Солнце разбросало часть своих электромагнитных лучей по видимой ему части земли, где оно обязало быть дню. Лучи, преломляясь в каплях росы и отражаясь от них, забегали по непредсказуемым направлениям, и некоторые из них попытались попасть под прикрытые веками, досыпающие утренним сном, глаза Феликса. Одному миллиону из великого множества их, видимо, удалось это сделать, и Феликс, потягиваясь, начал тяжелое, как всегда, утреннее пробуждение.
Вместе с тяжелым таёжным кедрачевым духом в него стремительно входило приподнятое самочувствие. Наконец широко открыв глаза новоявленному утру, Феликс задушевно улыбнулся.
- И хорошее настроение не покинет больше вас…,- полилась внутренняя песня Феликсового самочувствия.
Сегодняшний день – особый день в жизни помощника пионервожатого Феликса, который, на самом деле, не был никаким помощником. Он на своём ста пятидесяти восьми рублёвом изделии калужских мастеров под названием «Аккорд», этом скрипящем, свистящем и иногда выговаривающим какие-то звуки, походящие на музыкальные, произведении народного творчества полупьяных сборщиков фабрики музыкальных инструментов, с восьми до двадцати двух часов с четырехчасовым перерывом на обед и дневной сон наяривал марши, гимны, пляски и прочие компоненты поп музыки тех лет отдыхающей пионерии за бесплатные харчи и возможность отдохнуть от сурового севера. А с двадцати двух часов тридцати минут до тех пор, пока не разбредутся по кустам наставники пионерии, – вальсы, фокстроты, польки-бабочки и не бабочки вожатым и воспитателям пионерских отрядов одного из лагерей комплекса под общим романтическим названием «Таёжный».
Так вот сегодня день – день особенный. Но, как ему казалось, что никто, кроме его, этого факта не отметил.
Бывают такие дни в жизни каждого человека. Вот ты просыпаешься. Знаешь, что у тебя день особенный, но сообщать об этом кому-то, именно в этот день, как-то неприлично. Об этом дне тебя, как правило, спрашивают заранее. И иногда ты узнаешь, что спрашивали не зря. Такие дни у человека бывают каждый год. По одному дню в год. Но бывают годы, когда этот твой особенный день становится очень особенным, потому как на него приходится, по общим понятиям, очень важный момент жизни.
Вот и у Феликса сегодня он был не просто особенный, а очень особенный. Сегодня Феликсу исполнилось шестнадцать лет. Это тот возраст, когда можно уже гордо, с чувством превосходства, посмотреть на всех остальных, кому ещё не исполнилось этих лет.
Общество уже признает тебя взрослым. По предъявлению паспорта, выдаваемого тебе в связи с наступлением этой знаменательной даты, тебя допускают в кино на вечерние сеансы. Ты уже можешь купить себе папирос или бутылку вермута.
Но внешне ты ещё не очень похож на взрослого, поэтому в подтверждение своих прав гордо достаешь паспорт, эту грязно-серо-зеленую книжицу, которую, в первое время, носишь с собой повсюду, чем доказываешь своё право на свершение подобных гражданских актов.
И вот именно в этот-то знаменательный день всё окружение Феликса этого момента, по его ощущениям, не заметило.
Прошла утренняя линейка. Так назывались обязательные утренние и вечерние построения всей пионерской дружины. Дружина выстраивалась в линию. Отсюда и название: «Линейка». Ни на утреннем построении, ни после, на факт его вступления в совершеннолетие руководство пионерского лагеря не обратило внимание пионерских отрядов. Оно не обратило никакого внимания на тот факт, что тот самый Феликс, который каждый день дарил им веселье, стал взрослым мужчиной. Хотя даже менее значительные события находили отражение в выступлениях директора на утренних линейках.
Кстати, вчера, директор призвала всех поздравить эту старуху-повариху толстую противную Тоньку, которой исполнилось уже тридцать три года. И выползла эта слониха довольная, радостная, как будто ей самолёт-истребитель МИГ-15 подарили. Чему радоваться? Старая уже. Скоро зубы начнут выпадать, а она туда же, запричитала:
- Спасибо, деточки, я вам пирог нынче испекла. Кушайте, родненькие. Пальчики оближите.
Сюсюкалка древняя.
Древняя-древняя, а каждый вечер после танцев с дворником Тихоном, героем Куликовской битвы, уходит. Тому тоже уже почти сорок.
Феликс после танцев, которые….
