Тормоплесизм, или Солнечный удар Даниила Олеговича

                ПРЕДИСЛОВИЕ


     Даниил Батищев, старший брат моего друга, никогда не искал общения со мной. Тем не менее, однажды мы разговорились. Вернее, он – разговорился, а я – заслушался. Даниил поведал мне о путешествии во времени, которое он совершил благодаря июньской жаре. Я умолил его перенести рассказ на бумагу: сказал, что беру на себя литературную правку и поиск издателя. Слог у Даниила оказался весьма неплохой. Однако меня покоробил ироничный, местами презрительный тон, в каком автор отзывался о привидевшемся ему общественном строе. Лично мне этот строй показался справедливее любого другого. Впрочем, жемчужное зерно обнаружил не я – не мне быть его первым оценщиком…    
               
                И.С. Самохин




     Два года назад меня выбило из колеи одно происшествие. Впрочем, сны и галлюцинации вряд ли можно отнести к разряду происшествий… Вас, вероятно, удивит подробность моего рассказа. Поверьте: она обусловлена не ложью, а феноменальной памятью. Нет, я не хвастаюсь – просто констатирую факт.
     Я расскажу вам о государстве – самом ненужном и невозможном. «Зачем же нам посещать такое государство, пусть даже в мыслях?» – спросите вы. А зачем люди посещают кунсткамеру? Подивиться уродству и порадоваться тому, что оно их не касается.

 
     14-го июня 2003-го года я, Даниил Олегович Батищев, бакалавр, составитель рекламных текстов, шёл на работу. Вдруг слепяще сверкнуло. Я погрешил на жирного солнечного зайца. Однако всё вокруг намекало на то, что светило ударило меня не по глазам, а в самый мозг. Аллея, простиравшаяся по правую руку, исчезла, а шоссе по левую переродилось в исполинскую автостраду в прозрачном панцире. Сквозь панцирь глядели неизвестные здания, сквозь пропавшую аллею – тоже. Навстречу шёл столь же незнакомый человек. Я попытался вступить в контакт с этим наиболее объяснимым явлением.
     –  Простите, пожалуйста…
     Прохожий буркнул, не останавливаясь и не глядя на меня:
     –  Отстань! Доставщика на тебя нет!
     Я был настолько потрясён формой сказанного, что не отреагировал на нелюбезное содержание. Сознание предложило версию, не блещущую правдоподобностью: человек получил безрадостную телеграмму и в данный момент не мог представить себе ничего ужаснее работника доставки. Какое-то время я смотрел вслед загадочному субъекту, а когда вернул корпус в исходное положение, увидел перед собой скуластого гражданина атлетической комплекции. Он стоял неподвижно, уставившись на мой лоб. В его взгляде не было ни любопытства, ни удивления, ни безумия, ни безразличия.  Я приписал это особенностям глазного строения и решил, что бестактным господином движет интерес к некому инородному образованию, возникшему на моём лице.
     Не успел я ощупать подозрительную зону, как обладатель странного взгляда стал падать на меня. В следующую секунду на мой фасад обрушилось около двух центнеров живого (вернее – совершенно безжизненного) веса.
     Уложив человека на асфальт, я собрался о нём позаботиться – но не смог: родилась переношенная паника, во всём своём эгоизме. В разгар истерики, на неопределённом расстоянии от широкоплечего бедолаги, у меня потемнело в глазах – и я отключился…


     Теряя сознание, я очень обрадовался, понадеявшись, что возвращение оного развенчает неприятное видение. Однако я очнулся не в районной больнице и не в кресле у включённого телевизора, а на жёсткой койке, в обществе каких-то странных голосов. Собственно, странными были не голоса, а развернувшийся между ними диалог. Вопреки желанию поднять веки, я решил ограничиться восприятием обстановки на слух.
     –  Так, скоро он очухается, – возвестил подростковый тенор. – Ну, и как мне к нему обращаться?
     –  Конечно, тыкать, ваша почтенность, – ответил баритон хорошей выдержки.
     –   С чего ты взял?
     – Ваша почтенность, это же очевидно. Мысль отсоединить индикатор может прийти в голову только человеку с положительной разницей.
     – Ты что, кретин? Ты слышал, чтобы кто-нибудь смог отсобачить счётчик?
     –  Нет, ваша почтенность, не слышал. Но всё невозможное рискует произойти впервые…
     –  Прими таблетку от идиотизма! Тот, кому удалось избавиться от индикатора, не попёрся бы на улицу. Он бы схватил свои главные катуды и схоронился так, что ни один доставщик не нашёл бы.
     – Безусловно, ваша почтенность. Но, согласитесь, это не лицо мученика. 
     –  На моём лице тоже не написано. Вон при дестинизме страдания вообще за кип-смайлингом прячут – хрен поймёшь.
     –   Извините, ваша почтенность.
     –   Заткнись.
     – Ваша почтенность, действие наркоза кончается. Пожалуйста, решайте скорее.
     –  Ладно, не буду рисковать справедливостью.
     Я почувствовал едкий запах и впал в новое беспамятство.
 

