- Погода сегодня… - задумчиво начал один.
- На редкость… - продолжил другой, смущенно теребя пальцами пуговицу на пиджаке.
- Вдохновляющая… - осторожно предположил третий, поглядывая украдкой на остальных.
- Мерзкая, – мрачно выплюнул последний.
И была это совершеннейшая правда.
Порой, когда кто-то из них открывал рот, мне на миг казалось, что из него вот-вот брызнет гнойный фонтан. Я молчал, потому что знал, что если начну говорить – из меня польются неудержимые потоки морального правосудия. “Разве это плохо?”, - спросите вы. И я вам отвечу вот что: оно имеет силы здесь не больше, чем младенец двух минут отроду. Я один, а их много. Они на скорую руку состряпают из моих слов верёвку, и меня же на ней повесят, а из оставшихся нитей сплетут шарф, чтобы замести следы преступления. И, конечно, продолжат беседу, мгновенно забыв о моём жестоком уничтожении.
А мне – вот незадача - хотелось жить. Дискутировать я с ними не мог, а говорить с кем-то хотелось, и я вскоре придумал вести диалоги с самим собой.
- Не правда ли, сегодня очень душно?
- Да, Вы правы. Может быть, стоит открыть окно?
- Дорогой мой, Вы же понимаете, что дело не в окне. Тут слишком много испарений лжи и пафоса.
- И кислород нас не спасёт от удушья?
- Почему же, спасёт. Если мы откроем люк на крыше и совершим свободное падение в этот самый кислород. Как Вам идея?
Беседы были содержательные. Впрочем, я могу судить о содержательности бесед сумасшедшего поэта с самим собой несколько не так, как судили бы вы, но то, разошлись бы мы с вами во мнениях, или нет, меня ни капли не волнует. Здесь я понял, что для человека существует только его мнение. Мнения могут найти много общего, подружиться, или вызвать друг друга на дуэль. Но когда одно мнение навязывает себя другому – это гадко. Мы с моим внутренним “Я” всегда успевали растащить наши мнения по разным концам комнаты, пока они не столкнулись в решающей битве. А с течением времени – так и вовсе мнения срослись. Они, бывало, иронизировали друг над другом – да и только. Они понимали, что кроме них не существует на Свете никого.
Впервые я попал сюда случайно, кажется даже, не по своей воле. Вначале мне казалось, что здесь – сказочный мир. Когда я понял, что это – кишащий тараканами муравейник, вселенское болото, - было поздно. Меня засосало. Я приходил сюда каждый вечер, ровно в семь – и тонул, барахтался, тонул… Мой другой внутренний голос подбадривал меня шутками, как мог. Видя его старания, я старался не выказывать того, как мне горько.
Что делать, когда понимаешь, что мечта сбылась, - но то, что грёзилось небом на Земле, оказалось…перегноем в блестящей упаковке?
Я всё чаще чувствовал, что задыхаюсь, и ответы моего внутреннего “Я” казались мне то глупыми, то бессмысленными, и я злился сам на себя и объявлял себе бойкот. Дни, которые мы проводили в ссоре друг с другом, выносить было тяжелее всего – я боялся одиночества, панически боялся, но никогда не признавался в этом ему - своему альтер-эго.
Они говорили о поэзии, то и дело перелетая на другие темы. Особо виртуозно летал он – высокий юноша, блондин, напоминавший мне лондонского денди.
- В Вашей поэме столько любви, столько любви! – восторженно восклицал он, и, тут же, понизив тон, - Как Альбина Романовна? Смею предположить, простила Вас?
Несчастный автор несчастной поэмы краснел и бормотал что-то смутное; по углам комнаты, как по сигналу, начинались перешёптывания. Слушать не нужно, чтобы узнать, о чём: “Пишет о вечной и единственной, а самого-то, знаете, уж четвёртый раз жена за любовницей следом вышвыривает! Ну не подлец?”
“Подлец” этот самый и хотел бы духу не показывать здесь больше, а не сможет, как я, не сможет. Затягивает болото. Придёт же вскоре с новой поэмой о чистой любви. Будет ещё отчаяннее мечтать заслужить их расположения. И сам, поверьте мне, скоро начнёт выпрыскивать яд.
Они думали, что я – недалёкий графоман, стыдящийся своей писанины. А может, думали, что я прожжённый циник. Или, что я слишком застенчив, чтобы читать свои творения вслух и участвовать в обсуждении, то есть, сгрызании, других.
Сегодня всё было, как всегда. Такими же смешными мимами были тени на зелёных обоях, такой же сладковато-странный мерцал в воздухе запах табака, такими же фразочками обменивались эти люди. Такой же я сидел в таком же неудобном кресле чуть поодаль от остальных, не зная, закрыть ли мне уши или с жадностью слушать то, что они говорят.
