От простого к сложному и обратно.
Вы не найдете ответов на свои вопросы, но, возможно, узнаете себя.
Lollipop — англ. 1) леденец на палочке 2) любовница 3) приторное литературное произведение.
Часть 1
Лоллипоп — леденец перекатывается на языке, ударяется о зубы. Лоллипоп — в этом слове слезы Гумберта и усмешка Долорес Гейз. Лоллипоп — хулахупы и танцы под песни Элвиса до утра. Лоллипоп — мой позывной в игре на выживание...
День начался для Петра Евгеньевича крайне паршиво. Любовница Людочка, шлепая влажными босыми пятками по паркету, подошла к нему вплотную, провела мягкой белой рукой по лацкану пиджака, словно счищая несуществующую перхоть, поправила роскошный шелковый галстук цвета маренго и молвила, по-рысьи щурясь: «Петруша, ты такой красивый, хоть в гроб клади»! Петр Евгеньевич от неожиданности аж прихрюкнул, не нашелся, что ответить и попятился к двери. «Пора сворачивать», — бормотал он под нос, спускаясь по широкой лестнице. «Пора сворачивать», — повторил он, протирая очки носовым платком, и старательно откашлялся. Относилось сказанное к затянувшемуся более запланированных пары дней роману с Людочкой. Та самая пара дней случилась еще в годы, когда в моде были пиджаки невообразимых оттенков, цепи из Лукоморья наперевес, в ларьки наведывались рэкетиры, а президенты дирижировали оркестрами. Давно сменилась власть, бандитская романтика пала в неравном бою с гламуром, а Людочка все приходила в свои обычные семь, по пятницам, оставалась на выходные, готовила борщ, жарила цветную капусту и ругалась до одури с домработницей...
Петр Евгеньевич рассеянно кивнул консьержке и запахнул тяжелое кашемировое пальто.
Улица встретила слякотно и хмуро, на противоположной стороне у катафалка столпились соболезнующие и зеваки, слышался похоронный марш, и визгливый лай печальной рыжей псины. Изящная вдова прикладывала к сухим глазам кружевной платочек.
Лоллипоп — я живу иными ритмами. Лоллипоп — я рядом, когда вы копошитесь в своих офисах и подбираете наряды для корпоративных вечеринок, я рядом, когда вы мечетесь на мятых простынях, раскрыв рот, и пускаете газы и слюни, глядя свои черно-белые сны...
Петр Евгеньевич перебежал дорогу и приблизился к изысканно-киношной вдове в маленьком черном платьице и лодочках из змеиной кожи, в крохотном меховом жакете, шляпке-менингитке и совсем без перчаток — такой озябшей и трогательной, обнял почти по-отцовски и отчего-то подумал, что пальто еще на несколько часов сохранит горьковатый аромат ее парфюма. Вдова будто бы согрелась на его груди. Как маленькая птичка, защебетала что-то невнятное, расправила крылышки, забыла на мгновение о своей роли, заглянула в водянисто-серые глаза Петра Евгеньевича и ласково улыбнулась...
Почему-то он поехал на кладбище. Деловито поправлял венки и принимал активное участие в проведении панихиды. В кармане разрывался мобильник: звонила секретарша, потом Людочка, потом снова секретарша. А Петр Евгеньевич всё суетился возле тоненькой, задумчиво курившей, вдовы, потягивавшей коньяк из тонкого бокала богемского стекла.
Лоллипоп — вы находите не меня, связного, и тот передает мне ваш номер. Лоллипоп — в пять утра (всегда в это время, я не изменяю своим привычкам, пусть они даже выдуманные и бессмысленные) раздается звонок. Лоллипоп — вы кричите "алло" сонными голосами, хрипло, чавкая вязкой слюной. Лоллипоп — я выдерживаю паузу и произношу "здравствуйте"...
Он стал наведываться ежедневно, приносил черный шоколад и сладкую наливку, зачем-то долго и увлеченно рассказывал о живописи, о демонах Врубеля, а она дымила, вздыхала о своем, и нервно поправляла каштановые локоны. Петру Евгеньевичу казалось, что он навязчив, нелепо одет, говорит много и невпопад... Неистово ревновала Людочка, а секретарша врала партнерам, то посылая босса в командировку куда-нибудь в Усть-Илимск, то сетуя на его слабое здоровье...
Вдову звали звонко, как-то по-иностранному - Лолитой. Петру Евгеньевичу не приходили на ум сравнения со скандальной шоу-вумен, скорее всплывали аллюзии то со старым аргентинским кино, то с романом великого кудесника-словесника Набокова.
Лоллипоп — моей усталости сотня лет, сотня сотен лет, вы даже не можете представить... Лоллипоп — я не привыкла исповедоваться, я ценю тишину и одиночество, как ценят непозволительно роскошное, столь редкое и необходимое. Лоллипоп — мои родители были редкостными ублюдками, мать покончила с собой, отец, вероятно, погиб в поисках Шангри-Лы. Лоллипоп — совсем не о чем вспоминать, ни альбомов с приторно-умиротворенными лицами, ни пожелтевших распашонок на антресолях, ни пыльного ящика с неваляшками и разнокалиберными пупсами, ни особых рецептов домашней выпечки — я выросла в детдоме. Лоллипоп — в шесть с половиной лет я поняла, что люди стареют тогда, когда стареют их руки. У матери, перед тем как она наглоталась фенозепама и запила его виски, были такие старые руки. В неполные двадцать пять. Лоллипоп — леденец ударяется о зубы, перекатывается на языке, скользит по небу. Лоллипоп — я помню свой первый секс, ощущение грехопадения, стыда и ликования, что перестала быть хорошей, послушной, примерной. Мне, кажется, едва исполнилось пятнадцать...