     На том краю пропасти меня встретил человек в белом халате. Врач был немолод – это увеличивало мои шансы на получение квалифицированной помощи. Первый вопрос доктора оказался вполне традиционным:
     –  Как самочувствие?
     – Нормально, – ответил я, не погрешив против истины. Однако, несмотря на отсутствие болезненных ощущений, я был обеспокоен своим здоровьем: мою голову обнимал не бинт, не компресс, а какой-то подозрительный аппарат. Кроме того, помещение изобиловало диковинными устройствами, явно предназначенными не для устранения лёгких дисфункций. 
Следующие слова доктора поразили своей неожиданностью:
     – Отпечатков твоих пальцев нет в последней народофиксации. Иностранец?
Я решил, что меня подозревают в убийстве гражданина с пустым взглядом. Это было пренеприятное умозаключение, можно сказать – шокирующее. Я читал, есть люди, которые не боятся тюрьмы, даже подсознательно стремятся в неё попасть, – для меня же данное место всегда являлось символом прижизненной смерти…   
     –   Нет, я гражданин России, – ответил я.
     – России? – ухмыльнулся врач-следователь. – Эта территория называлась Россией, когда твой прапрадед бегал под стол.
     Я пришёл к выводу, что «белохалатник» хочет проверить моё психическое состояние: ориентацию во времени и пространстве и  функционирование нервной системы (фамильярный тон высказывания содержал явную провокацию).  Желая продемонстрировать свою полную ментальную сохранность, я произнёс такую речь:
     –  Вы совершенно правы. Эта территория называется Россией с очень давнего времени. При моём прапрадеде она являлась главной частью Российской Империи, затем – Союза Советских Социалистических Республик, а в данный момент представляет собой независимое государство, иначе именуемое Российской Федерацией.
     Адресат сообщения потёр подбородок и сказал (в основном, самому себе):
     –  Так… Первая версия – тяжёлое психическое расстройство. Вторая – длительный летаргический сон, чрезвычайно длительный. Третья… – нет, нет, это уже чепуха…
Забраковав неозвученную версию, пожилой господин посмотрел мне в глаза и выпалил:
     – В общем, довожу до твоего сведения: сейчас 2189 год; государство, в котором ты находишься, называется Справедливией; им управляю я, верховный компенсатор.
     Я обрадовался, что моё повреждённое сознание не растворилось в каком-нибудь более зловещем видении. Мне даже захотелось принять живое участие в своей футуристической галлюцинации, хотя отдалённое будущее интересовало меня почти так же мало, как отдалённое прошлое.
     –    А что вы компенсируете? – спросил я.
     –  Знаешь, ты не похож на сумасшедшего, – отреагировал глава государства. –  Наверное, всё-таки летаргия. Из какого ты времени?
     –    Из 14-го июня 2003-го.
     – Да, ни свет ни заря. Тормоплесические идеи получили распространение в начале 2010-х. Ну что ж, устроим тебе небольшой антиглуп.
     Мне казалось, что с помощью «тыканья» верховный компенсатор желает подчеркнуть своё социально-возрастное превосходство. Однако, по другой моей версии, подобным поведением чиновника я был обязан загадочной положительной разнице, упомянутой в разговоре двух голосов. Как бы то ни было, я решил не высказывать никаких претензий, дабы не злить влиятельную персону.   
     – Шестнадцатого сентября 2024-го года в России произошла Великая Тормоплесическая Революция. Восемнадцатого сентября Россия была переименована в Справедливию. В соответствии с постановлением от седьмого января 2025-го года, Справедливия представляет собой унитарную аппоинтарию: нового главу государства назначает действующий глава. Это снижает риск прихода к власти индивида, относящегося к тормоплесической формации не более чем лояльно.
     Чтобы ты лучше понял первое правило тормоплесизма, я начну со второго. Человека нельзя уважать за то, что он добр, порядочен, умён, трудолюбив, смел, обаятелен и так далее. Кроме того, его нельзя презирать за лень, трусость, бездарность и прочее. Человек не может повлиять на свои качества, они формируются по воле независящих от него факторов – «Определяющей Триады». Первый фактор – природные данные, второй – воспитание, третий – различные прижизненные воздействия. От этих гигантских нитей зависят все наши движения: все мысли, чувства, слова и поступки…    
     – Неужели вы сравниваете человека с марионеткой? – вырвалось у меня.
     – Не сравниваю – отождествляю, – произнёс верховный компенсатор. 
Я никак не ожидал, что лицо, управляющее страной, позволит себе такое нелепое утверждение.
     –  Разрешите с вами не согласиться, – возразил я. – Значимость природы, воспитания и внешних обстоятельств бесспорна, однако  человек способен сам влиять на свои качества: сдерживать, развивать, корректировать, даже заменять на противоположные. Это доказано наукой…
     – Нет, не способен, – отрезал чиновник. – Новые качества формируются не человеком, а его текущими качествами – полномочными представителями Определяющей Триады в данном теле. Изменение текущего качества также происходит вследствие вмешательства других личностных свойств.
     Я не понял аргументации собеседника, поэтому счёл её бессмысленной. И вообще меня возмущало, что мой визави продолжает настаивать на своей правоте, сев на рифы научного факта. Я, можно сказать, не сдержался.
     – То, что вы говорите, не выдерживает никакой критики. Человек не только не марионетка. В большинстве случаев он – сам себе кукловод. С помощью силы воли он может победить в себе труса, завистника, скупца, пессимиста – кого угодно. Я опираюсь не только на собственные наблюдения, но и на опыт многих поколений. Не возражайте мне: это неразумно.
     – Как же не возражать неразумному? – ухмыльнулся верховный компенсатор. – Силу воли развивает не человек, а следующие творения Определяющей Триады: интеллект, позволяющий осознать целесообразность борьбы с тем или иным качеством; изначальная сила воли, позволяющая вступить в эту борьбу; и, наконец, способность, позволяющая жить.
     –  Выходит, человека вообще не существует? – воскликнул я.
     –  Отнюдь нет, – сказал глава государства. – Определяющая Триада порождает то единственное, что позволяет человеку выделиться в отдельную, самодовлеющую величину. Что это у тебя на лбу, как ты думаешь?
     –  Вы называете это индикатором, – ответил ваш покорный слуга, вспомнивший детали подслушанного диалога.
     –   А что он определяет?
     Я растерялся: такие подробности не коснулись моего слуха.
     –   Уровень сахара? – предположил я.
     Мой собеседник рассмеялся.
     – Наверное, это самый неправильный ответ за всю историю вопросов. А не надо было меня перебивать!.. Это ИНЭС – индикатор накопленных эмоциональных состояний. Посмотри на своё правое запястье – там расположен уменьшенный вариант прибора. Видишь две маленькие панели в верхней части? Они показывают, сколько эмотивных единиц, эмотов, ты накопил с момента рождения. Левое число отображает количество положительных эмотов, правое – отрицательных. В сущности, на эти числа можно не глядеть: разве что из любопытства. Главная информация содержится на большой панели: там высвечена разность двух вышеуказанных величин – так называемая «эмоциональная разница». Если число синее – значит, накоплено больше отрицательных эмотов; если красное – положительных. В первом случае разница называется отрицательной, во втором – положительной: ничего сложного. В соответствии с данными большой панели, индивид занимает определённое место в так называемой «респективной иерархии», или «иерархии общественного уважения». Она включает в себя четырнадцать мученических гильдий (самая высокая – первая) и две низшие группы: дозволенных и недозволенных счастливцев – дозволов и недозволов. Собственно, последняя группа не успевает сформироваться благодаря эффективной работе доставщиков. Доставщики – это киборги, запрограммированные на отлов недозволов, – граждан с избыточной положительной разницей, – и препровождение оных в компенсационный пункт первого типа. Люди окрестили это место «камерой пыток», но в данном случае народный ум не блеснул проницательностью. По словарю, пытка представляет собой «физическое насилие, применяемое при допросе обвиняемого с целью добиться показания или признания вины». А в компунктах первого типа никого не допрашивают: единственные показания – это показания индикатора, единственная вина – красное число, превышающее три миллиона…
     Первостепенность ИНЭСа воплощена в мировосприятии доставщиков. Человек для них неотделим от панели с эмоциональными данными. Очевидно, киборг, обнаруженный у трассы Д56, вышел из строя потому, что увидел тебя – человека без индикатора. Собратья этого бедняги тоже будут дезактивированы, но при более торжественных обстоятельствах: когда на смену этапу принудительных мучений придёт этап всеобщего самоконтроля – высшая стадия тормоплесизма. По расчётам социальных синоптиков, это произойдёт ещё нескоро: в лучшем случае, века через полтора. Нужно победить сильнейшего врага – человеческую природу. Как известно, все люди находятся во власти одного могучего правителя – инстинкта самоудовлетворения. Верить в альтруистов – то же самое, что верить в гномов и фей. Даже те, кого принято называть альтруистами, действуют во имя собственного удовольствия. Чужая радость для них – не цель, а средство. К сожалению, человек не понимает, что, стремясь к постоянному счастью, он потворствует закону джунглей, при помощи которого появился на свет. Ведь клетка получает «путёвку в жизнь» именно потому, что она сильнее своих соперниц. Причём её сила, как ты понимаешь, – не результат изнурительных физических упражнений, а всего лишь мимолётный каприз беспринципной судьбы. Таким образом, клетка, оформившаяся в homo sapiens, не заслуженнее триллионов ей подобных, канувших в небытие или продолжающих кружиться в извечном лототроне. Кроме того, степень достойности человека не зависит от чужих эмоций, порождённых его поступками, мыслями, чувствами и словами. Как я уже говорил, перечисленными проявлениями заведует Определяющая Триада – союз независимых факторов. Следовательно, люди достойны либо полного отсутствия эмоций, что соответствует состоянию непреображённых клеток, либо аналога – равноденствия приятных и неприятных ощущений. Причём их соотношение не обязано быть равным в каждый отдельно взятый момент. Необходимо наличие нулевой итоговой эмоциональной разницы, представляющей собой равную нулю разность двух показателей, обозначающих соответственно положительные и отрицательные эмоции, накопленные человеком с момента рождения до момента смерти. Проще говоря, НУЖНО, ЧТОБЫ ЧЕЛОВЕК ПОЛУЧИЛ ЗА ВСЮ ЖИЗНЬ ОДИНАКОВОЕ КОЛИЧЕСТВО ПОЛОЖИТЕЛЬНЫХ И ОТРИЦАТЕЛЬНЫХ ЭМОТОВ. Это, как ты, наверное, догадался, и есть первое правило тормоплесизма. Сбои пока возможны, но методика обнуления итоговой разницы постоянно совершенствуется. Если на раннем этапе нашего строя некомпенсированным умирал каждый тысячный, то сейчас – каждый двадцатимиллионный. К сожалению, уходящая десятилетка всё-таки станет свидетельницей одной несправедливой смерти. Что ж, надеюсь, 90-е годы себя не запятнают.
     Речь верховного компенсатора показалась мне тонной бесполезной словесной руды. Искать в ней проблески золота я даже не пытался: и логика, и интуиция в один голос убеждали меня в бесперспективности подобных поисков. Однако я решил не давать воли очередному порыву несогласия. «Что с ним спорить? Он влюблён в свою неправоту», – пронеслось в голове.
     Видимо, глава государства тоже не стремился к продолжению беседы. Он сказал, что полученных сведений мне вполне хватит на дорогу до библиотеки, в стенах которой я смогу разжиться более подробной информацией. На этих словах он протянул мне два листа бумаги. Я подумал, что чиновник расщедрился на список рекомендуемой литературы, однако содержание белых прямоугольников было совершенно иным. Первый лист представлял собой перечень респективно-иерархических групп с указанием их эмоциональных диапазонов. Всю площадь второго «А4» занимала таблица, вещавшая о том, как нужно общаться с человеком в зависимости от его эмоционального отстояния. Если, предположим, отстояние собеседника составляет плюс три группы (так отстоит, например, мученик 12-ой гильдии от дозволенного счастливца), с ним надлежит обходиться следующим образом: обращаться на «вы», величать словами «господин гильдиец»; «придавать своему лицу умеренно-угодливое выражение». Соответственно, отстояние дозволенного счастливца от мученика 12-ой гильдии составляет минус три группы. Мученик обязан прибегать к обращению на «ты», «лёгкой снисходительной улыбке» и «спорадическому использованию словесных адресаций умеренно-принижающего характера». Чтобы не делать своё повествование чересчур утомительным, я не стану описывать остальные поведенческие тактики, перечисленные в этом странном руководстве. Но будьте готовы: некоторые из них предстанут перед вами во всей красе. Ведь мне предстоит контактировать с местным населением, а ему – со мной.
     Когда я закончил чтение тормоплесических скрижалей, верховный компенсатор немного покраснел и сказал мне:
     –  Прошу прощения за тон, в котором отозвался о твоём прапрадеде. Я не имел права: ты отстоишь от меня всего на одну группу.
     –   Прощения? – спросил я со скрытой иронией. – Но ведь вы не могли повлиять на свои слова.
     –  Я прошу прощения не за себя, а за свою неосмотрительность, – парировал глава государства. – Если быть совсем точным, это не я за неё извиняюсь, а моя порядочность.


     На этой парадоксальной ноте я поспешил покинуть эксцентричного госдеятеля. Выйдя из душного здания, я попал в объятия неведомого музыкального шедевра. Пленительный текст сочетался с ирреально красивой мелодией. Я плыл по течению этой райской реки, пока не врезался в плотину – фразу радиоведущего: «Вы прослушали песню «Прелюдия чувства», написанную через нотослова Реверсова». Меня смутило не диковинное существительное «нотослов» (оно, напротив, показалось довольно удачным), а совершенно неуместный в данном контексте предлог «через». Впрочем, вскоре я сообразил, что за двести лет у глагола вполне могло измениться управление.
     Воспоминание о неподражаемом союзе стихов и музыки было постепенно вытеснено мыслями о моём недавнем собеседнике и его несуразной теории. Вдруг меня передёрнуло: я осознал, что теперь вынужден существовать по правилам этой нелепой концепции. Радовало одно: благодаря показателям пресловутого прибора, я занимал не ахти какое, но всё же не последнее место в иерархии данного социума. В то время как многие прохожие бросали в мою сторону снисходительные и даже презрительные взгляды, некоторые люди удостаивали меня вежливым кивком или уважительной улыбкой.
     Я воскресил в памяти тот период своей жизни, которому был обязан синим числом на индикаторе: детский сад, школу и первые курсы института. Выходные я не любил, а просто боготворил: в эти дни меня никто не пинал и не обзывал (если, конечно, я не брал на себя смелость выйти во двор). Я был настолько забит, что любовь собственных родителей, – кстати, не самая сильная, – казалась мне великим одолжением… Вспоминая то время, я подумал: «Неужели полученные мной пинки, фофаны и обидные прозвища – моя главная заслуга? Ведь это же бред! Наоборот, меня следует уважать за то, что я сумел справиться со своими недостатками – и стать человеком, способным доставлять здоровую радость и себе, и окружающим.
     Выходит, если бы я избавился от физической и духовной тщедушности в более раннем возрасте, верховный компенсатор мог бы отправить меня в камеру пыток… В голове не укладывается…»


     Хотя воздух грозил воспламениться, мне хотелось не мороженого, не лимонада, а… заварного крема. Вскоре я наткнулся на соответствующий киоск. 
     –  Сколько стоит эклер? – спросил я.
     –  Вопрос не понятен, – ответил продавец механическим голосом.
     Я удивился. Казалось, изменения, произошедшие в русском языке с 2003-го года, не могли сделать неясной фразу, подобную моей.
     – Мне бы вот это, – сказал я, указав на желанное пирожное. – Сколько нужно заплатить?
     – Вопрос не понятен, – произнёс работник торговли всё тем же роботизированным тоном. – Потребность в получении эклера может быть удовлетворена.
     –  Прекрасно, – улыбнулся я. – Но за какую цену?
     –  Берите, берите, что хотели, – прозвучало за моей спиной. – У нас не цены – у нас приносы.
     Я обернулся и увидел невысокого мужчину средних лет. К счастью, наше мизерное эмоциональное отстояние (одна группа) предполагало применение схожих поведенческих тактик. Отличие состояло лишь в том, что один должен был «тыкать», а другой  – пользоваться формой «политес».
     –  Что такое приносы? – поинтересовался я.
     –  Эмоции, приносимые различными элементами действительности, – ответил незнакомец. – Всё очень просто: в Справедливии люди расплачиваются не деньгами, как в покинутой вами стране, а своим респективно-иерархическим статусом. Например, если вы не слишком голодны и не отличаетесь запредельной любовью к заварному крему, один эклер принесёт вам приблизительно 500 положительных эмотов, то есть уменьшит вашу отрицательную разницу на соответствующее число.
     Я опешил.
     –  Ты хочешь сказать, что в этом государстве нет денег? 
     – Есть, – проинформировал мужчина. – Мировая валюта. Она предназначена для внешней торговли и финансирования международного тормоплесического движения.   
Поблагодарив невысокого гражданина за предоставленную информацию, я попросил у продавца эклер – и, о чудо, получил вожделенное кондитерское изделие.


