Я плелся из первых сил, словно доживал последние часы хмурой жизни. Был бы я собакой, - думал я, - вывалил бы язык, закатил бы глаза, мне бы полегчало. Я попробовал это сделать, но стало еще хуже. Ладно, как-нибудь доберусь, - подумал я, втягивая язык. Последние десятимильные километры до Кривой Избушки не собирались кончаться. Был плюющийся звездами вечер, который действовал на меня благотворно, но Избушка все равно не появлялась. Я быстро остановился и, пережидая задышку, достал ржавый компас. Направление было верное, стрелка показывала точно на север.
Ничего себе походик, так я до утра ничего не поем, а если не поем, мне мой любимый кошмар не приснится, чем я тогда развлекаться буду, а, может, тут прилечь, тут конечно мягко, но холодно, насекомые опять же, терпеть не могу жужелиц. С детства. Вот если бы с отрочества, тогда бы еще куда ни шло, а так нет, ни за что!
Я двинулся дальше, втягивая диафрагмой клубы вечернего тумана. «А это ещё что?!» - сделав два шага, я уперся в дерево с вбитыми в него скобами. Я был поражен. Я не поверил своим глазам. «А может это не мои глаза? Может я перепутал впопыхах? Точно! Этот идиот, наверное, подсунул мне свои глаза. То-то он все время предлагал мне свою челюсть. Хотя челюсть он вроде предлагал бескорыстно...».
Я подошел к скобам и потрогал их мизинцем. Ржавый металл шероховато холоднул кожу. Я отдернул руку.
Гадость какая. Почему здесь все холодное? Только и приходится делать, что поддерживать температуру, все силы на это угробить можно! А интересно, куда это они ведут?
Я положил ржавый компас в карман и вытащил из котомки пластинчатый обруч с инфракрасным бинокуляром. Водрузив оптику на мой мудрый мыслями лоб, я устремил голову вверх, сверля грозным взглядом вялый туман, и вдруг увидел гномика. Он сидел на 39-й скобе и печально смотрел на меня.
- Ты чё там делаешь, нечисть бесхвостая?! - грозно рявкнул я, замирая от ужаса. Гномик повел ушами и ничего не ответил. Я сплюнул немножко слюны и пошел дальше к Избушке потихоньку настраиваясь на то, что эту Избушку я так никогда и не найду, но настроиться на то, на что я хотел настроиться, мне так и не удалось, потому что внезапно я услышал какое-то обреченно - тихонькое бормотание с всхлипами и маленькой визгоскулькой. Этот тонюсенький шелест исходил из направления, противоположного тому, куда я двигался и куда показывал мой вечно показывающий компас. То есть шелест воспринимался мною, простите, сзади и вызывал у меня неопределенно навязчивое чувство - вернуться и разобраться с этими заспинными разговорами.
Не изменяя направления, я двинулся назад, шаг за шагом удаляясь от севера. Черт! Задняя нога, почувствовавшая огромную жужелицу, как-то странно взбрыкнула и вслед за ней все тело совершило невообразимый (во всякой случае, для моего воображения) кульбообразный прыжок, так что, перевернувшись в воздухе непонятно на сколько градусов, я оказался как раз под деревом, врезавшись бинокуляром в треклятую скобу и раздавив не только его, но и часть того субстрата, на который он был надет.
Видимо, все это было вершиной переживаний моих последних дней, ибо я, совершенно неожиданно для себя, поднял голову вверх и вперил, пока что не совсем пришедший в меня взгляд во все то, что было хотя бы чуть выше моего роста.
Туман обалдения медленно рассеялся и я увидел Гномика, держащегося руками за 39-ю скобу, а ногами пытавшегося дотянуться до 38-й, которая находилась слишком близко для его гигантогномических усилий. Все те странные звуки, которые заставили меня вернуться, создавал именно он. И от осознания этого факта мое сердце сжалось, а рот открылся для потока сочувствующих слов. Но сползающий Гномик опередил меня в этом моем поползновении. Раскачивая ножками, он радостно рассмеялся и заплакал.
- Радость моя, ты вернулся! А я-то думал, ты уж меня прости, неужели этот плетущийся с компасом (ударение Гномик делал на последнем слоге) придурок пройдет мимо? Теперь-то уж мы поговорим! Обо всем, обо всем и еще кое о чем. Да-да-да! Обо всем, что мне интересно, а это ТАК интересно! Ты себе представить не можещь, КАК все интересно, что МНЕ так интересно. Ты как послушаешь, что мне интересно, так тебе тоже, ну прямо сразу, будет так интересно, что нам обоим будет ну просто ВО КАК интересно.
