро выключенного света и укладывания всех по полкам, то ей удалось благополучно доехать до СПб, выполняя все правила дорожного поведения, а именно, утреннего туалетного моциона, дабы уложиться до начала санитарной зоны. Из вагона она вышла одной из последней, приготавливаясь при выходе из здания вокзала замереть, а там как Бог даст. Но, дойдя до локомотива своего поезда, в толпе встречающих она увидела Дашу. — !!! — Даша — горячее сердце, солнечная душа, искренно желающая попасть в роман и поэтому бегущая по скользкому, промозглому, предрассветному, ещё полгода назад чужому городу к локомотиву, который должен привести Сапожникову (какой вагон? — это узнается потом, а, значит, и не так уж важно). — Даша, поступающая так, чтобы не упустить Сапожникову (а, может быть, свой шанс стать счастливой?), на самом деле очень смелая девочка, которая не боится посмотреть на себя со стороны, которая любит людей по-своему и не меньше Сапожниковой. Она не преследует тайной цели. Ей точно так же, как и всем другим людям, хочется отдавать жар своего сердца; у неё, как и у всех других, есть потребность светить и согревать, и от этого она сама согревается, и от этого ей светло.
— Хочу в поход! В настоящий, на несколько дней! — Восклицала и восклицала Даша, перескакивая с одной темы на другую, перебегая с одной платформы на следующую: в Мартышкино — за туристским рюкзаком и куртками. Три дня суеты сборов в ночной (всего на ночь!) поход.
Саблинские пещеры! Знаете ли вы, что вас ждёт? Скоро вы услышите весёлый, звонкий Дашунин голос: водопад восторга, восхищение вами, ещё не виданными. Есть ли в вас сталактиты и сталагниты, есть ли чудеса биологические, нет ли, но она вас уже любит и так. Знаете ли вы, как она ждёт, как готовится к встрече с вами? — Еду для Ани, одежду для Сапожниковой-приезжей.
— Жаль, что нет топора. Возьмём с собой этого туриста, — за сутки до похода выцепливает она своим зорким оком в толпе метро парня с рюкзаком, к которому привязана ловко упакованная двуручная пила, — тогда у нас точно будет костёр! Мой любимый, синенький снаружи и белый в сине-оранжевую ромашку внутри спальник, оставшийся в П. Нужно привести его в СПб. Поехать что ли туда на Восьмое марта? Устроить им Ивановские острова-2...
Неугомонная Дарья. Моя Дарья, твоя Дарья, наша Дарья. Всё у неё на виду, всё под контролем. Всех обогреть, накормить, приласкать.
— Что ты, всех любить трудно. Того же Чумаченко, — сморщив лоб и насупив бровки, запинается она.
Это не любить трудно. Вот тебе и этого Чумаченко, коменданта общежитий, и сердитого охранника трудно не любить. А чтобы их любили, они сами не хотят.
— Ой, Анечка гитару не взяла! — Сокрушается Даша, отобрав и упакован рюкзак Ани, уже уехавшей на вечернюю работу, упаковав и свой и Сапожниковский (вдруг та что забудет). А на улице взвеси воды во всём. Влагой набухли не только небо и земля, но и прохожие, и дома, и всё-всё, что между небом и землёй. Промежуток жизни, зависшей на время. Нужно успеть вписаться в него, как будто мало сесть на автобус, а потом на электричку (или наоборот: сначала на электричку, а потом  в автобус) до Саблино... до пещер. И всё за одну ночь, впятером, без топора, без ночёвки (впрочем, спальники взяты на всякий случай). Романтика неизвестности, хотя известно, что это — поход, а значит  — своё! Заранее. Такое, как есть, чтоб была радость встречи.
Доехав до станции метрополитена «Московские ворота» с двумя рюкзаками (второй — с едой, Анечкин), Сапожникова не успела помедитировать, так как её уже ждала Даша, а через полминуты подлетела и Анечка. И они двинулись на вокзал. Там Сапожникова узнала, что должны подойти ещё двое туристов: израильтяне Неточка и Миша. Неточка — студентка той же Ветеринарной Академии, в которой учится и Даша и Анечка, а Миша приехал к Неточке погостить. За полминуты до отхода электропоезда до Саблино, Сапожникова увидела тельняшку на чьей-то распахнутой груди. Потом выяснилось, что эта тельняшка, принадлежавшая Нете, вместе с хозяйкой едет с ними в пещеры. В электричке Даша вместе с Сапожниковой хохотали до повышенной потливости глаз, наблюдая за взбудораженной Анечкой, пытающейся объяснить Неточке (которую зовут Анна Песис) систему энергетики алфавита, корону которой украшает буква П.