     Эклер я не распробовал: мыслительная деятельность парализовала вкусовые рецепторы. Что и говорить: почва для раздумий была благодатнейшая – просто чернозём. Во-первых, я пытался понять, как мне, здравомыслящему человеку, могло прийти в голову расплатиться деньгами двухсотлетней давности. Во-вторых, – и в главных, – не давали покоя последние сведения. Получалось, что благодаря своей прежней ничтожности я имею право не только на уважение, но и на удовольствие. Индикатор представлял собой своеобразную кредитную карту. Я даже вычислил, какой денежной сумме соответствует моё эмоциональное число: разделил свою отрицательную разницу (6000000) на средний принос, характерный для эклера (500), и умножил полученный результат, равный количеству эклеров, на 10 (столько рублей стоило упомянутое пирожное в 2003 году). С учётом диапазона «дозволенного счастья» выходило 160000 деревянных. Сумма, конечно, не гигантская: в 2003-м она равнялась шести месяцам терпимого существования. Однако причина появления делала её неприлично большой.
Чтобы избавиться от «комплекса незаслуженной удачи», я решил взглянуть на ситуацию с другой стороны.   
     «В конце концов, кому плохо от этой несправедливости? – подумал я. – Она так же безобидна, как лотерейный выигрыш – даже ещё безобиднее, потому что не вызывает зависти. Ведь по логике члены подобного общества не должны завидовать друг другу. Они знают, что умрут, получив от жизни равное количество положительных и отрицательных эмоций. Получается, жалеть им тоже некого… Быть может, я сужу о природе человеческих чувств слишком поверхностно…»
     - Да к чёрту эту рефлексию! – вырвалось у меня. – Ты же человек двадцать первого столетия: повезло – пользуйся!


     Я снял номер в ближайшем грандстаре (пятизвёздочном отеле). Вернее, не снял, а просто занял. Расписаться в регистрационной книге и получить ключ – вот всё, что от меня потребовалось. Я бы утонул в положительных эмоциях, если бы не обслуживающий персонал. Он был подчёркнуто вежлив и исполнителен, однако смотрел на клиентов не глазами, а какими-то стеклопротезами. Таким же взглядом обладали невезучий киборг, встреченный мной возле автострады, и продавец пирожных. Кроме того, мне показались немного странными индикаторы, прикреплённые ко лбам служащих. Поняв, в чём дело, я вздрогнул: числа, обозначающие эмоциональные разницы, застыли, как уроды в банках со спиртом. У всех граждан Справедливии, чьи ИНЭСы становились объектами моего случайного внимания, последние три цифры постоянно изменялись – особенно первая с конца. Оно и понятно: редка секунда, несущая тождество приятных и неприятных ощущений… От мысли о внутренней мертвизне работников отеля мне стало не по себе. Через миг я покинул пятизвёздочный склеп.

   
     Идя по улице, я с удовольствием наблюдал, как изменяются показатели на попутных счётчиках. В конце концов, мне встретился прохожий, чья радость творила с эмоциональной разницей что-то невероятное.
     –   Скажите, пожалуйста, куда вы идёте? – поинтересовался я, решив, что умеренная бестактность не сможет повредить столь радужному настроению.
     –   В счастье, – ответил мученик 9-ой гильдии, не повернув головы и не замедлив шага.
     «А его пункт назначения не так уж плох», – подумал я и отправился следом. 
«Интересно, почему я решил, что его понимание счастья совпадает с моим? – размышлял я по дороге. – Этот господин может привести меня куда угодно – от серпентария до мазохистского клуба. А возможно, он страшно проголодался, и его цель – банальное кафе… Хотя не исключено, что он направляется за новым романом или музыкальным диском. Такая перспектива вселяет больше надежд…»
     Пройдя пару километров, гражданин влился в очередь, впадающую в синюю трансформаторную будку. Вчитавшись в надпись, я понял, что это не будка, а «КОМПЕНСАЦИОННЫЙ ПУНКТ ВТОРОГО ТИПА СТОЛИЧНОЙ АДМИНИСТРАТИВНОЙ ЗОНЫ», судя по всему, представляющий собой нечто противоположное компенсационному пункту первого типа – средоточию страданий. Люди напоминали праведников, стоящих у райских врат: каждый был окружён ореолом благодушия, умиротворённости и веры в справедливость грядущего наслаждения. Заходили по одному. Кто-то находился в обители счастья несколько минут, кто-то – считанные мгновения. Судя по лицам выходящих, воспоминание было ещё слаще предвкушения. В самой таинственной кабине и вовсе происходило что-то немыслимое. Один справедливец вошёл в неё мучеником 8-ой гильдии, а вышел дозволенным счастливцем: четырнадцать миллионов положительных эмотов – за ничтожный временной промежуток!
     – Не дыши мне в затылок, мразь! – послышалось у меня за спиной.
     – П-простите, в-ваша почтенность, я п-плохо слышу… –  последовал заикающийся ответ.
     –  Я говорю, тварь, не тебе дышать мне в затылок! – рявкнула жертва  ротовых испарений. – Ты мне в подошвы должен дышать!
     Я сразу определил, что диалог происходит между людьми с десятигруппным эмоциональным отстоянием. Сами за себя говорили «нарочитая грубость, выраженная в крайне оскорбительных словах и интонациях» и «усиленное заикание, сопровождаемое употреблением титула, предписанного тактикой № 22». Если честно, мне казалось, что радикальные манеры поведения, предусмотренные тормоплесизмом, существуют лишь на бумаге. Увидев, с каким успехом эта чушь воплощается в жизнь, я почувствовал глубокое омерзение. Чтобы не обращаться напрямую к дуэту, стоящему сзади, я воздел глаза к небу и воскликнул: 
     –  Ведь вы все умрёте при нулевой эмоциональной разнице! Зачем вам эта респективная иерархия?
     Как ни странно, мне ответил не дуэт, а мой недавний проводник, мученик 9-ой гильдии.
     – Смерть при нулевой эмоциональной разнице – главное в тормоплесизме, – сказал он. – В сущности, этого достаточно. Однако истине лучше держаться на нескольких гвоздях.
     –  Господин гильдиец, а вы не думаете, что истине больно от этих гвоздей? – выпалил я.
     – И куда оверсиры смотрят? – пробурчал собеседник, отворачиваясь.
     Пока я размышлял над загадочным словом, произнесённым справедливцем, подошла моя очередь. Я вошёл в кабину, увидел кнопку с надписью «НАЖАТЬ» и поступил предложенным образом.
     «Не указана протяжённость плезиринового сеанса, – донеслось из динамика. – Следует немедленно отменить активацию; в противном случае, будет использован весь плезирин, оставшийся в баллоне».
     Не успел я опомниться, как меня окутал золотистый газ, искрящийся бриллиантовыми точками. Я стал сборным пунктом всех мирских удовольствий: радости, доставляемой долгожданным выздоровлением; гордости, вызываемой искренней похвалой; истомы, порождаемой лежанием в тёплой ванне; восторга, даруемого гениальной мелодией; наслаждения, сопутствующего хорошему сексу; надежды, вселяемой обнадёживающим известием – всего не перечислить.
     Счастье притупило мой разум. Когда я вышагнул из гостеприимного сооружения, справедливцы показались мне симпатичными студентами, пришедшими сдавать недифференцированный зачёт доброму профессору.
     – Сдал! – закричал я, размахивая отсутствующей зачёткой, но получил не поздравления, а плевок в лицо.
     Слюна обожгла, как едкий раствор; золотое облако, клубящееся в мозгу, мгновенно рассеялось. Передо мной стоял долговязый тип, не выносящий дыхания в затылок. Он плюнул в меня ещё раз (теперь уже на ботинки) и прошипел страшное слово: «Ничтожество».
Оно означало, что я отстою от справедливца на минус пятнадцать групп, то есть являюсь недозволенным счастливцем. Страх перед пыткой погасил ярость, вызванную оскорблением. Беда не замедлила послать гонцов: у них были широкие плечи и порожний взгляд…
 

