Зимние дни походили на железнодорожный состав – бесконечная вереница одинаковых серых прямоугольников, обязанных формой оконной раме, а тонировкой – стылому февральскому небу. Такой пейзаж не располагал к себе взгляд, и Чарли полностью погрузилась в сферу абстрактного. Собственные мысли были ей куда привлекательнее и интересней, поскольку в этом внутреннем пространстве частной вселенной она была госпожой и творцом. Кто-то бы назвал такой вид бытия одиночеством, но этот кто-то не был Чарли.
Чарли всегда считала странным то, что одиночество окрашивают в негативные цвета. В отличие от тех, кто это делал, она его любила и полагала, что только одиноким понятна та форма пустоты, что называется «свобода».
Она любила это чувство, несущее простор её духу даже в самые сложные времена, ведь одиночество было понятно ей. Чарли, вообще, нравилось понимать, а вот принимать – не очень, потому что приятие несло в себе оттенок обязанности. Зачастую, она затруднялась в том, как объяснить, что ей ничего не нужно, так же, как и то, что у неё всё есть. Всё и ничего.
Её духу были чужды зависть и ревность и, Чарли не знала в чём причина этого состояние, только подозревала. А знала она лишь следствие. Часто наблюдая, как эти черты проявляются в окружающих, Чарли испытывала неприязнь, порой даже презрение. Конечно, она скрывала эти свои чувства, однако, тем, кто достаточно наблюдателен, было нетрудно догадаться о них по тому, насколько категоричными становились её суждения.
Иногда, задумываясь о причинах отсутствия тех или иных черт, так распространённых среди хомо сапиен, Чарли приходила к выводу, что у её сердечности либо сбитая, либо иная система настройки. Ей это нравилось, и даже тогда, когда она наблюдала за привлекательным, но недоступным ей чувством, она просто умилялась тому, что смогла прикоснуться и понять его красоту. Этого Чарли было достаточно.
Она часто рассуждала аллегорически обо всех этих вещах, стараясь описать мир своего духа через аналогии и параллели. «Если я могу смотреть на звёзды, и это полностью захватывает меня, доставляя огромное наслаждение, то зачем мне рассвет?» - отвечала Чарли вопросом на вопрос. «Почему вас так умиляют произведения, где любовь представлена как одержимость, и почему вы путаете одержимость со страстью, это же совершенно разные вещи?». Споры на такие темы могли длиться бесконечно, но Чарли они быстро утомляли, как, собственно и те, кто не желал сдаваться перед чёткостью её логических постановок только лишь из-за спеси. А ей было безразлично всё это – поза, статус, имидж, лицо. Все эти вещи были нужны только тем, у кого их нет. У Чарли же было всё. И ничего.
Стремительно перемещаясь по улицам, пространство которых заполнял стылый воздух, она приподнимала плечи, чтобы холод не касался шей, так становясь похожей на нахохлившегося ворона, и думала, думала, думала. Саунд глэм-рока тёк из наушников, полностью заполнял её слух, и успешно отгораживая от нойзовых эффектов города. Накладывая на этот саунд видео из своих образов, Чарли смотрела собственный видеоклип, кадры которого чуть растушевывались по контурам картинами яви. Это здорово помогало ей ускользать от монохромности южной зимы, замершей под куполом неизменного серого неба, ускользать незаметно, в собственную пустоту, где всегда ждало, дремало нечто совершенно очаровательное, существующее вне обременённости суетой мира. Чарли постоянно удивляло то, что этот мир до краёв заполненный хламом из давно обесценившихся, но, по привычке, всё ещё значимых фактов, большинство людей называло «своей реальностью». Хотя, порой и ей, чтобы окончательно не выбиться из контекста картины мира, приходилось подыгрывать этой реалии.
Более всего Чарли обожала амплуа «безответственного ничтожества» потому, что в нём можно было всласть повеселиться, повеселиться беззаботно, искренне и по-доброму, даже по-детски. «Посмотрите на шамана. Видите, он босой, одет в лохмотья, с нечёсаной шевелюрой и кожей, походящей на древесную кору. Однако, именно это невзрачное тело любят наполнять своим духом боги. Знаете почему? Потому что дух его свободен и беззаботен». Чарли хотелось, чтобы её жизнь походила на танец шамана, который не знает ни одного па, а просто кружит, не ведая ни времён и мест.
Чарли думала, что возможно, те тяжёлые чувства, обсмакованные и воспетые драматургами всех времён и народов, когда-то давно вытекли из её души через какую-то трещину, или их и вовсе там никогда не было, потому что было нечто иное, позволяющее иначе понимать одиночество и сердечно любить его. Ведь только отдавшись этому чувству беззаветно, можно было познать и насладиться той его формой, что зовётся «свобода».