Лолита Торрес, звезда кинотеатров Буэнос-Айреса — города танго, мате с корицей и стихов Лугонеса. Лолита Торрес — искрометная, яркая, ослепительно красивая, какими были кинозвезды тех лет. Вот она поет с экрана, и какой-то бонвиван-актер, забыв о сценарии, на самом деле пожирает ее глазами. Теперь так не поют, теперь так не смотрят — когда эти мысли приходят в голову Петра Евгеньевича, ему кажется, что он постарел. Старость не пугает, скорее, удивляет быстротечностью жизни — вроде еще вчера... А уже сегодня... Как же так случилось? В его Лоле... А она его? Петр Евгеньевич боится так даже думать. В его Лоле есть. Да, есть. Грациозность, такт, какая-то врожденная музыкальность, переливчатость голоса, кошачьи ужимки.
Людочка всё еще приходит по пятницам, шумно отхлебывает чай из блюдца, по-мышиному грызет сахар, морщит нос-картошечку, облизывает липкие полные губы, ухмыляется и зовет, манит пышной белокожестью, изгибами, округлостями, выпуклостями.
Лоллипоп — всегда наступает момент, когда тот, кто рядом, еще больше незнакомец, чем тысячи прохожих в чужом городе. Лоллипоп — в этот момент тебя больше любят, знают, ценят случайные приятели, продавцы супермаркетов и бродячие коты. Лоллипоп — мы почему-то идем по этой спирали к концу, всякий раз ввинчиваясь, ввязываясь в новые отношения. Лоллипоп — утопии суждено развеяться. Лоллипоп — не оскорбляйте любовь счастливыми концовками, сохраните занозу-несбыточность, сохраните мечту, купайте ее ежедневно в прозрачных слезах, дабы потом не умыться кровавыми. Лоллипоп — у разочарования металлический привкус и кислый запашок. Лоллипоп — одиночеством единым живы великие умы и... просто неглупые девочки.
Лоллипоп — моя мать всегда ждала чего-то необычного, в ее голове не укладывалось, что судьба сложится, как у миллионов, которые текут реками по утрам из своих теплых однотипных квартир на работу и вечерами обратно. Моя мать всегда ждала чуда, хоть какого-то, мало-мальски странного, чуть-чуть волшебного чего-то. Лоллипоп — я заговорила в два с половиной года, прежде меня считали отстающей в развитии. Я рассказала о внутриутробном времяпрепровождении и попросилась на горшок... С тех пор мать редко была трезва и вменяема.
Лоллипоп — как трудно прятать свою непохожесть, терзаться вопросом — единственный ли ты экземпляр или на этой планете водятся еще тебе подобные, также скрывающиеся под масками простых смертных. Обычные прохожие, вы могли бы догадаться, лишь долго глядя в их глаза — да и то, не догадаться, просто поежиться и отпрянуть. Лоллипоп — как странно, почему-то сию минуту мне вспоминается досконально вечер одиннадцатого февраля какого-то далекого года: я собиралась на вечеринку, где познакомилась с каким-то мальчишкой... Подумайте, неспроста иногда в сознании всполохами оживают дни и ночи. Для чего-то, просто мы пока не знаем для чего...
Петр Евгеньевич слишком много думал о ней, застывал с чашкой кофе у окна, бормотал что-то невнятное на переговорах, словно выпадал из времени и ситуации куда-то в туманно-пыльное, шелковистое, если дотронуться самыми кончиками пальцев, терпкое, если отпить...
По-настоящему заниматься любовью умеют только сумасшедшие. Только они смакуют секунды до того, как притянуться, захлебнуться, зажмуриться, слиться. Только сумасшедшие. И пальцы скользят, еле касаясь, считая позвонки — вверх или вниз, не суть важно. И прозрачный пушок становится дыбом, а во рту пересыхает. И хочется кричать, рычать по-звериному, кататься по полу, однако, ты глотаешь, сглатываешь — шумно или беззвучно и превращаешься в ожидание, в сплошное ожидание, напряжение... Петру Евгеньевичу повезло, он встретил Лолу.
Она пила коньяк, словно утоляя жажду, как воду, будто бы не ощущая жжения. По мере опьянения исчезала ее угловатость, движения становились плавными, голос — велюрово-бархатистым. А потом — стояла на балконе, спиной к нему, а он касался губами ее шеи и оголенной спины. И всегда без слов и объяснений. Просто касался губами. Просто она вздрагивала и порывисто дышала.
После они возвращались в комнату и сидели, молча, словно не замечали друг друга... Так и было. Целых два месяца.
Лоллипоп — шагните в бездну, бездна уведет вас в никуда, бросит в вечный котел душ, что поглощает и рождает жизнь... Лоллипоп — все мы умеем то, о чем не знаем, не подозреваем. Лоллипоп — проснуться в сон — дано не каждому, кто спит, а думает, что бодрствует. Лоллипоп — моей любимой детской игрой были "Лица". Я старательно всматривалась в лица стариков, не фокусируя взгляд, и вскоре видела их абсолютно молодыми, юными. И наоборот, вперив рассыпчатый, расплывчатый, шумный взгляд в сверстников, я вскоре получала портрет увядающего, исчезающего, истонченного временем и мириадами мыслей... Лоллипоп — я никогда не делилась сокровенным, я не искала понимания. За ненадобностью.
Лоллипоп — на этой стадии, этой ступени существования миром правят эмоции и чувства, которым нет места в бездне вечного разума. Лоллипоп — я не спешу, я играю по сегодняшним правилам, а завтра... Завтра будет завтра.
Лоллипоп — души имеют особый привкус: у кого-то солоноватый, у кого-то пряно-приторный. Ваши души имеют особый запах, запах ссохшихся лет, плесневелых мыслей, истлевших желаний. Я выедаю дыры, вгрызаюсь в самую сердцевину и лишь под конец, на десерт, высасываю мнимое бессмертие. Лоллипоп — убийство оболочки и ускорение иного рождения, убитые могли бы сказать мне «спасибо». Но они снова превращаются в детей, в тех вчерашних эмбрионов, что отчаянно боятся рождения и сопротивляются неведомой силе, выталкивающей их наружу. Лоллипоп — а я играю роль ускорителя, окситоцина, способствующего скорому плевку отсюда туда. Туда, куда вы так стремитесь, сами того не зная. И мне даже не говорят «спасибо», потому что потом не до меня. В самом деле, какие мелочи...
