Возлесловие автора.
Учёные, которые занимаются исследованием литературного произведения пришли к выводу, что есть движущие силы сюжета. Первая — судьба, рок, вторая — случайность, которая тоже судьба, но в сниженном варианте. И по мнению учёных «развязка должна быть неожиданна, но не может быть случайна». Бахтин считает, что случайность вообще есть одна из форм проявлений необходимости. И задумался автор Книги гениев: судя по всему дело идёт к развязке, которая не может быть случайной. И пришлось ему голову ломать, чтобы закон развязки Книги гениев открыть. Вот что получилось.
;
Создаётся своеобразная сеть, приводящая к определённой закономерности. Можно говорить об инвариантах развязки.
1. Мученический венец (смерть):
а) героини,
б) героя,
в) смерть героини для мира, то есть её уход в монастырь.
2. Свадебный венец:
свадьба:
а) героя и героини,
б) героини и другого персонажа,
в) героя и другого персонажа.
3. Развенчание надежд (разлука)
а) герой оказывается сыном героини,
б) герой оказывается женатым,
в) героиня оказывается замужней.
Необходимо учитывать желание героя: только без трагедии, и непременное условие героини: только без фарса. В этом свете ни одна из вышеуказанных развязок, кроме смерти, не являющейся компетенцией героев, не вытекает из романного поля действий и действительности; зачастую абсурдна (3а, б, в) или смещает путь становления к одной линии — духовной (1в).
Единственно возможный инвариант: 2, и в большей мере 2а, так как в поле зрения не появляется каких-либо персонажей, которые могли бы претендовать на роль половины для героя (героини).
Из менее вероятных линий 2б и 2в, наиболее возможна 2в, так как для героини вопрос выбора более чем очевиден, чего нельзя сказать о герое, памятуя о сцене “Я тебя не люблю”. Для героя же из инварианта 2 единственно вероятна только линия 2в, которая, конечно же, не снимает его личного выбора.
Также очень спорна постановка вопроса о развязке как исключающей случайности. Дело в том, что если в произведении происходит развязка, то она — случается, что само по себе закономерно. Поэтому более резонно говорить о развязке как закономерной случайности, которая и есть неожиданность.
Итак, что же произойдет в развязке Книги гениев, задаюсь я вопросом. Для читателей очевиден инвариант 2а, для героини 2в. А для автора наиболее приемлем вариант 1в. Впрочем, с вопросом о финальной форме одежды смыкается и цвето-смысловая гамма концовки. В инварианте 2а — это белый цвет, по принципу спектрального анализа разлагающийся на все существующие. В инвариантах 2в и 1в – чёрный, вбирающий в себя все существующие.
Хотя случай 2в — спорный, так как это читателем данная линия воспринимается как траурный марш, а для героини — это счастье любимого, которого она любит навсегда и просто (не из-за и не для).
Есть ещё вариант, когда никто ни на ком не женится, но он чреват снижением роли героя, так как тогда получается инвариант, прописанный Лермонтовым в «Бэле», где главный герой оказывается эгоистом, человеком, чья душа не способна на любовь.
И даже если главный герой будет утверждать, что он любит героиню и ещё как любит, но... – любое «но» будет подтверждением слабости главного героя в преодолении границ (социумных ли, возрастных ли или каких-либо других). А любви свойственно преодолевать все препятствия, как будто их и нет. В случае же «но» получается что нет — любви.
Счастье в развязке закономерно и предопределено, во-первых, позицией автора: «я пишу роман о счастливых людях», во-вторых, сообщением главного героя о том, что «грядут события, достойные третьего романа». Поэтому наиболее вероятны инварианты 2в (счастье героя и счастье героини за героя), то есть разница позиций понимания счастья, не пересекающихся, а с точки зрения героини, p-n-переходных (белый и кажущийся белым цвет) и 2а (счастье героини и героя и читателей за них), то есть сведение различных позиций понимания счастья в единое целое, понимание счастья как счастья вообще, для всех (белый цвет платья, чёрный фрака и цветные костюмы гостей).
Но есть еще инвариант: 2а* с последующим отказом героини: я недостойна. Это приведёт к снижению эффекта ожидания.
В любом случае, читатель, будь спокоен, — все будут счастливы. Придётся что-нибудь придумать (Впрочем, всё это цепляния за занавеску — видимость жизни, являющаяся реалией предсмертных судорог.
;
Сапожникова, как следует проинструктированная Дарьей, пошла на канал Грибоедова билеты для Даши покупать, туда и обратно (и билеты и ходила — от Салтыковки и назад). На Грибоедовском канале стоит Казанский собор, вернее, левая группа его колонн частично образует стенку канала, как в Венеции. Но погода, хотя и в канун дня влюблённых, была нелётная. Наверное поэтому стоящие перед Сапожниковой мужчины брали один за другим билеты на сегодня на “Аврору” (Это такой фирменный поезд “СПб — Москва”) и обратный на завтра. Только когда трижды она услышала эту фразу: сегодня туда, а завтра обратно, она поняла, что это имеет какое-то отношение к завтрашнему дню. А именно, что влюблённые едут к своим возлюбленным. Аврора напомнила ей смутно какой-то революционный залп. Но она по-прежнему находилась в состоянии ступора, то есть была вместе с любимым, с которым ей вряд ли удастся увидеться раньше её возвращения из СПб. И вдруг революция произошла в её сознании: она сначала увидела, как Любимов, узнав её СПбшный адрес, пишет ей милое ничего не значащее для посторонних письмо, в котором сообщает, что пишет роман, где главная героиня не кто иная, как она, Сапожникова-любимая (так как основа романа как жанра – лирическая линия). — «Погубишь ты меня. Светка, но я напишу об этом роман...» — И Сапожникова по получении письма звонит Любимову в П, который, конечно, рад, но зачем же деньги тратить, на что Сапожникова отвечает, что самая радостная трата денег – на любимых людей, а уж на любимого и подавно. Стоит Сапожникова в очереди и мечтает себе всё это. Тут очередь продвигается на одного человека вперёд. Соответственно, и Сапожникова делает шаг к окошку. А дальше она уже ничего с собой поделать не может, потому что явно видит Любимова в П, покупающего билет в СПб и обратно. И что бы ни внушала себе Сапожникова по поводу иллюзии и буйной своей фантазии, но и лошадиная доза издёвок над собой ничего не меняла в её сознании: завтра он приедет и всё тут.
