;
В городе Пушкина, Ахматовой, Бродского на брегах Невы Сапожникова сначала просто находилась. Она ничего не вспоминала, ни о чём не мечтала, потому что знала, как это будет тяжело. Потому что все воспоминания связаны у неё с городом П. и Заонежьем, — крае на берегу Онеги.
Сначала она не хотела ничего принимать близко к сердцу, потому что не затянулась ещё рана душевная. А потом, когда она перестала болеть, Сапожникова ничего не почувствовала, кроме горечи утраты, потому что любимый ею город был очень далеко. И дело не только в расстоянии, но и во времени, которое текло таким образом, что не позволяло вернуться в П. в любой момент. Сапожникова превратилась в каменную статую. Но когда очаровательная девушка Марина, лаборантка кафедры истории литературы, на которой стажировалась Сапожникова, подарила ей пурпурную розу, то Сапожникова расчувствовалась и ещё как. Ночью она нежилась в мыслимых объятиях Любимова, от которых тело её дрожало трепетно. О, как реальны были эти объятия! Как хотелось, чтобы сон не кончался никогда! Но Сапожникову ждали книги в библиотеке, и вечером следующего дня — исповедь. И искусительные помыслы, дотянувшие до неё свои грязные щупальцы, отпрянули от Света причащения Сапожниковой к Господу в тот самый день, который Россия отмечала как женский день. А до него ходила по СПб Сапожникова и везде видела церкви. Их было такое множество в этом городе, что Сапожниковой стало казаться, будто она находится в стране обетованной, потому что здесь даже жилые дома были увенчаны в восточном крыле куполом домашней церкви. И Сапожникова на секундочку представила, как же было бы хорошо жить вот в таком доме с домашним храмом. Туда по утрам (перед работой) и по вечерам (перед сном) собирались бы домочадцы, чьи бесхитростные мольбы вплетались бы в слова молитв и поднимались к Господу.
Как благодатно было бы тогда жить на свете!
Но дни за днями проходила Сапожникова мимо таких домов. Она даже не была вхожа ни в один из них, и шаги её, как круги по воде, продолжали чертить свою стезю, повторяя очертания береговых линий...
;
Вот и замкнулся ещё один из кругов восьмимартовской бесконечности. Может быть, из-за этого у Сапожниковой март всегда вызывал странное чувство. Впрочем, этот день, не к столу для недоброжелателей свеклы будет сказано, она закончила приготовлением винегрета, если кому-то интересно, чем занималась в этот день самая одинокая на свете Сапожникова. Дарья уехала в П. организовывать вечера встреч, а может быть, и Ивановские-2, а Сапожникова, вознамерившись заниматься ПУ, конечно же, повела себя, оставшись одна, совершенно иначе. Человек предполагает, а Бог располагает. И исповедавшись на вечерней монастырской службе, Сапожникова ранним восьмимартовским утром неожиданно причастилась к тайне. И стало ей ведомо, что этот пятничный день не только является днём распятия Христа (о котором знают все добропорядочные христиане, поэтому и постятся, Сапожникова, впрочем, тоже), но ещё и (этот данный пятничный, восьмимартовский) оказался днём памяти Иоанна Предтечи, которому усекли голову. По этому поводу Сапожникова даже стих начала думать в электропоезде, возвращаясь со службы в общежитие (так как по причине раннего времени междугородный переговорный пункт был закрыт, а те, кому она собиралась звонить в П, ещё спали):
И головы усекновенье...
Сегодня, право, женский день...
Вечером, возвращаясь с переговорного пункта, она обогнала на сильном встречном ветре мужчину с тёмной благообразной бородкой. Но он догнал её и, пристроившись рядом, спросил:
— Как Вы думаете, почему в этот день столько много везде продаётся и покупается цветов?
На что Сапожникова, думая о главе Иоанна Предтечи, Иродиаде (которой запонадобилась эта голова, видно, своей на плечах не было), и своей, почти потерянной, бедной головушке, ответила:
— Наверное, потому, чтобы сделать приятное женщинам. (Вот и Ирод, чтобы угодить женщине, нет, чтобы цветы подарить, голову приказал отрубить. Интересно, где его собственная голова при этом была?)
Мужчина стал говорить что-то о программировании на покупку, о вредном влиянии цветов на человеческий организм (голова болит), а также о Кларе Цеткин, которая, как заядлая атеистка, специально назначила этот день Международным Женским (наверно, Иродиада ей родственницей приходится). И теперь у всех мужчин в этот день голова раскалывается от мыслей: что подарить, как бы угодить и как не перепутать, кому что (как в “Бриллиантовой руке”: бабе цветы, дитям мороженое). И мужчины, чтобы голову не ломать, срезанные (живьём!) цветы в этот день кладут на алтарь женского желания.
