Он был мечтателем и художником!Он рисовал свое будущее сам для себя!
Он хотел стать нейрохирургом. Ему грезились те научные открытия, которые он совершит на этом поприще и… Одна улыбка, подаренная спасенным человеком или его родственниками, приравнивалась, пожалуй, к одному году обучения в медицинской академии. Он зубрил, он готовился, причем не по каким-то там учебникам, а по научным статьям, книгам серьезных исследователей. Три года он потратил на то, чтобы подготовиться к экзамену, на котором он ошарашил приемную комиссию глубиной своих знаний и был принят по одному лишь экзамену. Сокурсники относились к нему со скрытой завистью, называли его за спиной «красавчик», но бить не решались. Умников никто не любил, но они могли быть полезны. И он бывал полезен часто, решая за пол-группы какие-нибудь задачи по генетике или вызываясь рассказать о чем-нибудь седому профессору, посмеивавшемуся в бороду над хитростью студентов.
Но после первого своего посещения морга он чуть было не оставил свою мечту. У него появилось стойкое желание дезертировать с поля боя, который он сам затеял. Доктор работал с человеческим телом как с тушкой зарезанного животного. нашлись малохольные, которым было не по себе. Девушки, прикрывая рыбий рот платком, выскальзывали в коридор и оседали там в кожаные кресла. Но он – стипендиант, любимец всех без исключения профессоров! – позорно бухнулся посреди залы в обморок, переполошив всех, провалявшись два дня в полуобморочном состоянии. Он нашел в себе силы вернуться, но мысль о мяснике-патологоанатоме не покидала его. И он решился: задержался в опустевшей аудитории, подошел к седому улыбчивому профессору и сказал прямо и просто:
- У меня ничего не выйдет… Я не могу так… С человеком…
Профессор внимательно посмотрел на него, сощурил глаза:
- Что же теперь – бросишь все? Столько лет? Нет, есть иные направления, где не надо будет так ворочать скальпелем. Есть фармацевтика, где требуются светлые головы, есть психиатрия, где… Н-да, тебе, пожалуй, туда не надо…, - он помолчал немного, вдруг рассмеялся пришедшей ему в голову мысли: - Иди-ка ты, лучший мой студент, в гинекологию! И не так явно, и в некоторой степени приятно будет… Хм… Работать…, - и похлопал по плечу покрасневшего до невозможности студента.
Оставшись в одиночестве, он решил воспользоваться советом профессора, и сделал свой выбор без отлагательств. Давать людям жизнь – что может быть лучше?! А помогать родить детей тем, кто болен?! Да, это вполне годилось для него! Решено!
Так он выбрал специализацию. Но на работу ему устроиться не удалось. Профессор обещал устроить его в академию, но все медлил, а кушать, как говорится, хотелось. Единственное медицинское учреждение, где нужны сотрудники – абортарий. Сложно? Невыносимо! Он долго думал, слоняясь из угла в угол, как арестант, и принял это вынужденное решение. Решение он принял сам.
И первую «операцию» он провел «отлично», «чисто», по мнению других сотрудников. Грязь осталась вся – на нем. Он от волнения не мог даже завести автомобиль, и взял такси, чтобы добраться до дома.
На следующий день он сказался больным, дезертировал с места преступления и провалялся дома в одиночестве, тихо страдая от содеянного, от кусков живого маленького человека, извлеченных им из утробы несостоявшейся матери. Он вспоминал с горечью свои надежды, вспоминал, как думал некогда, что одна улыбка, подаренная спасенным или его родственниками, приравнивалась к одному году обучения в медицинской академии. Он вспомнил, как упал в обморок в морге, и как мысленно назвал патологоанатома «мясником». Да был ли он мясником: разделывая трупы мертвых уже людей, доискивался причины их уже состоявшейся смерти. А он – что делал он? Его маленькие пациенты были не мертвы, отнюдь, они жили до последнего, и их предсмертные минуты были переполнены ужасом и непониманием: ЗА ЧТО?!
Последователи движения против абортов теперь поджидали и его – он даже не знал, что их так много… И он сам теперь, как вор, прятался в машине, быстро уезжал, чтобы не видеть их, не слышать их криков. Он мог бы попытаться объяснить, но как можно оправдать себя перед другими, если и перед собой оправдаться невозможно. Но он привык, привык, как привыкает человек к холоду, голоду, дикости и всему, с чем это можно было сравнить.
И вот однажды, проснувшись, он не ощутил обычной утренней лени, когда хочется еще поспать, но надо вставать и идти на свою, теперь уже не такую любимую, работу. Он не ощутил ничего, и от этого сразу же проснулся. Ощущение холодной стали во всем его теле привело его в замешательство. Он не чувствовал ни рук, ни ног, и, пытаясь оглядеть себя, не нашел их. Он видел свое – точнее, не свое, и даже не тело, а металлический стержень, в котором без труда узнал свое оружие, всегда оставляемое на месте преступления – кюретку. Он хотел бы протереть глаза руками, чтобы очнуться от сна, но рук не было. Была лишь сталь, неподвижность, и в этом ледяном спокойствии – он впервые так ясно ощутил ее! – мечущаяся в ужасе душа. Когда человек убеждается в существовании души? Либо после смерти, хотя и это нельзя утверждать наверняка, либо в доведенной до абсурда ситуации.
- Черт подери! – выругался он впервые за несколько месяцев своей относительно спокойной жизни. – Это бред! Это фарс! Это не я!