Взяв билет для Даши, Сапожникова вернулась в библиотеку, светясь всю дорогу, вопреки погодным условиям. Задача минимум на сегодня была выполнена. Сапожникова привыкла придумывать себе все, и подарки к празднику в том числе. Забыла о своём подарке Любимову к прошлому Дню влюблённых. Она тогда успела-таки поэму закончить, в которой Любимов – главный герой, специально папочку с прозрачными карманами купила и поэму туда разложила. Знала она о том, что не очень-то он любит чужое отдавать, а от своего и подавно не откажется. Но он — вернул. Очень скоро. Листочки с поэмой, а папочку (которую, в отличие от поэмы трёхэкземплярной, тиражировали в бесконечном количестве во всех городах всех стран мира) себе оставил. Дело вкуса.
А Сапожникова опять в калошу села.
Возлесловие автора
Праздники — дело хорошее, особенно, если есть что и с кем отмечать. Даше есть что и с кем. Она в П. на женский день поедет. А Сапожникова в монастырь пойдёт странноприимным человеком. Ей тоже есть с Кем и что праздновать. Праздник души для неё — когда она прикосновение к Господу ощущает.
А Любимову в СПб приезжать не с чего: ни повода, ни цели. Разве что, зная о своём неограниченном влиянии на Сапожникову, пресечь в корне её уход в монастырь (дети брошены, а она как не мать). Пусть о детях сначала думает, а не о любви и о Боге. То есть это не должно мешать ей выполнять материнскую функцию. А выполнит, тогда и об ответственности её можно будет другим говорить.
Это у Сапожниковой он единственный, а у её детей она, Сапожникова, — единственная. А для Любимова она, Сапожникова, никакая не единственная, а вообще никакая.
;
Его поведение с Сапожниковой — строгая видимость, во всём — подчёркнутость: подчёркнутая предупредительность, подчёркнутая вежливость и даже подчёркнутая небрежность. Своими жестами по отношению к ней прочерчивает он сюжетную линию романа. И, оказывается, полтора года никакого к ней отношения он не имел.
— Ну нет! — Возмутилась плоть Сапожниковой, — только начавшая чувствовать себя женщиной, она не собиралась сдавать завоёванные позиции.
— Что ты! Любимый всегда прав, — пролепетала душа Сапожниковой, умудрённая жизненным битьём и катаньем, — раз он так говорит, значит, так оно и есть.
— Для него, — усмехается плоть, — но не для меня. Объединяйся со мной, он не устоит против нас двоих.
— Насильно мил не будешь, — подумала обречённо душа. И плоти ничего не оставалось, как оступить, спрятаться в норку подсознания, — но только на этот раз, а не навсегда, потому что сейчас её «нет» натолкнулось на «да», и Сапожникова получила в результате этого ноль.
Путь, направление его определяют поступки человека. На самом деле это по методу обычной логики можно говорить о предполагаемом развитии. В нашем же случае поведение главных героев непредсказуемо, так как, по определению Елены Григорьевой, — это литература факта. Может ли автор предугадать, как сложится судьба той же героини, в чьё сознание доступ ему неограничен? И что может быть известно ему о судьбе главного героя, в чьё сознание доступ невозможен?
— Ну так что, решилась? — Спрашивает плоть у души.
— Ты о чём? — В прострации отзывается душа.
— Я о том, что нужно что-то решать, на что-то решаться.
— А что можно сделать?
— Атаковать. Лучшая защита — нападение. И так — до победы, полной и безоговорочной.
— Зачем нужно его побеждать, если он не любит?
— Ну ты, Сапожникова, и мямля.
— Нет, просто это обман.
— Женская природа такова.
— Но духовная человеческая природа взыскует истины, а как её найти, если лгать самому?
— Иллюзия всё это: истина, обман. Я говорю о честной победе, а ты: зачем... Скажи от всей души: он тебе нужен?
— ...
— Нужен, нужен. И так знаю тебя, как отлупленную.
— Облупленную, — поправляет склонная к филологической точности душа.
— Да ты и облупленная, только не летишь никак, не веришь в силу крыльев своих, и отлупленная. Вон сколько палок жизнь о бока твои обломала, а всё ничему не научила. Нужно же уметь уроки извлекать. А ты для очередной пощёчины щёку подставляешь, будто для поцелуя. И каждый, кому не лень, измывается над тобой. Да и как не поддаться, если ты вся, вот она — бейте, я сдачу не дам. Искушаешь других, к безнаказанности приучаешь, а потом плачешь.
— Искушение в каждом, оно — внутри. Если человек позволяет себе так с другим поступать, это его проблема. И наказывать ни тебе, ни мне не дано. Не судите и не судимы будете. А слёзы — это очищение.