Впрочем, Сапожниковой тоже приятно, когда ей дарят цветы. Не в такой печальный день, конечно. В такой день все цветы, как утаенные от кладбищенских плит...
;
За три дня до отъезда Сапожниковой из СПб началась конференция, на которую из П. приехала со своим докладом Наташа Колихалова, преподавательница и аспирантка ПУ. Наташа, войдя на кафедру, нисколько не удивилась присутствию там Сапожниковой, хотя и не знала о её пребывании здесь. Во всяком случае глаза её светились радостью встречи безо всякого оттенка изумления. Узнав, что в П., который вовсе не Багдад, всё спокойно, Сапожникова продолжила ксерокопирование литературы по композиции.
Но в этот день до доклада Колихаловой дело не дошло. И на следующий день после библиотеки Сапожникова опять пошла поддержать коллегу. Наташа, увидев Сапожникову на этот раз, бросилась к ней, как к самой последней спасательной инстанции на свете:
— Света! Говорят, что сегодня мало докладчиков, и секцию закрывают. А мне ну очень нужно выступить. Сделай что-нибудь. Вот смотри, — и она стала листать перед ничего не понимающей Сапожниковой брошюру заявленных на конференцию докладов, — я же могу и на секции зарубежной литературы выступить. Сделай что-нибудь!
Сапожникова помахала перед лицом обалдевшей от представленных и уже переживаемых ужасов впоследствии непрочитанного доклада Натальи своей просвечивающей зеленью ладонью:
— Наташа! Но ты-то знаешь, где я работаю!
Но Наташа была совершенно невменяема. И Сапожникова отправилась к Алексею Алексеевичу, председательствующему на секции, узнать о том, состоится ли сегодня заседание или же нет. Алексей Алексеевич удивился странному заявлению Сапожниковой, потому что работу секции никто не отменял и доклад Наташа читать обязана, о чём Сапожникова и сообщила тут же Колихаловой. А дальше просто бесполезно было отнекиваться от приписываемых Сапожниковой чудес. И Сапожникова молча отошла к компьютеру, допечатывать список литературы. Сегодня был предпоследний день её пребывания в СПб, и многое нужно было успеть сделать. Но Сапожникову постоянно отвлекали сначала (на самую что ни на есть настоящую минуточку) Марина, которая была подозрительно озабочена завтрашним явлением Сапожниковой на кафедре, затем Милена Всеволодна (в самый разгар работы секции) вдруг заинтересовалась Сапожниковским крестом, так чётко вырисовывающимся на фоне бархатной малиновой кофточки, которую она купила в магазине «Вторые руки», почему-то называемом по-заграничному. Сапожникова, присев на корточки возле Милены Всеволодовны, прошептала, что это не египетская бижутерия, как предполагает Милена Всеволодна, а самый что ни на есть православный заонежский праздничный крест — цветущий (цветками являются шарики на оконечностях в количестве 16 штук: двенадцать снаружи и четыре внутри). Но Милену Всеволодовну зацепило совсем другое слово. Она вдруг переглянулась со своей обаятельной соседкой и спросила у Сапожниковой:
— Заонежский? А откуда он у тебя?
— От бабушки.
— Ты родом из Заонежья?
— Корни оттуда.
— Из какой деревни? — Ещё более заинтересованно подалась к Сапожниковой Милена Всеволодна.
Сапожникова, понимая, что бесполезно отмахиваться, так как они всё равно не знают такой деревни, — карельские жители не все слышали, а уж в столичном СПб и подавно, — решила не спорить, а просто назвать деревню, что она и сделала.
— Кондобережская.
— Преподавательницы опять переглянулись и радостно шёпотом вскрикнули:
— Мы там практику проходили!
А дальше Милена Всеволодна горячо зашептала:
— Вас тогда ещё на свете не было, в шестьдесят пятом году...
— Была уже, — вставила Сапожникова. Но Милену Всеволодну остановить было уже невозможно. И она рассказывала о фольклорной практике, о том, как они ходили по деревенским избам, молодые, как весело им было (помнишь, Таня? — и глаза молодые-молодые у обеих, будто им опять по двадцать).
— А мы ведь песню сочинили о Кондобережских! Тогда почему-то нам сказали, что название её во множественном числе, — растерянно сказала Милена Всеволодна.
Сапожникова, вспомнив древнееврейские скрижали, в которых «Элогим» (имя Бога) — во множественном числе, но также и утверждение: Один Бог и нет Богов других, спокойно ответила:
— Ну да, тогда деревня так называлась, а потом пришли люди со стороны и исправили название на единственное число.