Петр Евгеньевич купил себе пенсне. Ему отчего-то казалось, что Лоле, такой необычной, такой жеманной и гуттаперчивой, это должно понравиться. Пенсне было старинным, в суровой золотой оправе, на тяжелой цепочке, оно сдавливало жирную переносицу и вызывало приступы мигрени. Лола будто бы ничего и не заметила. Лишь изредка она рассеянно разглядывала своего ухажера, цепляла взглядом отдельные моменты и снова ныряла в себя, в неизведанную тишину, всегда новую, всегда таящую опасность не вернуться назад...
Лоллипоп — я танцую вечное танго «Aucensia», сама с собой, обняв, для пущей правдоподобности, чей-то пиджак. Шаг вперед, шаг назад. Лоллипоп — как происходит эта раздача на самых первых порах? Я понятия не имею, а вы? Кому-то достается курносый нос, кому-то — горбатый паяльник на пол-лица, кому-то — рыжие кудри и россыпь веснушек, кому-то — иссиня-черные косы и смуглая кожа, кто-то наделен глубоким контральто, кто-то — силой поднимать грузовики. Почему-то мне достался именно тот половник из котла особых способностей... Лоллипоп — я звоню вам в пять утра, чтоб услышать заказ, получить фотографию и личное дело. Лоллипоп — я - не киллер, я - любовница. Лоллипоп — здесь мало смаковать тело, здесь нужно уметь двигаться в правильном ритме. Плотское. Порывистое. На вдохе и без выдоха. Я перекрываю выдох. Мое тело ухожено, а движения плавны. Лоллипоп — вечная дрессура, вечная работа над собой, полировка — от ногтей до взгляда. Я зарабатываю деньги, убирая неугодных вам людей так, что ни одна экспертиза, ни один даже самый тщательный анализ не раскроет убийства, разве что... Разве что патологоанатом с удивлением констатирует — жертва была сумасшедше счастлива, абсолютно счастлива, словно под действием невиданного наркотика. Я не ощущаю своей вины, я не причиняю вреда тем, от кого вы стремитесь избавиться. Лоллипоп — откуда вам знать, что им везет куда больше, чем вам. И мне. Лоллипоп — меня не мучает чувство вины, меня мучает вечный голод. Я голодна до смысла. Возможно, все мы недовольны, вечно недовольны, всегда недовольны тем, что имеем. Но я не понимаю — зачем мне этот дар, запертый в постылой цикличности — от подпитки до новой игры. Я не страдаю от недовольства, это было бы слишком банально. Я голодна до смысла. Я не ищу его только в редкие дни отпусков, когда покупаю билет куда-нибудь на Кубу и, глотая теплый ром «Матусалем», сижу на песке... Тогда я отключаю в себе способность мыслить. Я превращаюсь в механизм по переработке пищи и выпивки — ем, пью, справляю большую и малую нужду, сплю. Вы не найдете в моей голове ни единой мысли. Я просто действую на автопилоте, врубив лишь внутреннюю кинокамеру, чтоб потом, вернувшись, просматривать воспоминания...
Петр Евгеньевич слушал битловскую «Michelle», сидя на подоконнике, свесив босые ноги... Он смотрел через растопыренные пальцы на крошечных людишек, что сонно прогуливались по набережной, под правой пяткой расположился белый «Лексус» — его подарок Лоле, принятый так рассеянно и очаровательно равнодушно, как, впрочем, и все остальные дары и преподношения, приглашения в рестораны и театры...
Петр Евгеньевич предусмотрительно потушил свет, дабы не сойти за сумасшедшего самоубийцу. А сидеть на самом краешке подоконника, болтая в весеннем воздухе озябшими конечностями, было чертовски приятно. В соседнем доме, в доме напротив, на таком же подоконнике, только за стеклом, в кромешной тьме, сидела Лола, дымила в форточку, трогала кончиком языка ноющий зуб и размышляла о Хибакоа... Воспоминания вспыхивали ярко и агрессивно, она просматривала их, щурясь и хмурясь, перематывала то вперед, то назад, не щадя эмоций, зная их истинную низкую цену. На расстоянии сорока шагов по воздуху сидел человек-корм, человек-закуска, человек-батарейка, которому предстояло окунуться в сновидения, наивно, привычно доверчиво, ожидая отдыха и скорого пробуждения поутру, делая какие-то прогнозы на завтра, строя какие-то планы.
Часть 2
Лоллипоп — на моем счету восемьдесят вдохов без выдоха. Лоллипоп — восемьдесят раз я подводила доверчивых путников к краю бездны и уходила. Лоллипоп — ни один не вернулся назад. Лоллипоп — я великолепно владею хангылем и ханнчой, ловко рисую иероглифы чамо и иногда даже думаю по-корейски. Для меня Корея — едина, словно не было соглашения 1945 года, нет для меня ни Чосона, ни Хангука. Историки пишут, что люди появились на полуострове в период позднего палеолита, я утверждаю — люди были здесь всегда, как и драконы...
Лоллипоп — вы просто покупаете на рынке корейскую морковку и любите Цоя периода "Иглы", Петр Евгеньевич, ведь так?
А слыхали ли вы про имуги?
