Болезнь начала развиваться, когда мне едва стукнуло 7 лет. Сначала я стала хуже видеть, натыкаться на парты в классе, перестала различать лица подружек даже в очках. А через год зрение покинуло меня навсегда. Мама перевела меня в специальную школу для таких как я – неполноценных. Я не смогла к ней привыкнуть, часто притворялась больной, чтобы только остаться дома.
За несколько лет многое изменилось в нашей жизни. Папа ушел навсегда, он не выдержал моей болезни, мы больше не наряжали елку, потому что я не видела ярких елочных игрушек, телевизор тоже больше никто не включал, любимые мультфильмы всплывали в памяти искаженными картинками. Только вот радио играло чаще и мандарины стали слаще.
В подростковом возрасте я не могла понять, почему именно мне выпала такая судьба, почему не Ирине из класса или Свете, моей соседке? Именно тогда я наотрез отказалась не только посещать в школу, но и вообще куда-либо выходить. Это был протест не против улицы, себя, слепоты или мамы. Я сознательно заперла себя, зная, что действительность больше никогда не постучится в мою дверь.
Затем наступил новый этап, я пыталась вспомнить цветы, краски неба и мамино лицо, но в памяти все постепенно исчезало, кто-то находился внутри меня со стирательной резинкой в руках и все старательно удалял. Мама плакала, много и часто. Я видела ее слезы на каждом приеме у окулиста, потом слышала их, когда папа беззвучно запер за собой дверь. Он ушел неуверенно и боязливо, с одной спортивной сумкой в руках, как вор. Папе казалось, что если я не вижу, то и не смогу понять, что он больше с нами не живет, ему, наверное, показалось, что я больше не существую. Я была виновата перед всеми, перед собой, потому что заболела, перед папой, потому что не оправдала его надежд, перед мамой, потому что явилась причиной ее переломанной и исковерканной судьбы.
Музыка была моим единственным утешением, никто не мог ее так слышать. Звуки проникали в меня и раскрывались где-то внутри воображаемым фейерверком.
А еще была у меня ракушка, каждый раз, когда становилось грустно, я брала ее с полки и прикладывала к уху. Надо признать, что за эти годы я очень много времени провела сидя на кровати с ракушкой в руке, слушая звуки моря. Эту волшебную вещицу мы привезли с мамой из Феодосии. Мне тогда было 6 лет, и ничто не предвещало скорой беды. Мама сводила меня в дом-музей Айвазовского. Единственное, что сейчас могу вспомнить это огромный деревянный корабль, подвешенный к потолку, который художник собрал сам и его большие синие картины на стенах музея. Хотя я часто сомневаюсь, что это было на самом деле, что это не сон, а всего лишь капризные призраки прошлой жизни. Само море не казалось мне огромным или всемогущим, оно было лишь моей очередной игрушкой, его соленый вкус, накрывающие с головой волны и медузы, были моим детским курортным романом. Воспоминания мои образны, рассказать могу, потому что эта информация каким-то образом сохранилось в моей базе данных, а вот картинок в памяти не осталось. Вообще, если бы мне тогда сказали: Вглядись! Запомни! Ты видишь это в последний раз… Я, наверное, очень бы постаралась, но меня не предупредили.
Мама всегда говорила, что я красивая, но это всего лишь слова, которые могут меня приободрить и которые я не смогу проверить. Себя я помню еще меньше чем море или подружек из класса, которые больше не приходят.
Иногда утром и вечером я выходила на балкон и сидела там в старом кресле, слушая и чувствуя улицу, прохожих, погоду. Дядя Гоша, так его называют посетители закусочной на первом этаже, каждый день жарил шашлык. Он обладал бархатистым окутывающим басом, казался таким колоритным, вечно улыбающимся, одетым в поварской колпак и фартук. Почти каждый день в любую погоду во дворе я слышала красивый тонкий голосок маленькой девочки, она говорила что-то на непонятном языке иногда тихо-тихо иногда громко. Я представляла как маленькая принцесса – обладательница этого хрустального голоса, играет с красивой фарфоровой куклой, качаясь на ярко раскрашенных качелях. Мне казалось, что люди проходят мимо друг друга, улыбаясь, что дети щебечут, словно птенцы на солнце, что деревья цветут белыми и розовыми цветами. Мир был для меня идеальным красивым и недоступным.
Я навсегда стала пленницей своего тела, я была заключена в оболочку и металась как дикий зверь в клетке. Я могла бы стать художником, скульптором, фотографом, музыкантом, поваром или даже парикмахером, но мое тело меня пленило навсегда, без драконов, без рыцарей и без права на свободу. Так прошло мое детство, отрочество, юность. Я видела темноту почти двадцать лет и почти двадцать лет думала, что это безнадежно.