     Чувствовалось, что сопротивляться доставщикам – пустое дело; единственное достойное оружие, – отсутствие индикатора, – было утрачено… Моё состояние отличалось редкой для человека монолитностью: я боялся – и всё. Каждое истекшее мгновение казалось мне терпимой прелюдией к мгновению текущему. Я был уверен, что там, куда меня ведут, упор делают на физические пытки – от этого мне становилось ещё хуже. Боль? Да, она пугала. Но не ожидание боли являлось истоком ужаса, овладевшего моим естеством. Я, рассчитывавший на скорое возвращение в начало ХХI века, содрогался при мысли о том, что могу стать инвалидом, живой рухлядью, не способной вызвать ни радости, ни уважения. Я понимал: никого не станет волновать причина этой немощи – ведь моя бесполезность не будет оправдана никакими выдающимися поступками. Я неожиданно осознал: несмотря на свои таланты, я не сделал ничего такого, что дало бы мне право повиснуть на общественной шее. Даже мой главный дар, – память, – принёс пользу очень малому количеству людей.  «А если мне нанесут мозговую травму, которая убьёт мои способности к запоминанию, сделает их такими, как у всех? – пульсировало в висках. – Как же трудно будет их восстановить!» Я молил судьбу, чтобы меня накачали газом, вызывающим гнев, омерзение, стыд, зависть, скуку, отчаяние. Мне казалось, что подобные страдания не оставят шлейфа, то есть закончатся по истечении срока действия вещества без каких-либо негативных последствий. Впрочем, как ни наивно звучит, главной моей мечтой было избежать экзекуции.
     В отличие от своего антонима, компенсационный пункт первого типа представлял собой исполинское здание, не лишённое своеобразной эстетической ценности. Конечно, тогда я не заметил в зловещих барельефах и горельефах ничего художественного: они лишь преумножили мой ужас. Внутри стоял мрак, также не склонявший к душевному комфорту. Меня повели по извилистому коридору. Через какое-то время к тьме стали примешиваться крики и кроваво-потные запахи. За N-ным поворотом коридор превратился в огромный зал – пытку для зрения, слуха и обоняния. Я увидел десятки стонущих зловонных тел и почти столько же чудовищных устройств, терзающих эти тела. Одни механизмы работали автоматически, другие управлялись людьми в чёрной одежде. Некоторых недозволов пытали не машины, а сами «чернорубашечники».
     При взгляде на эту картину мне с трудом удавалось сдерживать бунт мочевого пузыря. Костюм спасла неожиданность. 
     –  Отпустить! Сейчас же отпустить! – закричал один из мучителей, дозволенный счастливец, увидев меня и доставщиков.
     Киборги повиновались. Мой освободитель подошёл, – нет, –  подбежал ко мне и попросил следовать за ним.
     Экзекутор препроводил меня в небольшое помещение со столом, креслом и обоями.
     – Роботы ошибаются реже людей, но ошибка, совершённая роботом, исправляется человеком, – констатировал пытарь. – Простите меня, господин гильдиец, я не напрашиваюсь на благодарность… Да вы садитесь, садитесь… Сейчас я налью вам транквибальзама.
Кресло оказалось удобным, бальзам – горьким, но действенным. К концу кружки напряжённое удивление сменилось чуть настороженной расслабленностью. Ложка дёгтя исчезла, как только я взглянул на индикатор, прикреплённый к моему запястью: на панели синело число, соответствующее мученичеству 12-ой гильдии. От радости я даже вступился за пустоглазых.      
     –  Вообще-то, доставщики действовали по схеме, – сказал я, допивая пахучую жидкость. – Я действительно был недозволом: мученик 1-ой гильдии назвал меня ничтожеством.
     –  Вы видели мученика 1-ой гильдии? – воодушевился экзекутор.
     –  В непосредственной близи, – ответил я.
     – Пусть будет счастлив, – произнёс дозвол, вытирая умилённую слезу.
     Само собой, данная реплика принесла мне мало удовольствия. Я не стал говорить экзекутору, что полюбившийся ему тип стоял на пороге блаженной кабины: не хотелось, чтобы кто-то радовался за человека, заплевавшего мне лицо, душу и обувь.
Отумилявшись, экзекутор вспомнил о моём существовании.
     –  Господин гильдиец, получается, вы накопили три группы, пока вас вели доставщики? Но каким образом?
     –   Я боялся пытки, – последовал честный ответ.
     –  Неужели? – удивился  мой собеседник. – По-моему, нет смысла бояться неизбежного.
     –  Но я же её избежал, – парировал я, отставляя опустошённую кружку.
     –  Вы её заменили, господин гильдиец, – уточнил экзекутор. –  Причём замена была неравноценной: ваше отношение к компенсации принесло вам больше мучений, чем принесла бы сама компенсация.
     Замечание пытаря показалось мне довольно разумным. Ничто не предвещало следующего высказывания…
     –  Господин гильдиец, хотите, я отрублю вам конечность? – спросил экзекутор, как будто предлагая выпить ещё немного успокоительного средства.
     – Зачем? – крикнул я, покрывшись морозным потом. – Я же мученик!
     –  Господин гильдиец, вас же никто не заставляет, – ретировался дозвол. – Это просто совет. Позвольте, я объясню… Как мне подсказывают мои психологические способности, вы склонны к преобладанию положительных эмоций. Запах плезирина, испускаемый вашим пиджаком, в свою очередь, наводит меня на мысль, что вы не обходите стороной компункт второго типа. Я полагаю, что посещать его при позитивном отношении к жизни – всё равно что злоупотреблять солнечными ваннами при гипертонической болезни: вы не будете покидать объятий доставщиков. А, лишившись конечности, вы, скорее всего, обеспечите себе пожизненную автокомпенсацию. Ваш изначальный оптимизм сольётся с отрицательными эмоциями, обусловленными  физической неполноценностью.
     «Отрицательными эмоциями? Что он имеет в виду? – сверкнуло в мозгу. – Неудобства чисто бытового характера, связанные с увечьем? Вряд ли. Думаю, они не могут составить конкуренции подлинному жизнелюбию, в котором он меня подозревает. Так что же тогда? Может, озлобление, зависть, ощущение чужой снисходительности, чужого злорадства, собственной «второсортности»? Неужели это живо? Ведь все справедливцы меряют себя другим аршином – к тому же знают, что умрут при равном со… Впрочем, я уже размышлял об этом. Всё-таки душа человеческих чувств – потёмки…»
     – Хотя, знаете, господин гильдиец, возможно, это не совсем то, что нужно, – допустил пытарь. – Позвольте мне рассказать вам о своей эмоциональной стратегии.
     Мне показалось, что экзекутор вовсе не собирается ждать моего «позволения»… Однако дозвол молчал.
     Я «угукнул» - и речь потекла.
     –  Я, господин гильдиец, человек умеренный и стараюсь не ударяться в эмоциональные крайности. За последние пятнадцать лет я никогда не ходил в мучениках и ни разу не подвергался компенсации первого типа. За полный трудовой день моя положительная разница увеличивается, в среднем, на полтора миллиона эмотов. Для четверти суток это довольно высокий показатель. Два часа, предшествующие моему приезду на место работы, также приносят мне немало радости: я предвкушаю грядущее удовольствие. Девять часов между трудом и сном посвящены компенсации полученных положительных эмоций соответствующим количеством отрицательных. Я ограждаю себя от занятий, к которым испытываю природное тяготение: чтения, гурманства, общения с людьми. Ночью мне, как правило, ничего не снится: царит эмоциональный штиль. Правда, иногда поднимается небольшая буря. Если наутро я обнаруживаю, что она увеличила положительную разницу, то пользуюсь вот этой штукой (пытарь вынул из кармана предмет, похожий на маленький фонарь). Это «карманный компенсатор», с его помощью можно быстро избавляться от не слишком больших эмоциональных разрывов. Так вот, после ночи, населённой приятными сновидениями, я приставляю этот прибор к одной из частей своего тела и нажимаю на синюю кнопку. В кожу впивается острая игла. Если же мне снилось что-то негативное, я нажимаю на красную кнопку – и в меня входит другая игла, вводящая в кровь раствор плезирина. Иногда, вместо того чтобы вколоть плезирин, я позволяю себе позаниматься моими любимыми делами. Господин гильдиец, только не подумайте, что я указываю вам, как надо жить. Мои мысли – мой подарок. Вы можете распорядиться им как сочтёте нужным.
     Вопреки здешним правилам, я проникся уважением к своему собеседнику и захотел во что бы то ни стало избежать предписанного «тыканья». Обдумывание формулировки заняло несколько секунд.
     – Я не могу сказать, что эта стратегия мне категорически не подходит. Возможно, я буду прибегать к ней в отдельные жизненные моменты. Однако мне кажется, что я, в целом, человек, склонный к менее умеренному существованию.
     – Ваше право, господин гильдиец, – сказал экзекутор, кажется, немного расстроившись (не обидевшись, а именно расстроившись).
     Вдруг дозвол прослезился, как в начале нашей беседы, и начал бормотать что-то нежное о мученике 1-ой гильдии.
     –  Тебе не кажется, что твои слова свидетельствуют не только об уважении? – сказал я довольно ядовито.
     Мастер пыточных дел не ожидал, что я воспользуюсь своим респективно-иерархическим превосходством. В его глазах отразилось удивление – как ни странно, радостное; можно было подумать, что я исполнил его потаённое желание. Затем зрачки собеседника сверкнули  таинственной лиловой искрой.
     –  Да, господин гильдиец, не только о нём, – произнёс экзекутор фанатичным шёпотом. – Я пошёл дальше  тормоплесической теории. В соответствии с нею, тех, кто обладает более высоким респективным статусом, нужно просто уважать. Я же их ещё и люблю… Тормоплесизм не регулирует любовь, потому что… боится!.. Любовь сильнее уважения – сильнее и свободолюбивее. Если на неё давить, это может привести к бунту, который положит конец тормоплесизму в нашей стране и дискредитирует великий строй в глазах вечности. Риск действительно огромен. Может быть, он даже не слишком оправдан: ведь это, в сущности, не более чем антураж главного условия – нулевой итоговой эмоциональной разницы… Но как смириться с тем, что мы уступаем собственным предкам? Представляете, господин гильдиец, я читал, что несколько столетий назад глагол «любить» равнялся глаголу «жалеть»! И это, заметьте, не порождало никаких бунтов – то есть вполне гармонировало с человеческой натурой. Чего уж говорить о ненависти? Как я понял из книг, данное чувство всегда зарождалось по законам тормоплесизма: редкий урод умудрялся любить тех, кого считал счастливее себя. Теперь у нас нет поводов для зависти, – так назывался этот вид неприязни, – но мы ощущаем её изо дня в день. Да, за всю жизнь каждый справедливец получает равное количество положительных и отрицательных эмотов – это, безусловно, успокаивает. Но каково сознавать, что изначально ты был задуман матерью-природой для мук, а кто-то – для счастья?.. Я родился, так сказать, не без органа жизнелюбия – жаловаться, с одной стороны, не на что. Но, с другой стороны, я чувствую, что у каждого пятнадцатого этот орган развит лучше, чем у меня. Нет, не развит, – они его не развивали, не бились над ним, – он просто лучше. Вас, господин гильдиец, я люблю и уважаю как мученика 12-ой гильдии, но недолюбливаю как человека, в большей мере обласканного изначальной несправедливостью… Извините, господин гильдиец, болтаю чёрт знает что; креасон по мне плачет… Я вам, должно быть, наскучил. Если вы не хотите проходить через компенсационный зал, могу провести по запасному коридору…
     –  Подожди, – сказал я. – Что такое креасон?
     –  Господин гильдиец, я подозревал, что вы не исконный житель, но, оказывается, вашему прибытию не исполнилось и недели, – улыбнулся экзекутор.
     –  Ему не исполнилось и суток, – уточнил я.
     –  Креасон, или креативный сон – основа трудовой политики нашего государства и, вообще, один из главных элементов тормоплесического строя. Это специфический вид гипноза, применяемый к подавляющему большинству работоспособного населения Справедливии. Он парализует волю человека, заставляя его трудиться. Ведь, как известно, сам труд обычно не способен выманить «императора природы» из тёплой ванны или модного кинотеатра. В дестиническом мире люди, как правило, вылезают из ванн и кинотеатров не во имя труда, а под его гнётом. Например, живущим при капитализме страшно остаться без денег, общественного статуса… Похожая ситуация – в эмотических государствах. Как известно, выполнять качественно свою работу – значит, доставлять положительные эмоции большому количеству людей. А при эмотизме социально-материальное положение человека тем выше, чем больше позитива он приносит другим людям. Стимул, опять же, налицо… Что же касается граждан Справедливии, они, за редчайшим исключением, не имеют никакого стимула работать. Дело в том, что в соответствии с теорией тормоплесизма, работники не должны получать ни зарплат, ни выговоров, ни штрафов, ни поощрений, поскольку результаты их деятельности обусловлены Определяющей Триадой. Так, господин гильдиец, называется совокупность факторов…
     – Не надо объяснять, – попросил я. – Верховный компенсатор меня просветил. Мол, человек – раб трёх господ: природы, воспитания и стечения дальнейших обстоятельств. Я нахожу эту теорию прекрасным успокоительным. Как удобно: признать себя собственностью какой-то Триады и дрейфовать по жизни, как одна субстанция – по проруби.
Дозвол посмотрел мне в глаза.
     –  Господин гильдиец, невозможность что-то изменить успокаивает лишь тех, кто не хочет ничего менять. А таких людей всегда очень мало…
     В комнату вошёл коллега экзекутора.
     – Доставлен справедливец, – доложил он дистиллированным голосом.
     – Справедливо доставлен? – осведомился пытарь.
     – Вопрос не понятен, – ответил сослуживец.
     – Каков респективно-иерархический статус доставленного? – переформулировал экзекутор.
     –  Недозволенный счастливец, – отрапортовал безэмоциональный субъект. – Положительная разница составляет сорок миллионов эмотов.
     Экзекутор стал похож на живую росянку, заметившую толстую муху. Он хотел попросить меня отпустить его, но ком злорадного предвкушения мешал ему говорить. Вообще, отстояние в минус три группы не предполагало подобной зависимости, но сейчас она была необходима из-за некоторых нюансов, не достойных вашего внимания… Пытарь изнемогал от нетерпения, смешивающегося с подступающим отчаянием: каждая секунда приносила ему около тысячи отрицательных эмотов.
     Жалость к палачу оказалась сильнее сочувствия к жертве.   
     –  Можешь идти, – сказал я.
     Росянка вырвала корни из почвы и бросилась к насекомому. Перед этим я был награждён молниеносным, но таким благодарным взглядом, каким, наверное, награждают наркоманы, получившие шприц во время ломки.      
     Коллега экзекутора вывел меня на улицу по запасному коридору.


