Небеса грохотали, как пустые бочки на булыжном спуске; молнии раздирали мрак в клочья. Спать было совершенно невозможно. И ворочался он, и шумно вздыхал, терзая подушку и сбивая простыню в плотный комок.
"О-о-о! Говорила мне мама про эти... портьеры, чтоб на окна... Чтоб их на х... м-м... О-о-о!"
Слепящий всполох божественного росчерка, страшновато озарив грозовую клубятину-хмурятину-тежелятину, резанул по глазам, словно и не были они закрыты веками. Пришлось зажмуриться бровями. Комната высветилась в это мгновение так...
"Так-перетак, м-мать перемать!.."
Затем грохотнуло: окурок швырнули в цистерну с ракетным топливом, не иначе. И вновь блеснула молния, ударил гром... Человек бросился к окну, судорожно оборвал тюлевую занавеску, сплющил нос о стекло и заорал: "Да что ж это за ночь такая?!.." Разумеется, он добавил ещё несколько многоэтажных словосочетаний. Но печатать такое... Вопреки поговорке, бумага не всё терпит.
Итак: ночь, гроза, окно, сплющенный нос, вылупленные глаза... Редкие, крупные капли выстукивают по широкому, покрытому жестью подоконнику что-то нервно-дискотечное.
Из-за угла противоположного дома выплыл шар: размером с футбольный мяч или чуть больше. Он был похож на солнце, освобождённое смелым охотником из брюха крокодила; ярко сияя и весело потрескивая, он плыл в метре над асфальтовым тротуаром, нехотя повинуясь порывам ветра.
Человек со сплющенным носом треска не слышал, но очень хорошо видел процесс проплывания шара вдоль мокрой улицы. Задержавшись на секунду возле канализационного люка, "солнце", сумбурно вихляясь, поплыло дальше, а здоровенный кругляк ржавого железа легко стронулся, изящно приподнялся и последовал за ним, как собачка на привязи. Так они и скрылись за углом. Человек отплющил нос от окна, привёл в нормальное положение нижнюю челюсть и ошарашенно выдавил: "Н-ну, ё... твою мать!" За его спиной раздался шорох...
Утро, аккумулируя желания многих человечков о спокойной радости, умерило беспричинную ярость Стрибога, повелителя бурь. Рассвет пинком под зад прогнал грозу в иные регионы, и солнечные лучи, проскакав по мокрому асфальту, заискрились в просыпающихся окнах.
На широкий, покрытый жестью подоконник вспорхнули два голубя. Они, возможно, заметили на стекле, с внутренней стороны, довольно чёткий отпечаток человеческого носа. Возможно, за стеклом и обрывками тюлевой занавески они разглядели и труп, валяющийся на полу с перерезанным горлом. Но даже если разглядели, то не придали этому никакого своего голубиного значения и, поворковав о любви, вскоре улетели.
В подворотне дрались двое… Третий лежал у стены, прижимая разбитые пальцы к опухшему лицу, и слабо хрипел, отрыгивая перегаром: "Дай ему, Санёк... Дай ему... Па-а-адла, бля... Врежь ему..."
Глухие удары, вскрики, матерная слюна и злобное рычание увязали в липкой духоте ночи. Тусклый свет чахоточных фонарей благодушно облизывал дерущихся, мертвенно отражаясь в озверевших глазах. "Дай ему... Врежь... Бля... Врежь ему..." - бубнила ночь.
Драка приостановилась. Что-то не поделившие мужички выдохлись до предела и продолжать им, явно, не хотелось. Мысленно они уже решили, что разойдутся.
"Бля, козёл, я тя найду ещё! - прохрипел один и добавил, сплюнув кровью: - Ё... твою мать!"
Его противник ухмыльнулся криво, тоже отхаркнул багрово и ответил: "Найди, найди... Я тя первый найду, бля..." И, само собой, добавил про "мать".
Лежащий у стены, стирая рукавом кровь с лица, услышал сдвоенный крик, перешедший в страшное бульканье. Он разлепил подбитые глаза, ошалело вылупился и тихо позвал: "Эй, вы чо? Вы чо... вашу мать!.." Чья-то потусторонняя силища задрала его подбородок к свету чахоточных фонарей, и холодная сталь глубоко разрубила кадык.
Встречные машины пролетали мимо, как пули, жаждущие "яблочка" в мишени. А машины, следующие противоположным курсом, пролетали, как пули на излёте, ушедшие мимо "яблочка" в "молоко". Влюблённый в скорость человечек за рулём улыбался. Он так любил её, так обожал... скорость! - аж чуть ли не оргазм испытывал. Чуточку меньше он любил халву с креплёным хересом. Халва лежала в портфеле, на заднем сиденье. Херес ждал его дома, в стеклянном вращающемся шкафчике.
Человечек за рулём сладко предвкушал, как будет пожирать халву, запивая вином, и едва не пускал слюни на подбородок. Приятный ветерок, врываясь в окно, ерошил волосы; ночь летела рядом с лакированным боком железяки на колёсах. Мелькали иногда "гаишники", отдающие честь его номерам.
Человечек наддал газу и ухмыльнулся. Мысль, наиболее часто посещающая его во время езды, могла бы оформиться, примерно, так: " Х-ха! Все вы у меня во-о-от где..." Правый кулак властно сжался на узорном переплёте руля. И тут его ослепил "дальний" свет фар встречной малолитражки.
"А-а-а, ты, бля... Мудак!!! - заорал он и, конечно, добавил: - Ё... твою мать!.."
Через пару часов или около того в утробе местного морга можно было услышать, как дежурный патологоанатом объясняет не менее дежурному оперативнику: "...нет-нет, не от пролома грудины и не от множественной травмы черепа! Ему горло перерезали. Ясно? До шейных позвонков... М-мать..."
Оперативник потёр шею и откликнулся: "Ё..."
Крик. Занавес... (окровавленный).