Время от времени, то есть с интервалом в полторы-три секунды, над ухом раздавались призывы агентов транспортной торговли, но пятёрка смеялась гораздо сильнее и заразительнее и привлекала к себе всеобщее внимание пассажиров, в конце рабочего дня уставших от дел и на ночь глядя возвращающихся домой, чтобы поспать перед грядущим рабочим днём.
При виде контролёра пятёрка выяснила, что билеты они купить не успели. Оплата за проезд одной зоны со сверхлапными тремя рублями привела к выяснению обстановки, а именно: следующая станция их, — Саблино.
На перроне местные жители смотрели на них, как на ненормальных, то есть видели их насквозь. Один мужчина-“гид”, у которого Даша ещё в электричке спрашивала, когда они выходили: не Саблинск ли это, подошёл к ним в ночи и похохатывая стал объяснять, где находится автобусная остановка до пещер. Женщина, стоявшая неподалеку и слышавшая этот разговор, заинтересовалась:
— До какого моста?
— До Графского. – Мы не знали, что есть ещё Графская пещера, потому что на правом берегу раньше стоял графский замок. От замка не осталось даже развалин, а места всё равно графскими называют. Имя, оно долго живёт, если владелец что сделал (но очень хорошее или же очень плохое. Хочется думать, что всё же очень хорошее).
 — Это такой длинный?
— Мы его не видели.
— А, по-моему, он вам не то говорит. Туда все автобусы идут. Я там тоже, правда, не была, но когда мы в Ильинское ездили в больницу, то с рюкзаками, вроде, там выходили.
Узнали у водителя. Сели. Мужчина-“гид”, уже сидя в автобусе, повернулся:
— В пещерах ночью холодно.
Ребята знали. Они знали, что в пещерах всегда холодно (постоянно +8°) и темно в любое время суток и года. и, вообще, экстремал в том и состоял, чтобы заснуть невесть как, несмотря на холод и тьму. Для Сапожниковой экстремал был только в том, насколько возможно было просчитать вперёд ситуацию, с которой она сталкивается впервые.
На улице был «плюс». Всё таяло под ногами, чавкало и скользило. План, нарисованный на клочке бумаги, содержал название “Графский мост” и несколько извилистых линий с указанием немного покарабкаться, а дальше пещеры: “Жемчужины” и “Школьник”. Никаких цифр с указанием метража. Не квартиру ищут. Ходили по трассе километр туда, километр обратно. Даша смеялась:
— Давайте всю ночь так ходить!.
Потом сообразили в кромешной тьме прямо за мостом свернуть и пройти вдоль берега (правого, естественно), там и натолкнулись сначала на знак, а потом и на вход в пещеру. Закинули вещи и наружу — ещё поискать. Ани скользнули в какой-то лаз, который Сапожникова назвала нечеловеческим. Это оказались “Штаны”, но только одна штанина, вторая пропала бесследно. Выбравшись из штанов, Ани были похожи на глиняных человечков. Только тогда и вернулись в первую пещеру. На ночлег расположились в углублении в пяти метрах от сквозной дыры в тёмное, зияющее, беззвёздное небо. Стены блестели, но не от инея. Это была песчаная, белоснежного цвета порода поверх слоя красного песка.
Под речитатив сердечный началось утро. Сапожникова высунула руку из спального мешка и привычно взялась за ручку и бумагу (в данной походной ситуации — блокнот). Слова, выписанные в полупроснувшемся состоянии, были диагнозом состояния души в данный момент. Написалось несколько дневниковых страничек. Подъём пещерников. Завтрак, переходящий в полдень, под традиционно горящую свечу. Пещерники, выходящие в непрекращающуюся промозглость, чтобы найти платную пещеру. Её и искать не надо было, она зияла на другом берегу реки и имела даже издалека очень уютный обжитый вид. Но в неё, эту левобережную сокровищницу со своим внутренним озерцом, лодочками, лошадиным скелетом и прочими пещерными атрибутами, правобережные пещерники не были впущены.