     Я заметил, что жара сменилась приятной теплынью: очевидно, день был уже не в зените. Выйдя к фасаду здания (запасной выход выплюнул меня на задворки), я зачаровался архитектурным оформлением – тем самым, от которого пришёл в мистический ужас часа два назад. Функцию «швейцарных» атлантов выполняли иссохшие мраморные страдальцы, держащие давильную часть огромного пресса, желающего размозжить их своей многотонной тушей. Остов пресса брал начало в подбрюшье большой балюстрады, напоминающей стиснутые челюсти, в которых отсутствовало около половины зубов. Как ни странно, при балюстраде не наблюдалось ни двери, ни даже окна. Кстати, окна у этого удивительного строения вообще отсутствовали. Вместо них по обе стороны фасада были высечены части человеческого лица: в нижнем ряду – носы, в верхнем – глаза. И из тех, и из других струилась кровеподобная жидкость, стекающая в щели канализационных решёток.   
     Мне было непонятно, почему на компункт первого типа ушло столько сил, времени, фантазии, мастерства, таланта, а на компункт второго типа – немного простенького материала и несколько вёдер синей краски. «Неужели в этом выражено отношение к страданию и счастью? – подумалось мне. – Для первого – храм, для второго – будка…»
     «Храм… точное сравнение! – отметил я. – Тормоплесизм – не строй, а религия. Государственная религия, причём принудительная. Возможно, это новая разновидность христианства; сходство налицо – уважение к мукам. Впрочем, налицо и отличие: христианство преклоняется перед очистительной ролью мучений, а тормоплесизм – перед мучениями как таковыми. Но зачем строй, в итоге уравнивающий в правах приятные и неприятные  ощущения, превозносит одни, презирая другие? Ведь со стороны здешних властей это всё равно что дышать воздухом, ненавидя кислород и не чая души в азоте… »
     Окружающая обстановка вступала в контраст с моей задумчивостью и мрачной громадой компенсационного пункта. Пространство пестрело дискоклубами, ресторанами, кинотеатрами, цирками, луна-парками, Интернет-кафе, саунами, борделями и прочими атрибутами беспечального времяпрепровождения. Однако в мои планы входило посещение совсем иного места – библиотеки: настала пора углубиться в устав чужого монастыря… Не то чтобы мне этого хотелось – просто «кто владеет информацией, тот владеет миром». 
Из ближайшего клуба вышла симпатичная девушка, сопровождаемая молодым человеком. Приглядевшись, я заметил, что человек не молод, а безвозрастен: двое таких тащили меня в святилище боли. Тем не менее, куколка раскованно смеялась и поглаживала рокового спутника по щеке (паук держал мошку только за одну лапку, и то некрепко: очевидно, понимал, что жертва никуда не денется). Барышня прикоснулась к бицепсу своего «кавалера» и воскликнула:
     – Милый, я в восторге от твоего железного тела, но я не в восторге от твоего железного сердца!
     Мне было жаль хорошенькую недозволку. Я хотел, чтобы она протрезвела по дороге и отделалась моральным страданием – страхом. Физическая пытка могла уничтожить её миловидность, которая, возможно, являлась единственным её достоинством.
Девушку уводили, а мне навстречу шёл рыжий толстяк, мученик 13-ой гильдии.
     –  Не знаешь, где здесь библиотека? – спросил я.
     –  Ну, рассмешили… – прыснул упитанный прохожий.
     –  Чем же?  - осведомился я.
     – Ой, простите, вы, наверное, не наш… – смутился щекастый гражданин. – Тогда, конечно, ничего смешного. Понимаете, библиотека – непопулярный катуд: ну, в смысле, катализатор удовольствия. Строить её рядом с компунктом первого типа бессмысленно: доставщикам не будет урожая. В ближнем радиусе принято строить бары, ночные клубы, кинотеатры… Вынужден вас огорчить, дальше библиотек – только клиники и больницы.
     –  И тюрьмы, наверное? – предположил я.
     – У нас нет тюрем, – сказал мученик 13-ой гильдии, проглотив смешок. – Сразу видно гражданина дестинического государства. За что карать: за воровство, за шантаж, за изнасилование? Это неправильно. Человек за себя не отвечает. Если даже предположить, что отвечает, всё равно карать его нельзя. В нашем обществе стёрлась грань между добром и злом: если вы доставляете человеку отрицательные эмоции, это даёт ему право на положительные – и наоборот.
     –   А убийство? – спросил я.
     –  Это особая статья, – отметил толстяк. – Есть всего три явления, которые считаются опасными для тормоплесического строя: убийство, самоубийство и политический бунт. Убийство наносит большой вред справедливости: человек умирает некомпенсированным. Чтобы не допустить…
     Небо разродилось каким-то шумом. Я и гражданин посмотрели наверх. К нам приближалась огромная красная птица, напоминающая древнего ящера, снабжённого реактивным двигателем.
     –  Чего и следовало ожидать… – произнёс толстяк.
     Через несколько секунд чудовище схватило его и взмыло в синеву.
     Едва ноги пухлого справедливца оторвались от земли, прохожие дружно зааплодировали: можно было подумать, что крылатый ловец принёс обществу огромную пользу.
     –  Ему в ограп, а нам в компункт, – сказал один из рукоплескателей своему товарищу, провожающему взглядом диковинное существо. – Смотри-ка, очереди почти нет!
     «На пытку по собственному желанию? – изумился я. – Но они ведь не недозволы, им не положено… Да и как они могут видеть здание? Оно же за поворотом…»
     Я оглянулся и действительно увидел компенсационный пункт – только не первого, а второго типа: ту самую синюю будку. Заметил переулок, по которому следовал за справедливцем, идущим «в счастье», заметил знакомые вывески… Главный катуд, – как я мог не обратить на него внимания? – располагался в самом начале «галереи наслаждений», ближе всего к храму с кровоточащими глазами. Получалось, что меня тащили не дольше трёх минут. А мне показалось – полвечности…
     Войдя в метро, лишённое касс и турникетов, я отправился на станцию с обнадёживающим названием «Читательская». 


     Местность, где я оказался, не имела ничего общего с покинутым мною районом. Я, можно сказать, попал в совершенно другую столицу – культурную: край музеев, театров, художественных выставок, букинистических лавок… Даже немногочисленные заведения, благоволящие менее возвышенным желаниям, были приобщены к миру духовного (судя по наружному оформлению). Среди архитектурного убранства этой части города мне особенно понравился небольшой бронзовый монумент, изображающий… Кстати, вы, наверно, уже не раз подозревали меня в таланте понимать и чувствовать произведения искусства. Так вот: я действительно понимаю искусство и чувствую его, но не благодаря так называемому «божьему дару». Понимание никогда не вызывало у меня особых проблем, поскольку находится в родстве с запоминанием, однако моя способность ощущать плоды чужого вдохновения, оценивать их с надинтеллектуальных позиций – результат многолетнего самоотверженного труда. Возможно, судьба и впрямь беспринципна, но её беспринципность ничто по сравнению с таким принципом, как сила воли. Впрочем, зачем я вам это говорю? Ведь вы люди современные, здравомыслящие. Значит, наши жизненные взгляды – близнецы, пусть и не сиамские… Но вернёмся к моей нереальной действительности. На станции «Читательской» была всего одна библиотека – зато какая: «имени Великой Тормоплесической Революции»! Когда я узнал, что именитое учреждение открыто двадцать четыре часа в сутки, мои планы стали воистину наполеоновскими. Я прошёл в читальный зал и  попросил работницу, объятую креативным сном, выдать мне тридцать книг на тему «Справедливия». Получив два штабеля зачитанных томов, я приступил к их тщательному изучению. Как выяснилось, невежество вашего покорного слуги было не слишком глубоким: спасибо разговорам с местными жителями. Впрочем, некоторая информация существенно расширила мой тормоплесический кругозор. Я мог бы побаловать вас ироничным пересказом, но предпочту ему точное цитирование.


          О дестинизме.

 
     Тормоплесизм, единственно справедливый общественный строй,  противопоставляется различным формам дестинизма.
     ДЕСТИНИЗМ (от английского “destiny” – судьба) – это макроформация, при которой итоговая эмоциональная разница каждого человека всецело зависит от его личной судьбы, представленной факторами Определяющей Триады. Дестиническая макроформация включает в себя следующие формации: первобытнообщинную, рабовладельческую, феодализм, капитализм, коммунизм и эмотизм.
     Коммунизм (Швеция, Эритрея) представляет собой наименее несправедливую разновидность дестинизма: данная формация предполагает эмоциональное равенство всех людей, что совпадает с тормоплесической теорией. Однако коммунизм ставит целью всеобщее счастье, а не нулевую итоговую эмоциональную разницу. Упомянутое обстоятельство является грубым попранием основ справедливости.
     Худшей разновидностью дестинизма является эмотизм (Эмотия, Италия, Франция, Греция, Нидерланды, Янтарния, Бразилия, Куба и т.д.). Данный строй – абсолютный апологет ложной теории, в соответствии с которой человек способен управлять своими проявлениями.

 
          О раннем тормоплесизме.


     На начальном этапе тормоплесического строя (предшествовавшем изобретению креативного сна) Мучения носили факультативный характер. Они существовали как альтернативный способ зарабатывания денег, наряду с традиционно-капиталистическим (работой). На каждой улице размещался так называемый «стимулирующий пункт», производящий денежную компенсацию отрицательных эмоций. Он функционировал следующим образом. При первичном посещении оплачивались все эмоты, составляющие отрицательную разницу. При последующих посещениях оплачивались те эмоты, которые превышали число, зафиксированное в прошлый раз. Впрочем, степень прибыльности Мучений была весьма незначительна (10000 отрицательных эмотов (секунда соприкосновения с раскалённым утюгом при нормальном Болевом пороге) = 1 рубль). Для подавляющего большинства населения основным источником дохода оставался традиционно-капиталистический способ. Однако показатели ИНЭСа существенно влияли на общественный статус граждан Справедливии. Недозволенные счастливцы не имели права занимать высокооплачиваемые должности, посещать увеселительные заведения, появляться на улице после восемнадцати часов,  иметь детей и домашних животных и т.д. Мученики старших гильдий, в свою очередь, наделялись дополнительными правами (вплоть до высшей привилегии – возможности кратковременной поездки за рубеж). В 2031 году был изобретён креативный сон, позволивший отказаться от дестинического пережитка – оплаты качественных результатов общественно полезной деятельности. В 2056 году укрепившееся положение тормоплесического строя позволило перевести внутреннюю экономику Справедливии на внеденежную основу.   


