Прощение
«В муках рождается, живет – мучается, умирает – мучения, для чего это все?» - бормотал старик, глядя в окно. Высоченная лиственница, казалось, подпирала небо. В бога Иван Кузьмич никогда не верил, но в церкви ему легко дышалось, как многим людям, которые очень устали страдать. Врачи не могли поставить ему диагноз – а он при одной мысли об очередном направлении на анализы брезгливо морщился: как надоело! Сил нет никаких. Восемьдесят девять – конечно, это более чем солидный жизненный срок, от чего-то же умереть надо. Он был готов, но мечталось о легком уходе, не требующим естественного сопротивления и колоссальных усилий, а в каком-то смысле - добровольном. «Все об этом мечтают», - понимал он. Жене и дочери было отмерено меньше, а как болели…
Сашенька – тридцать два года, нефрит… она медленно угасала. А им с женой приходилось на это смотреть, бодриться и делать вид, что надежда, конечно же, есть. Одно дело – от знакомых медиков слышать, что «почечники – не жильцы», другое – приход этой беды в свою семью… вот так, нежданно-негаданно… Образцовая ученица, мечтательная и задумчивая. В последние годы волосы у нее стали гуще, даже, казалось, похорошела их тихая малозаметная на фоне своих бойких эффектных подруг несчастная девочка. «Должно же хоть что-то меня выделять», - пыталась она улыбнуться. И у него что-то внутри обрывалось – дочка УХОДИТ, это конец. Сегодня она еще может шутить, а завтра… да что – завтра, вечером этого дня неизвестно, чего можно ждать.
Гордость семьи, одних школьных грамот с медалями не перечесть. После ее похорон они с женой больше к ним не прикасались. Через год не стало Татьяны – диабет. Не такой уж запущенный случай, просто сбой организма на нервной почве. Лечиться она отказалась – сказала: не буду, у меня рак! Внушила себе эту мысль. Закрылась в комнате. Она жить не хотела. Он боялся с ней спорить – так было всегда. Иван Кузьмич производил впечатление мужчины видного статного с военной выправкой, но лидером в семье была Татьяна. Подчиненные на заводе робели в ее присутствии, могла высмеять и отчитать кого угодно. Мужа ее до такой степени никогда не боялись. Харизматичная хохотушка, душа компании. В юности говорили – она краше десяти любовей орловых.
Когда заболела Саша - внезапно в двадцать семь лет, Татьяна держалась как полководец на поле боя – ни слезинки. Дочка страдала – некому жаловаться, мать не любит нытиков. На самом деле Татьяна отказывалась допускать мысль о том, что болезнь Саши настолько серьезна, не хотела верить – и все. Вплоть до конца – не хотела. А потом просто рухнула – как подкошенный дуб.
Все говорили: Ванька не переживет, он их боготворил, жил для жены и дочери, семьянин идеальный… Но он с удивлением обнаружил, что хоть и разбит, но не раздавлен, не чувствует, что все кончено для него. «Неужели же я любил Сашеньку меньше, чем Таня?» - задавал себе этот невыносимый вопрос Иван Кузьмич снова и снова. И кто мог ответить?..
Всю жизнь он побаивался открытого противостояния, настоящей конфронтации – на работе, дома. Привык к роли подавляемого наблюдателя-конформиста, жил своими маленькими радостями каждого дня. Он по своей природе был застрахован от слишком больших эмоциональных взлетов и падений. Всегда сохранял баланс. Это и стало тайной его живучести. Да еще и организм крепкий, закалка деревенская – в пятьдесят лет у Кузьмича были здоровые зубы, пломб – раз-два, и обчелся.
В пятьдесят восемь остался один – как перст. Домик с садиком, пенсия приличная, на здоровье не жаловался. Двоюродная сестра Татьяны, Лиза, приехала из Петербурга на время – помочь по хозяйству. И он не так уж нуждался, но согласился с радостью, одиночество в этом возрасте слишком тягостно. Лиза не сразу продемонстрировала свое истинное лицо – Иван Кузьмич был обманут ее внешним сходством с покойной женой и мягкими вкрадчивыми манерами «питерской интеллигентки». На самом деле она была страшно разочарована тем, как он хорошо выглядит – значит, если и удастся женить на себе, овдовеет ох как не скоро, придется здесь жить и терпеть. А что? Домик такой красивый. А в Питере у нее – только комната в коммуналке. Лиза мечтала поскорее прибрать к рукам жилплощадь (это же манна небесная, вот уж удача!), продать и купить себе квартиру в любимом Питере. Она была моложе Татьяны и Ивана на несколько лет и считала себя счастливицей.
Каждый год новая соседка сообщала всем окружающим о том, что Кузьмич совсем одряхлел, недолго осталось. Хотя его внешний вид красноречиво свидетельствовал об обратном. Вдовца, так быстро женившегося, не осуждали – относились с пониманием. Но Лизу все дружно невзлюбили. «Мог бы получше найти!» - таков был вердикт бабушек, живущих на этой улице уже более полувека. Конечно, нашлись у нее приятельницы – из числа сплетничающих интриганок, которые прямолинейную и не особенно с ними церемонящуюся покойную Татьяну недолюбливали. Такая, как Лиза, скорее могла бы прийтись им по душе.