Нет. На то, что Феликсу часто по вечерам приходилось играть танцы для вожатых и воспитателей, он не обижался. Ему очень нравился этот процесс. Он с огромным удовольствием раздирал меха своей многострадальной голяшки (так на сленге музыканты аккордеон называют) и извлекал из неё огромное множество различных танцевальных мелодий. Но после танцев он почти всегда оставался только со своей гармонью. То ли потому что успехом у лагиристских дамочек не пользовался, и не нашлось ни одной дурочки, чтобы его дожидаться, когда он с гармонью расстанется, в то время, как здоровые бычки-вожатые наперебой и настоятельно предлагают свои любовные услуги этим кобылам, то ли недосуг это Феликсу.
Ну, недосуг (или не до сук) – это так высокомерно считал Феликс. Очень даже досуг, но….
Внимание любовного характера ему тоже уделяли. Но это были две незрелые девочки, две пионерки из старшего отряда. И имя его казалось им каким-то поднебесным – ФЕЛИКС.
Они это скрывали от своих товарок и друг от друга. Если бы об этом стало известно их подружкам, или они бы поделились этой тайной между собой, то их женский коллектив, рассудив ситуацию по своим девицким понятиям, только одной из них разрешил бы вздыхать по своему избранному. Для другой же он был бы запретным плодом.
Таков был порядок у пионерок: если одна глаз положила, то другой здесь делать нечего. Важно только установить, кто раньше. И для этого были отработаны соответствующие процедуры.
Очень пронзительно и верно глазели они на него.
- Малолетки. Что с ними делать? – «по-взрослому» рассуждал Феликс, подразумевая под этим вполне конкретные действия.
Но так преданно эти девчушки на него глазели, что начальница лагеря, опытная училка, с огромным педагогическим стажем и жизненным опытом, стала подозревать Феликса в «этом самом»….
Впрочем, взглянув ещё раз на этот худосочный полутораметровый одушевленный предмет в штанах, в «этом-то самом» она вскоре подозревать его перестала.
Но и Феликс как-то не очень гордился вниманием к себе со стороны этих женских недорослей.
Была одна, по которой мечтал Феликс. Постарше она была. Да ни этих свиристелок, а его постарше. На целых три года. И слухи о ней ходили уж больно привлекательные.
- Дает, мол.
Но Феликсу такие оценки казались грубоватыми. Ему больше нравилось то, что говорил о ней дядя Витя, его старший коллега.
- Девушка не очень часто сдерживает свое желание, которое оно испытывает своим нормальным здоровым женским телом постоянно.
Тоже, по строгим нормативам морали, не очень лестная характеристика для девушки. Но, по его пониманию, она смягчала её, как считали её удачливые поклонники, распущенность. И так уж Феликсу хотелось оказаться в числе тех, которые могли себе позволить говорить о ней эти соблазнительные слова.
Нет. Совсем не за тем, чтобы повторять эти слова. Он не любил их слушать. И подобные рассказы считал…. Короче, он бы рассказывать не стал. Но что-то такое было в этих рассказах не только порочное, но и таинственное. Они несли то таинство, к которому тянуло прикоснуться. И его мучительная ревность рассказчиков к Ней обрушивалась на него перед сном, задыхаясь от которой он незаметно для себя впадал в здоровое юношеское забытьё и не сразу вспоминал об этой ревности, просыпаясь по утрам.
И отчаяние. Потому как Она не замечала его осторожных намеков. А может, смеялась в душе?
Но как Феликс рассчитывал на Неё! Как он мечтал стать мужчиной с её помощью!
Незаметно наступил вечер. Феликс маршем «Прощание славянки» отправил к отбою пионерскую дружину, перебросил своего неодушевленного, но поющего под его руками друга, своего товарища, с помощью ремней себе за спину. Придя в свою комнату, поставил его на тумбочку и приготовился чистить зубы на ночь.
И вдруг…. Вдруг случилось невероятное. Зазвучал фантастический голос.
- Ты не очень занят, Феликс?
- Я занят? Чем? – внутренне прошептал он себе. - Да…, понимаешь…, впрочем, а что? – вслух продолжилась внутренняя мысль.
В открытом окне появилась Она. И именно Она пригласила его, пригласила его, Феликса, погулять с ней перед сном по успокаивающейся на ночь тайге.
Крик души, торжествующий крик души режущим комком застрял в глотке.
- Заметила.
Стало трудно дышать. Воздух аккуратно проталкивался через свои естественные пути в легкие, но легким не хватало этого воздуха. Вдох был глубоким, но его не хватало организму. Он был неполным.