Но я ошибалась… Три месяца назад мама пришла с работы чуть раньше обычного. Ее голос звенел от волнения. Она рассказала, что много лет назад оставила мои данные и анализы у молодого, подающего надежды врача. Недавно он по старым координатам нашел ее, объяснил, что наука сейчас продвинулась достаточно далеко и есть один экспериментальный метод лечения моей болезни. Для того чтобы попробовать нужно произвести несколько действий. Во-первых, выйти из комнаты. Во-вторых, сдать повторно анализы. В-третьих, лечь в больницу. В-четвертых, сделать операцию. Гарантии врач дать не может, но ведь хуже уже не будет. Именно этой фразой закончила мама свой воодушевляющий монолог.
Я почти ничему не сопротивлялась, практически сразу начала мечтать о цветах, красках неба, мамином лице, о том, что смогу стать частью мира, который был мне недоступен много лет. Вскоре я даже осмелилась мечтать о любви.
Врача, который решился меня реанимировать, звали загадочным именем Вениамин Аристархович, он был смесью резкого, но дружелюбного голоса и ароматов парфюма, спирта и уколов. С каждым новым анализом надежды становились крепче и больше, они были похожи на младенца из сказки, вырастающего в статного юношу «не по дням, а по часам».
И вот спустя девяносто дней я была готова к операции. Ожидания выросли до размеров телевизионной башни. Я детально представляла себе все вокруг, двор моего дома с яркими качелями, симпатичных друзей и подруг, мою уютную комнату и счастливую маму. Иногда мне виделось, как папа возвращается к нам, входит в квартиру с красивым букетом цветом, извиняясь и желая остаться с нами.
В день операции мама разбудила меня очень рано. Всё происходило в абсолютной тишине, она пыталась скрыть свой дрожащий от волнения голос. В такси я поймала несколько ее слезинок холодной ладонью. Вениамин Аристархович был сосредоточенным, каждые полчаса заходил в палату узнать как мое самочувствие, приободрить и дать очередную порцию рекомендаций. После капельницы привезли громыхающую железом катающуюся кровать. Это была моя колесница, которая везла меня в новое, красочное, яркое будущее.
Проснулась, не понимая где я, и что со мной. Первое что услышала, был мамин мелодичный голос. Постепенно я вспомнила свою жизнь и свою слепоту. Вспомнила, что последние три месяца разделяла эти понятия толстой непрерывной линией.
Следующие три дня казались самыми длинными в моей жизни, они были похожи на вкусную ириску, разжимать десна трудно и сладость застревала между зубов. Мама бывала у меня редко, потому что ее начальник не приветствовал частое отсутствие на работе.
На третий день Вениамин Аристархович со своим ассистентом посетил меня рано утром. Разматывать бинты он решил сам. Пока его теплые руки снимали повязку, он убеждал меня в том, что ничего страшного не будет, если операция не увенчается успехом, возможно, есть необходимость сделать несколько таких операций, говорил о том, что я какое-то время могу оставаться незрячей. В тот момент я поняла, что он никогда не называл меня слепой, всегда только незрячей, наверное, поэтому казался мне еще более хрупким.
Новая жизнь началась резкой болью которая пронзила мои глаза тысячью острых иголок сквозь закрытые веки, после того как врач снял последний слой повязки. Постепенно боль переродилась в шум в ушах и световое пятно.
- Теперь ты можешь открыть глаза. Ну же, смелее…
Слипшиеся веки непослушно приоткрывали мне правду. Но кроме света я не видела ничего, как я не старалась в этой слепящей белизне увидеть хотя бы что-то похожее на точку. Если раньше все было черным, то сейчас все было девственно белым.
Я снова закрыла веки. Мысленно молила всем кому только можно молиться. Вениамин Аристархович напугано спрашивал меня что происходит, беспокойно трогал руку и учащенно дышал. Набравшись смелости, я снова открыла глаза.
Обладатель загадочного имени предстал передо мной высоким седовласым мужчиной в белом халате. Вообще все вокруг было белое, стены, люди, потолок, тумбочки, стулья.
Мой добрый доктор был взволнован гораздо больше меня, он говорил об удаче, о прорыве в медицине. Я должна была остаться в больнице еще на пару часов, чтобы подписать какие-то бумаги, принять лекарства.
Счастье началось с обычной шариковой ручки, я видела, как ее кончик оставляет след на бумаге. Я капнула на свой халат красным казенным борщом и видела, как пятно расползается на белой ткани. Мама позвонила предупредить, что из-за сдачи квартального отчета не может заехать за мной, просила вызвать такси и убедила меня, что постарается приехать домой чуточку раньше. Я собрала вещи, впервые почувствовав колющее в районе сердца. Я должна была выйти на улицу, увидеть нечто долгожданное. До такси я попросила меня не провожать, крепко обняла Вениамина Аристарховича, поблагодарила за все и даже пошутила что он теперь мне второй отец. На стоянке больницы меня ждала серо-синяя волга. Было непривычно все делать самой, самой дойти до машины, самой открыть дверь… Сев в машину я поняла, что повзрослела, наконец-то я стала самостоятельной и не могла не гордиться внезапно накрывшей меня зрелостью.