— Всё, всё, не уводи разговор в сторону. Отвечай напрямоту: нужен он тебе или нет? Можешь без него жить?
— Как видишь, могу.
— Вижу. Что не можешь.
— Но ведь я живу без него. Уже за месяц до отъезда при случайных встречах с ним глаз не поднимала и не разговаривала. Сорок дней, как я без света глаз его, без слов голоса его. В аккурат сегодня, в день влюблённых, сороковой пошёл...
— А вот это и есть обман.
— !?
— Сейчас объясню, — самодовольно заулыбалась плоть, — да, ты на него не смотришь, но — видишь, не слышишь его — но звук, тембр, окраска голоса воспроизводимы внутренним слухом наизусть. Ты ни секундочки ещё без него не жила. И сколько будет этот обман продолжаться? Ну ладно, не дрожи, как лист осенний в воздухе промозглом. Я сама на него не лучшим образом реагирую. Только почую близость к нему, колени подкашиваются. А уж любое движение: поворот головы, торса...о-о-о! — стонет плоть, — всею плотью изнемогаю, истекаю. А он ещё масла в огонь подливает, как будто не знает, как это на женскую природу действует: якобы он рубашку в брюки заправляет, поддёргивает штаны-то счои за пояс. Так бы его ремень вытащила... ммм... — опять стонет плоть, — и отхлестала в сердцах. О, с каким наслаждением я стащила бы с него якобы спадающие джинсы... Ты что, не понимаешь? — Вдруг разозлилась сама на себя плоть и заорала на душу,:— Нам нужно быть заодно. Или выкинуть его из головы, сердца, души и жить, как все. Живут же люди. Или добиваться своего. А ты: шарфик на мою голову, а голову вниз. Время-то идёт и не в мою пользу счёт округляет. У меня-то срок земной ограничен, а я так ничего от жизни и не поимела.
— Сама говоришь: живут же люди. Вон отшельники в пустыне, а великомученики...
— Завела шарманку, то не люди, а святые, они не от мира сего, а я — от мира. Я мир и людей люблю и хочу быть с ними.
— Ага, и слабостям их и своим тоже потакать. Все так живут. Знаю я тебя, — душа испытующе глянула на плоть, — вижу я, как ты все посты соблюдаешь. И крест-то на тебе без году неделя, а потерпеть никак не можешь. Твоё от тебя не уйдёт, если оно твоё. И что значит, живут же люди? Я тоже хочу жить, а не мучиться. Да, я живу им. Да я только на миг представлю, — в голосе зазвенела влажная струна, — что никогда бы его не встретила, что... его бы не было на свете, то вздохнуть нет сил. Он есть, и жизнь моя есть. А другого не дано.
— Чего-то я не пойму. Вздохнуть нет сил. А как же жива-то до сих пор? — Ёрничает плоть.
— А так и жива, что спасаюсь тем, что он есть. Мысль о том, что он есть, и светит мне и согревает меня.
— Значит, будем своего добиваться, — рассудительно произнесла плоть.
— Не буду я ничего добиваться. Я его не для тебя люблю и не для себя. Я просто его люблю, живу им, — спокойно ответила душа.
— А он тебя нет. И что теперь мне делать?
— Жить по заповедям Божьим.
— Ты, значит, образ лелеять будешь, а мне его руками не тронь? Хитрая.
— Тоже мне амазонка. Не забывай, что он — мужчина, и это его сущность — одерживать победу. А твоя суть — сдаваться на милость победителю.
— И сколько этого одержимого мне ждать, тем более что он и не собирается даже отношения со мной поддерживать, а не то, что в объятиях пытаться удержать?
— Брось свои женские штучки. Это всё ты натворила: то ей волосы покороче, то платье этакое подавай, то туфли, а то куртку кожаную — совсем голову парню задурила. Да он не дурак оказался, понял, к чему ты клонишь, и честно сказал: нет у него с тобой никаких отношений.
— А кто на молебне в Татьянин день за мной стоял? Призрак?
— Ну и стоял, случайно так вышло. Но на молебне я вообще о тебе забыла, а ты без меня так, статуя.
— Ой, уж ты-то без меня — птичка безголосая, бесхвостая.
— Ну и птичка. Вот улечу к Господу...
— Не улетишь. Детей на кого бросишь?
— Господь позовёт, и улечу. Всё по воле Его.
— Всё, всё, поняла, поняла, — сдалась плоть, и Сапожникова очнулась. Надо же такому присниться? Когда она Любимова видит во сне, так потом на душе светло и на сердце спокойно, а тут будто кошки цапались. Всё тело болит и душа ноет... Брр... Огляделась Сапожникова: где это она? Сидит за столом старинным, широким, книгами обложена, впереди — мужчина седобородый, седоволосый в ермолке древними свитками шелестит. Куда проснулась? В библиотеку. А ещё у Сапожниковой в животе поселился нежный и тёплый котёнок, который урчал от удовольствия, когда Сапожникова делала в библиотеке открытия. Сидящие рядом читатели поднимали свои умудрённые головы и смотрели по сторонам: откуда здесь, в таком серьёзном месте, могло взяться животное? Они же не знали, что среди них по-настоящему завёлся писатель, потому что Сапожникова иногда бросала свои научные поиски и — вдруг — вытворяла — стихи. Потолок высокий, под потолком баллюстрады и три бальных люстры висят. Асамблея здесь была раньше, наверно. А теперь книжные шкафы под потолок в два яруса (и на баллюстраде тоже). А ещё где-то общий фонд есть. Столы старинные длинные, четверых можно усадить. А здесь по два стула за каждым столом. Больше людей и не сядет. Вольготно. Сосед по столу, как в другом государстве. И ничейная сторона есть. Хоть локти по столу распластывай. До границы не дотянешься. Отсюда и самоуважение. И книги-то перед Сапожниковой умные и научные: «Блуждающие сны и другие работы» Жолковского Александра, профессора университета Южной Калифорнии, его же «Работы по поэтике выразительности», Лотмановский труд «Внутри мыслящих миров». Вон что Умберто Эко в предисловии к английскому изданию этой книги написал: «Культура, ориентированная на грамматику, зависит от «Справочников»; культура, ориентированная на текст, зависит от «Книги». Справочник — это код, который позволяет создавать новые сообщения и тексты; книга — это текст, построенный по правилам, которые пока ещё неизвестны, но которые, стоит их проанализировать и свести к форме справочников, смогут предложить нам новые способы создания текстов» .