Феликс не помнил, что он ответил и в первый раз опомнился только тогда, когда Она, держа его за руку, привела в тайгу, начинающуюся сразу за бачками с пищевыми отходами у столовой.
Нежность и обожание к Ней заполнили все внутренности Феликса, и его неугомонная мысль занесла их в далёкое будущее, в котором он представил себя и Её древними стариками, вместе и счастливо прожившими долгие годы. Ему уже пятьдесят или даже пятьдесят пять лет, а ей…? Она же на три года старше….
- Что-то многовато…. Тогда, стоп…. Ему сорок шесть, а ей… ей – сорок… девять…
Феликс внутренне скривился, очень уж непривлекательным показался и этот Её будущий возраст.
- Да ладно…. У нас дом. Мы живем в деревне. И вот мы в июне, в валенках сидим на завалинке своего дома, грызем кедровые орехи или лузгаем семечки, а рядом пасется наша коза Маруська. Счастье!
Феликс где-то видел такую картину.
- Или… нет…. Мы городские жители. И вот вечером мы идем на концерт артистов из самой Москвы. Я, в ботах «прощай молодость», которые снимаю в гардеробе и оказываюсь в летних полуботиночках, начищенных до блеска. А она меняет свои роскошные унты на туфельки-лодочки. И вот мы идем всем на диво….
Феликс очнулся во второй раз, и осознал, что он должен сделать какой-то такой особый подвиг, который, в свою очередь, тоже должен…, нет, который, просто, обязан будет сделать так, чтобы эти мечты стали явью.
- Что же надо сделать…? Надо её завалить и тогда…. Тогда она…, она будет принадлежать ему. Тогда она, - грубо подумал Феликс, - даст….
Пошло? Конечно.
Наверно, правильнее было бы думать, что она с удовольствием или даже с радостью будет ему отдаваться?
Но такой слог не для Феликса. Такими словами думают и говорят там, где каждый день пользуются не только ложкой, но еще и вилкой и даже ножом.
А Феликс? Ему что щи, что макароны по-флотски, все равно. Самым привычным едальным предметом была ложка.
А еда…? Если каша, да гречневая, да с маслом сливочным, то еды лучше и не бывает. И какие тут вилки и ножи. Святотатство это. Тем более, что греча, и уж куда еще более масло, совсем не ежедневная еда. Поэтому и слова соответствующие.
- Куда же ей тогда деваться, когда я Её завалю…? Некуда ей деваться…. Должна дать, если завалена. А то получается какая-та неестественность, непорядочность. Может даже недисциплинированность получается. Ну, а если это получится…, ну, что она даст, то вот путь к той самой радостной старости, о которой он только что мечтал.
- Однако, - пришла очередная полутрезвая мысль. – Я же не первый. И если у нас получится, то это не значит, что она согласится быть со мной до старости…. А почему не согласится…? Согласится. Он же её любит. А те подонки…. Им бы только…. Да пошли они…. А что не первый, так это всё предрассудки, - успокаивал он себя.
Но кошки по нервам скребли.
- Не надо об этом думать, - приказал он себе. – Надо думать о деле. О том, как завалить…. А как завалить?
Феликс опять задумался.
- Подножку поставить? И толкнуть? А вдруг здесь корова прошла, или свиньи паслись и чего-нибудь наделали, а я её в это самое и завалю? Нет. Надо место найти надёжное. А как его найти. Ведь ни черта не видно. Звёзд даже не видно…. Кстати, куда это Она его ведёт? Может, знает такое место? Ведь уже со многими ходила….
И жгучая ревность опять захлестнула. Почти уравновесившееся дыхание снова задергалось, а сердечный пульс грубо и ритмично стал насиловать барабанные перепонки.
- Сука такая, - стал нервно думать Феликс.
И волна жалости в смеси с горечью и к Ней, как ему казалось опозоренной, и к себе, тоже, вдруг показалось ему, опозоренному, задымилась в районе гортани.
Незаметно они подошли к какому-то строению, затерявшемуся среди сосен, о котором Феликс не имел никакого представления.
Она приоткрыла скрипящую дверь и ласково, но властно потянула его за руку в образовавшуюся щель.
Они стоят в закрытом помещении, и Феликс слышит только собственное учащенное дыхание.