Имуги — безрогое мифическое существо в корейской мифологии, он похож на дракона, но не дракон. На имуги когда-то было наложено заклятие, согласно которому он не может стать полноценными драконом до истечения тысячи лет, проведенных под водой. Считается, что знаменитое Лохнесское чудовище — тоже имуги, которому осталось совсем чуть-чуть до пробуждения. Некоторые мифы гласят, что, когда все спящие ящеры станут драконами, проснутся и восстанут из пучины морской, наступит конец света, однако, предсказание это ошибочно, в корне неверно. Имуги — не разрушители. Но и не созидатели. Развиваясь, словно личинка, ящер наращивает восемьдесят одну чешуйку, возведенное в квадрат девять — магическое драконье число... Но для чего? Не знают ни сами имуги, ни те, кто слагал о них легенды.
Той ночью Петр Евгеньевич никак не мог уснуть, он ворочался с боку на бок, жадно пил ледяную воду, даже съел тарелку холодной гречневой каши, но всё напрасно... К семи он принял душ, оделся, зализал, заметно поредевшую шевелюру, на сицилийский манер и отправился на работу. На улицах еще не было прохожих, ничто не предвещало утренних пробок, дороги были чисты и просторны... Черная «Ламборгини» мчала в рассветных лучах — словно в фестивальной рекламе, не хватало только динамичной музыки и чарующего женского голоса за кадром.
Лола сидела всё в той же позе, на подоконнике, и курила сотую сигарету, включился будильник на музыкальном центре, в комнате зазвучала курехинская «Донна Анна», а она даже не вздрогнула. Музыка струилась из колонок, ползла вверх по стенам и немедленно вниз, она образовывала вихри, рассеивалась, окутывала, материализовывалась в какие-то смутные формы. Сонный имуги лишь двигал огромным хвостом и смотрел на свое отражение в оконном стекле, рассматривал вздернутый носик, длинные ресницы, пухлые губы...
Просыпался мегаполис, а на душе у Петра Евгеньевича было муторно, то ли сладко, то ли горько, хотелось рыдать в широкие ладони, мотая поседевшей головой...
Лоллипоп — разнятся декорации, но сюжет всегда один. Вы находите посредника, я звоню вам в пять утра. Лоллипоп — впервые это случилось в пятнадцать. Я увидела на вечеринке мальчишку, обычного, даже немного лопоухого, в драных кроссовках и майке с портретом Кобейна. Лоллипоп — мы встречались пару месяцев, и мой первый раз принадлежал именно ему, и никому другому. По-детски заниматься любовью, краснея и смущаясь, подчиняясь собственной юности, пылкости... Лоллипоп — когда мне было шесть лет, моя мать наглоталась феназепама и запила его бутылкой виски. Лоллипоп — с шести до тринадцати я боялась засыпать, я готова была не спать совсем, я боролась с сонливостью, холодея от страха. Лоллипоп — сомкните веки, погрузитесь в черноту, после разглядите кольца Сатурна и алые буквы, что вспыхивают и гаснут в сознании перед переходом в подсознание. Одни и те же титры, которых я не могу разобрать... Лоллипоп — бездна всегда другая, она живая, она меняется, ловит твое настроение, принимает любое обличие, подлаживается. С шести до тринадцати я боялась. Сталкивалась там, в нескончаемых коридорах, со странниками, в которых узнавала знакомых, родственников, друзей и недругов, живущих и умерших. Наверное, последнее пугало меня сильнее всего. Или, возможно, я страшилась дверей в прошлое, запертых, но шепчущих о том, что было заблокировано в памяти, якобы забыто, стерто, однако, пробуждалось под напором какой-то жесткой энергии. Вы удивлены? Какое может быть прошлое у шестилетней девчушки? Вы просто ошибочно ведете отсчет с рождения, отбрасывая пренатальный период и то, что было до него. То, что было до него, то, что всегда растет и двигается в бездне, всасывает и выплевывает, переварив.
Лоллипоп — когда мне было тринадцать, я заметила, что могу общаться со странниками, одни слушали меня вполуха, другие отмахивались и продолжали свое шествие по лабиринтам, некоторые, наоборот, шли за мной, повинуясь, кто безропотно, кто, пытаясь возразить. Как правило, то были мужчины, хорошо знакомые или не очень, молодые или в возрасте, красивые или уроды. Я не могла уловить последовательности, закономерности, пока не поняла. Я привлекала их, как женщина. В жизни, за пределами сновидений. Как женщина. Объект. Жертва. Или просто вагина. Учитель физкультуры. Одноклассник. Дворник-таджик. Директор музея, в котором я была лишь дважды весной того високосного года. Лоллипоп — я поймала систему за хвост. Лоллипоп — я научилась ею слепо управлять.
Петр Евгеньевич явился на аудиенцию в назначенное время, сонный имуги свернулся скользким клубком на софе. Имуги улыбался, водя розовым ноготком по черному чулку, имуги поправлял кружевные бретельки бюстгальтера, имуги облизывал пунцовый рот. Петр Евгеньевич подошел, опустился на пушистый зеленый ковер у самых стройных ножек, что когда-либо видел, коснулся щиколоток, провел ладонью по коленям, сжал, не боясь оставить синяки, ляжки и, рыча, по-звериному неистово впился губами в шею, заелозил языком по ключицам, уткнулся носом в ложбинку между грудями. Лола была податлива, как тряпичная кукла, она лишь тихо постанывала и подчинялась, послушно расстегивала пуговку за пуговкой, стягивала трусики и чулки, выставляла грудь навстречу алчущим губам. А он брал, овладевал, подминая под себя, неистово и истерично, то ли любя ее в тот момент, то ли ненавидя, то ли желая сохранить, то ли мечтая уничтожить.
Имуги взирал на это копошение с мудрым равнодушием, философски абстрагировавшись, отделив физическое от духовного, тихо и мирно парил у самой люстры, подавая сигналы, команды, подсказывая реплики. Имуги ждал своего часа, нетерпеливо перебирая четки. Имуги верил, что-то должно измениться...