Сапожникова подняла голову от книги, потому что сегодня глаза сами закрывались, погружая её в глубины «Я», и огляделась. Вдалеке, на входе в зал, мелькнул чей-то взгляд, и она вздрогнула, — померещилось. К выходу прошёл мимо неё кто-то, и она уловила в запахе смутное вспоминание того, желанного, и опять вздрогнула. Надо что-то с этим делать. А что делать? Но надо же с этим что-то делать, когда глаза натыкаются в литературоведческом материале на grief ago. И мало этого горя, которое для кого-то «назад», а кого-то и возвращает в это «назад», потому что когда-то оно было самым настоящим счастьем; и мало одного косвенного (вскользь) соприкосновения с образом, так ещё и авторство указывется: Дилан Томас. Ну и что? Мало ли кто кого любит, какие стихи. Но два разносторонних косвенных отправления в одну точку создают объём, и Сапожникова погружается, но уже не только в глаза его, не только в ощущение его близости, — воздух пропитан запахом, ароматом давнего чувства, вечного чувства к нему, ощущением его во всём. Он не был в этих старинных залах библиотеки, но тем не менее он рядом, потому что она таскает его повсюду. Она живёт им везде, всегда. Жизнь продолжается. А что делать...
Пойти, что ли, кофе выпить в буфете? Она поднялась из-за стола и сомнамбулически двинулась к выходу. В буфете она, сделав глоток горячего напитка, наконец-то расслабилась и вспомнила почему-то его последний взгляд в фойе университета П. в Татьянин день сначала на неё, а потом вопросительный — в сторону друга: видишь, мол, артистка... Вспомнила и улыбнулась, потому что почувствовала всем телом блаженное состояние.
— Вот видишь, тебе тоже хорошо, — сказала душа плоти.
— Чего хорошего, — пробурчала та.
— Ну не упирайся, я же чувствую, как ты нежишься, когда я рисую образ его.
— Ты кормишься видимостью, иллюзией, отражённым светом. А раньше ты сама дарила свет, горстями разбрасывала.
— Не могу же я улыбаться незнакомым людям, которые на меня и не смотрят?
— Зато ты пьёшь свет их любви. Сегодня в метро ты прямо впивалась глазами своими в парочки.
— Неправда, я радовалась за них.
— Вот именно, ты радовалась их радостью, отбирая у них их сокровенное. А я хочу, чтобы меня обнимали, целовали, дарили цветы, волновались, если я задерживаюсь. Я хочу быть нужной, а ты подсовываешь мне картинки, которые только и возбуждают меня, но не утоляют. Да, я расслабляюсь, когда в тысячный раз вижу, как он посмотрел на меня полгода или год назад. Но когда я иду в театр, то хочу идти туда не одна. Ты понимаешь, не одна!!!
— А разве ты когда-нибудь ходила в театр одна? На «Женитьбу Фигаро» с Галочкой, на «Историю русского камамбера» с Нюрой и Мишей.
— Я про другое. Ты понимаешь ведь, что я про мужчину говорю, про своего мужчину!!!
— Успокойся. Понимаю, и ты понимаешь, что если нарушишь заповеди Господни, то можешь меня потерять. Я, конечно же, ни в коей мере не шантажирую, но представь, что тогда будет с тобой. Ну, найдёшь ты себе мужчину...
— Не надо мне никого искать! Сама знаешь, кого я хочу!! Я не хочу жить иллюзией, в иллюзии... Я не могу так больше!!!
— Потерпи, скоро пойдём в монастырь...
— Я не хочу быть выхолощенной свиньёй.
— Это борова выхолащивают.
— Не цепляйся, ты поняла, о чём я. Я не хочу переставать чувствовать себя женщиной.
— Но ведь ты сама знаешь, что он тебя не любит. Смирись...
Но тело выкручивало, а Сапожниковой и чашечка кофе не помогала. Она засыпала на ходу. И ей пришлось раньше времени отправиться в Дашино общежитие. Выйдя из библиотеки, она остановилась на миг, задрав в восхищении голову, но дальше медленно шаг за шагом стала двигаться, чтобы не заснуть, вдоль ограды Екатерининского сада, не сводя глаз с неба. Забыла даже о четверостишии, которое донесла из one of the Research Reading Rooms до выхода. На небе сияло солнце, самого светила не было видно, но свет его наполнял позолотой воздух, и у деревьев тёмных кроны на самых верхушках были вызолочены. Жёлтое на голубом. Что-то мелькнуло в сознании, контраст серо-сиреневых туч с одной стороны и небесной голубизны с другой. В этом свете памятник Екатерине II зеленел, словно собирался выпустить почки. И везде, там где проходили лучи, образовывалась тонкая сеточка — золотая паутинка. Для влюблённых...