Тут Гномик оттопырил большой палец ноги, и его колебательные движения несколько поутихли.
- Но видишь ли, - продолжал он, - говорить интересно можно только на 39-й скобе, на тридцать восьмой говорить неинтересно, ну то есть так неинтересно, что мне неинтересно совсем. Не буду я тебе рассказывать на 38-й, а то тебе тоже будет неинтересно, и мне будет неинтересно, если тебе будет неинтересно. Тогда нам обоим будет неинтересно, на 38-й то бишь, а это, - ну совсем неинтересно. Так что, начинай! Мне жуть как интересно, чего ты там расскажешь. ВО КАК интересно!»
Гномик снова оттопырил большой палец теперь уже другой ноги и практически совсем затих в своем межскобочном положении подвешенного Гнома.
По мере того, как Гномик говорил, рот мой сам собой закрылся, а ноги, несмотря на то, что я стоял, стали совершать нечто похожее на колебательные движения. Во всяком случае, что-то во мне стало постепенно раскачиваться из стороны в сторону, заставляя видеть скобяное дерево то наклоненным вправо, то влево» Но что самое интересное, все это время Гном оставался совершенно неподвижным, и тогда я решил, что все это из-за компаса. Давно пора было его выбросить и купить барометр. Оба эти прибора - стихийные, оба что-то показывают, а когда кто-то что-то показывает, то всегда можно смотреть на это самое показное, а если еще существует в этом самом показывании конкретность, то это уже совсем хорошо и даже… интересно. Ведь если это было бы неинтересно, то что же тогда было бы интересно, если то неинтересно, и это неинтересно. Нужно, чтобы было интересно...тесно...сно...но...о-о-о-о-о... Вдох, вырвавшийся из моих затуманенных легких, был последним бессознательным словом с моей стороны, которое дошло до моего сознания. Дерево перестало раскачиваться, я тоже, потому что упал прямо в скопление жужелиц, вырвавших у меня последние останки моего детства.
Свет разума проник ко мне с тихим шепотом Гномика, доносящегося, как я точно знал, именно с 39-й скобы. Я был в этом уверен на все проценты, которые существуют в этом мире, потому что мне было интересно. И я был уверен, что и этому, с верхотуры, было тоже интересно, - он больше не плакал, а вещал так, как могут вещать очень интересные вещи только очень интересные Гномы.
- ...был им не всегда. Родился я великаном, плотненьким, сбитеньким, так что рождение мое вызвало много дополнительных приспособлений, как с моей стороны, так и со стороны всех окружавших меня Гномов. Да-да, родился я среди Гномов, и родители мои были Гномами, и прародители мои были Гномами, и все, все, все вокруг, в том месте, где я родился, были тоже Гномами. Одни - в хорошем смысле этого слова, другие - в среднем, промежуточном, так сказать, ну а о третьих я и вспоминать не хочу. Гномищи проклятые! У-у-у-у-у-у-у-у!!!. Тут Гномик сделал попытку снова сползти на 38-ю скобу, но вовремя остановился, испугавшись, что ему, а значит и мне, а значит и нам обоим станет неинтересно.
Усевшись поплотнее, каким-то очень хитрым способом, так что ни рук, ни ног его я уже не различал, он продолжил:
- И вот когда я родился великаном среди всех этих паршивых гномиков, мне было ужасно неинтересно иметь в своем окружении одних гномиков, гномов, гномишек, потому что родители мои были гномами и родители моих родителей были гномами и все, кто меня окружал в тот момент, тоже были гномами, и все эти гномы были, конечно, разными гномами, но,все равно, все они были гномами, и мне было ужасно скучно. Ну так скучно, что было совсем неинресно. А это, сам понимаешь, просто кошмар и жуть волосатая. Ты себе представить не можешь, КАК это было ужасно неинтересно. Тогда, конечно, я этого еще не совсем понимал, - что мне неинтересно, потому что мне еще никогда не было интересно; но поскольку мне все-таки было до жути неинтересно, я был этим очень недоволен и поэтому...
