(из книги "Последствия и преследования")
7.
– Возможность пребывания предмета сего в пятках или вообще в конечностях мы отвергнем с пренебрежением как домысел негодный и недостойный, а потому и отсечем оные за ненадобностью, – Ш. говорил и взмахивал своим острым, ухоженным инструментом. Скальпель его легко вспарывал плоть, и труда для того не составило – ногу отрезать или руку, или взрезать живот.
– Ах, садизм твоего многословия меня убивает, – тревожно отвечал тому Ф., одними глазами наблюдая только, как ногу его лезвием отсекает приятель его.
– Легкость содеянного, живительное бессилие – суть только то, что нас подгоняет, – Ш. говорил.
– Дым убеждений прежних рассеялся, и вот теперь пребывать мне жертвою твоих небезопасных суггестий?! – спрашивал Ф. – Жертвою неотвратимых, проникающих неудач?
– Кишечник и все детородное мы также отбросим с уверенностью, – Ш. говорил, поощряя только его непревзойденным взором движения лезвия своего. Для Ш. с гневным языком его и сформулировать нечто невыносимое не составляло большого труда. И он все еще безостановочно полосовать продолжал. И рука его горела, рука его блаженствовала. – Пускай оба они не одно, но одинаково увести нас могут от нашего животрепещущего предмета. Боже ты мой, какая же вонь сопровождает поиски наши, - скривился Ш. – Зато мы тщательно исследуем желчь. Не она ли суть нашего духовного? Не в ней ли сия суть? Но мы все более ощущаем, что вопросам нашим без ответов суждено оставаться. Ах нет, она, безусловно, из области наших излияний, хотя и нас отнюдь не украшает, – вскоре говорил Ш., что-то такое разглядывая в рассеченной подрагивающей печени Ф.
– Давным-давно я накликал на себя жизнь, – с горечью Ф. говорил. Весь живот его был в кровавых бороздах, и Ш. хладнокровной рукою перебирал иссеченные внутренности приятеля своего. Ему одинаково были безразличны как утренние богохульства, так и полуденные покаяния и жертвы вечерние.
– С особенным трепетом мы подступаем к сердцу. Быть может, здесь что-либо мы обнаружим. Едва ли так просто нам будет не поверить поэзии и всему ей сопутствующему, – Ш. говорил, рассекая последний участок ткани, отделявший от сердца его инструмент. Сердце Ф. подрагивало в лихорадке его каждодневного. Ш. мял его пальцами и рассекал скальпелем, все никак в неудаче своей не мог убедиться. Прирожденное безразличие исследователя сохраняли его руки. – Ах нет, это всего лишь насос, только машина. Работа этого сердца монотонна и заурядна, будто альбертиевы басы, – наконец с сожалением Ш. говорил. – И смешны мы будем, если каким-либо вдохновенным заблуждениям дадим себя провести.
– Текст и человек более процветания своего носят в себе и свою усталость, – с временным намеренным напряжением Ф. говорил. Ф. слыл фактическим фальсификатором философского футбола, к которому был расположен.
– Все наше неизменное или случайное – оно же и наше наиболее уязвимое, – согласился Ш. – И мозг – последний наш оплот, последняя наша надежда. – Руки его уже наткнулись на мозг под оболочкой расколотого черепа.
– Неизбежность существования способна смутить самого невозмутимого или незаурядного, – вздрагивал Ф.
– Здесь образы, здесь память, здесь анализ, здесь сатиры, здесь небрежность, здесь вдохновение, здесь блаженство, – бесстрастно Ш. перечислявший ни на мгновение голоса не менял.
– Значит ты по-прежнему ничего не находишь? – с тревогою спрашивал Ф.
– Наследуя одержимость от пращуров, невозмутимость сердец своих мы сообщаем потомкам, проматывая прежний капитал соучастия или содержательности, – вскоре Ш. отвечал.
– Ты все-таки ничего не нашел? – спрашивал Ф.
Ш. сбросил с себя внезапно всю тяжесть прежнего рассуждения своего. Сознание и само существование их одинаково было разорванным и, если порою не полностью, так всякие проблески смысла только усугубляли надрыв.
– Несомненно принадлежа к виду великих животных, все свои биологические злоупотребления мы станем относить на счет божьего недоброжелательства, божьих кривотолков и неуклюжести. Поскольку даже скрупулезное исследование не позволило нам выявить разыскиваемого предмета, делаем вывод, что либо вышеозначенной души не существует вовсе, либо та исчезает всякий раз, когда совершаема бывает попытка войти в соприкосновение с тою, – Ш. говорил.
– А курсив чей? – спрашивал Ф.
– Курсив божий, – Ш. говорил.