Так мы с тобой, мой друг, навеки сплетены, —
Как стон одной струны,
как трепет занавески.
Ты — камень, тяжесть — я, ты — свет, я — тень стены.
Я — песня, а ты — звук пронзительный и дерзкий.
Куда ни бросишь взгляд, к чему ни прикоснись,
Где ты, там тут же я, где я, там ты незримо.
Так в спаянности душ проходит с нами жизнь,
А гордые тела — поодиночке — мимо.
И как теперь нам быть, какою меркой боль
Измерить и сравнить: кому больней на йоту?
Навеки сплетены, любимый, мы с тобой —
Как берег и вода, — ничто не разольёт их.
Что же на самом деле происходит? Борьба плоти с душой, где одна желает подчинить себе другую, впрочем, плоть кидается на душу, как вода на берег, разрушая его, но и стихая, но и разбиваясь сама. В человеке одна из них может быть ведущей, но тогда другая становится ведомой, а это неполноценность человеческого «Я». И только когда обе они слажены в желаниях и действиях своих, можно говорить, что человек идёт по пути совершенства.
Насквозь. Рассказ гения
Он шёл по университетской набережной вдоль мутной, медленно текущей воды. Асфальтовые плиты под ногами темнели цвета кожи бегемота, бесконечным, скользящим, пружинящим ковром. Воздух был мокр и насыщен влажными капельками, уплотняющими его в безвременье.
Он шёл медленно, ему некуда было спешить. Человек без возраста, мыслей, памяти. Японцы сказали бы: человек, потерявший своё лицо. Евреи назвали бы его человеком, не отбрасывающим тени.
Какой сейчас век? — Сегодня. Какой день недели? — Будничный. Какой город? —Чужой. Где-то за сотни километров есть или были когда-то свои. Люди, которые улыбались при встрече. Люди, которым было дело до всего, в том числе и до этого человека. Здесь и сейчас никому не было до него никакого дела. Человек растворялся в сером будничном воздухе. Он переставал быть кем-то. Он переставал быть.
Время было везде и во всём. Печать времени лежала на лицах встречных прохожих, стояла на плакатах и афишах заезжих гастролёров. Время лилось с неба.
— Кратковременные осадки, — сказало бы радио «Точка», если бы оно здесь было, если бы человек услышал. Но и радио «Точка», и евреи, и японцы, как и всё остальное, было далеко. И человек оставался нигде. Он никому не был нужен. Ему ничего давно уже не было нужно.
Так привычно было идти. Идти по ступеням, по этажам, по чьим-то делам, добросовестно выполняя поручение за поручением. Словно держась за поручни дороги времени. Словно за чью-то руку. Было привычно идти. Но теперь он не знал — куда. Ему не нужно было никуда. Его никто ни о чём не просил. Вокруг было бесконечное жизненное пространство. Добротные каменные дома впускали в недра свои неандертальцев и неофашистов, неофитов и новых русских, и просто — людей, но — людей своего времени. Людей с желанием конкретного, своего, личного. А этот человек ничего не хотел для себя. Он жил желаниями других. Но сейчас все вокруг были другие. И человек шёл по привычке, не зная, куда. Ему было всё равно куда идти. Он знал, что нужно всё время двигаться, но двигаться без цели было бесполезно. Кому он мог помочь, кому указать путь, если сам он превратился из странника в безликое пространство, если в душе его не было ориентира? Что могло быть вокруг, кроме распутицы?
Но человек шёл вперёд, с каждым шагом приближаясь к своему «Я». Он потерял себя и он искал себя. Человек без возраста, мыслей, памяти, цели. Он живёт сегодняшним днём, и раз это «сегодня» есть, значит, есть и жизнь. И значит, кому-то он очень-очень нужен. И найдётся всё, когда он сам найдётся.
;
Можно ли убежать от себя? Идиотский вопрос, ответ на который знает любой индивидуум, проживающий в социуме. Сапожникова думала также, но решила проверить, то есть она решила, что теперь ей всё можно, в том числе и это: убежать от себя. Но она решила не бегать, а уехать, и спокойненько села в поезд без какого-либо внутреннего содрогания или переживания, и поехала, и переместилась из-в. Совесть её была чиста. На душе ясно. На сердце тихо. Так тихо, что если бы была осень, то ни один лист на дереве жизни не шелохнулся бы. Но был февраль, как оказалось, в СПб с плюсовой температурой, а в Дарьином районе так ещё и ветреный. Так думала Сапожникова, которая всегда думает не то, что есть (правда, в итоге почему-то получается так, как она думала, но сейчас речь идёт о другом). Как сказала правдивая Дарья, в её районе всегда ветра. И Сапожникова почему-то вспомнила свою заонежскую деревню на семи ветрах, где ветер — явление домашнее и до того привычное, что его местные жители и не замечают. А так как в Дарьином районе дул ветер, то Сапожниковой сначала приснился сон с убиением и расчленением, а потом, по приезде Дудыриной с Мишей, она почему-то приняла их по записке за израильских Нету и Мишу, и обрадовалась, что Миша так быстро приехал снова. Но приехал Маша, да не тот; и не один, а с вездесущей Нюрой, которая как только приехала, так и выяснилось, что Сапожникова не только от себя, но и от Любимова никуда не уехала. Во всяком случае она при всяком неудобном моменте, как сказала правдивая Дарья, его некстати упоминает. Но Сапожникова не успела даже расстроиться слегка (на плоть, душу и любимого), как они втроём, потому что Даша после двух Сапожниковских поцелуев (третьего не было, так как Сапожникова ушла в себя расстраиваться) уехала в академию на занятия, а они втроём оказались в кинотеатре «Аврора» на просмотре фильма «Властелин колец». Билет Сапожниковой, как ни