Гномик продолжал вещать до страшной жути интересные вещи и я, лежа на спине и наблюдая небо безучастной ко всему дырой в левой призме бинокуляра, даже не пытался понять, почему мне было так интересно лежать, среди гигантских насекомых и слушать гигантского гномика. Внезапно, кто-то укусил меня за левую подмышку. Я взвился от ужаса за свою телесную неповрежденность и в этот момент испытал душевное просветление; внутренний голос с железными интонациями произнес: "Ты действительно придурок, что прошел мимо. Надо было обойти стороной".
Он прав, - вяло подумал я, готовясь вновь впустить в сознание поток интереснейшей информации. Но внутренний голос, лязгнув связками, вновь одернул меня: "Ты говоришь мудрые речи, подвижник, а поступаешь, как неразумный. Низменное бессилие духа оставив, сражайся Арджуна!"
Холодок благоговения пробежал по моей потной спине, и я, не глядя на гномика, выпустил мощный плевок в его сторону, который, будучи по сути своей абсолютно неинтересным, закончился точным попаданием, вызвав плавный обрыв гномикова интереса. Он замолчал, обнаружив торчащие во все стороны 39-й скобы дрожащие от обиды ручки и ножки.
Отвернув орган зрения и заткнув орган слуха, дабы не впасть в сочувствие, с трепетом в нижней части живота, вспоминая блаженные звуки, я двинулся вбок. Я перемещался туда долго и упорно, но когда воспоминание о внутреннем побуждении было окончательно вытеснено из моего широкого сознания, я остановился, разоткнул уши и с интересом огляделся вокруг. На ближайшем от меня дереве я увидел барометр. Задрожав от вожделения, я бросился к нему, на ходу отдирая ото лба разбитую оптику, и вдруг обнаружил под этим деревом спящего Наутилуса.
Вот гад, - подумал я с ненавистью, - барометр где-то урвал. Всегда у него дифицитные вещи. Связи у него, что ли, в колонии, или он бабками торгует?
Я не успел закрутить дальше свою воспаленную завистью мысль, как Наутилус крякнул и проснулся.
- А-а, Трипоух! - радостно воскликнул он, увидев меня, - Видал, чё у меня есть, - он сорвал с гвоздя барометр и с воодушевлением потряс им перед моим носом.
Моему возмущению были границы. Мужественно выйдя из них, я отвернулся и с горьким чувством преодоления галопом затрусил прочь, крепко сжимая в кармане любимый проржавелый компас.
Между тем, день заканчивался, но никак не мог закончиться, блистая в ежедневной предсмертной агонии невообразимыми оттенками цветов. Лучи закатного света, прорываясь сквозь листву трехсоснового леса, образовывали на треугольном пространстве бесконечной поляны причудливые свето-теневые переплетения. В одном месте эти переплетения были менее отчетливы и более густо наложены, так что пробегая по этой световой сетке, я невольно остановил сначала свой взгляд, затем ноги, а вслед за этим и все остальное на каком-то узоре, что-то мне напоминавшем. Однако, не смотря на то, что это мне что-то напоминало, я ничего не мог вспомнить, а лишь стоял и смотрел, тупо сжимая в кармане, кипевшие от беспамятного негодования, кулаки.
Солнце село внезапно, так что я этого даже не заметил. А вот то, что пропала занимавшая меня картинка на песке, это я просек сразу. Пропасть-то она пропала, но я никак не мог понять куда. Я обошел то место, на котором стоял, сначала по кругу, затем стал своими перемещениями выискивать по диаметру: по одному, другому, третьему, затем лег и стал просеивать взглядом каждую песчинку, но ничего не осталось. В уже надоевшей за этот день тоске и беспомощности, сползавшей в отчаявшуюся инертность, я брякнул свой зад оземь и, задрав голову вверх, сделал несколько прочищающих горло движений, готовых перейти в нечто достаточно звуковое, знакомое мне по рассказам об аналогичных случаях. К счастью, перед тем как завыть, я раскрыл глаза, чтобы набрать побольше воздуха и тут увидел, что солнца нет. Путем моментальных гиперлогических вычислений я сделал вывод, что наступила ночь, и этот вывод привел меня в новое состояние целеустремленного замешательства.
Ночь наступила, - подумал я, - наступила ночь, а я ничего не съел, значит теперь придется всю ночь не спать и что-то делать такое, что бы заменило мне мой любимый кошмар. А что делать?
Что делать, я не знал, но решил для промывки мозгов просто прогуляться.