          О системе поведенческого контроля.


     Наряду с системой эмоционального контроля (доставщики и компенсационные пункты), в Справедливии существует система поведенческого контроля, представленная оверсирами и ограпами.
     ОВЕРСИРЫ (от английского “to oversee” – надзирать) – летающие птицеобразные роботы, созданные для предотвращения антисоциальных поведенческих актов (проявлений): убийств, самоубийств и политических восстаний. Оверсиры снабжены устройством, считывающим мысли граждан. Если гражданин задумывается о совершении антисоциального поведенческого акта, оверсир подвергает его (гражданина) усиленному контролю. Если данная мысль не покидает гражданина в течение долгого времени или трансформируется в твёрдое намерение, оверсир доставляет его (гражданина) в ограп. Также оверсиры выполняют ряд дополнительных функций (скоростная транспортировка предметов и людей в определённые места и т.д.)
     ОГРАП (ограничитель передвижения) – здание, предназначенное для содержания граждан, имеющих значительную склонность к антисоциальному поведению. Отличие ограпа от тюрьмы (атрибут дестинической макроформации) заключается в отсутствии карательной функции. На территории ограпов действует система эмоционального контроля, единая для всей Справедливии. Каждый ограп снабжён  доставщиками и компенсационными пунктами обоих типов. Ограничение передвижения граждан (одиночные камеры) исключает возможность антисоциального поведения и облегчает коррекцию ментальной конституции заключённых.


          О нюансах правописания.


     Все слова, обозначающие отрицательные эмоции (а также однокоренные слова) пишутся с заглавной буквы: Ненависть, Ненавидеть, Боль, Болевой, Мучение, Мученик, Страдание, Страдалец и т.п. Данные слова нельзя:
     1) переносить;
     2) сокращать;
     3) писать неудобочитаемым почерком;
     4) помещать рядом со словами, обозначающими положительные эмоции (и однокоренными словами).


     Теперь вы, наверно, думаете, что осмотрели каждую грань этого бриллианта нелепости под названием «тормоплесизм» (которое, кстати, происходит от английских слов “torment” – мучение и “pleasure” – удовольствие). Должен вас разочаровать: это не так…
     Логичный вывод: если была революция, значит, был и главный революционер. Я полагал, что его имя немедленно озарит меня своим сомнительным сиянием. Представьте себе моё удивление, когда я не обнаружил столь важной информации ни в первой, ни во второй, ни даже в третьей книге: «Великие люди Справедливии». В ней рассказывалось о людях, умерших с большой отрицательной разницей, причём повествование велось с таким подобострастием, что строки начинали лосниться. Казалось, биографы не только обожествляют описываемых персон, но и вымаливают у них прощение. Следует отметить, что в книге зачастую прославлялись абсолютно ординарные личности, читать о которых мог бы заставить лишь истинный мастер слова. Действительно достойный человек, – учёный, освободивший мир от сахарного диабета, – не попал бы в список великих, если бы скончался без преобладания отрицательных эмоций. Вот выдержка из биографии самого выдающегося, по тормоплесическим меркам, гражданина Справедливии. Желаю вам выдержать эту выдержку.


     "Их высокопочтенность господин Кушнарёв Игорь Максимович, земля им лебяжьим пухом, изволили одаривать своим наидрагоценнейшим вниманием сильнодействующие наркотические вещества. Мы, ничтожные соотечественники их высокопочтенности, этого светоча, который да не погаснет в наших душах, осмеливаемся предположить, что употребление данных средств досточтимым Кушнарёвым Игорем Максимовичем, вечная память, способствовало, наряду с недосмотром, допущенным тормоплесическим государством, возвеличиванию сего наиприснопамятнейшего человека".


     Думаю, в библиотеке имелась и прямо противоположная книга, поносящая людей, умерших с перевесом положительных эмоций. Хотя не исключено, что на них даже не захотели тратить бумагу. Я с ужасом подумал об условиях, в которых покоятся подобные граждане: воображение нарисовало огромную «братскую могилу». 
     Что же касается предмета моего поиска – имени главного тормоплесиста, мне пришлось воспользоваться последней надеждой –  библиотекарем. «Креасонная» работница снабдила меня исполинским тёмно-зелёным томом. 
     –  Страница триста сорок семь, вторая колонка, шестая статья, – проинформировала женщина-зомби.
     Вот что я обнаружил по указанному адресу:


     "НАЧИНАТЕЛЬ (1976 – 2032) – человек, через которого была создана тормоплесическая теория. Через него же в возрасте 48 лет была совершена Великая Тормоплесическая Революция (16.09.2024). Стал первым верховным компенсатором России (с 18.09.2024 – Справедливии)".


     Это всё. Родоначальник господствующего строя был увековечен в трёх предложениях, напечатанных петитом. Кроме того, текст содержал грубую синтаксическую ошибку: получалось, что 48 лет было не Начинателю, а совершённой в том году революции – полный бред… Зачем вообще понадобились эти сведения о возрасте? 48 лет – для революционера не много и не мало. Я уж не говорю о двойном вторжении предлога «через», похоже, ставшего другом неисчислимого множества глаголов.
     Вообще, имена или, на худой конец, прозвища я видел только в двух книгах: энциклопедическом словаре и «Великих людях». Под всеми остальными заглавиями мне удавалось найти лишь безликие словосочетания вроде «тогдашний верховный компенсатор» или «один из социальных деятелей того периода». Через эти словосочетания и вершилась история Справедливии…
     Вдруг рядом с моим лбом раздался ликующий полушёпот:
     –  Ну, наконец-то!
     Я отвлёкся от словаря и увидел высокого гражданина, опирающегося на край стола.
     –  Ну, наконец-то, – повторил незнакомец, приветливо улыбаясь. – Эмоциональный ровесничек! Представляешь, после комнаты счастья так поболтать захотелось – мочи нет. А у всех, как назло, отстояние. Хоть на одну группу, но есть… Для кого-то это, может быть, мелочь, а для меня важно. Общение с человеком, которого я уважаю больше или меньше, чем самого себя, не доставляет мне удовольствия. Я рад, что встретил тебя – иначе мне бы пришлось разговаривать с тем, кого ты видишь перед собой.   
Усмехнувшись собственной самоиронии, посетитель читальни подсел ко мне.
     –  Энциклопедический словарь! Боже! – прошептал он с забавным придыханием.   
     –  Раз уж ты вспомнил о Боге, расскажи, как тормоплесизм смотрит на религию, – сказал я. - Мне давно интересно.
     –  Не знаю, как смотрит, – бросил посетитель. – Я – сквозь пальцы. Зачем себе голову забивать? Если есть посмертная справедливость, значит, толку от нашего строя – ноль, как и от всякого другого. Если же в основе мироздания – машина, выводящая случайные числа, тормоплесизм – оптимальный вариант. Хотя, знаешь, на случай вот этой самой машины я бы кое-что подредактировал… Вот, скажем, идёт кошка (пример был взят не с потолка, а с пола: к ногам посетителя действительно приближалось небольшое пушистое животное). Известно, что данный биологический вид обладает развитой нервной системой, способной дифференцировать положительные и отрицательные эмоции. Так почему эти создания расхаживают без индикатора? Сейчас эта кошка трётся об мои ноги: она явно довольна (чешет кошку за ухом). Но как мне узнать, какие эмоции преобладают у неё по жизни? Возможно, мне нужно не потворствовать её блаженству, а пнуть по пузу (перестаёт чесать). А может быть (берёт кошку на руки) – может быть, я обязан ублажать её до закрытия библиотеки?..
     –  Не вмешивай животное в государственные дела, – попросил я.
     – Может, правда не нужно… – произнёс разговорчивый справедливец, отпуская кошку. – Слушай, давай тоже не будем в них вмешиваться. Ведь есть уйма тем для беседы равных граждан: спорт, музыка, любовь… Кстати, у тебя кто-нибудь есть?
     Словоохотливость собеседника не граничила с навязчивостью, а дружелюбие не отдавало фальшью, но что-то мешало мне насладиться обществом этого человека. Впрочем, на то я и homo sapiens, чтобы уметь скрывать свои чувства.   
     –  Есть, – ответил я.
     – Какая у неё эмоциональная разница? – поинтересовался посетитель.
     –   Наиогромнейшая, благодаря мне, – заявил я, почти не сомневаясь в своей правоте. 
     –  Ты что же, прячешь её от доставщиков? – последовал удивлённый вопрос.
     –  Мне не нужно её прятать, – последовал спокойный ответ. – Там, где я родился и вырос, счастье, которое не зиждется на чужом горе, ненаказуемо.
     –  Скажи, она секси?   
     –  Ещё бы.
     Сосед по столу торжествующе прищурился и спросил:
     – Так с чего же ты взял, что её… что ваше общее счастье не зиждется на чужом горе?
     Разгадав намёк, я подивился наивности собеседника.
     – Но ведь это неизбежно… – улыбнулся я. – Так сказать, естественные издержки…       Эмоции, не загнанные в резервацию души, начинают взаимодействовать с другими душами – и нередко порождают в них противоположные чувства. Вполне возможно, что в мою женщину влюблён кто-то ещё. Я даже могу представить, как он страдает. Но я не ощущаю ни жалости, ни тем более стыда. Этот гипотетический мученик имел, имеет и будет иметь все шансы оказаться на моём месте. Причина его невостребованности у моей любовницы – недостаточный уровень сексапильности, которую может развить любой человек. Есть психологические тренинги, тренажёрные залы, солярии… в конце концов, хорошие дезодоранты. Также это качество зависит от уровня интеллекта: нужно читать, общаться с образованными людьми. Кроме того, необходимы определённые моральные качества; в какой-то степени, даже аморальные. И здесь всё в руках человека…
     –  Ха! Ну, ты даёшь! – осклабился посетитель. – Ты что же, готов уступить свою неповторимую  более загорелому и начитанному?
     – Да при чём здесь моя готовность? – выстрелил я, поражаясь несообразительности гражданина. – Более тяжёлая гиря перевешивает более лёгкую. Если в поле зрения моей любовницы попадёт мужчина, превосходящий меня по совокупности объективных параметров, она, естественно, в него влюбится. Если я встречу более сексапильную девушку, мои чувства тоже поменяют адресата.
     –  Объективные параметры, говоришь? – произнёс общительный справедливец, немного погрустнев. – Так послушай: у меня есть друг – умён, красив, чистоплотен…
     Вдруг лицо гражданина приняло каменно-алебастровый оттенок. Он обернулся к мужчине, сидящему сзади, и выпалил:
     – В читальном зале дышат в книгу, а не в затылок.
     Вернувшись в исходное положение, мой собеседник вновь порозовел и расплылся в доброжелательной улыбке, но было поздно: я его узнал.
     – До свидания, – сказал я ледяным тоном и направился к выходу.


