1.
Когда я был ребёнком, я любил рисовать. И чаще всего моя рука пыталась изобразить корабль, точнее, парусник, одиноко качающийся на голубых волнах. Морской простор и белый парус – это было нечто подспудное, желанное, влекущее, бесконечно прекрасное, манящее, отдающее живительной свежестью, хрустальной чистотой, нежными запахами неведомых берегов.
Однако море было за тридевять земель, и я успел повидать его только на картинке, да иногда – в кино. Здесь, где мы жили, были холмы, заросшие сорняками, и маленькая речка, часть городской канализации, от которой несло вонью. А ведь когда-то вода в ней была, по-видимому, такой же, как в тех морских просторах, только ей не повезло: она соприкоснулась с людьми и теперь несла все нечистоты, которые те постоянно выделяют. Впрочем, не все: ведь есть и такие, которые они выделяют прямо в воздух…
Нет, я не человеконенавистник. Ясно: человек – это нечто более сложное. Есть человеческие экземпляры, достойные восхищения и даже поклонения, поражающие умом или внешним видом, талантом или сердечностью.
Да бог с ними, с людьми, не об этом я собирался здесь рассказать. Нередко у меня такое случается – начинаю об одном, чуть-чуть отвлёкся и оказался бог знает где, совсем не там, куда стремился.
Начнём сначала. Итак, когда я был ребёнком, я любил рисовать и рисовал чаще всего море и одинокий парусник. А море было за тридевять земель.
И вот теперь оно рядом, в ста метрах. Стоит мне посмотреть в окно – и вот оно, раскинулось передо мной, синее-пресинее, особенно по утрам, и с белым парусником на горизонте, таким, как тот, которым бредила душа в далёкие годы детства. И юности тоже.
Но, увы, я уже не тот, время хорошо надо мной поработало: прицепило брюшко, повыдернуло на голове большую часть волос, а те, что остались, окрасило в какой-то не то белый, не то серый цвет. Кости обросли солями, в венах холестерол, на носу – очки, на руках – родинки, ну и… Чего там! Время безжалостно, и мы бессильны его обуздать. Впрочем, я опять, кажется, отвлёкся.
Итак, я любил рисовать море и парусники, а море было далеко, и вообще непонятно, как родилась эта страсть к морю, ведь я его никогда раньше не видел. А теперь судьба как-то так крутанулась, что я оказался на берегу самого что ни на есть настоящего моря – Средиземного. Я тут живу. Стоит мне выглянуть из окна – и вот она, великолепная панорама морского простора в обрамлении пенящихся волн, которые кидаются на берег, урча и разбрасывая брызги. Но какая-то сила, словно удерживающая их на поводке, не даёт им разгуляться, отбрасывает назад, в пучину, и это повторяется снова и снова, напоминая наши потуги вырваться, пробиться, достичь…
По утрам, прогуливаясь вдоль берега (это начало входить в привычку), я ежедневно, в одно и то же время, встречаю высокого, крупного сложения старика лет восьмидесяти, вся одежда которого состоит из майки и плавок, и ничего более. Будь это летом, всё было бы понятно, но сейчас февраль, воздух довольно холодный. Я на месте этого господина давно подхватил бы простуду, а то и воспаление лёгких. При виде этой богатырской, почти голой фигуры у меня по телу мурашки пробегают. А он мерным шагом движется вдоль берега, не обращая никакого внимания на то, смотрит на него кто-то или не смотрит, углубившись в какие-то мысли, о содержании которых можно лишь очень смутно догадываться, наблюдая за выражением его лица, точнее, глаз и губ. Любопытный старик! Интересно бы с ним поговорить, но он до такой степени углублён в себя, что привлечь его внимание к своей персоне едва ли возможно.
Я даже стал исподволь обдумывать разные варианты нашего знакомства, но в голову лезла всякая чушь, ничего подходящего. Притвориться тонущим? Лечь у него на пути этаким трупом? «Не найдётся ли у вас папироска?» Да нет у него папироски, разве не ясно? Глупости всё это! Однако старик любопытный, и поговорить с ним почему-то очень хочется.
Наши встречи (правильней было бы сказать: мои встречи) продолжались уже больше месяца, а контакт установить не удавалось. Раньше я думал: встречаются два человека, взглянули друг на друга разок-другой – и поздоровались, и разговорились. Но это был не тот случай. Может, он просто сумасшедший? Может, и хорошо, что он меня до сих пор не заметил? Но интуиция подсказывала: пытайся, ищи момент, наберись терпения. Неудовлетворённое любопытство – это, знаете ли, тяжёлая ноша.
Ожидание, однако, затягивалось.
Кто-то из древних, кажется, Сократ, наблюдая за тренировкой атлета, попросил: «Скажи мне что-нибудь, чтобы я тебя увидел». В самом деле, стоит незнакомцу сказать нам несколько слов, и сразу ясно, с кем ты имеешь дело. Но старик молчал. Одежда его также не претерпела никаких изменений: плавки да майка. Появись у него не то что серьга в ухе (тогда всё стало бы ясно!), но хотя бы шлёпанцы какие-то на ногах или рисунок на майке – уже что-то стало бы проясняться, а тут… Никто его никогда не сопровождал, никто не останавливал, не встречал, никто с ним не здоровался. Хоть бы собачка какая-то вертелась около него!