И вот тут-то случилось самое интересное. Я не знал, куда мне идти. Если идти на север, куда показывал мой компас, то я непременно снова попаду к Гномику, потому что когда я первый раз встретился с ним, я шел именно по компасу и именно на север. Если пойти на юг, по направлению противоположному тому, куда показывает компас, то я снова попаду к Гномику, потому что когда я первый раз пошел обратно, я пришел к Гномику снова. Если пойти вбок, то я обязательно встречу этого душе-спекулянта Наутилуса. И где гарантия, что он не купит мою душу, уплатив за нее этим проклятым барометром (Я очень хотел иметь барометр, и не ручался за свою стойкость). Да и в какой бок идти-то, не помню я в какой. Положение, по мере выхода продукта моей мыслительной деятельности, становилось все более и более безвыходным. Когда весь продукт вышел из меня окончательно, и в голове образовалось некое подобие вакуума, каким-то остатком мысли я вспомнил, что кроме компаса у меня есть глаза, и решил идти туда, куда они глядят. Но тут же встала вторая проблема - определить, куда глядят мои глаза, то есть идентифицировать направление. Глядеть-то они глядели, но я не знал куда. А вдруг они глядели на север или на юг (ужас!), да и вбок они могли глядеть вполне спокойно, даже сразу в оба бока. Эти размышления были выше моих сил. Я закрыл глаза. Но перед моим закрытым взором тот час замелькали в праздничном хороводе мои самые нелюбимые кошмары и, вызвав голодный спазм в желудке, заставили меня снова открыть глаза на тьму божью, и тут...
Меня мягко и ненавязчиво окружало темно-серебристое, высвеченное светляками, ночное марево. Теплый ветер скрытой облаками луны создавал невидимую музыку ночного танца трав. Каждая травинка, ритмично-медленно волнуясь под песню Ночи, поворачивалась ко мне то одним, то другим, плавно изогнутым боком, приглашая принять участие в этом танце. Звезды, наблюдая земную песню, не оставались безучастными. В своем небесном движении они повторяли каждый, даже самый незначительный жест каждого, самого незначительного существа земли. Ночь неба и Ночь земли кружились вместе в едином хороводе, где каждому находилось место и движение, где все были слиты воедино и совершали единое действие ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ БЫТИЯ.
Со стороны, которая в моих расчетах осталась каким-то образом непроработанной, едва касаясь ногами той границы, которая соединяет Небо и Землю, ко мне приближалось нечто прекрасное в своем невообразимом совершенстве. Я чувствовал это по тому внутреннему зову, который начал медленно набирать во мне силу. И это было тем более прекрасно, что вместе с восприятием этого надвигающегося Восприятия, во мне начало просыпаться чувство готового вот-вот совершиться откровения, граничащего с еще неоформленным познанием, приближавшимся по своей сущности к Знанию.
Оно приближалось, и я качал различать все яснее и яснее черты этого приближения.
Оно звенело мелкой, убийственной вибрацией с моем готовом рассыпаться от страха теле. Меня трясло все сильнее и сильнее, и эта мертвая в своей неподвижности тряска готова была меня уничтожить, но не дать слиться с Бытием-Знанием-Блаженством, представшим передо мною в облике, разливавшем наслаждение по чувственным каналам тела. И я понял, что раздвоился. И одного меня поглощает пучина страха, муки и вибрации, в то время как второй Я был океаном оргазма, бушующего в своем сладострастии, затопившем вселенную. И тут появился третий Я, - беспредельно сильный и бесконечно чистый и этот третий Я, спокойно взглянув на меня, мгновенным ударом впитал в себя наслаждение и уничтожил смерть, вспыхнув сверхновой звездой...
Я очнулся, вынутый из сна дружественной лапой бодрствования, и, еще ничего не различая, вытер кошмарный пот с моего красивого лба. И лоб мой был настолько красив, что я вдруг вспомнил, что забыл самое главное... Тупо озираясь вокруг сконцентрированным взглядом, я усердно приступил к вялым воспоминаниям того, что я забыл. Начав этот легко скользящий на выжатых тормозах процесс, я мимоходом отметил, что кошмар мне приснился совсем новый и пожалуй... тут я вдруг осознал, что никак не могу понять приятный это был кошмар или неприятный, в том смысле, что плохой он был или хороший. И ведь что самое странное - с одной стороны, он был ужасен, но с другой стороны настолько приятен, что это поддавалось только самому восторженному описанию. И эти две стороны были абсолютно противоположные и взаимоисключающие. Я впал в полнейшую альтернативу, но вдруг понял, что у этого двойственного кошмара была третья, совершенно исключающая две первые, сторона. И эта сторона была настолько непостижима, что я все своим, очень живым, существом, постигнув всю эту непостижимость, вдруг испытал озарение: Кривая Избушка!!! Конечно, вот моя главная цель!