Милена Всеволодна очень обрадовалась, когда Сапожникова захотела песню о своей деревне и даже стала воспроизводить текст по памяти на листочке бумаги:
Закаты дивные какие
Давно я в сердце берегу!
Деревня «Кондобережские»
Стоит на самом берегу.
(что-то про старообрядца, вспомню!)
Он водит пальцем по «Минее»
— Забыл славянский, — говорит.
Над нами небо пламенеет,
Под нами озеро горит.
Какие здесь покой и нега,
Но набежит нежданно шквал —
Взыграет бурное Онего, —
И вечер благостный пропал.
Потянут ливни затяжные,
Теплом избы, как древний скит,
Деревня «Кондобережские»
По-матерински приютит.
1964 г.
Сапожникова расчувствовалась до слёз. Её начало потихоньку лихорадить. А сёстры (как выяснилось) были рады ей, как найденной родне. Да и они обе стали Сапожниковой родными сразу и навсегда. Милена Всеволодна написала Сапожниковой свой E-mail для дальнейшей связи. И до Сапожниковой, глянувшей на адрес, вдруг дошло, что это две дочери поэта Всеволода Рождественского. Совпадений оказалось гораздо больше, чем все трое могли предположить, потому что сёстры, узнав тему Сапожниковской диссертации, а именно, услышав имя Сергея Орлова, опять-таки искренно обрадовались:
— Таня! Надо в архиве отца посмотреть, может что и найдём. Они ведь очень дружны были. Правда, больше друг к другу в гости ходили, но ведь и разъезды были, может, какие письма отыщутся, — Милена Всеволодна вопросительно посмотрела на сестру.
Давно уже окончилась конференция. Милена Всеволодна убежала на лекцию, а Татьяна Всеволодна рассказывала Сапожниковой о том, что Милена Всеволодна и сейчас дружит семьями с семьёй сына Сергея Орлова. И внуки их тоже в детстве дружили, только вот в последнее время Степан, внук Орлова, в депутаты пошёл, отношения изменились...
И ещё Татьяна Всеволодна рассказала Сапожниковой одну очень интересную историю об Александре Суркове, чья деревня, где он родился, тоже, — как и деревня Мегры, родина Сергея Орлова, — попала под воду. Ярославское водохранилище там теперь. Так вот туда-то и ездила отдыхать раньше семья Рождественских. А там была, может, и сейчас есть, одна библиотекарша, которая очень трогательно к Суркову относилась. Она и выкопала, что в поздних стихах Суркова проступает облик деревни, будто она со дна водного простора поднимается, как таинственный Китеж-град.
— Вы, Светочка, посмотрите, может, и у Орлова что подобное найдёте.
На следующий день с утра пораньше Сапожникова поехала в библиотеку, и освободившись к часу, попала в университет, на кафедру, где через несколько минут встретилась с Мариной. Марина, выразительно посмотрев на Сапожникову, пригласила её выпить чаю в буфете, о существовании которого Сапожниковой было в принципе известно, хотя она и не пользовалась ни разу его услугами. Сапожникова очень обрадовалась, не походу в буфет, конечно, а тому, что есть возможность поговорить перед отъездом с замечательной девушкой Мариной, которая очень помогла Сапожниковой почувствовать себя на кафедре как дома. Но Сапожникова ещё не знала, что её ожидает чудо.
После покупки двух чашек чая в буфете СПбГУ, который у Сапожниковой язык не повернётся назвать буфетом, потому что в буфетах не бывает такой изысканной мебели и шикарных скатертей на столиках, Сапожникова с Мариной расположились по-царски и Марина, достав откуда-то пакетик с рисунком «Пассажа», протянула его Сапожниковой со словами:
— Это Вам.
Сапожников слегка обомлела. Но пакет взяла и положила на стол.
— Пожалуйста, посмотрите, а вдруг Вам не понравится, — проговорила Марина, как заговорщица тайного общества любителей Сапожниковой.
Сапожникова полезла в пакет, достала открытку с летними видами СПб, посмотрела на них внимательно и произнесла:
— Таким город я ещё не видела.
— Значит, приедете к нам летом, — улыбнувшись, проговорила Марина.
На обороте открытки было написано:
Светлана! Я очень хочу, чтобы Вы
к нам вернулись!
14.03.2002. Марина
И растроганная Сапожникова, боясь расплескать душевные эмоции, протянула руку к пакету. Там лежала плитка шоколада, чтобы подсластить горечь расставания, и свёрток.