— Четыреста рублей в час, — безапелляционно заявила служащая из сторожки, — группами от одного до двадцати человек.
Пятёрка огляделась. Их явно было маловато. Не помогал даже тот, чьё присутствие Сапожникова чувствовала весь поход. Он был её хранителем-путеводителем, и Сапожникова всю дорогу молчала, прислушиваясь к его указаниям: направо, вверх, здесь скользко, осторожно, внизу, прямо под тобой пустота (земля тихо дрожала), впереди препятствия. И шедшие впереди оборачивались и говорили.
Даша:
— Здесь проволока, а здесь скользкий камень.
Миша:
— Давай руку, здесь ледянка.
Всю ночную дорогу до пещеры Сапожникову сопровождало множество протянутых с помощью рук: она была для них немощным грузом. Сапожникова сама знала, что несёт груз ответственности за каждого, с кем она шла сейчас по обрывистому обледеневшему берегу Тосны в поисках пещеры. И первая увидела её, хотя и шла последней. Знак, предупреждающий водный, дорожный знак, знакомый по Онежским береговым тропам.
— Пришли.
— Где? — оторвали взгляды от дороги “пещерники”, — точно.
Перед входом в пещеру Сапожникова, пересчитав всех и хмыкнув недоверчиво, так как она считала, что их больше, строго спросила:
— Кто уже был в пещерах?
— Я, несколько раз, но не в этих, — ответила Неточка, — ты что, боишься?
— Не боюсь, а должна знать ситуацию, — спокойно возразила Сапожникова, прослеживая за скользящей по тросу в ледовую глотку пещеры Анечку. Грязи (чавкающая глина) было по уши. В темноте тыкались, как слепые кутята (на пятерых три фонарика), во все попадающиеся отверстия. Сапожникова видела ещё два, она чувствовала рядом огромные пустоты, но, кроме Даши, никто этого не заподозрил. План был у Неточки (настолько приблизительный, что скорее удалял от цели). Проводник-хранитель был настороже, и Сапожникова промолчала.
Теперь перед платной пещерой Проводник опять был насторожен, потому что диких пещер по правому оказалось четырнадцать (они нашли две). Но Даша, узнав о рукотворности  всех пещер (таким способом рукоделия здесь сто пятьдесят лет назад занимались: песочек копали), спросила:
— А когда автобус до Саблино?
И тут же показался автобус. И они уехали.
В электричке девушка, возле которой Миша плюхнул свой рюкзак, спросила:
 — Из пещер?
Её звали Аня-заяц, и она очень обстоятельно нарисовала и обрисовала план пещер “Жемчуга”, в которых были “пещерники” (как они считали до этого момента).
- Как вы не боитесь лезть куда-то без проводников? - Спросила Аня-заяц, - вы не думаете, что оттуда можно будет потом не выбраться?
- Напротив, они только и думают, как бы куда сигануть, - пробормотала Сапожникова, вспоминая, как волновались они с Мишей, когда Ани нырнули с головой в “Штаны”, - это мы думаем, как их вынимать.
Оказывается, они даже в “Школьник” не попали. Вообщем, в “системе” они не были и не видели могилы первого спелеолога, не читали “Правил Пещеры”. Из той штольни, где ночевала пятёрки, было ещё два лаза: светлый (“негритёнок” — дыра насквозь, но вылезти без помощи сверху невозможно) и тёмный. Второй-то и был входом в систему, состоящую из проходов многокилометровых песчаных и каменных. Впрочем, это всё на будущее, чтобы заходить ещё по свету, — иначе не отличить светлого от тёмного: ночью просто две расщелины-близнецы.
В Дашином общежитии Сапожникова часто выходит на кухню и стоит у окна. Ночью все кошки серы. Речитатив, не прекращаемый во тьме, уходящий в подсознание, бередящий его и обычно услужливо отражающий в звёздном небе образ любимого, в этот раз был безболезнен и безобразен.