Абсолютно аллертный, я поднялся на прямых ногах и увидел единым взором, что вокруг меня ничего нет. Это меня поразило в самую точку, - выше пупка, но ниже колен. Я понял, что без инфраоптики в таком тумане мне ничего не увидеть. Я достал из котомки новый бинокуляр и, с любовной ненавистью потерев синяк над глазом, аккуратно, со всего размаха, насадил обруч по самые брови.
Я снова видел. Я сунул руку в карман, и волна ужаса пронзила меня - компаса не было!!! Аллертность стекла с меня на землю, и я, подкосив ноги, стек туда же. Я лежал на правой подмышке, пораженный до самой глубины тела потерей бесценной вещи. Я долго лежал в бесчувственном трансе и, кажется, снова заснул, но мне ничего не приснилось, кроме очень длинного и бездарного сна, поставленного талантливейшим режиссером. И когда я снова забыл о Кривой Избушке и слегка обрел чувствительность к телу, я понял - надо идти. Идти с тем, чтобы поскорее выбраться из этого проклятущего трехсоснового леса, в котором без компаса было нечего делать. Передо мной, еще не до конца принявшим эту мысль, встала со всей своей очевидностью и единственностью, следующая дилемма: либо я оста¬юсь здесь и двигаюсь по кругу, определенному Гномом, Наутилусом и еще черт знает чем, в поисках компаса, либо я отказываюсь от каких бы то ни было закомпасованностей и иду дальше. Все же, я решил не спешить. Сначала я излазил все окрестности в поисках моего компаса, и только не найдя его, с грустью принял окончательное решение идти, - надеясь, что при ярком солнечном свете моя инфракрасная оптика поможет мне как нельзя лучше. Я пошел, удаляясь с каждым шагом все дальше и дальше от ставшей мне такой близкой сказочной нечисти и приближаясь к истинному непо¬ниманию истинно важных для меня вещей.
Лес, в котором я оставил большую часть осознанного мною здоровья, остался позади. Я шел по бездорожью, переступая через рытвины, котлованы, скопления почвы и прочего рода препятствия. Целеустремленный в своей бесцельной ходьбе я не заметил, как обруч бинокуляра сполз мне на шею, превратившись в своего рода ошейник ночного видения, предававший мне своеобразную уверенность закрепощенности.
Не могу сказать, что я куда-то смотрел, хотя кое-что я видел безусловно. Процесс продвижения и осознания этого процесса проходили во взаимно исключающих друг друга плоскостях, создавая определенные трудности, которые не надо было преодолевать. Постепенно мои мысли отошли от моих чувств и стали сновидно существовать сами по себе, осуществляя мою бесконечную тягу ко сну. Я шел и спал.
Хлоп!!! Как будто несколько сот разозленных пчел впились в меня все разом. Я взвыл и внутренне проснулся. Естественно, в своем вечном стремлении к сонливому покою я опять на что-то налетел. Мамочка родная! Я стоял посреди совершенно голой степи, опутанной мотками колючей проволоки, впившейся в меня со всех сторон. Все пространство впереди находилось за плотным слоем колючей железной изгороди, которую я как-то, наверное по инерции покоя, умудрился прорвать, влетев в это запретное пространство. А то, что оно было запретным я понял сразу, тут и надписей никаких не надо было.
Что запретно, то осознаешь сразу, и даже сам не осознаешь как, по какому-то животному холодку в ногах, предвкушающему надвигающийся жар, по как бы враз опаленному мозгу, от которого откатила вдруг вся кровь. И я подумал, что это хорошо.
Но не тут-то было. Перед собой я увидел ТАКОЕ, ТАКОЕ, ТАКОЕ, что мозг мой враз окаменел, а все остальное отказалось воспринимать что бы то ни было.
Прямо перед собой я увидел невероятных размеров компас, МОЙ КОМПАС, вместо стрелки у которого был я сам. И это я поминутно крутился в разных направлениях, не фиксируясь ни на одном. У этой «Я – стрелки» были вылезшие на лоб глаза, а все выражение лица как бы кричало: «Остановите меня!». Рядом с этой ужасной машиной сидел смуглый человек небольшого роста, с блокнотом на коленях, который смотрел на меня с точно таким же ужасом, с каким я смотрел на него. Тихо-тихо, как бы боясь кого-то побеспокоить, он спросил:
- Друг, скажи, ты не от дона Хенаро?