странно, несмотря на своё отсутствие, купила ей по своему студенческому билету Даша. Когда утром они вчетвером должны были встретиться в «Колизее» и пойти на утренний сеанс этого же фильма, то, хотя они и встретились, билетов не оказалось. А дальше они вчетвером гуляли по Невскому, пили утренний сок и искали что-то в «Сайгоне». Сапожникова ничего не теряла, поэтому она просто смотрела по сторонам, не теряя при этом бдительности, и поэтому не заметила, как все всё нашли и стали искать её. Но она и не терялась. Ей не суждено было уйти от себя и в этот раз, и поэтому она сидела в удобном кресле между Нюрой и корейцем, откуда-то взявшемся справа и весь фильм стискивающим руки в кулаках, и смотрела на милого мальчика Фродо с мохнатыми ножками. Смотрела и радовалась этому чистому мальчишке, на долю которого выпала масса неприятностей. А всё один человек, да ещё кольцо власти. Всем миром можно овладеть, а нельзя на палец одевать, потому что твоё желание овладеть сразу же становится желанием кольца, которое тебя порабощает, будь ты человек или хоббит, всё одно. Вот пришёл какой-то Гендальф, возмутитель спокойствия. И всё началось. А что делать, если этот возмутитель спокойствия является носителем чувства? Он переживает за все существа на земле, потому что знает все варианты того, что может произойти, если делать то-то и то-то, и даже самый худший, если ничего не делать. Но что поделаешь, если Гендальф чувствовать чувствует, а значит, знает всё, но сам сделать ничего не может. Ну не дано ему. Вот он и ищет, кто может. А может только тот, у кого свет в сердце и желание добра всем живущим. Вот только тот, кто может, не знает что и как. И когда сильные мира сего спорят, не доверяя друг другу кольцо власти, хоббит Фродо выходит вперёд и говорит: “Я отнесу кольцо (это в пасть злу-то!), но я не знаю дороги”. И все сильные мира сего умиляются (потому что доверяют этому малышу. Взрослые всегда умиляются, потому что доверяют своим детям; а иначе зачем тогда им было рожать этих детей, своё будущее то есть, если они в него не верят.). И все сильные мира сего помогают хоббиту (полурослику), пока он не набирается сил, не становится взрослым, а значит, перестаёт верить другим. И когда настаёт такой момент, хоббит уходит один, не считая своего верного слугу и друга Сэма, который на сказанное сквозь слёзы Фродо: «Я должен идти один», соглашается: «Ты и пойдёшь один, — бросаясь следом в воду, не умеючи плавать, — а я пойду с тобой». И Фродо спасает верного друга от верной смерти, потому что берёт с собой.
Впрочем, это сказка. Это сказано, но как! И Сапожникова, глядя, как сражаются войска за одно кольцо, как стираются целые жизненные пространства, порабощается дух, тоже стискивала пальцы. Но были ещё добрые, наивные и смешные существа полурослики, которые умиротворяли. И весь зал, глядя на них, взрывался добрым смехом. А Сапожникова почему-то вспоминала своих друзей, которые вот также стискивали пальцы, переживая за неё-взрослую. А когда они начинали хохотать, она понимала, что поступила, как ребёнок. В каждом человеке есть высокое (взрослое, трагическое) и простое (детское, смешное). А ещё Сапожникова почему-то поняла, что может носиться со своим чувством до морковкиного заговения, но пока не найдётся в хоббите-взломщике смелости сделать это чувство реальным, ей самой ничего не поделать. Так всё словами и останется, сколько бы она слов и в каком порядке бы их не написала.
Нюра с Мишей по приезде в СПб рассказали Даше и Сапожниковой интересную деталь. Слушали они радио «Точка», а конкретно, интервью с БГ, и когда он сказал, что пишет теперь псалмы, то они оба (Миша и Нюра, разумеется) сразу же вспомнили про Сапожникову и обрадовались:
— Ну все псалмы пишут.
Когда они рассказали это, Сапожникова странно посмотрев на них, задалась вопросом:
— Почему все? Только двое, я и БГ.
На что Миша ответил:
— Ну БГ – это всё.
И Сапожниковой ничего не оставалось, как согласиться, — если для кого-то это всё, то ничего не поделаешь. Всё в руках мужчины. И если он говорит, что «самое время перейти эту реку вброд» и что он идёт с рожденья на север, потому что в его жизни другого направления не дано, и называет эти тексты псалмами, то, значит, это псалмодическая линия БГ и идущих за ним по эскалатору жизни.
С первых же поездок в метро Сапожникова, наблюдая за окружающими своим новым взглядом на мир, увидела пассажиров метро как паству, выполняющую обряд богослужения, перехода из-в. Спускающиеся по эскалатору вниз, в пасть подземного мира, отстраняются назад. Входя в электропоезд, многие или закрывают глаза, или достают книги, журналы и читают, внемля Слову, впитывая Слово. Склонённые над текстом, напоминают они Сапожниковой молящихся в храме: все вместе, и каждый сам по себе. А поднимающиеся вверх по движущейся лестнице прямо-таки наклоняются вперёд, будто тянутся к свету. Сапожникова понимала, что это её видение в свете веры в Господа и людское доброе начало. Но вот и БГ в своих земляках это же увидел, и написал альбом песен «Псалмы». Конечно же, поведение людей на эскалаторе — это проявление физических законов, объясняемое инерционными силами. Но и физические законы, в свою очередь, проявление Закона Божьего. И как в трёхчасовом фильме невозможно показать целую жизнь, так и в частном законе невозможно проявить полностью Закон Божий. Но если человек видит свет, то и в полумраке он разглядит этот свет, рассеянный по лицам.