Слабость расплылась по всему телу. Мягкая вата стала опускаться внутри организма и, не зная препятствий, поползла по ногам. Мужское желание завладеть не только не наступило, но, наоборот, испугалось и превратилось в нечто неосязаемое. Оно спряталось и, судя по-всему, очень боялось, что его начнут беспокоить. Колени сами собой сомкнулись и превратились в бастион, наглухо прикрывающий мужское начало. В это же время появились нервные позывы очистить кишечник, и распирающие газы вот-вот предательски были готовы сделать непристойность.
Усилием мозговой воли Феликс попытался направить ум по ранее продуманному руслу.
- Надо завалить. Но как? Правая рука занята (она в её руке) и потная. Значит надо её освободить. Взять двумя руками за плечи. Занести правую ногу за её ноги. Подтолкнуть её плечи, и она завалится. А там… на неё… и…. А вдруг мой организм меня подведет? Он же весь запрятался, этот организм. Что тогда делать?
Способа сосредоточиться не находилось.
- И чего она стоит, не шевелиться? Бегемотиха! - Разозлился Феликс. - Что это мне одному надо? Привела ведь, а сама…. Могла бы, хоть намекнуть.
И горькое сознание обязательности «мужского поступка» разлилось по телу психически ещё не доросшему до этого «мужского поступка».
- Но надо что-то делать. А что делать?
И только-только стала подступать безысходность разочарования, разочарования в себе, разочарование в ней (уже совсем даже не с большой буквы), разочарование в несостоявшемся акте возмужания, как на спасение неожиданно пришел взрывом вспыхнувший яркий свет.
Разом заоравшая радостная куча петрушек, матильд, арлекинов, мальвин постепенно приобретала знакомые лица, превращаясь в знакомых Павлов, Елен, Алексеев, Валентин, весь тот родной коллектив пионерских вожаков. Толпа орала и поздравляла его с днём совершеннолетия.
Очумелый Феликс, не контролируя реальности событий, затравленно выпил услужливо поданную водку, зажевал капустой и только после этого начал понимать суть происходившего события. Деланно радостная толпа его коллег поднимала тосты и радостно глотала водку в честь его личного праздника.
Необходимость совершения «мужского поступка» отступила, и облегчение стало ласково погружаться во внутреннее устройство Феликса.
По окончанию застольной части торжества расторопные пионерские вожаки принесли Феликсу его «Аккорд», и он полупьяный играл, играл, играл, пока… пока и её не увели, как и других послушных зовам природы девушек, барышень и просто нормальных, здоровых телом, женских особей. Наверно, в кусты. Или в тот сарай. Но ему уже было безразлично. Любовь неожиданно прошла….
…Ночью Феликсу приснилась совершенно потрясающая незнакомка. Вообще-то она была знакомка. Изображена она была на принадлежащей ему немецкой некогда трофейной открытке. Этой барышне он даже имя придумал. Стелой он её назвал. И открытку эту сам себе подписал от ее имени, конечно, на память. Нежное создание. Но, всё-таки фотография. Но, все-таки не живая.
А нынешней ночью она явилась живой. И она ласкала и гладила Феликса. Больше ничего не было. Феликс даже во сне так и не стал мужчиной, хотя всё его мужское естество рьяно желало этого.
Но в шесть утра следующего дня он вскочил и побежал полоскать трусы, замаранные ночными поллюциями, в спокойных волнах мудрого Енисея.
А завалинка и концерт московских артистов кирпичной крошкой стыда стали неожиданно и назойливо царапать сознание, переселившееся почему-то в середину грудной клетки….
... Произошло это, или могло произойти, в те далекие времена, когда интимные отношения между мужчиной и женщиной в среде россиян не характеризовались еще как скоропортящиеся продукты сугубо медицинскими терминами. И слово «секс» использовалось не более как научный термин, а его производные «сексуальность» и «сексапильность» еще и изобретены не были, по крайней мере, для постоянного употребления подобно туалетной бумаге.
Употребление этих слов стало явью гораздо позже. И всякие, казалось бы, уважаемые дядьки и тетки с выпученными базедовыми глазами, воспринявшие демократию как вседозволенность неконтролируемой трепотни, с умным видом, по любому поводу стали трепать эти слова, выпучившись из телевизора, тем самым, как бы доказывая публике, что и они, мол, люди, и все человечье им не чуждо... Какое высокомерие! Как будто, глядя на них, кто-то мог подумать, что они боги.
В те, теперь уже далекие с позиций продолжительности человечьей жизни, времена интимные отношения описывались или очень, очень сдержанно, лирично, или упоминались всуе весьма грубо, но и в том и другом случае они предполагали исключительность этих отношений, несущих мировое таинство….