Водитель был неприветлив и постоянно курил, от чего у меня слезились глаза. На улице стояла пасмурная, серая осень, украшенная голыми деревьями и моросящим дождем. Прохожие шли по тротуару нескончаемым равнодушным потомком, огибая лужи и кутаясь в черные куртки и серые пальто. Через несколько кварталов машина остановилась.
- Мы приехали?
- Да – буркнул водитель.
Не выходя из машины, я оглядела место которое так часто и живо себе представляла. Мне было трудно поверить новой реальности. Грязные поломанные качели, были единственным предметом, украшающим проходной двор. Они вяло катали маленькую черноволосую девочку, одетую в лохмотья, которая держала в руках страшного зайца без ушей и одной лапы. Увидев машину, она соскочила на своих тоненьких ножках и неуклюже зашагала в больших и сильно поношенных ботинках к водителю такси. Девочка постучала в стекло ограждающее мужчину от нее и, протянув высохшую в синяках пятерню, начала что-то просить, разговаривая на непонятном языке.
- Нет у меня денег, иди отсюда…
Я узнала ее голос, этот тоненький хрусталик, который доносился до моего балкона. Такой была моя маленькая воображаемая принцесса.
Выйдя из машины, я почувствовала манящий и знакомый запах шашлыка. Я обернулась, чтобы оглядеть источник этого аромата. В закусочной стоял волосатый мужчина небольшого роста в перепачканном фартуке, с огромный ножом в окровавленных руках. Дядя Гоша больше напоминал маньяка, чем повара.
- Что уставилась? – его знакомый голос вывел меня из транса – Если не будешь ничего покупать – проходи мимо!
Я поспешила домой. Впечатлений хватило бы на несколько дней, и я хотела провести их дома, чтобы принять действительность какой бы ужасной она не была. Неужели мир стал адом? Может быть, в детстве я видела его чужими глазами? А может быть, мое воображение в темноте придавало всему лживую яркость?
Перед подъездом меня встретил отвратительно воняющий бомж, открыл один пьяный равнодушный глаз, выхаркнул то, что упало теперь моими ногами, и снова уснул.
Лифт был сломан, и мне пришлось подниматься на четвертый этаж пешком. Практически сразу я услышала странные звуки. Между вторым и третьим этажом, на лестничной клетке соседку Свету, знакомую мне с детства, избивал ее муж. Она не сопротивлялась его точным ударам, была похожа на стащившую кусок мяса собаку, которую бьет ее хозяин. Я протиснулась между ними и через несколько секунд, каким-то чудом уже закрывала свою дверь за все замки.
В моей комнате все было так знакомо, как будто я видела ее только вчера, та же мебель из детства, тот же стол, шкаф и ковер. Вот только все было сильно выцветшее, потертое, вышедшее из употребления много лет назад. В прихожей висело зеркало, я вдохнула, набралась смелости и подошла к нему. Напрасно надеясь увидеть там то, о чем мне много раз говорила мама. На меня смотрела странная испуганная девушка, неопрятная, скучная и совсем некрасивая.
Мама вернулась с работы, когда на улице уже стемнело. Я не смогла изобразить должный интузиазм и от удивления, кажется, стояла с открытым ртом уставившись на старую женщину с потухшими и уставшими глазами, морщинками на лице и поседевшими волосами. Она была похожа на мебель в этой квартире. Она улыбалась мне и, кажется, опять собралась плакать, а мне нестерпимо хотелось, чтобы она, как и раньше, обняла меня материнскими руками.
Мы проговорили с мамой до полуночи. Я просила ее сообщить папе о моем выздоровлении. Она мне объяснила, что у него теперь другая семья и что он не вернется, что он уже давно перестал нами интересоваться. Я дождалась, когда мама уснет, укрыла ее одеялом и заперлась в своей комнате.
Мысли разрывали меня на много частей, я никак не могла взять себя в руки. Мне было раньше проще в темноте и одиночестве любить этот мир, а сейчас у меня кто-то украл эту возможность.
Мне казалось, я начинала сходить с ума. Ракушка должна была мне помочь. Я схватила ее дрожащими руками и прижала к уху, так что ее неотточенные границы впились в кожу. Села на свою кровать, закрыла глаза и слушала море. Его потоки в привычной темноте уносили меня далеко от серых улиц, далеко от серых лиц, далеко от серого отражения в зеркале...