     По дороге к метро я понял, что злиться на бывшего мученика 1-ой гильдии совершенно неразумно. Ведь он плюнул в меня потому, что того требовал поведенческий стереотип. Даже не стереотип, а закон. Если закону издавна подчиняются даже те из нас, кто осознаёт его несправедливость, чего ждать от человека, уверенного в непогрешимости своего государства? А он в ней не сомневался – это точно; с кошкой был явный выпендрёж. Да и откуда взяться сомнениям, откуда? Жизнь любого справедливца проходит под знаменем ложных аксиом, вбитых в детстве и запихиваемых всё глубже и глубже. Читать вольнодумную литературу, может, и не запрещено, однако мозг, отваренный в тормоплесическом бульоне, запрещает её воспринимать. Да, есть люди волевые – такие, как экзекутор. Он заставил себя задуматься над прочитанным расхождением. И, хотя его поправка не снижает уровень абсурда, а скорее наоборот, спасибо, как говорится, за попытку. К сожалению, те, кто пытается,  попадают в лапы к оверсирам…
     Впрочем, узнав об одном оригинальном нюансе, можно по глупости счесть Справедливию оплотом вселенского либерализма. Очковтирательство заключается в следующем: человек с самой большой отрицательной разницей (так называемый Протомученик) обладает надгосударственным статусом, то есть имеет право приказать верховному компенсатору изменить общественный строй. Ну, хорошо, допустим, что в Справедливии словосочетание «иметь право» не так эфемерно, как в некоторых государствах нашего времени. Теперь представим себе индивида, умудрившегося:
     а) невзлюбить тормоплесический строй (вопреки воспитанию и  пропаганде);
     б) избежать «коррекции ментальной конституции» в стенах ограпа;
     в) покорить социальный Эверест.
     Ладно. В конце концов, огонь и вода – не самые сложные испытания. Но станет ли человек, возведённый в абсолютное достоинство, пользующийся уважением каждого соотечественника, имеющий право на океан положительных эмоций, уничтожать то, что даёт ему эти привилегии?..      
         
