(из книги "Последствия и преследования")
9.
Сколько времени субъекту Ф. Ш. был известен, так все тот вечно с чем-то несуразным носился, неестественным и необъяснимым.
– Недавно я видел, девушка по улице шла, и хлыщ за ней увязался, немолодой такой и противный, – Ш. говорил.
– Ф-фу!.. – выдохнул Ф. с презрением надсадным и намеренным. – Да ты от меня никак и сочувствия ждешь!..
– У девушки коробка под мышкой, и он ей все: "Девушка, девушка!..", так все: "Девушка, девушка!.. Постой, девушка!..". Та хмурится и шаг ускоряет. Хлыщ не отстает.
– Ну а ты что?
– Все мне хотелось эту его "девушку" заткнуть ему в глотку.
– Разве не ждем мы теперь публичного забвения нашего обычного искусства нарочитости?! – напомнил тому Ф.
– Этот мир не стоит ни действия, ни даже созерцания, – Ш. возражал, на бесплотности слова своего едва теперь только удерживаясь. Он был известным изобретателем иных ухмылок несвоевременного.
– Но ведь теперь время перемены всех молитв. И, замкнувшись в себе самих, мы все же впитываем волны животного тепла, исходящие от человека и его ересей, – Ф. говорил.
– Он то подкрадется к девушке сзади, то обгонит ее...
– Настырность его не иссякала? – спрашивал Ф.
– "Девушка", – говорил он, беря ее за плечо и стараясь ее задержать. Он как-то несколько неосторожно потянул это хрупкое существо за плечи... – безостановочно Ш. продолжал.
– С мощностью движения его в одну лошадиную слабость, – поспешно Ф. говорил, и временная тень серьезности промелькнула на его лице.
– Та выронила коробку, коробка упала, раскрылась, и выкатились из нее десятки или сотни прозрачных шариков в пол моего мизинца размером. Девушка в досаде и возмущении бросила что-то хлыщу и заспешила вперед, не став подбирать своей ноши.
– И, конечно, после этого оба они скрылись в неясной дымке ощущений, разве не так? Или, может быть, порознь разбрелись по убежищам своей беспричинности? – Ф. говорил.
– Уж лучше пусть бы он добился своего, думал я, нагибаясь за несколькими шариками, рассыпанными на тротуаре, как вдруг застыл в ужасе. Шарики эти были человечьи глаза, татуированные глаза, плотные, стеклянистые, еще влажные, с запекшейся кровью, только недавно вырванные у двуногих!.. Я бежал, далеко бежал от этого места, или я медленно брел, бесцельно и бесплодно, или полз и продирался через все неожиданные обстоятельства ежедневного, – перед собою глядя невидяще, Ш. говорил. – Все наше прошлое представляет собой летопись обманов, слабостей и заблуждений.
– Ты теперь желаешь недостоверно обрисовать передо мной пасмурную картину жатвы безнадежности? – полуотвернувшись, спрашивал Ф.
– Карл Фохт утверждал, что мозг так же производит мысли, как печень – желчь, – отвечал тому Ш.
– Изменнику озарений позволительны и невнятицы, но, Боже, неужели они и все достояние наше?!
– Должно же быть что-то, с чем миру можно встречать его новые века, – Ш. говорил.
– Шекспир ходил между нами, вскоре скажут они, а мы его не признали, – Ф. говорил.
– Мировые покойники охлаждают нас своим бесцельным дыханием, – отвечал еще Ш.
– При сотворении такого мира и ожидать еще восхвалений или покорности!.. – Ф. говорил.
– Да и вообще: эксперимент слишком затянулся, – Ш. отозвался только с неказистой глухотой боли. Он вовсе не был никаким ни тихим помешанным и ни буйнонормальным. Уголовные благодеяния свои и праведности старались свершать они оба, не щадя животов своих.
– Человек вообще – герой однозначности, – сказал еще Ф.
Ш. подождал немного и захохотал после. В самодовольстве своем Ш. хохотал. Хоть это-то ему ничего не стоило.