Но это был он – отличник, «красавчик», он - металлическая кюретка, тщательно отполированная и холодная. Это он, с петлеобразной головой, чуть наклоненной, благодаря чему он и смог себя увидеть.
Начнется утро. В 8.20 его уже применят по назначению, не зная о том, что это он – живой человек - стал медицинским инструментом. Он хотел бы замереть в ожидании, он мог бы зарыдать – но ему не было дано такой малости, он был всего лишь кюреткой, кюреткой с сознанием и чувствами. А воля? Воля осталась? Да, есть и таковая, он вполне человек, он сознавал все, но не мог ничего изменить, не мог пошевелиться. Да и что было бы, если бы предметы могли передвигаться в пространстве?! Абсурд!
Абсурд! Это слово нависло на ним и не могло исчезнуть, поскольку абсурдной стала теперь его жизнь. Кто-то вошел, включил свет, по знакомому стуку каблучков он узнал Клэр, новенькую. Сегодня – ее первый день. Она пришла пораньше, чтобы прочесть пару медицинских журналов. Она должна была сегодня оперировать. Но и не это пугало его…
Страшнее было то, что он теперь встретится лицом с жертвой, которую казнил всегда вслепую – испытание самое тяжкое для того, кто не утерял еще человечности.
Зажгли лампы над креслом, стали брать инструменты один за другим. Взяли и его в руки, положили на салфетку, промокнули стерильной ватой. О, если бы он мог зажмуриться, он благодарил бы за это небеса! Но позвольте, может ли зажмуриться нож? Может ли часто моргать тостер от жара и кусков хлеба, втиснутых в его пасть? Это ведь все – предметы. Он теперь тоже предмет. Ему придется все видеть и молчать.
После всех приготовлений, которые он знал как дважды два, его пустили в ход. Это была Клэр. Он сожалел о ней, заранее сожалел о ее старании и успехах. Вот сейчас она впервые совершит преступление и глазом не моргнет. Она расплачется дома, чтоб никто не видел, но сожмет губы в одну тонкую полоску и решит не великодушничать. И она привыкнет. Человек ко всему привыкает. К воровству, насилию, убийству…
Его края были такими острыми, что можно было единым движением перерезать тонкую ткань, отсечь часть маленького тельца. Зародыш словно увидел, нет, скорее почувствовал приближение опасности, подвинулся вглубь не желавшей защитить его матери, закрылся маленькими ручонками, открыл рот. Это был крик – такой слабый, еле слышный, слышный только ему.
Это был крик, какого не слыхал человек со времен охоты на ведьм, когда тех сжигали на кострах заживо. Нет, пожалуй, такой крик слышали в нацистских лагерях, в Освенциме, где на живых людях делали операции без наркоза. Нет, такого крика не слышал еще никто! Они должны были бы услышать, чтобы осознать весь ужас происходящего, но не могли – человеческий слух не обладал таким совершенством. У него точно разорвалось бы сердце, если бы только таковое имелось у кюретки. Сердце ребенка бешено билось, будто хотело выпрыгнуть и спастись. Вскоре и оно было выдворено в жестяной таз. Туда же с размаху плюхнулись другие куски человека. Когда человек был рассечен пополам и «удален», кровь хлестала из раны, как из водопроводного крана.
Ему все виделось теперь в огромных размерах, поскольку сам он был гораздо меньше теперь. Он знал, что нужно было делать. Они – тоже знали, но что-то произошло с ними сегодня. То ли все не с той ноги встали, то ли были раздасадованы исчезновением значимого сотрудника… Его наверняка объявили пропавшим без вести, и будут долго искать, выдвигая самые невероятные гипотезы о его местонахождении, перетрясут всех друзей, знакомых… Да разве в нем теперь дело?! Ведь эта женщина умрет, если они ничего не сделают…
Теперь он рвался изо всех сил, чтобы проронить хоть слово, хоть на миллиметр сдвинуться с места. Природный сарказм нарисовал картину: газета с заголовком «Кюретка вышла на контакт с человеком!». Они бездействовали мучительно долго, или это время замедлилось для него, как в черно-белом кино, когда хотят показать особенно трагичную ситуацию. Когда они взялись за нее, процесс был запущен и начался обратный отчет. Он не видел того, что произошло потом. Его погрузили – нет, бросили с размаху в дезинфицирующую жидкость, и он почувствовал, как ложится на дно емкости, как скользит, ему стало почти приятно. Но он знал, что происходит сейчас там, наверху. Действия в таких ситуациях всегда просты и однотипны. Но слишком поздно. Он сам на их месте сделал бы то же, зная тщетность своих усилий, он всегда делал так. Но теперь он стал металлическим, как и положено было быть кюретке.
- Не вышло… - говорила где-то совсем рядом Клэр. – Это я виновата.
- Нет, так бывает иногда, просто смирись, - это был спокойный, низкий голос Ллойда, сотрудника с большим стажем.
«Не сдавайся, только не сдавайся, Клэр!» - думал он, напряженно вслушиваясь в наступившее молчание. Уж не ушли ли они? Но через долгую минуту Клэр заговорила, и по голосу было понятно, что она пыталась сдержать рыдания:
- Это не моя работа! Я не для этого училась. Я понимаю, почему вы делаете это. А я – не могу. Просто не могу. Вы понимаете?
- Да.
- Благодарю вас, сэр…
И человеческая душа кюретки наполнилась счастьем.
Ликованием!
Восторгом!
Его, кажется, списали через несколько дней – самых трудных в его жизни. Самых важных в его жизни. Не знаю, умирают ли кюретки, но хочется сказать: «Мир праху твоему, Доктор!»