               
     Сгущались тормоплесические сумерки. В этот обаятельный час я оказался на широком бульваре, усеянном пищевыми и танцевально-музыкальными точками. Кто-то черпал положительные эмоции под кровлями упомянутых заведений, кто-то – под куполом тёплого неба. Я примкнул к последним, чему способствовала не только магическая погода: посреди бульвара был установлен большой экран, демонстрирующий музыкальные клипы, наложенные на медленные, «вечерние» композиции. Вдруг виртуальный конферансье произнёс: «Прослушайте концертную запись песни «Безразличная луна», созданной и воспроизведённой через нотослова Реверсова». Я вспомнил о неземном удовольствии, полученном от приобщения к творчеству обладателя данной фамилии…
     На экране появился человек, похожий на французского шансонье Джо Дассена. Однако «Безразличная луна» не была похожа ни на что. Тема произведения, возможно, не претендовала на гениальность (если не считать вечные темы изначально гениальными), но текст и мелодия не позволяли усомниться в избранности автора. Вокал был не менее чарующ…
Вдруг за моей спиной раздался неприятный хриплый голос: 
     – Да, я, конечно, был ничтожеством, но песни сочинял беспрецедентные.
     Я оглянулся и увидел высохшего старика.
     – Вы – нотослов Реверсов? – спросил я, отказываясь верить сделанному мной логичному выводу.   
     –  Нет, – ответил старик. – Я – мученик 4-ой гильдии Реверсов. Нотословом я был тридцать лет назад. Каким же я был ничтожеством!
     –  Простите, я с вами не согласен, – отрезал я, движимый искренним порывом. – Такие песни, как «Безразличная луна» и «Прелюдия чувства» не мог сочинить человек, лишённый доброты и мастерства. 
     – Причём здесь это? – удивился нотослов. – Что, ничтожество не может обладать добротой и мастерством?
     –  По-моему, это невозможно, – заявил я.
     Реакция собеседника на мою лаконичную реплику была очень продолжительной. Тем не менее, вашему покорному слуге не составило труда удержать в памяти этот монолог.
     – Почему же невозможно? Я был весьма добр и талантлив, что нисколько не мешало мне являться воплощением недостойности… Я родился при капитализме в государстве Янтарнии. Не уверен, что ты о нём знаешь. Это такое маленькое независимое пятнышко между Польшей и Прибалтийской Конфедерацией. Кстати, лет сто семьдесят назад оно входило в состав Справедливии, – то есть, тогда ещё России, – правда, называлось как-то по-другому. Ну да не важно…  Мои родители были богатыми и любящими людьми. Их любовь и богатство, помноженные на мои собственные здоровье и коммуникабельность, сделали меня счастливым ребёнком. Но настоящее счастье было впереди. В 2138-м, когда мне шёл пятнадцатый год, в стране произошла Эмотическая революция. Ко лбам всех граждан Янтарнии были прикреплены индикаторы эмоций. На них, как и на этих, высвечивалась эмоциональная разница, только учитывались не наши собственные эмоции, а те, которые мы доставляем другим. Оказалось, что я приношу людям очень много счастья, а горя почти не приношу. Меня хвалили, одаривали – словом, делали всё возможное, чтобы мне было хорошо, как ни одному другому жителю столицы. То, что я был счастлив и до революции, не считалось отягчающим обстоятельством, как и то, что положительные эмоции доставлял не я, а мои качества – независимые существа: доброта, чуткость, талант, миловидность, порядочность – а, в сущности, обаяние.  Естественно, я не подозревал, каким ничтожеством являюсь: корабль истины не заходил в нашу гавань – и мы не знали, как он выглядит. Вероятно, его можно было увидеть в подзорную трубу средств массовой информации, но я, как всякий счастливый человек, не интересовался политикой – особенно международной. Я верил в свою достойность, в то, что заслуживаю больше остальных. В семнадцать лет меня потянуло на две банальные  вещи: любовь и написание стихов. Я стал ещё ничтожнее: к удовольствию от жизни в целом прибавилась радость по поводу девичьих взаимностей и явной благосклонности поэтической музы. В том, что она благосклонна, меня убеждали собственная интуиция и мнения близких людей, а чуть позднее – и профессиональных литераторов. Вышел первый сборник; для начинающего поэта я был очень популярен. Казалось, я обнаружил свой главный талант. Но однажды я заметил, что моё очередное произведение рождается не совсем привычным образом: строки едва поспевают за вереницей звуков. Эти звуки издавались не божьей птахой и не соседским кансонопродуктором: они появлялись там же, где и стихи. Несколько лёгких, как лесной воздух, минут снискали мне такую славу, какой удостаивается не всякий пожизненный труженик. Мою дебютную  песню поставили в один ряд с перлами отечественной музыки. Были и те, кто водрузил её на более высокую стелу. Юного творца хвалили, в частности, за то, что он «совладал с  адской утомлённостью» и украсил «гениальную мелодию» «глубокими, проникновенными словами». Я не знаю, почему они сочли музыкальную часть предшественницей части поэтической. Мне также непонятно, с чего они взяли, будто мне пришлось противостоять «адской утомлённости». Очевидно, эти люди обладали скорее волей, чем талантом, и поэтому полагали, что шедевр может родиться только с помощью кесарева сеченья. Правда, очень скоро попытки подобных граждан выставить меня мучеником от искусства были пресечены. Эмотант Янтарнии выступил с речью примерно следующего содержания: «К сожалению, я вынужден констатировать, что за семь лет, прошедших со дня Единственно-Правильной революции, не все жители нашей страны сумели должным образом перестроиться. Некоторые из них по капиталистической инерции продолжают мыслить категориями, далёкими от справедливости. Например, отдельные индивидуумы не упускают возможности похвалить благодетеля 4-ого ранга Виктора Реверсова не только за блестящую песню, но и за творческое упорство, проявленное при её сочинении. Я как резонёр истины хочу напомнить подразумеваемым лицам, что рассмотрению и оценке должен подвергаться только результат деятельности человека, выраженный в чужих эмоциях, а никак не процесс достижения данного результата. Для каждого человека изначально существует занятие, посвятив себя которому, он может принести людям наибольшее количество положительных эмоций при наименьших психологических затратах; в его силах найти это занятие. Таким образом, даже если шедевр нотослова Реверсова – плод изнурительного труда (в чём я сомневаюсь), это не должно влиять на наше отношение к упомянутому творцу. Важно одно: за полмесяца песня Виктора Владиславовича принесла гражданам Янтарнии шестьсот миллиардов позитивных эмотов и всего два миллиарда негативных. В заключение хочу заявить, что те, кто не прекратит  смешивать зёрна справедливости с плевелами прошлого, будут подвергнуты наказанию. Их не спасёт никакой благодетельский ранг: нам ничего не стоит сделать так, чтобы эти люди доставляли обществу килотонны страдания. Следовательно, предусмотренная для них кара будет совершенно заслуженной».
     Как нетрудно догадаться, после этого заявления мои поклонники мгновенно овладели искусством правильной похвалы. Они имели возможность неустанно оттачивать своё мастерство: вдохновение снабжало меня всё новыми стихами, всё новой музыкой… всё новым счастьем… Кто-то умирал от страшной болезни, кто-то страдал от неразделённой любви, кто-то не мог примириться с несовершенством вселенной – а я… я был счастлив. Почему? За что? Надолго ли? – такие вопросы не мучили меня, они вообще не вставали.
     За несколько лет мой талант подарил обществу триллионы положительных эмотов. Мне присвоили высшее эмотическое звание. Архиблагодетель Виктор Владиславович Реверсов имел право на всё. И он не давал простаивать этому праву.
     На тридцать шестом году жизни мне захотелось побывать в Японии. Я знал: стоит мне заикнуться о своём желании правительству Янтарнии – и родное государство превратится в копию Страны восходящего солнца. Однако я никогда не любил суррогат – пусть даже наивысшего качества; таким образом, я, недолго думая, потребовал выдать мне билет на рейс «Жёлтосмол – Токио». То, что я могу беспрепятственно получить частный самолёт с персональным флайереро, как-то не пришло мне в голову. Когда мы, два десятка пассажиров первого класса, пролетали над Справедливией, обнаружилась резкая нехватка горючего. О том, чтобы долететь до пункта назначения, не могло быть и речи. Самолёт совершил экстренную посадку в азиатской части Справедливии. Выбравшись наружу, мы увидели, что к нам, как к трупам, приближается большая стая стервятников. При ближайшем рассмотрении стервятники оказались какими-то неведомыми существами, объединяющими в себе робота, птицу и дельтаплан. Спустя мгновение они молниеносно спикировали, схватили нас и полетели в обратном направлении. Через некоторое время мой «дельтаплан» доставил меня к внушительному строению. Я был препровождён в зал ожидания, где увидел своих товарищей по аварийной посадке. Я решил, что нахожусь в посольстве или консульстве и стал думать, как очаровать местных дипломатов, чтобы их положительные эмоции увеличили моё «число благодетеля». Вскоре вызвали первого человека. Я удивился: его благодетельский ранг уступал моему, он не должен был стать лицом нашей группы. Меня успокоила мысль о том, что пассажиры самолёта вызываются не в иерархическом, а в хронологическом порядке: по времени прибытия в посольство. Подобный принцип выстраивания очередей был характерен для Янтарнии времён капитализма, и я сделал вывод, что нахожусь в государстве с аналогичной формацией. Меня вызвали последним, в соответствии с этим  устаревшим принципом.
Рядом с указанным кабинетом я увидел своего предшественника и говорящего с ним посла. Дипломат был очень вежлив, я бы даже сказал, подобострастен. Вдруг я расслышал, как он назвал собеседника «почтенностью». С моих плеч свалилась маленькая гора: так титуловали благодетелей у меня на родине, в эмотическом государстве… Вслед за этим наблюдением я сделал ещё одно, в высшей степени обнадёживающее: ко лбу посла был прикреплён индикатор. Через миг я заметил, что число, высвеченное на панели прибора, – синее. Нонсенс, – подумал я. – Злотворца не могли назначить на такую должность. Однако вскоре меня осенила здравая идея: всё дело в простой «рокировке цветов» – как никак, другая страна, другие индикаторы… Я даже не догадывался, насколько они другие…
     Вот посол отошёл на два шага и, конфетно улыбаясь, поклонился моему соотечественнику. Такое прощание было вполне в духе янтарийского эмотизма. Я не без удовольствия представил, как с мига на миг дипломат расплывётся в ещё более почтительной улыбке, согнётся в ещё более низком поклоне. Однако с послом произошла неожиданная метаморфоза: увидев меня, он превратился в оплот равнодушия.
     –  Следует идти за мной, – сказал он.
     Эта короткая фраза была произнесена совершенно неподражаемо. Посол прошёл по нити своего заурядного высказывания с мастерством великого канатоходца, гениально балансируя между двумя противоположными эмоциональными безднами. Его шест не наклонялся ни в одну, ни в другую сторону. Я решил, что в этом государстве демонстрация подобного искусства является знаком наиглубочайшего уважения.
     Чиновник провёл меня в кабинет. У меня сложилось впечатление, что я оказался не в приёмной посла, а в помещении научно-исследовательского института.
     – Следует сесть в кресло, – сказал дипломат-учёный, повторив интонационный подвиг.
Я сел на гибрид электрического стула и дантшеза. Хотя тогда, как, впрочем, и сейчас, такого изобретения писателей-фантастов, как телепортатор, не существовало в реальной жизни, я почему-то не сомневался в том, что это именно он. Честно говоря, возвращаться в Янтарнию пока не хотелось. Я собрался озвучить своё желание, вернее – нежелание, но внезапная слабость отключила речь, а затем – и действительность.
     Моё пробуждение произошло в месте, от которого я зарёкся ещё в детстве: меня окружали три стены и металлическая решётка.
     Через несколько минут к камере подошёл мастер безэмоционального поведения.
     –  Благодетель 3-его ранга, – выпалил я, не скрывая возмущения, – потрудись объяснить…
     – Заткнись, ничтожество, – последовал ответ, повергший меня, пленника ложных истин, в безмолвный шок.
     Тот, кого я принимал за посла, был верховным компенсатором – думаю, ты уже догадался. Насладившись моим ступором, он произнёс длинную речь. Её продолжительность зиждилась на обилии нецензурной лексики, адресованной слушателю, то есть мне. Однако данный монолог был не лишён информативности. Я узнал, что моё преступление заключается в положительных эмоциях, полученных мной в течение жизни, точнее – в их «значительнейшем преобладании» над отрицательными.  Как выяснилось, мой «непомерный долг перед справедливостью» был установлен путём исследования зоны мозга, ответственной за хранение эмоциональной информации. Верховный компенсатор также рассказал мне об устройстве моего нового индикатора, о писаных и неписаных законах тормоплесического общества, о Законе № 8, гласящем: «Лицо, по тем или иным причинам оказавшееся на территории Справедливии, не имеет права покидать пределов упомянутой державы». Перед уходом глава государства сообщил, что меня ждёт «форсированная компенсация первого типа».
     За мной пришли два молчаливых широкоплечих человека. Они взяли меня под руки и отвели туда, где смысл громоздкого термина, употреблённого верховным компенсатором, предстал во всём своём ужасе. В тело, перенёсшее два осиных укуса, впились десятки раскалённых игл. На спину, однажды потревоженную неаккуратностью массажиста, обрушились удары электроплазменного кнута. Организм, имевший шапочное знакомство с физической болью, слился с ней в единое целое.
     Когда палачи видели, что я могу потерять чувствительность или умереть от болевого шока, они отправляли меня в камеру – на тридцатиминутный покой. Предполагалось, что выделенного времени мне хватит лишь на восстановление болевого порога и части жизненных сил. Но, вопреки их расчётам, тесный железобетонный параллелепипед стал для меня не просто реабилитационным пунктом, предбанником очередного ада, а подлинным раем на Земле. Муза, привыкшая проводить со мной многие часы, была вынуждена ограничиваться мимолётными свиданиями – и решила не жалеть любви. Не имея возможности оказать своей гостье достойный приём, я карябал слова и нотные знаки на стене куском кирпича. Я получал столько удовольствия, что перечёркивал все старания мучителей. Пытки становились всё более жестокими, я кричал от боли, положительная разница таяла, как лёд, брошенный в огонь. Но стоило мне попасть в свою камеру, к кусочку кирпича – и волна счастья накрывала меня, компенсируя и эту, приумноженную, боль. Через две недели ко мне применили ужасную пытку. Это была квинтэссенция физического страдания! После неё меня не отвели в камеру, а отнесли. Как только я пришёл в себя, эхо минувшей муки стало заглушаться дивной мелодией. Поняв, что нахожусь в преддверии очередной лавины блаженства, я страшно испугался: новая порция творческой эйфории могла повлечь за собой повторение ужасной пытки. Я решил сопротивляться вдохновению во что бы то ни стало. Прежде всего, я запретил себе прикасаться к «пишущему инструменту». Те, кто утверждает, что талант – это в первую очередь труд, глубоко заблуждаются: настоящему таланту трудно не творить. Сначала мне было действительно тяжело, но постепенно душа прекратила страдать от невозможности самовыражения и стала довольствоваться вдохновением как таковым. Тогда я высунул язык и крепко вцепился в него зубами. Боль заставила наслаждение капитулировать. Я посмотрел на индикатор и сделался свидетелем своего триумфа: за последние тридцать минут моя положительная разница увеличилась всего на  четыреста тысяч эмотов. Ужасная пытка мне точно не грозила.
     Меня пытали одиннадцать лет. С вдохновением я боролся при помощи выданного мне карманного компенсатора. Со временем оно перестало меня посещать.
Выйдя на свободу, я стал ждать возвращения музы, но та не простила давнего предательства. Пытаясь творить без её соавторства, я не получал удовольствия ни от процесса, ни от результата. В сущности, никакого результата и не было. Я также перестал быть поэтом в широчайшем смысле этого слова: я разучился радоваться новому дню, новой весне, новой мысли. Меня стали раздражать многочисленные бытовые нюансы. Угнетало фактическое отделение моих песен янтарийского периода от меня самого, причисление оных к заслугам чего-то независимого. Кроме того, у меня обнаружилась аллергия на плезирин. Следовательно, я не мог получать положительные эмоции посредством карманного компенсатора и комнаты счастья. На помощь пришёл алкоголь. Заполняя внутреннюю пустоту горьким пойлом, я возвращал душе ошмётки былой гармонии. С каждым разом они становились всё меньше и меньше. В конце концов, пьянство утратило свою спасительную функцию и стало просто привычкой… Пять лет назад у меня нашли рак печени. Мне осталось жить максимум четыре месяца… Если в ближайшее время не появится заменитель плезирина, не вызывающий аллергических реакций, я скончаюсь мучеником 3-ей или 2-ой гильдии: в зависимости от степени болезненности будущей агонии. Но я не жалуюсь на судьбу: на родине я бы умер ничтожеством, а здесь умру великим человеком!..
     –  А ваши песни не умрут никогда, – вставил я, почувствовав, что за тормоплесическим пафосом последней фразы нотослова скрывается тоска по утерянному таланту.
     Реверсов улыбнулся, но вдруг его глаза наполнились яростью.   
     –  Почему ты не заикаешься?! – рявкнул он.
     В данной ситуации мне действительно вменялось в обязанность «усиленно заикаться». Однако мой вышестоящий собеседник с самого начала поступился «выраженной грубостью» и «частым использованием презрительной усмешки», что я расценил как приглашение к беседе, чуждой официоза. Кстати, раньше моя речь, как вы могли заметить, не возмущала мученика 4-ой гильдии.
     Я изложил Реверсову причину своего отступления от канонов респективной иерархии – увы, опять без заикания.
     –  Что?! – закричал нотослов. – Ты продолжаешь?! Скотина, как ты смеешь меня не уважать? Ты обязан! Обязан!! Я великий человек – я мученик 4-ой гильдии!..
     Вдруг лицо нотослова исказилось, как при инсульте.
     –  Я понял… Ты уважаешь меня того, прежнего… – сказал он и заплакал. Успокаивать его было бесполезно: ему предстояло выплакать тридцать лет жизни…


     Я очнулся от пощёчины. Спортивный пожилой мужчина отругал меня за молодость и слабые сосуды, приказал заниматься лечебной физкультурой и исчез. По правую руку простиралась аллея, по левую – шоссе… Моё опоздание на работу составило девять минут. Начальник, судя по выражению лица, не слишком обрадовался, но воздержался от комментариев: очевидно, не захотел придираться к столь ценному сотруднику. Весь день меня вбивало в сон, однако я бодрился как мог, чтобы не подвергнуться унижению сочувствием.   
     Я не могу сказать, что моя галлюцинация не оказала на меня ни малейшего влияния. Когда мама между делом сообщила мне, что наш сосед-алкоголик «взялся за ум», я произнёс: «Человек никогда не берётся за ум; это ум берётся за человека», чем удивил и её, и себя. А два месяца назад мне нужно было придумать слоган с анафорой и эпифорой. Мозг неожиданно выдал:
 

         Нет ничего ничтожнее пожизненно счастливого человека.         
         Нет ничего величественнее пожизненно несчастного человека.


     Но это происки растревоженного подсознания, не более того. Мой разум продолжает хранить верность капиталистическим истинам. Держу пари, что их не сможет оспорить и 16-ое сентября 2024-го года – якобы, дата пресловутой революции. Сколько мне тогда будет? 48 лет. Наверно, мне вообще не доведётся воскресить в памяти свой солнечный удар. С моими способностями я к тому времени возглавлю какую-нибудь влиятельнейшую фирму – тут уж не до воспоминаний о видениях молодости…


                2005