Лоллипоп — я звоню в пять утра и с упоением вслушиваюсь в ваши хриплые голоса, в ваш нервный кашель, в сдавленные глотки загустевшей слюны. Лоллипоп — вы передаете личные данные, фотографии, максимум информации, и я приступаю к операции, простой, незамысловатой, без особых интеллектуальных изысков и потуг. Лоллипоп — как сплетается плотское и ментальное, почему чувства, человеческие до безобразия, обесцененные за пределами этого существования, имеют какую-то силу, являют собой нечто связующее там?
Лоллипоп — я поймала систему за хвост, но так и не поняла механизма происходящего. Лоллипоп — я всего лишь использую свое умение, свою силу, талант, проклятие — называйте, как вздумается. Только посвященные, эти незнакомцы в капюшонах, с которыми я сталкиваюсь в коридорах, только они знают всё изнутри, только они умеют путешествовать по бездне, а не топтаться у самого края обрыва, лишь всматриваясь в бурлящее, зовущее, пугающее и ласково-теплое одновременно. Посвященные никогда не заговаривают со мной, я ощущаю неприязнь, легкую брезгливость и презрение. Я полуфабрикат, не странник-скиталец, с которого и не спросишь, но и не одна из них, прячущих лица за черной тканью. Я что-то улавливаю, я что-то умею, но действия мои мерзки и неугодны им, обычная жажда наживы, обычный бизнес... Лоллипоп — мне негде черпать знания, то, что есть во мне, было всегда, словно вечный механизм дал сбой при моем появлении на свет, допустил оплошность, не отнял у меня некоторые осколки памяти... Лоллипоп — мне неведомо, кем я была в прошлых жизнях, лишь изредка, чуть ярче вашего обычного дежавю, появляются всполохи-картинки. Лоллипоп — я знаю, что ответы на мои вопросы кроются в том бурлящем тумане, вечно булькающей субстанции, куда так легко ныряют черные капюшоны и откуда так же легко выныривают. Лоллипоп — но мне туда путь заказан. Имуги — еще не дракон. Имуги ждет своего часа.
Я погружаюсь в топленое молоко воспоминаний, заходя в лабиринт, я сворачиваю в единственную незапертую дверь и брожу по древнему Синси, обители первых корейских властителей, дышу морозным воздухом и вижу мир таким, каким он был задолго до этой минуты, когда мои нервные пальцы с кизиловым маникюром бегают по клавиатуре старенькой «Тошибы». Где-то там, у белой горы Пэктусан, стоит древний дольмен, не обнаруженный археологами, не разрушенный стихией. Древний дольмен, где покоится моя первая оболочка, древний дольмен, куда снова и снова возвращается моя скорбящая душа.
Остальные двери заперты. Я порой, забыв о странниках и посвященных, упрямо топчусь перед ними, дергаю за ручки, ковыряю скважину, ищу ключи. Я готова пронести в сновидение воровскую фомку, тротил, что угодно, лишь бы вскрыть замки и, может быть, найти ответы на вопросы, что мучают меня.
Петр Евгеньевич насытился лишь к утру, изможденный, он закрыл глаза и погрузился в тревожный сон. Лола сидела на краю кровати, неподвижно, более часа.
Пора решаться. Заказчик торопил, домик на побережье требовал ремонта. Суета сует. Уход в неизвестное миллионам, в самую суть, в самую сладостную истину или куда-то рядом с истиной. И оплата счетов. Простые человеческие ценности — выдуманные, надуманные. Россыпь разноцветных камушков, какие-то тряпки, деревяшки, где все это хранится, горшки, и черпаки из тонкого белого стекла... Искусственные цели, синтетические мотивации.
В лабиринте было непривычно зябко, словно сквозило откуда-то, словно приоткрылась случайно одна из множества запертых дверей. Лола забыла о Петре Евгеньевиче, что, молча, шествовал куда-то, видя ее и не видя. Если завтра ему суждено проснуться, он не будет помнить ни бездны, ни лабиринта, ни дверей, за каждой из которых есть капля его прошлого, впрыснутая в настоящее редкими мелкими мыслями, подсознательным, щекочущим, порой зудящим, пробуждающим голодное любопытство, а после забытым так странно, вроде кто-то немедленно выключил случайно зажженный ночник.
Лола замерла у приоткрытой двери, повеяло наигранным, неестественным, этаким папье-маше с ароматом розового масла, по-блоковски приторным, вызывающим отторжение, как, впрочем, любое несанкционированное вторжение в систему.
В комнате сладко пахнет гниющими яблоками и завядшими розами. Скрипит старая пластинка. Ася курит, сжимая в тонких полупрозрачных пальцах, мундштук. Ей хочется танцевать. Музыка стекает с кончиков пальцев, впитывается в пыльный ковер и снова едкой дымкой заполняет всю комнату, поднимается, скользя по влажным щиколоткам, окутывает, укутывает, тисками сдавливает виски. И Асе хорошо. Асе больно. Асе грустно и смешно.
За окном мокрая улица. Продрогшие колючие прохожие снуют без дела. Хотя им кажется, что у них дела, что они не снуют, а спешат куда-то и зачем-то... А в комнате играет музыка, Ася курит, на кушетке дремлет мальчик Саша. Ему всего семь лет, но он точно знает, кем он станет, когда окончит гимназию: Саше непременно хочется работать в Думе, как папа. Приходить домой ужасно нервным, спорить часами с маменькой и Асей. Вот чего хочется мальчику Саше.
Ася достала скомканную, исписанную нервными неровными буквами бумажку. Каждое слово. Наизусть. Он помнит, он далеко. Он приедет. Всё будет иначе. Говорят, скоро будет революция... Асе нравится эта затея. Она начинает медленно ходить по комнате и напевать слова любимого романса. Патефон смолк, лишь скрипит пластинка и стучит, соскакивая, игла.
У Аси короткие темные волосы, убранные с лица широкой яркой лентой, она любит недавно модного поэта и мечтает уехать в Париж. Асе девятнадцать. Отца вчера сбил пьяный извозчик, мать уже три недели якобы уехала в имение, в Сибирь, а сама живет на соседней улице у артиста Истомина — у них безобидный адюльтер. На похороны, вероятно, не явится.