Один из них, встав и прокашлявшись, зачитал своё стихотворение. О Боге. И началось.
- Я бы никогда не стал писать о том, в существовании чего не уверен… - заметил один.
- А я бы не стал поднимать такой спорный вопрос, - вставил другой.
- Господа, господа! Такие творения не могут не появляться, ведь религия как-никак – опиум для народа… - весомо перебил их третий.
- Хм…раз уж об этом зашла речь, может быть, господин N что-нибудь нам расскажет? – вылез блондин.
Услышав своё имя, я не очнулся, а погрузился куда-то в себя ещё глубже. И, уж не знаю, каким образом, но до моего уха донеслись слова двух почтенных господ из противоположного мне угла.
- К чему это он к нему полез? – шёпотом спрашивал один.
- Ну, кого, как не его, спрашивать насчёт опиума… - усмехнулся второй.
Моё второе “Я” вдруг проснулось и съехало с катушек. Он закричал, разрывая своим криком мне виски, кричал:
- Убей их! Возьми револьвер и выстрели, иначе ты чёртов тюфяк! Они заслужили лучшие места в аду!
Я сжимал руками голову, чтобы услышать хоть какие-то свои мысли, не его, а свои, и когда он утих, я ответил – как мне казалось, резонно.
- Вы зря фамильярничаете. Откуда у меня взяться револьверу?
Я ожидал, что тут он замолчит и буря уймётся, и всё продолжится в том же направлении, в каком шло – то есть, в никаком. Но того, что случилось, я не ожидал.
- Ха! Нет револьвера? Суньте руку во внутренний карман, суйте, суйте! Ха-ха! Ну что, что теперь?
Шока не случилось.
- Так ты подсунул мне револьвер? А если бы его увидели? – спрашивал я спокойно.
- Дурак ты! Какая, к чёрту, разница! Ты понимаешь, что такого шанса утереть им всем нос больше не представится?
Он разбушевался, и его настроение передалось мне. Я уже не знал, что говорит мне он, а что говорю ему я – он умудрился убедить меня в том, что я думаю его мыслями.
- Господа! Минутку внимания.
Я вижу насмешливый взгляд юного блондина, вижу, как удивлённо косятся остальные, и вдруг в моих глазах они принимают свой истинный облик – у одного скошенное на бок лицо, у другого фурункулы заменили кожу, третьего уже душат его же усы.
- Господа, я хочу Вам кое в чём признаться.
Я вижу, как замерли те господа в противоположном углу.
- Я хочу признаться в том, что я – сумасшедший.
Все, все замерли, как страшные статуи.
А я неспешно достал револьвер, слыша прихихикивания другого “Я”, нежно стёр с него несуществующую пыль…тут вижу, что один из господ поднимает вверх руки. Идиот!
- Вы вовсе не тот, кто мне нужен, - мягко успокоил я его.
Тут руки стали подниматься в самых разных местах. Наконец дрожащие грабли поднял вверх и тот самый юный блондин.
Я прицелился так, что пуля должна была попасть ему в лоб. Его перекосило от ужаса, от что-то бормотал, видимо, не помня себя, и закрыл глаза. Никто не шевельнулся.
А я, пользуясь всеобщим замешательством, преспокойно приставил дуло к виску и нажал на курок.
Все они растеклись в восковые лужи. Из одной лужи торчали грязные перья, из другой – камни. Про некоторые лужи я умолчу, дабы не лишать вас аппетита.
- Должен признаться, Вам очень к лицу эта дыра в виске, - говорит он, и я вижу, как он слащаво улыбается, снимая шляпу.
- Что Вы, Вы мне льстите, - отвечаю я, как можно нарочитее вежливым тоном, и чуть наклоняю простреленную голову в ожидании ответа. Импульсивными, ярыми струйками из меня вытекает кровь.
- Да. Вы правы, – он тоже смотрит на тёмные капли, догоняющие друг друга на полу. – Это лесть. А так же ложь. И пафос.
Когда он наконец понимает на меня взгляд, искрящийся добродушной хитрецой, я уже готов рассмеяться. Он улыбается, и я смеюсь, захлёбываясь жизнью.
Иногда я задумывался над тем, кто из нас более сумасшедший – он или я. Этот вопрос так и остался для меня нерешённым. Но теперь у нас впереди вечность, которую мы проведём наедине друг с другом. Единственное, о чём я теперь мечтаю – это чтобы в лексиконе жителей чистилища не нашлось слов “ложь”, “лесть”, “пафос”…и “поэт”.