А напугать можно одним словом. Нюра рассказала, что день влюблённых они встречали с Сапуновой и Скво. Маленькой Скво везде в П. мерещится Сапожникова, а ещё — ангелы. Девочки успокоили Леночку Кулебякину:
— Это хорошо.
А Миша пресёк все девические ангельские представления в корне:
— Ты что! Это очень плохо, потому что, когда ты видишь ангела, он умирает.
Скво, конечно, не только расстроилась, но и перепугалась. А Сапожникова, узнав о Мишиной шутке, сказала ему:
— Ай-яй-яй, разве так можно со светлой, доброй девочкой?
Сказала так Сапожникова Мише, а сама про ангелов стала думать. О том, что ангел почему-то всегда мужского рода. Как-то не встречаются ангелицы. Кстати, Анжела — это видевшая ангела. А ангела может увидеть только тот, кто светел душой, и только тогда, когда он поёт. А чтобы запеть, ангелу нужно не просто быть счастливым (ангел — это и есть счастливый), а переполняться счастьем и делиться им с другими.
;
Головная боль — нахождение между. Но не для Сапожниковой. Не болит голова у дятла. Вот так и она. Куда долбит? — Непонятно. И ведь знает она, что многое вокруг неё — её же выдумка, наталкивается, душу в кровь раздирая, на всяческие препоны и продолжает в том же духе.
В этом мире ни одной душе не позволено навеки остаться невинной. Ради нашего же процветания наша же инстинктивная природа заставляет нас принять факт, что всё в этом мире не таково, каким кажется на первый взгляд. Потеря и предательство — первые нетвёрдые шаги долгого процесса посвящения, который приводит нас в la selva subterranea, подземный лес. Там, иногда впервые в жизни, мы получаем возможность не натыкаться больше на стены, которые сами же воздвигли, а научиться проходить сквозь них. Это так написала Кларисса Пинкола Эстес в своей книге: Бегущая с волками. Женский архетип в мифах и сказаниях
Сапожникова, вроде, и уехала от своего: от дел лабораторных, кафедральных, чтобы личными (курсом лекций и диссертацией) делами заниматься, но Ирина Эдуардовна, координатор Соросовского гранта и одновременно, что естественно, обворожительная преподавательница кафедры Истории русской литературы СПбГУ, а также прекрасная Елена Григорьева, доцент этой же кафедры, мягко намекнули Сапожникова, что как стажёр должна она в их кафедральных заседаниях участвовать. Пришлось.
Пришла. Елену-прекрасную увидела. Подошла, естественно, — деваться некуда. Открыточку свою приготовленную протягивает.
— С чем это? — Удивляется Елена.
Сапожникова, естественно, отвечает, что со вчерашним днём, и идёт усаживаться, потому что Аскольд Борисович, профессор и заведующий кафедрой, но при этом похожий на Сапожникова-старшего, уже объявляет о начале заседания. Идёт она усаживаться, а навстречу Замир Курбанович. Встретились, как родные. Родные и есть. С одного, чай, университета. В любом месте есть родные, и СПб от этих мест ничем не отличается. Замир Курбанович на презентацию энциклопедического справочника приезжал. А в день Сапожниковского отъезда ещё приедет, будет доклад делать, так что Сапожникова с ним ещё встретится, если выживет после защиты Ириной диссертации, если сама Ирина выживет, конечно.
Возлесловие автора
Как-то раз ещё в П Сапожникова показывала Ирине Дьяченко кабинет 153 или 135, неважно, но где он находится, объяснить трудно, если тот, кому объясняют, не строитель. Я имею в виду не только строителей университета, но и студенческо-преподавательский состав строительного факультета, у которого там, в этом подвальном помещении, расположенном на одном уровне с гардеробом, лабораторные работы проходят. Когда Сапожникова спустилась к гардеробу, Ирина недоумевала, куда она идёт, где же там могут быть кабинеты? Но когда Сапожникова открыла потайную дверцу напротив фотолаборатории и за ней оказался длинный, с бесконечными поворотами коридор, Ирина больше не сомневалась в способностях Сапожниковой отыскать то, что ей, Ирине, неведомо, а также в Сапожниковском знании плана университета. Знала бы Ирина, сколько раз была здесь Сапожникова во время ремонта университета, и даже с Деканом хаживала по тайным тропам до ВЦ, так как ректорский и первый этажи были перекрыты строителями, то не удивлялась бы Сапожниковской вездесущности. Как-то даже Сапожникова слушала здесь стихи Димы и Саши, так как было время встреч сокурсников после летних каникул, и, соответственно, мест для кулуарного общения не хватало. И помощник коменданта Валентина Степановна нисколько не удивилась, встретив здесь Сапожникову, которую где только кто только не встречает.