Марина попросила Сапожникову развернуть, что Сапожникова аккуратно проделала, не отрывая глаз от обёртки, из-под которой показалась какая-то куколка. Но это была маленькая, уютная деревянная церковка с золочёным куполом и таким же золочёным металлическим крестиком, который сверкал на солнце. Внутри церковки находился миниатюрный колокол с настоящим колокольным языком. Сапожникова слегка наклонила сооружение, и колокол заговорил. Голос его был мелодией внутреннего Сапожниковского состояния: такая же незамутнённость и некоторая приглушённость звука, то есть мягкий доверительный тембр. Сапожникова заглянула в глаза волнующейся девочки и проникновенно произнесла:
— Такого подарка мне ещё никто не дарил. — А потом зачем-то добавила: — мне не дарят подарков.
— Как? — Изумлению ошарашенной Марины не было предела.
— Ну, бывают, как это принято, определённые знаки внимания, а также своевременные подношения ко дню рождения. Но чтобы вот так... — Сапожникова не могла найти слов, чтобы объяснить, что сделала для неё эта девочка. Да и надо ли было что-то объяснять, когда так хорошо сидеть рядом и просто пить горячий чай, потому что от конфет Марина отказалась. Сапожникова, ничего не сделавшая для этой девочки, не знала, чем и как отплатить ей за такой роскошный дар. Но почему-то в данный момент это её не смущало. И хотя она не знала, увидит ли она ещё хоть раз эту девочку, но одно она знала твёрдо: это незабываемо.
Через несколько часов поезд увезёт её в родной город к родным любимым людям. Но и эта девочка нашла своё место в сердце Сапожниковой раз и навсегда.
Вечером был чай с тортом в Дашином общежитии. Чаепитие проходило в комнате Наташи Складчиковой и Андрея Рыбакова, двух замечательных Дашиных друзей. Конечно же, как и во время многих других ежевечерних чаепитий, не обошлось и без милой, обаятельной Любаши, их соседки по комнате. Андрюша, огромный, тёплый и очень добрый человек, доверительно и долго беседовал с Сапожниковой о Валдае, где живут Наташины родители, а также теперь и люди, которые очень полюбили Андрея с тех пор, когда он приезжал туда познакомиться с будущими тестем и тёщей. Сапожникова посвятила Андрюше и Наташе маленькое детско-философское стихотворение:
Весенний ледок очень тонок,
Как зыбкая ткань бытия,
Как мокрые перья пелёнок,
Где есть молодая семья.
Слонёнком гудит пароходик –
Игрушечный в мире большом.
И как это так происходит,
Что мы в настоящем живём?
Такое доброе стихотворение могло написаться только под впечатлением от общения с очень милыми людьми. И вот эта дружественная семья будущих ветеринаров провожала Сапожникову до вагона, чтобы она не заблудилась в СПб. И опять Сапожникова смотрела на родные лица сквозь вагонное стекло. И опять текли минуты расставания, но уже непонятно на какое время, потому что сроки пребывания Сапожниковой в родном городе зависели от воли Господа.
И Сапожникова знала, что будет вспоминать тихого рыжика Любашу, веселушку Наташу и всепримиряюще-добродушного Андрюшу каждый раз, когда будет вспоминать свою Дарьюшку и её крохотную комнатку, в которой, как в келье, прожила она целых сорок СПбшных дней, то есть проспала сорок ночей.
По отходе поезда Сапожникова уткнулась в поэтические рукописи, наконец-то позволив себе вечер поэзии. И это не прошло бесследно для окружающих, то есть, как впоследствии выяснилось, её соседки не только по купе, но и по улице в городе П., Натальи Павловны, которая сразу же обратилась к Сапожниковой с просьбой редактирования стихов одного питерского поэта. Поэтому вечер в поезде прошёл в тёплой домашней обстановке. А утром, вспомнив о существовании санитарной зоны возле каждого города, в том числе, и её любимого, Сапожникова отправилась в интимное заведение, возле которого маячила родная спина.
Ирина Дьяченко, обернувшись, долго не могла поверить в реальность Сапожниковой. Ей почему-то казалось, что она всё ещё спит, потому что Сапожникова могла быть где угодно и мерещиться сколько угодно, но не в поезде. Такого с Ириной никогда не было. То есть раньше Сапожникова мерещилась ей только в СПб. Сапожникова успокоила Ирину, доверительно сообщив, что не является призраком, и даже похлопала Ирину по плечу, отчего та начала потихоньку просыпаться, а потом хохотать. Как оказалось, защита Ириной диссертации прошла успешно, о чём Ирина и оформляла документы во втором краткосрочном пребывании в СПб.