Ася стоит у окна, чуть прикусив губу, прижавшись лбом к помутневшему стеклу, ей хочется туда. В жизнь, которая не стоит на месте, в движение, в бесконечно снующую толпу, ей зудяще хочется любви, а не желторотой влюбленности в декадентствующего поэта, ей хочется горячих поцелуев и не музыки, скользящей вверх по щиколотке, а чьих-то пальцев, скользящих в том же направлении, ей хочется...
Ночью Асе снился худощавый брюнет, бледный, с горящим взглядом, полным жгучей, обжигающей, как вулканическая лава, страсти.
Асе нравится думать о сладостном умирании, о том как, она, лежа на смертном одре, бледная, но всё равно прекрасная, будет шептать Ему о чем-то. Ей хочется думать, что она смертельно больна, что у нее израненное измученное сердце, что она угасает.
В соседней комнате лежит покойник. За окном в неспокойном городе уже довольно скоро раздастся залп Авроры, а девочке Асе не хватает приключений.
Ася ходит по комнате. Ася курит. Ася возбуждается под звуки музыки. Её ожидает полынно-горькая судьба, со смертями, побоями и рыданиями, сплошное выживание. Не будет жгучих брюнетов со страстным взором, не будет танцев и мучительного ожидания начала настоящей жизни. Она начнется сама без спроса, шандарахнет по коротко остриженной головке, выбьет из рук мундштук, собьет с ног и расхохочется прямо в ухо... И останутся Асе только воспоминания. О вечерах в сумрачной гостиной, о недокуренной папиросе и старом патефоне.
А пока Асе хорошо. Асе больно. Асе грустно и смешно... Ася курит и слушает пластинки, ей хочется танцевать. Музыка стекает с кончиков пальцев, впитывается в пыльный ковер и снова едкой дымкой заполняет всю комнату, поднимается, скользя по влажным щиколоткам, окутывает, укутывает, тисками сдавливает виски.
Девочка Ася, слушавшая Вертинского, удивительно напомнила ей ее же, недавно сидевшую у окна, под фантасмагорию Курехина. Девочка Ася — тошнотворно глупенькая, девочка Ася — пустая, полая, лишенная неистовства интеллекта, безумия самокопания, самоистязания, вечных поисков. Но тоже часть ее. Компонент, помогающий понять странное, так мало исследованное, как ни внедряйся внутрь собственного «я». Маленький фрагмент головоломки.
Лоллипоп — мое умение управлять мужчинами подобно магии. Я просто выбираю, тяну за невидимые нити, притягиваю, вбираю взглядом, проглатываю энергетически. В период раннего пубертата я делала это неосознанно, оттого и, обнаружив их в толпе странников, удивлялась, пугалась, отстранялась. Теперь же всё проще. Лоллипоп — заказчик находит посредника, посредник находит меня, заказчика нахожу я. А потом, как по нотам, бэнг-бэнг, и птичка в силках. Бэнг-бэнг, с приближением растет и зависимость мишени. Простой коитус. Соитие. Совокупление. Секс. И он в моей власти. Целиком и полностью. Бери его, делай с ним, что заблагорассудится. Беру и делаю. Что прикажут. За что заплатят.
Лоллипоп — пожалуй, только эта сила либидо, даже за пределами физического, заставляет меня сомневаться в ничтожности происходящего. Там, за пределами лабиринтов, у самой бездны нет никаких чувств и эмоций, они просто отсутствуют, существует лишь разум. Но отчего-то странники, как зомби, следуют за мной на эшафот. К самому обрыву, откуда летят вниз, в перерождение. В ту самую секунду чей-то сперматозоид, юркий и прыткий, объединяется с чьей-то яйцеклеткой и рождает новое, совершенно новое, заново, вновь. Но сколько длится эта секунда в бездне? И что за эту секунду, подобную вечности, случается?
А посвященные безнаказанно гуляют по лабиринтам, открывают двери, купаются в бездне, как в бассейне, плавают брассом, кролем, баттерфляем. Почему им это дано? Будто модераторский движок — распределен кем-то или чем-то. Лоллипоп — в наш век, когда нули и единицы правят бал... Лоллипоп — я вижу только числа, числа являют собой основу всего, от дат рождений до количества хромосом. Сплошная математика, творящая нечто большее... Нечто, о чем не получается писать, говорить, думать. Об этом можно только знать, где-то внутри, совсем глубоко.
Лоллипоп — вероятно, я суккуб, та демоническая сущность, которая испокон веков врывается в сновидения и уничтожает. Уничтожает ли? Лоллипоп — я начинаю понимать причину религиозного целибата. Лоллипоп — где-то кроется разгадка, но мне не дано ее найти. Лоллипоп — творю ли я зло или просто выполняю предписанное, не причиняя урона? Лоллипоп — так просто положить всему конец, шагнув в котел вечности, подобно тем восьмидесяти подчинившимся моей воле.
Наступило утро, уцелевший Петр Евгеньевич сварил кофе и сбегал за булочками. Лола поморщилась — завтрак в постели, антисанитария, крошки на шелковых простынях и обязательная уродливая капля точно в центре пододеяльника... Однако пришлось улыбнуться и даже поблагодарить.
А потом был день, полный обычными мелкими проблемами, неурядицами, встречами, беготней по магазинам. Лола выбирала обои, гнала свой новый джип за город, ругалась с рабочими, нервно курила, чуть не плача — криво уложили кафель.