;
Садится Сапожникова на место. Сидит, слушает Аскольда Борисовича, ловит время от времени в объективе взгляда Елену прекрасную, сидящую неподалеку перед ней, и до неё начинает доходить, что она натворила. Сидит спокойно, ни к кому не пристаёт, а натворить, как всегда, уже успела. А всё её любвеобильность. И ей теперь на самом деле не хватит слов, чтоб объяснить Вам свой порыв душевный. Это не я, это Сапожникова уже успела придумать и в открыточку запечатлеть. Но это ещё не всё. Мне-то понятно, что это не нервы, а сердца постоянная любовь, и даже известна степень постоянства: n+1. Но если Сапожникова об этом написала Елене-прекрасной, то не значит, что теперь бедная Елена, хрупкая женщина, обязана тяжесть постоянной Сапожниковской любви, как крест какой-то, носить. У каждого свой крест, своя судьба. И Сапожникова не собиралась свой перекладывать. Но ведь у каждого, кроме креста, своя голова на плечах. И стало до Сапожниковой доходить, что её постоянная любовь свалилась, как снег на голову, ничего не подозревающей СПбшной преподавательнице, которая до октября прошлого года знать не знала, а теперь, после такой наглой записочки, и знать не захочет полоумную Сапожникову.
Читатель давно уже знает о том, что Сапожникова является носительницей любви, причём, постоянной, уже почти два года; и на всех окружающих её распространяет в виде душещипательных бесед, которые заводят сами окружающие, потому что им это самим надо, а также в виде лирических посланий. Так уж получилось, что Сапожникова в день влюблённых оказалась в вакууме душевном, по собственному желанию. Сама сроки стажировки оговаривала и, как выяснилось из переписки с Еленой-прекрасной по Нету, этот срок совпал с лекционным временем Елены у вечерников.
Дашу Сапожникова загружать опасается: а как переполнение случится, то ведь невыносима она для Даши станет. Вот “на брегах Невы” напротив университета и выплеснулось:
И что мне, право, в Вас искать, надеясь
На светлый взгляд, на смелые слова?
Но предо мной холодная Нева,
А я от встречи с Вами пламенею...
Только не знает Елена-прекрасная, что на неё из Сапожниковского ушата этакая душевность в немеренном количестве вылилась из-за отсутствия рядом любимых ею девочек и мальчиков, а самое главное, того главного, из-за кого Сапожникова носительницей постоянной любви стала. Предупреждать надо. А кто Сапожникову предупредил? Она по привычке, раз сочинилось и, как ей показалось, к празднику, записала и вручила (с больной головы на здоровую). Теперь ходит и ревёт. В жизни женщины бывает пора, когда она без конца плачет и не может остановиться — даже имея помощь и поддержку любимых людей, она всё равно плачет. Слёзы помогают заделать те бреши в душе, через которые энергия утекает наружу.
В механике культуры коммуникация осуществляется минимум по двум устроенным различным образом каналам: Я-ОН и Я-Я. По каналу Я-ОН происходит перемещение информации в пространстве, по каналу Я-Я ;Е во времени. В случае Я-Он адресант передаёт сообщение другому, а сам остаётся неизменным в ходе этого акта. Во втором, передавая самому себе, он внутренне перестраивает свою сущность... Реальный поэтический текст транслируется по двум каналам одновременно. Он осциллирует между значениями, передаваемыми в канале Я-ОН и образуемыми в процессе автокоммуникации (Я-Я). В зависимости от приближения к той или иной оси и ориентированности текста на тот или иной тип передачи он воспринимается как “стихи” или как “проза”.
Поэтические тексты, видимо, образуются за счёт своеобразного качания структур. — Поэтический текст как своеобразный маятник качается между системами Я-Он и Я-Я. Ритм возводится до уровня значений, а значения складываются в ритм. (Ю.М. Лотман. Внутри мыслящих миров.
Кто знает, что творится в душе Сапожниковой, если она сама об этом не знает. Подозревает, но до конца не уверена. И это то, что произошло на кухне с розочками (сцена «Я тебя не люблю»), заставляет её сомневаться, что он её не любит. Ну всему верит (в каждое его слово), а тут — ступор, который её невесть куда относит. В подвешенном состоянии (и тут и там) и живёт. Хорошо, что есть на свете умные люди, такие, как Юрий Михайлович и Кларисса Пинкола, которые много чего знают и мыслят научно.
По поводу мышления у Сапожниковой своё понимание. Научное оно когда бывает? Когда обрабатывается и исследуется материал, а потом и выводы делаются. В художественном мышлении направление движения: от идеи к образу. Между научным и художественным подходами есть некий зазор, коридорчик, который создаётся потенциальной разницей науки и искусства. Сапожникова в этом зазоре и болтается.
Научное мышление | | Художественное мышление
—————————————
материал идея | | идея — образ
научный путь Сапожниковой:
|
Ей наукой надо заниматься. Но, чтобы заняться наукой, нужно встать на путь обработки материала, отказавшись от бесконечного множества идей, кишащих в сознании. Она и отказывается, сидит в библиотеке, книги читает. Но, оказывается, что и учёные шутят. Фламмарион пошутил: придумал человечка (Лумена), который бы удалялся от Земли со скоростью, больше скорости света. Для такого наблюдателя время шло бы в обратном направлении (то есть сначала фашизм, а потом Троянская война). Представим, что Люмен затем поселился бы на земле, поступил на исторический факультет, подчинился бы земному времени и линейным законам человеческой речи, и перед ним возникла бы задача написать на основе своих впечатлений исторический труд. Исторические события в его изложении оказались бы подвернуты двум трансформациям: первая соответствовала его переживанию обратного течения времени, а вторая — вторичному повороту, вернувшему время к его “нормальному” земному следованию. – Дошла Сапожникова до этого места и как лбом об стену — так мысли и посыпались: вот такое моё мышление, как у Люмена жизнь. Что придумывать какого-то человечка, если я уже есть, живая?