И я совершенно непроизвольно ответил:
- Нет, товарищ, я от другого... дона.
Когда я произнес последние слова, я почувствовал, что я медленно приседаю к земле, принимая какую-то странную форму, а на моем теле медленно, но со все возрастающей уверенностью, начинает расти мягкая, серенькая шерстка. Уши мои устремились вверх и тоже стали расти, более того, я почувствовал, что сзади прорезывается нечто, напоминающее по своим ощущениям, маленький хвостик, который дрожит и вибрирует.
Эти ощущения трансформировали проясненное сознание, принимавшее форму загнанного бегуна. С последним усилием, я напряг то, что от него осталось, понял кем стал и горько заплакал. В этот момент, от человека, сидевшего рядом с моим, ставшим таким чужим, компасом, послышались несвязные звуки, постепенно принимавшие конфигурацию чужих в своей знакомости слов:
- Друг, ты чего это, может ты испугался чего? Так ты не бойся. Ты писать пробовал? Это, скажу я тебе, прелюбопытнейшая штука. Что бы не изменялось вокруг и как бы не изменялось, все это можно описать. А если при тебе всегда карандаш и бумага, то и проблем никаких нет. Ты писать-то пробовал, я спрашиваю?
Я мотнул головой с ушами.
- А может ты не то писал? Писать, я тебе скажу, надо не все и не обо всем, а только о том, что надо, о чем можно писать. А то можно написать такое, что сам рад не будешь. Вот этот компас, который ты видишь перед собой, - это то, что ты написал. А на самом деле все обстоит не так, все по-другому. Хочешь знать как?
Я снова мотнул ушами с головой.
А на самом деле было так:
Я вышел из леса и увидел, что идет ночь. Воздух висел в родниковой прозрачности неба, обнимая толпой живых запахов мой чувствительный нос. Я видел пространство, которое открывало мне формы, бесконечных в своей безначальности сущностей. Игра ночных красок на бесчисленных гранях кристалла мира завораживала и пугала одновременно своей живой красотой. Я шел по хрустящей соком траве, и в нос мне брызгал запах зеленой плоти. Ночные бабочки кружили около меня, рисуя в прозрачном воздухе музыку движения. Я не знал куда иду, но знал откуда, и этого было достаточно для моего ясного от усталости мозга.
Впереди было пустое поле, уходящее в ночной горизонт, позади был лес, заполненный мелкой жизнью. В голове у меня не было ничего, кроме спокойного волнения и неотрывного ожидания. Я ждал приближения Часа Звезд. Небо было черное и бездонное. Оно лежало в пустоте вселенной, с равнодушным интересом наблюдая за моим движением. Я ждал Часа Звезд. Я ждал луну, предвестницу Часа Звезд. Земля вздрогнула, пытаясь свалить меня, но я ждал Часа Звезд и остался стоять. Ветер ударил в меня бешеной волной, но я ждал Часа Звезд и остался стоять. На землю упала черная смерть, и ужас затопил меня, вбивая в мозг волны крови, но я ждал Часа Звезд и я остался стоять.
И тогда земля начала исчезать, растворяться, таять в черноте небесной пустоты. Я висел в черноте космоса. Я ничего не видел, не слышал и не чувствовал кроме ударов своего сердца и шума дыхания. Не было ничего, кроме меня. И тогда внутри меня вспыхнула Звезда и я раздвоился. Один «Я» остался в пустоте, а второй «Я» оказался идущим по неровному полю с густой травой, утопавшему в плотном тумане, и «Я», оставшийся в пустоте, с равнодушным интересом и силой власти наблюдал, как «Я» идущий по полю роется в котомке в поисках нового бинокуляра.
Я достал обруч с оптикой и на короткий миг что-то смутно знакомое промелькнуло в моем спокойном сознании. Но я не дал цепочке безвредных мыслей увести меня в сторону и, помассировав лоб, аккуратно надел обруч. Туман в моих глазах рассеялся, и я снова видел свой путь к цели, прямой, как луч света, огибающий массу препятствий. Гибкий как тополь и стройный как тростник я неуклонно стремился к Кривой Избушке.
Москва 1987