Лоллипоп — я питаюсь тем жарким выбросом из бездны, который случается, когда жертва уходит в кипящую субстанцию, я получаю заряд такой сильной энергии, что потом отхожу несколько дней. На том самом пляже в Хибакоа, поглощая ром и крошечные бананы, отключив сознание, выключив мозги. Лоллипоп — по истечению некоторого времени, когда моя невидимая батарейка садится и требует подпитки, я уже с трудом вспоминаю уход в лабиринт, поутру мне порой кажется, как и всем вам, что видела какой-то сон, я даже могу его рассказать и покопаться в соннике. Это мнимое воспоминание, которым вам, обычным, ничего не подозревающим, блокируют вход в систему, начинает овладевать и мной. Вам только кажется, что вы видели батон колбасы и прабабушку Зою... Хотя, иногда и система дает сбой, тогда вы просыпаетесь испуганными: вы что-то поймали, уловили какое-то минимальное знание, какую-то микроскопическую правду.
Лоллипоп — мои передвижения по лабиринту замедляются, словно крошечные гирьки привязаны к ногам. Меня уже мало что отличает от странников. Я такая же сонная муха, только не потеряла способность соображать. Пока. Но и этому наступит конец, если я не накормлю бездну. За стенами лабиринта всегда разный ландшафт. Я откуда-то знаю дорогу к бездне, бездна зовет меня. Вчера это была жаркая пустыня, позавчера — влажный весенний лес. Я ощущаю себя внутри организма, невольно вспоминаю живую планету Станислава Лема и Зону Стругацких. Я стараюсь не смотреть фильмов Тарковского, потому что это не кино, потому что вижу, что он пытался в них показать. Я вижу портрет бездны. Схематический, не совсем похожий, но я узнаю ее, и оттого содрогаюсь. Содрогаюсь и радуюсь тому, что они есть, я уверена — не посвященные в черных капюшонах, а равные мне, такие же бедолаги, не понимающие толком своего предназначения, но тщетно и упорно пытающиеся его разгадать.
Теперь необходимость покончить с Петром Евгеньевичем возросла, Лола ощущает, как теряет связь с бездной. Деваться некуда — либо найти новое лакомство, что займет некоторое время, и вызовет осложнения с уже имеющимся объектом, за который, между прочим, внесен задаток, либо не мешкать...
Лоллипоп — я часто задумываюсь, может поставить точку? Прекратить? Засыпать, спать и видеть сны, а не совершать извечные трипы в иное измерение? Но это невозможно. Это равносильно самоубийству. Во всяком случае, я думаю именно так.
Что, Петя, пора прощаться? Извини, но причины самые серьезные: во-первых, мне придется переделывать ванную... А во-вторых... В общем, не суть важно. Тебе же лучше. Лоллипоп — леденец перекатывается на языке, моей депрессии миллионы лет, я живу в постоянном одиночестве и тащу свой камень, подобно Сизифу, бессмысленно, бесперспективно, хотя, я не заточала в оковы Танатоса, наоборот, даже в какой-то мере оказываю ему посильную помощь...
Решение уравнения слишком просто и плоско. Восемьдесят первый, им может быть кто угодно. Почему какой-то Петр Евгеньевич, успешный предприниматель, владелец сети супермаркетов, а не кто-то другой? Или я ошибаюсь, я так и останусь имуги, а следом за восемьдесят первым последует восемьдесят второй, восемьдесят третий, четвертый, пятый, сотый? Слишком просто. Но как иначе?
Неизвестность жрет меня, мучает, пытает. Я решила бы, что схожу с ума, да куда дальше? Я ведь давно переступила эту грань. Выхода нет. Нужно просто попробовать. В конце концов, мне нужен новый кафель и джакузи, а в последней коллекции «Дискуэрд2» появились неплохие курточки...
Лоллипоп — у меня раздвоение личности, суккуб не сможет существовать без профурсетки, хотя профурсетка могла бы обойтись без суккуба... Кто из нас «я»?
В тот вечер в ресторане было особенно многолюдно, рассеянный официант разлил вино на ее изящные сапожки из светло-серой замши, паштет был несвежим, в десерт забыли положить ваниль. Лола скучала, посматривала с некоторым раздражением на испорченную обувь, ковыряла ложкой едва съедобный торт. А Петру Евгеньевичу мерещилось смущение, ему казалось, что девочка на что-то обижена, чем-то огорчена. Он лез из кожи вон, стараясь развеселить ее, успокоить. И пьянел, сходил с ума от желания, от нестерпимого, неуправляемого желания сжать тонкие запястья, опрокинуть на стол и овладеть ею здесь же, на глазах у изумленных, чинно переваривающих пищу, посетителей, чтобы замер в благоговейном ужасе метрдотель, и музыканты подстраивались под ритм фрикций, а не наоборот. Петр Евгеньевич ужасался себе, не узнавал себя. Чувство к Лоле было совсем иного толка, непохожее на то, что случалось прежде, оно жалило и злило, оно будило отчаянную нежность и звериную жестокость, вплоть до желания убить, растворить в себе или раствориться самому.
Лола раздевалась преувеличенно медленно, покачивала бедрами, прятала грудь за сомкнутыми локтями, рассматривала собственные лодыжки, топталась на месте, зябко передергивая плечами. Он не торопил, боясь спугнуть, разозлить, разочаровать, но терзался вопросами: хочет ли она его, была ли хороша прошлая ночь, нет ли кого-то еще, влюблена или расчетлива.
Лоллипоп — мне страшно сделать этот шаг. Я стою на стартовой площадке трамплина. Прыжок опасен, он может обернуться травмой, возможной гибелью, принесет долгожданную победу или обернется ничем, и я медлю, медлю, медлю. Восемьдесят первый. Имуги обретет последнюю чешуйку и восстанет из пучины морской. Девятью девять? Неужели икс равен Петру Евгеньевичу? Или система подталкивает меня к другому решению. Есть ли знания? Получаем ли мы их? Находим ли мы истину или истина находит нас?
Быть драконом и хотеть им стать — что важнее? Я трушу, с трудом осознаю это, и злюсь на себя.