Иван Кузьмич изменился – подкаблучник всегда преображается под влиянием новой «юбки», сколько бы лет ему ни было. С Татьяной казался более прямым и открытым, с Лизой стал мелочным и склочным брюзгой, которого теперь все раздражали. Все сочувствовали его горю, но общаться с ним стало тяжело. Здоровались сухо, разговаривать практически перестали. Он, впрочем, казался бодрым, цветущим – это долго продлилось, почти двадцать лет. Лиза и представить не могла, что ей придется здесь доживать. Кузьмич не болел, о смерти не думал. А она тайно злилась на такую причуду Провидения, но сделать ничего не могла.
- Как же квартиру-то – внучке? Оставите? – спрашивали злорадные кумушки у Лизы.
- Оставлю, конечно, и в Питер к ней перееду, - отвечала она. Это длилось годами, десятилетиями. Лиза, бредящая Петербургом и неимоверно гордящаяся своим статусом «питерской», готова была завыть на Луну. Но испытания ее продолжались.
Когда он смягчился – почувствовал тягу к самому себе, прежнему? Разочарование в Лизе стало его тайной мукой, о которой нельзя было никому рассказать. Ему так хотелось поверить в то, что это – смягченное подобие Татьяны, внешне так похожа, да и голоса практически не различить… А к звукам Иван Кузьмич был необыкновенно чувствителен, любил музыку, но теперь некому было играть на пианино «К Элизе», любимую сашину пьесу. Только соседская дочка своими упорными многочасовыми тренировками вызывала у него подобие ностальгической улыбки – да, это не Сашенька, та себя все-таки до такой степени не изводила. Но у них было сходство – обе напоминали барышень девятнадцатого века, которые заблудились в двадцатом, не знают, что делать. Эта казалась потверже, упрямее.
А потом родилась еще одна девочка – дочка соседки. Энергичный крепыш, нетерпеливый напористый крикливый шумный и совершенно бесцеремонный. Она втягивала всех соседей в свои игры и возмущалась во весь голос, когда те не хотели участвовать. «Дедушка, беги! Беги быстро!» - вопила крикунья, Иван Кузьмич хохотал как маленький, ему казалось, что жизнь повернулась вспять, к нему возвращаются детские воспоминания. У Сашеньки детей не было, к соседской малышке он привязался как к внучке, перенес на нее всю свою нерастраченную нежность. И заново подружился с этой семьей.
Девочка уезжала в дом отдыха – он скучал, ждал ее возвращений. Приходил отмечать дни рождения, выбирал для нее подарки. Душа казалась согревшейся, готовой воспарить ввысь, настолько распирали ее изнутри новые ощущения! Даже самых любимых детей не любят так, как внуков. Дети и старики ближе друг к другу – для них время движется в одинаковом темпе, каждый день равен году, так быстро меняется жизнь.
И теперь он лежит, наглотавшись таблеток. Лиза и не скрывает, что ждет-не дождется, когда же все кончится, а ведь сама уже так одряхлела… смешно на нее смотреть. Он даже не знал – злится ли… Это чувство не было похоже на обыкновенную человеческую обиду, просто она стала для Ивана Кузьмича воплощением Суетности. Насекомым, от которого хотелось попросту отмахнуться, стряхнуть его с себя, закрыть уши, чтобы не слышать назойливое жужжание.
- Я хочу в Петербург! – ныла Лиза. Это напоминало старческий маразм. Было очевидно, что если она и переживет Кузьмича, то ненадолго, и в Питере эта старуха уже никому не нужна, в том числе и любимой внучке, собравшейся эмигрировать в другую страну.
Все его газеты, журналы, книги она быстренько собрала и выбросила на веранду, демонстрируя всей улице свое желание поскорее избавиться не только от него, но и от малейших знаков его присутствия в доме – еще живого хозяина. А ведь зрение у Кузьмича неплохое – он может и захотеть почитать… надо же скоротать время… Не может соседская девочка проводить здесь целые дни, хотя он бы мечтал, чтобы она задерживалась подольше.
«Зачем? Ей это не нужно!» - осознавал Иван Кузьмич. Да и ему, вероятнее всего, тоже. Он долгие годы не мог простить – сам не знал кого, бога, природу, судьбу… за то, что случилось с женой и дочкой. Но это случилось – простил. И малышка ему помогла… А Лиза – она такова, что и злости не стоит.
«Сокровище мое!» - так закончил свои «Записки пожилого человека» Чехов. Вот и Ивану Кузьмичу хотелось назвать так попрыгунью-стрекозу… но не смел, не решался. Наедине с собой говорил – дочка, внучка… все невысказанное когда-то любимым людям хлынуло из него светлым чистым потоком – продлить бы это блаженное состояние… но на то уже не его воля.