Кого ещё я хочу видеть, обнять, прижаться? — Полистала она листы своей памяти, — дети, подруги, друзья... Всё превратилось в понятия. Всё было мыслимо, но и не впечатляло, как и пещерный холод. Песок и камень. Как будто нужно было уехать из своего, от своего, чтобы попасть в такое же. Говорят, что всё познаётся в сравнении. Много ли различий можно отыскать в близнецах? Не окажется ли один из них безвыходным? Без выходного?.. СПб и П: города-двойники. По состоянию и ощущениям. По определению. Одного любимого ни с кем не сравнить, не с кем сравнивать, да и зачем? А безобразность от пасмурности, которая к ночи сползла с небес на землю и расстелилась туманом так, что огней города — мерцающих земных звёздочек-коконов не было видно. Квартал до дороги отрезало безвременьем, и по краям обрыва флажками через равные промежутки маячили дорожные фонари.
Речитатив души бормочет в вате улыбку свою, горячечность свою, но не порет горячку. Иссякшие душевные силы уже не сдерживают чувство, и любимый опять идёт навстречу, и сердце дрожит, и мурашки бегут по коже, и не спасает разумная мысль: ты в другом городе, в каменном мешке на девятом этаже. Любимов шёл навстречу, напряжённо вглядываясь в давно не виденное лицо Сапожниковой, осознавая её реальность, прорываясь сквозь туманную мглу забвения. Шаг за шагом, рывок за рывком — ближе и ближе. Губы Сапожниковой шептали: Саша. И ни одной мысли. Только имя и облик — с каждым мгновением, с каждым биением сердца — всё яснее и явнее.
Речитатив сердечный с утра и до ночи. С ночи до утра. Повторяемость событий и неизменность идущего к ней, грядущего: имя и облик, облик имени, имя облика, именно облик. Что в имени тебе моём? Облака. Именно облака обволакивают горизонт, сужая видимость до расщелины выхода-входа в своё “Я”. Где своё в этой двойной системе жизни “разум-чувство”? Молчит хранитель-путеводитель. Ведёт молча, не подавая вида. По щупальцу ощущения сквозь — насквозь окаменелостей сущности — по кладбищу обыденности.
Пелена времени спала, запеленав сознание в пространство. Какая разница как, когда знаешь что...


;
В свете разработанной А.Эйнштейном специальной теории относительности (СТО) Сапожникова вдруг вывела нечто новое (для себя, дуры, конечно, другие-то может быть, это давно знают).
А дело в том, что второй постулат СТО — принцип постоянства скорости света в вакууме, а в среде скорость света изменяется, потому что свет светит и греет, свойство у него такое. А раз он светит и греет, то значит, выделяется энергия, — тратится она, расходуется на окружающую среду, отсюда и замедление скорости и уменьшение массы. Потому что закон сохранения энергии-массы не настаивает на том, чтобы энергия одного вещества (в данном случае света) переходила в массу именно этого вещества. Она может передаваться от одного тела к другому, хочет кто того или не хочет. Поэтому свет и светит, и греет. И ещё, по этому же поводу «тело, …помещённое куда-либо по соседству с Солнцем, <источником света>, будет притягиваться к Солнцу, причём сила притяжения будет направлена по линии, соединяющей центры <сердца!> обоих тел. Это силовые линии тяготения». Ну тянет эти тела друг к другу и всё тут! Впрочем, это всё физика. Есть ещё у Сапожниковой в мозгах и другие постулаты: Символ веры (а по Божьему закону тела, которые притягиваются, должны прибегнуть к Господнему благословению и идти под венец, раз уж так им на роду написано) и любовь. А ещё Аввакум (в 17 веке!) говорил:
«Кому охота венчаца ;мученическим венцом — Ю.Л.;
не по што ходить в Персиду, а то дома Вавилонъ».
То есть, как ни крути, но возможно и дома, на земле двигаться со скоростью света, — подумала про себя Сапожникова, — только никто ещё этого не пробовал. И пусть скорость будет приближённой к световой, но любые усилия по увеличению скорости (а значит, и расстояния, то есть пространственная характеристика) уменьшают плотность силовых линий в пространстве в квадрате. А чем больше скорость приближена к световой, тем больше энергия и меньше масса. А чем меньше масса, тем меньше она изнашивается, тем меньше тело, обладающее этой массой, стареет, — подумала так про себя Сапожникова (никто ведь больше про неё не думает, — за неё да, тот же самый автор) и назвала плод своей мысли законом сохранения молодости.