Ты замечательная, шептал он, засыпая, ты просто замечательная. Ты очаровательная, шептал он, погружаясь в сон, ты просто очаровательная. А ей почему-то вспомнилась девочка Ася, слушавшая Вертинского...
В лабиринте никого не было, абсолютно пустые коридоры, запертые наглухо двери. Лишь за одной что-то полыхало, дышало и жило, ручка легко поддалась, и Лола увидела комнату. В самом центре на круглом столе, покрытом серо-голубой скатертью с толстыми кружевами, стояла белая ваза с пушистыми ветками розовой сирени. Была открыта балконная дверь, отодвинута занавеска. На балконе, спиной к ней стоял мужчина в военной форме, стоял, облокотившись на перила, насвистывал что-то и курил папиросу. То был май, уже потеплело, уже пахло дачными посиделками с вареньем и осами. Ком подступил к горлу, Лоле захотелось зарыдать в голос, кинуться к этому человеку, презрев правила системы, прижаться, уткнуться в гимнастерку и выть, тихо скулить о чем-то таком душераздирающем, таком болезненном, таком тяжелом, сдавливающем сердце. Дверь немедленно захлопнулась. Лабиринт хранил молчание.
Лоллипоп — за чистым разумом пробудились чувства. Правила нарушаются всюду, в нашу реальность проскальзывает что-то оттуда. И туда, в самую глубину, в абсолют, проникает частичка этого несовершенного мира. Лоллипоп — я впервые столкнулась с эмоциями в лабиринте, это меня нисколечко не смутило. Отнюдь. Приободрило, дало силы. Я не стану биться над вопросом без ответа — что было за той дверью. Знаю, то был апогей, самая высшая точка гиперболы в моей истории. Система наложила строжайший запрет, но однажды дверь приоткроется снова и я, нарушая все законы, сама не зная, чем рискую, брошусь вперед.
Мимо Лолы прошествовал Петр Евгеньевич, несколько рассеянных странников-прохожих и двое в капюшонах. От последних снова повеяло неприязненным, агрессивным. Лола окликнула Петю, кивнула ему, мол, следуй за мной и направилась к выходу. За пределами лабиринта раскинулось желтое великолепие, цвел рапс, я узнала Чеджу-до, древнюю Тхамну. Вдалеке виднелись черные скалы и бирюзовая морская тесьма... Имуги вернулся в Корею, он гордо полз по мягкой сочной траве, а лучи восходящего солнца играли на зеркальных чешуйках, делая полудракона похожим на елочную игрушку.
Лоллипоп — бездна манит и зовет, зычно, звучно, в голос. Лоллипоп — она притягивает меня не полностью, а словно по частице, по микроскопической частице с положительным или отрицательным зарядом, и я ощущаю это деление себя на множество частиц, настолько сильно ощущаю... Лоллипоп — бессмысленно описывать то, что чувствуешь вне лабиринта, это слишком противоречит земным законам, правилам, аксиомам. Лоллипоп — это не невесомость, но и отсутствие притяжения. Лоллипоп — это что-то, не поддающееся логике, неподвластное банальной говорильне. Не рассказать, не описать, не нарисовать, не попытаться передать через призму кинокамеры.
Бездна бурлила у самых ног, она попыхивала и урчала, словно гигантская кипящая каша, она источала ароматы, не цветочные и не фруктовые, она пахла истиной, она пахла болью, она пахла счастьем. Всем вместе, объединенным в одно, гигантское и одновременно ничтожно малое.
«Петруша, ты такой красивый, хоть в гроб клади»! — Петру Евгеньевичу якобы снилась Людочка, и этот лжесон был слышен мне и виден. Он переминался с ноги на ногу, всматривался в пузырящуюся массу, вслушивался в яростный зов.
Уходите, сказала Лола, уходите, приказала она и отвернулась.
Лоллипоп — внезапно ты понимаешь... Нет-нет, ты просто всегда это знала и вспомнила. Именно так... Лоллипоп — внезапно ты понимаешь, что ничего не изменится. Лоллипоп — горечь разочарования печалит меня. Лоллипоп — страх перед бездной тоже уловка системы. И я говорю себе — девятью девять. Восемьдесят раз это знание было поблизости, восемьдесят разов, восемьдесят колебаний, восемьдесят ступеней. Ровно восемьдесят, ни больше, ни меньше. Девятью девять, лишь на вершине кроется ответ. Девятью девять — падаю вниз. Я лечу навстречу бездне, широко раскрыв глаза, не испытывая теперь ничего кроме ликования, какой-то дикой, искрящейся радости.
Имуги обязан совершить восемьдесят поступков, восемьдесят раз поддаться искушению, восемьдесят раз уступить. Одна за другой нарастают чешуйки на гладкую кожу, нарастают, чтоб осыпаться враз или с последней явить собой уже дракона. Восемьдесят раз имуги может быть слаб. В восемьдесят первый, лишь на последнем старте, он понимает, он может стать драконом, сделав шаг навстречу бездне, шаг, которого так истово желал и низменно боялся.
Лоллипоп — в тишине открываются двери, одна за другой, а капюшоны падают на плечи посвященных. У них, у всех до единого, мое лицо. Лоллипоп — странники смотрят на меня моими глазами. Лоллипоп — каждая из дверей открыта в разное время, но времени нет, оно — условность на выдуманном отрезке световых единиц. Лоллипоп — в секунде спрятана вечность, во мне спрятан каждый из блуждающих, и я спрятана в каждом из них. Лоллипоп — нули и единицы правят бал, ты — часть бездны, а бездна — часть тебя.
Петр Евгеньевич был безутешен. Заказал море белых лилий и статую Лолы лучшему скульптору. К сорока дням тонкая и задумчивая она сидела на краю своего же надгробного камня — мраморная, на этот раз не метафорически. Абсолютно счастлива, твердил Петр Евгеньевич, хныча в Людочкино плечо... и был тоже мною, как, впрочем, и все, пришедшие проститься...