Раздражение моё нарастало. Я был готов послать старика ко всем чертям.
2.
Между тем закончился февраль, прошёл март, наступила середина апреля. Солнце стало припекать, появилось много купающихся или просто загорающих. Я тоже решил однажды полежать на песочке, и тут мне удалось случайно подслушать разговор двух женщин, загоравших поблизости, о таинственном старике, который незадолго до этого прошёл мимо них. Едва старик смешался с загорающей публикой и исчез из нашего поля зрения, между женщинами завязался разговор, из которого стало кое-то проясняться.
Старик живёт неподалёку в старой вилле, здесь прожил он всю свою жизнь. Он совершенно одинок, но обходится без посторонней помощи. Никто не знает, есть у него родные или нет, беден он или богат, чем занимается, чем питается, на какие такие средства существует. А одна из женщин заявила, что у него утонула жена, которую он очень любил. Впрочем, было похоже, что собеседницы повторяют чьи-то домыслы: они нередко путались, спорили друг с другом. Соседние виллы, говорили они, помногу раз переходили из рук в руки, так что новые хозяева также ничего не знали о старике, кроме того,что он нелюдим, не от мира сего, странный тип, от которого лучше всего держаться подальше. Пожалуй, только это последнее их утверждение было похоже на правду, всему остальному едва ли можно было верить.
Я снова и снова спрашивал себя: зачем сдался тебе этот старик? Мало ли на белом свете странных, чудаковатых, на чём-то свихнувшихся типов? Впрочем, встречаются среди них люди выдающегося ума, достаточно вспомнить анекдоты и россказни о профессорах и знаменитостях.
У моего интереса к старику была, правда, ещё одна причина, подспудная: я находился в состоянии поиска, можно сказать, творческого. Мне хотелось написать роман, герой которого, личность выдающаяся, возникает из людского месива, проявляет свою необыкновенную сущность и исчезает так же внезапно, как появился. На его похоронах звучат речи благодарных современников, их уверения в том, что имя покойного будет жить в веках, никогда не сотрётся в памяти человечества. Но подобные заявления - всего лишь сотрясение воздуха, и дело не только в умении людей всех и всё забывать, но и в том, что наша земля, как известно, подвержена катаклизмам, и в конечном счёте самые великолепные человеческие экземпляры обречены на забвение, и с этим ничего не поделаешь.
Таинственный старик и любопытство, которое он пробудил во мне своей необыкновенной внешностью и странным поведением, не были, конечно, единственной проблемой, которой я был озабочен. Не так давно, пару лет тому назад, я приехал из другой страны, оказавшейся сейчас за тридевять земель, и начинал (на седьмом десятке!) всё сначала. Для такого жизненного поворота нужны крепкие нервы или, на худой конец, некая душевная обтекаемость, умение довольствоваться малым, не пугая себя предстоящими трудностями и неожиданными кульбитами, на которые способна коварная особа под названием «судьба».
Поэтому не исключено, что в конце концов я потерял бы интерес к старику, перестал бы к нему присматриваться.
Однако, недаром говорят: неисповедимы пути господни.
Многие годы вынужден был я уживаться с поганой болезнью под названием аденома предстательной железы. Я успел к ней притерпеться и, несмотря на многие неудобства, которые она мне причиняла, надеялся на то, что как-то всё уладится и что на том свете одинаково радушно принимают и с аденомой, и без неё, и даже с букетом других болячек, которыми каждый из нас успевает обзавестись за годы своего земного существования.
Однако, к моменту, о котором идёт речь, состояние моё ухудшилось до такой степени, что пришлось согласиться на операцию.
Под ножом хирурга я побывать ещё не успел, бог миловал, и предстоящая встреча с ним меня, естественно, очень волновала. Но, несмотря на мою озабоченность, как же я был поражён неожиданной встречей в коридоре больницы с предметом моего любопытства – со стариком с морского побережья!
В этот раз он выглядел вполне прилично: джинсовые брюки, свитерок, из-под которого была видна серенькая рубашка с аккуратно выглаженным воротничком. Я не поверил своим глазам!
Чуть позже, в урологическом отделении, мы снова оказались вместе в очереди при оформлении на стационарное лечение, более того, вскоре нас поместили в одну и ту же палату. И хотя между нашими койками лежал больной, он не мешал мне наблюдать за стариком, который устроился на кровати рядом с окном.
Ему явно не сиделось и не лежалось. Едва он разобрался со своими припасами, которые наскоро достал из сумки и переложил в тумбочку, как тут же исчез из палаты. Я думал, что он отправился в холл или гуляет по коридору, но его и след простыл.
За всё время, пока мы находились в одном и том же месте, он не произнёс ни слова. Но выражение его лица нельзя было назвать бесстрастным: оно становилось то хмурым, то отрешённым, то тревожным, то умиротворённым. Какие-то мысли и чувства не просто тихо и мирно посещали его сознание, они явно его обуревали, накатываясь и отступая, как волны морского прибоя, или вздымаясь, подхваченные штормовым ветром воспоминаний.
Наше близкое знакомство - увы! - так и не состоялось.